Помоги проекту - поделись книгой:
— Ах, Петруша… Вижу, лукавишь!
— Нет, я…
— Надо смотреть по особенному, — объясняла Марфушка, не обращала на него внимания, — и делать вот так…
Показала она ему, что да как, понял все хорошо Золотарев, стал камешки собирать. Каждый день ходил, но недалече. Да и этого хватало — скоро во дворце целая гора образовалася всяких топазов, изумрудов, аметистов, рубинов, золотых самородков и протча.
— Но не показывайся людям, не то худо будет! — строго-настрого предупредила его королева, и Петр ее беспрекословно слушался.
Но однажды случилось непредвиденное. Отошел Золотарев дальше чем обычно, в сторону деревни, ибо в той стороне он стал находить прекрасные голубые сапфиры чистой воды, до того почти не имеющиеся в его коллекции. Вдруг видит — дева прекрасная бежит, волосы длинные, золотые, распущенные. А за ней — зверь невиданный, страшный гонится, погубить, сожрать грозится. Кинулся витязь наш, не долго думая, на зверя лютого, схватил его за шею и скрутил рогатую голову, развернув пасть его клыкастую, алчущую да зловонную аж за спину. Только совсем чуть-чуть успела бестия оцарапать Петра — пустяк, одним словом. Сдох тут же монстр. Возрадовалась дева, но засмущалась премного вида Петра царственного, да и убежала восвояси. Не стал Золотарев догонять ее, вспомнил строгий наказ Марфушки своей, потому и воротился скорее во дворец.
Но что это случилось с королевой ящерок?! Мрачнее тучи встретила она победителя, волосы растрепала, в бока руки уперла, а глазами молнии мечет.
— Зачем, зачем, — кричит, — ты это сделал? О, горе нам, горе! Говорила я, не показывайся никому! Нельзя было убивать бестию, и нельзя было в таком случае отпускать девчонку!
— Но, Марфушка… — пытался оправдаться Петр.
— Я не Марфушка, а Саламандра!
Вытянулась тут королева, хвост у ней чешуйчатый образовался, руки-ноги в перепончатые лапы превратились, голова уплощилась, глаза — словно блюдца, а язык стал черным, длинным, раздвоенным. Настоящая саламандра ростом с человека! Схватила она Золотарева и начала обматываться вокруг него, все более удушая.
— Зач-ч-чем, зач-ч-чем?! — громко шипела она, и из ее глаз градом лились слезы.
Испужался тут Петр премного, задыхаться стал, света белого невзвидел.
— Отпусти меня! — взмолился он. — Отпусти, Саламандра!
— Это плох-х-хо, плох-х-хо! — шипела Саламандра. — Но я прощ-щ-щаю пока тебя… Пока…
Отпустила она его, опять человечий облик приняла.
— Отныне пуще прежнего надобно за окрестностями следить, — говорит. — Лучше бы, конечно, уйти куда подальше, да нельзя сейчас, ох, нельзя! Не ко времени ты пришелся, не ко времени…
Отдышался Петр и ну прощения всякие просить, на колени падать, руки-ноги целовать. Холодна по началу была королева, да оттаяла постепенно, простила Золотарева.
— Только впредь, — говорит, — слушаться меня беспрекословно, ни шагу в сторону. Ибо рыцари на драконах прилететь могут — ох, беда тогда будет! Дворец тепереча на обособленном положении. А сейчас… Иди ко мне, милый, я хочу тебя…
Два дня прошли в спокойствии и согласии, только с того случая побаиваться стал Петр Марфушку, что-то надломилось в его душе. Вроде бы все как всегда, но чего-то перестало хватать, какая-то неуловимая тень пробежала между ними. В таких неземных, невообразимо прекрасных отношениях нашей пары наметилась маленькая, совсем незаметная трещинка, грозящая со временем перерасти в бездонную пропасть холода и отчуждения.
На третий день Золотарев пошел к святому источнику, расположенному неподалеку. Эту воду — чистую, ломящую первобытным холодом зубы королева любила принимать перед обедом для, как она говорила, «насыщения энергией космоса, пропущенной через магнитосферу Земли». Ее запасы во дворце кончились и, захватив пару серебряных амфор, незадолго до полудня Петр оказался у указанного пригорка, в основании которого и бил нужный ключ.
Он набрал полные амфоры, тщательно запечатал их и собрался было уходить, как заметил вдруг, как кто-то торопливо спускается с пригорка, часто мелькая между деревьями. Помня свою предыдущую оплошность, Золотарев кинулся бежать, так как листва уже начала опадать, и в кустах возможности спрятаться не было.
— Подожди, добрый молодец! — услышал он вдогонку. — Не спеши так, поговорить надо!
Не слушая, Петр спешил во дворец. Заполненные амфоры оказались довольно тяжелыми, и он скоро запыхался. К тому же сам не зная, как, умудрился сбиться с пути, хотя хаживал здешними тропинками частенько. Дернулся в одну сторону, в другую, не узнает местности! Полянки, деревья — все не те! Колдовство, одним словом. Страшно ему стало, не по себе.
И вдруг у ручья, из-за дерева широкого старушка выходит. Маленькая, сухонькая, сгорбленная в три погибели. Нос крючком, уши торчком, вся рябая да пятнистая. Глаза красные, кровью налиты, а пальцы длинные, как у паука и с когтищами вострыми. Запутана она была в одежды рваные, грязные, вонючие, а на голове платок пуховый — из-под него волосы выбиваются седые и давно немытые.
— Не спеши так, милок, — гнусавит. — Куда торопишься?
— Отойди, карга старая! — воскликнул Петр. — Чего на дороге встала?
— Зачем такое непочтение к старому человеку оказываешь? Ничего худого я тебе не сделаю, не боись…
— А я и не боюсь, ведьма проклятая! — топнул грозно ногой Золотарев. — В последний раз говорю, отойди, а не то зашибу ненароком!
Усмехнулась недобро карга старая в беззубый рот.
— А куда пойдешь-то, милай? Вижу, плутаешь ты, совсем измаялся. Дай, думаю, подскажу путь-дороженьку…
— Да, конечно, ты-то подскажешь! Признавайся, твои чары, ты лес околдовала?!
— То не я тебя околдовала, а Саламандра твоя…
Вспыхнул весь Золотарев до корней волос, поставил на землю драгоценные амфоры.
— Если и околдовала, то только любовью своей безграничной! А тебе-то что? И откуда все знаешь?
— Я, Петр Лексеич, все знаю. Не ты один такой, бедняга. Не одну душу она загубила, разум помутив, тело охомутав…
— Замолчи, замолчи! — закричал Петр. — Колдунья проклятая! Что ты можешь знать?! Иди отседова подобру-поздорову! — и ну на нее кулаками замахиваться!
Отскочила резво старуха.
— Не серчай шибко, Петруша, — говорит. — Вот что я тебе, милай, скажу: она ведь не человек, хотя и божье создание. Созданье, наделенное потусторонней силой, уж не знаю, кем. Так что
Заткнул уши Золотарев.
— Слышать тебя не хочу! — крикнул он. — Уходи!
Ведьма покачала головой и что-то проговорила, но он ее, конечно, не услышал. У него была только одна мысль — расправиться с ней. Но как?!
— Ладно, — схитрил он, — мы поговорим. Чудны мне показались слова твои обидные, но старого человека и взаправду уважать надо. Может, присядем здесь на пригорке?
— Вот и хорошо! — радостно воскликнула старуха. — Значит, не все еще потеряно,
А рядом с пригорком тем как раз и тек глубокий ручей, в котором задумал Петр ведьму утопить. Только они подошли к нему, как схватил он ее за талию, приподнял высоко да как бросит в воду!
— Одумайся, Петрушенька! — взмолилась она. — Отпусти меня! Расскажу я тебе тайну великую, секрет страшный…
— Не надобно мне твои ведьмины тайны!
И утопил ее в потоке, только пузыри зловонные разбежались в стороны! И стал лес знакомым, привычным, исчезли чары колдовские. Возрадовались тут звери лесные, защебетали птицы поднебесные, заиграло солнышко мириадами лучей. Нет больше ведьмы поганой, нет больше карги проклятой! Слава, слава, слава королевичу Петру!
Пришел наш герой во дворец, а Марфушка больна лежит! Вся бледная, словно мел, пот ручьем льет, ноги-руки трясутся, из прекрасных глаз слезы идут. А вокруг ящерки вовсю суетятся, лечат. Подбежал испуганный Петр к нареченой своей, упал на колени.
— Что с тобой, Марфушка моя?! Что случилось-приключилось?! Кто посмел?! Откуда? Как?
Открыла глаза Марфушка ясные.
— Ох, Петенька, еще бы чуть-чуть и не застал бы ты меня в живых. Да и сам бы сгинул. Вовремя колдунью поганую утопил, чары колдовские прервал! Погубить она нас хотела ни за что, ни про что.
— Да, да! Нет ее больше, любимая…
— Петенька, милый!.. Чтобы я без тебя делала!
— Марфушка…
— Полежу немного я, отдохну. Ты не беспокойся, милый. Все будет хорошо…
А через несколько дней, под самое утро, беда приключилась. Во дворец рыцари ворвались, на драконах прилетевшие. Разлучить им захотелось Петра с Марфушкой, в темницу сыру посадить, жизни лишить. Проснулся Золотарев, слышит — шум, стук, гам и рев непонятный. То ящерки уже королеву свою защищали, ворога лютого били.
Вскочил он резво и на помощь кинулся, топор свой верный сжав в руках. Не уйти подлым рыцарям, не спастись!
Много их было! В кольчугах, шлемах, с мечами вострыми, щитами пестрыми. Уже и Марфушку в полон взяли, и ящерок порубили на кусочки мелкие.
— Спаси меня, Петенька! — закричала Марфушка. — Бей ворога! Силу я тебе дам великую…
Увидал такое Петр, услыхал плач любимой, осерчал премного и с кличем бравым бросился в бой. Дрогнули ряды рыцарей, смешались. Одного разрубил Петр, второму руку перебил. Но вмешались тут драконы могучие, пламя изрыгающие. Дыхнули они на Золотарева огнем сильным, жаром небесным, дымом смрадным, лапами когтистыми ударили, хвостами шиповаными почву из-под ног выбили. Зашатался от ран полученных Петр, выронил топор. Кинулись всей толпой на него рыцари бесчестные, вязать принялись путами крепкими, веревками пеньковыми да цепями железными. Свернул он одному рыцарю голову, да более не успел — совладал с ним ворог, скрутил молодца, на землю сыру бросил.
Заплакала горько Марфушка, зарыдала. Слезы жгучие полились из ее прекрасных глаз.
— Что же будет теперь? — причитала она. — Петенька, ах, Петенька… Прощай, друг любезный! Чувствую, не свидимся уж более…
— Прости, — отвечал ей Петр, боль ужасную превозмогая, — что получилось так, Марфушка. Свидимся мы еще, попомни мое слово, свидимся. Я так просто не сдаюсь! Потому что… Я люблю тебя!
— Я тоже люблю тебя, милый! Но, видать, наше время еще не пришло…
— Марфушка…
— Заклинаю тебя, родной — помни меня, Петенька, днем и ночью, в стужу и в зной! Никогда не забывай, слышишь? Помни…
Засмеялись тут рыцари жестоко. А Петру совсем нехорошо стало, поплыло все перед глазами, рук-ног не чувствует. Схватили его рыцари и потащили волоком куда-то в лес, наверно, на казнь лютую.
— Помни меня, милый, помни! — несся ему вдогонку нежный марфушкин голос.
И не страшно ему было, потому что Петр твердо знал — королева ящерок отныне всегда с ним…
— Вот такие вот дела, — сказал, ухмыляясь Озеров. — Работаю, что говорится, не покладая рук, не жалея живота своего.
— И, значится, заработались, — в тон ему констатировал Белошицкий. — Да, Павел Александрович, без литру в твоем хозяйстве не разобраться. Черт ногу сломит в этой документации.
— А это, чтобы враг не догадался, — засмеялся Озеров. — Ты, Вась, не напирай на все сразу. Понимание, оно, видишь, приходит со временем…
— Весь вопрос состоит в том, сколько его, времени, понадобится! В понедельник я должен уже принять этот бордель.
— Ничего, литр водки — и вперед! — Озеров опять засмеялся своим рокочущим баском.
Белошицкий закинул ногу на ногу и кивнул на табличку, висящую на стенке в рамке и гласящую «Курить строго по доверенностям от психиатра»:
— Доверяешь?
— Ради Бога, Василь Олегович, вам — всегда пожалуйста.
Белошицкий достал непочатую пачку «Мальборо», распечатал ее и выудил из нее пару сигарет.
— А я все, бросил, — похвастался Озеров.
— Похвально, похвально, — замычал Белошицкий с сигаретой в зубах.
— Может, кофейку? — предложил начальник госпиталя.
— Не откажусь, ты же знаешь.
Озеров по интеркому соединился с секретаршей и заказал кофе.
— Сейчас принесет, — сказал он.
— У тебя вся та же Леночка? — спросил Белошицкий. — А то с этой сумасшедшей беготней даже на твоих секретарш поглазеть некогда было…
— Нет, теперь это Оленька.
— О! Старый черт, не упустишь ведь возможность!..
— А как же! — Озеров довольно засопел.
Друзья понимающе переглянулись.
— Слушай, — после минутного молчания проговорил Белошицкий, — этот Митяев… Как ты думаешь, косит или как? Я тут на досуге почитал его дело…
— Ну, и?
— Гм… — преемник Озерова задумчиво изобразил пару никотиновых колечек, медленно растаявших в воздухе. — Официально его невменяемость вроде как признана, но…
— Я того же мнения, Вась. Надо копать намного глубже. Но в нашей прокуратуре, сам знаешь, не очень…
Тут дверь открылась и кабинет вошла миловидная секретарша с подносом в руках, на котором дымились две маленькие чашки кофе. Белошицкий с интересом уставился на девушку, отмечая хороший вкус Озерова.
— Не стесняйся, Оленька, — весело приветствовал ее Озеров. — Проходи.
Оленька улыбнулась, поставила поднос и грациозно удалилась, покачивая бедрами. Белошицкий цокнул языком.
— Да, хороша, нечего сказать.
Озеров подмигнул ему:
Поделиться книгой: