Помоги проекту - поделись книгой:
Вот такие дела, Леша. Я уж про Деда Мороза злобного и знать забыл, а тут - вот он, красноносый, откуда вылез. Прям, кинжал пониже спины. Неприятность грандиозная, но, может, мимо пронесет? Ведь институтом-то командовать кандидата наук кто поставит? Надо Коле намекнуть, может он не знает? Хотя...
Шел я в магазин и думал - верно говорят, что беда не приходит одна. Я-то совета пришел просить, как в ситуации моей лучше поступить, а тут события вон как складываются. Не до меня сейчас Коле, не до меня. Тычков - гадина злопамятная. Он Чудову не простит, что тот его место занял, когда его, алкаша дрянного, в психушку с оркестром прямо с работы препроводили. Эх, пронесло бы мимо...
Бутылку я взял, вернулся в квартиру. Прохожу на кухню, а там нет никого. Посидел минут пятнадцать, думал, может Николай нужду справляет, не тревожил. Но никто ко мне не вышел. Тогда двинулся я по комнатам.
Коля спал в гостиной на диване. Татьяна стояла ко мне спиной у окна.
- Таня, - позвал я тихонечко. Она обернулась, - может, помочь чем, а?
Смотрит на меня, а у самой губа нижняя трясется и веко дергается - того и гляди заплачет милая женщина. Но Таня в руки себя, видимо, взять сумела, улыбнулась даже.
- Нет, - говорит, - Сервелант. Чем ты поможешь? Кто его знает, что теперь будет? Спасибо, конечно...
- А отцу? - спрашиваю.
- Что, отцу? Он на пенсию уйдет, на дачу с мамой переедут. Отец к такому повороту событий давно готов. Понимает, что не все время институтом командовать. Вот оно, время-то, и пришло. Так что, за отца моего не беспокойся. За Колю я боюсь. Если этот Тычков на папино место сядет, он первым делом Николая гноить начнет. Тварь та еще. А для Николы лаборатория... сам понимаешь... Куда он без нее? Не знаю, Сервелант, что предпринять даже. Ты уж его не бросай, ладно? У него кроме нас с Маринкой да тебя нет никого. С Сашкой они так, приятели. Друзьями никогда и не были.
- Тань, - мне аж неудобно за такие ее слова в свой адрес стало, - что говоришь-то?! Разве ж я его оставлю? Я ведь люблю его, как отца родного, а вы для меня, что своя семья. Не обижай меня.
Татьяна вроде успокоилась.
- Пойдем, - говорит, - завтракать. Николая не буди, он всю ночь на кухне просидел. Ты ступай, а я сейчас, умоюсь только.
Как сейчас помню, ели яичницу с ветчиной и помидорами. Хотелось выпить, но бутылку купленную полчаса назад я в холодильник убрал, чтоб глаза не мозолила. Таня за завтраком успокоилась. Сидели с ней, анекдоты бородатые травили, временами даже смеялись. Потом прогуляться вышли.
- А помнишь, - говорит уже на улице, - Сервелант Николаевич, какой сегодня день?
Бог колбасный, ведь ровно год назад, будучи еще колбасой, я первый раз у них дома появился! Стало быть, год мне уже с лишком. А я и день рождения не справлял. Забыл, мозги колбасные!
- Таня! - воскликнул.
Она улыбается.
- Можно, - спрашивает, - я тебя под руку возьму?
- Конечно, - отвечаю. - Эх, если б не Николай!... Нет, Коля - это для меня святое.
Она смеется:
- И для меня. Ну что, куда идем?... Кстати, а чего ты так рано к нам сегодня заявился? По делу? Я что-то сразу не сообразила.
Тут у меня настроение снова испортилось. Но, думаю, Татьяна - баба, она меня лучше папаши поймет. Может с ней насчет Натальи посоветоваться? Черт, была - ни была... И рассказал все, как на духу. Она минут пять молчала, должно быть переваривала информацию, а потом выдала:
- Обычная дура твоя Наташка. Не разглядела в тебе человека, значит не нужен ты ей. Да и она тебе тоже.
- То есть, как, - оторопел я, - не нужен? Мы же любим друг друга.
- Может, ты ее и любишь, и то вряд ли, а она тебя - точно нет. Понимаешь, Змей, когда любишь, больно намеренно делать не станешь. Вот ты сказал, что вчера ушел из дому, так?
- Так.
- На вокзале ночевал... А она... Хоть бы нам позвонила. Ведь знает, что идти тебе больше некуда. Нет, Сервелант, ты меня прости, но вы - не пара. Хотя, вам решать...
- Да, - отвечаю, - нам... Может, еще не все потеряно? Может, наладится, а?
- Не знаю, может, и наладится... Ты забудь, что я тебе сказала. Все люди разные, понимаешь? Забудь... Не права я, наверное. Но я б так не смогла...
Мы сидели в кондитерской, пили чай и ели вчерашние пирожные.
- Если хочешь, - Татьяна вновь заговорила, - можешь пока у нас пожить. Гостиная в твоем распоряжении. Маринка обрадуется, она тебя очень любит.
- Нет, - говорю, - Таня. Спасибо, конечно. Но вам сейчас не до меня. Да и мне дома лучше. С Наташкой решим все сегодня же, если что - разбежимся. Лучше не затягивать. У ней комната в общаге осталась... Я бы сам туда ушел, но квартира-то Колина.
- Колина... Он, кстати, тоже твою Наталью недолюбливает. Не знаю, даже, за что. Вроде, и поводов она не давала. Может, интуитивно?
Я проводил Татьяну до подъезда, а потом побрел домой. Когда проходил мимо "Англетера", вспомнил вдруг поэта Есенина. Тот день из глубины памяти выплыл, когда лежал я в портфеле, а Коля нес меня и рассказывал про Декабристов, маятник Фуко, Петра Первого... Вот время было! Ни забот тебе, ни проблем.
Чем думал я, когда человеком решил стать, представлял ли я хоть на секундочку, что такое - жизнь человеческая, когда зависишь от кучи незначительных обстоятельств, которые нагло решают за тебя важные вопросы и расставляют свои препятствия там, где ты и не пошел бы раньше?... Скотство, одним словом, какое-то. Предполагаешь, мечтаешь, планируешь, а вылезет этакая мразь типа Тычкова, и все к чертовой бабушке летит. А ну, как и вправду его директором назначат? Плохо это. Хуже некуда.
Может, конечно, и обойдется все, думал я. Но надежды почти не оставалось. Слышал ты, Леша, про закон подлости когда-нибудь? Конечно, слышал. Прости за дурацкий вопрос. Так вот, на мой взгляд, это единственный на всей Земле закон, который работает практически безотказно. И нет никаких подушек и перин, чтобы действие его безжалостное для собственной жопы смягчить. Хорошо в нем другое - не так часто, как кажется многим, он в действительности проявляется. Если автобус перед носом двери захлопнул - это другое, мелочи, а не подлость вовсе. А единственная подлость, Леша, это предательство. И не важно, кто тебя предал, близкий ли человек или малознакомый, а может, и сам себя. От этого легче не становится. И вот еще что я заметил - чем меньше ты людям гадишь, тем больше гадят они тебе. И не спорь со мной, пожалуйста. Факт доказан. Самое обидное то, что иммунитета к предательству не вырабатывается. Осадок неприятный все равно остается.
Когда я Тычкова предал? Год к тому времени прошел, а вернулось сторицей. Уж думать все о некогда завлабе Макарыче перестали, а тут он на белом коне с острой шашкой из темного глухого переулка выскочил. Пусть нехороший он человек, но я его предал, понимаешь? И вина моя ужасна. Теперь расплачиваться всем придется. И Саше, и мне, и, что хуже всего, Николаю. Он-то тут совсем уж ни при чем. А кто теперь об этом помнит из наших. То-то и оно, что никто. Выгоду-то тогда Николай самую большую получил.
Свинья ты, Сервелант Николаевич. Форменная свинья. Бесформенная, точнее.
"Ничего, что-нибудь да как-нибудь придумается", - успокаивал я себя. А пока надо было с Натальей отношения прояснить.
Льва Макаровича Тычкова никто и никогда глупцом не считал.
Школу он закончил с золотой медалью, университет - с красным дипломом. А в советские времена это что-то, Леша, да значило. К тому же, родом был он из простой ленинградской семьи, ютившейся всю свою жизнь на двенадцати коммунальных метрах. Профессура или номенклатура нынче так не живет, да и в то время не жила. Так что говорить о том, что Тычков - чей-то там сынок, занимавший в институте чужое место, было бы не неправдой. Нет, Лев Макарович занимал место свое, причем место в лаборатории, созданной, можно сказать, исключительно личными усилиями.
Поначалу лаборатория взялась за работу серьезно. Тычков с двумя лаборантами, тогда еще студентами - Колей Чудовым и Сашей Огуречиным, ставил уникальные опыты, проводил невиданные досель эксперименты. В институт, с прямым направлением в лабораторию Тычкова, начали поступать солидные заказы от оборонщиков, сельскохозяйственников и пищевиков. Не знаю, Леша, какие такие работы они там делали, поэтому врать не стану, но факт остается фактом: работы эти были нужными, полезными и, что самое важное, очень смелыми. Мне почему-то всегда, когда я о бытности своей чрезвычайно недолгой научным работником вспоминаю, в голову один и тот же анекдот лезет. О том, что если скрестить ежа и змею, получится два метра колючей проволоки. Глупости это, конечно, но за полгода моей работы в институте, я так ни хрена и не понял, чем они там занимались. Ты уж прости меня.
Но сейчас речь о Тычкове, а не о моих глубоких познаниях в генетике. Так вот, Тычков написал тогда диссертацию по материалам своих экспериментов, которую с успехом защитил, став в двадцать четыре года кандидатом наук. Помог позже защититься и Коле с Сашей, выступив не только их научным руководителем, но и предоставив ребятам кучу материалов для исследований. В общем, все в институте, да и в министерстве Льва Макаровича знали и ценили. Но не любили отчего-то.
Внешность не презентабельная, так и Бог с ней, внешностью-то. Чай, не манекенша, чтобы круглой попой перед камерой водить, а научный работник очень серьезного ведомства. В общении нудный - так, не хочешь, не общайся. Дело-то знает свое, а это - главное. Но понимаешь, Леша, может, где на западе или, наоборот, востоке, за дела человека и любят. У нас же, как правило, совсем наоборот. Будь ты хоть сто раз бездельником, но если улыбнешься вовремя, прогнешься перед кем надо, пару словечек умных к месту вставишь - любовь (ну не любовь, конечно, а внимание) тебе обеспечена. А если кроме терминов научных выговорить ничего не можешь, противоположному полу внимания должного не оказываешь и за начальством с мягкой табуреткой и вытянутым языком не бегаешь - на хрен кому ты нужен. Точнее, нужен, конечно, но только как лошадь рабочая, на которой все остальные с удовольствием катаются. Ехать-то едут, а сахаром не балуют, одним овсом прошлогодним только и потчуют.
Из таких лошадок и был когда-то Лев Макарович Тычков. Блестящий ум, к сожалению, не мог компенсировать внешней неказистости и костноязычия. Противоположный пол Макарыча не замечал, а если и замечал, то только как ходячее недоразумение, не более. Начальство работой нагружало. И, чем лучше Тычков с ней справлялся, тем больше и сложнее задания сверху на него сыпались. Премии, конечно, были. Но что - премии? Когда начальника сектора взамен ушедшего на пенсию пердуна-бюрократа выбирали, Лев Макарович свою кандидатуру выдвинул, а выбрали его однокурсника, сынка партийного чиновника, который, мало того, что дуб дубом в их потоке слыл, он еще на коллег стучать куда надо не стеснялся.
Вот после тех самых событий и запил товарищ Тычков, поняв, что из дверей своей лаборатории ему носу не высунуть, докторскую не защитить, а личную жизнь устроить - и того сомнительнее. Запил Лев Макарович и обозлился на весь белый свет. Правда, ребята - Коля с Сашей, к шефу хорошо относились, пытались поддержать его всячески, но тот начал вести себя совершенно по-свински, чем и друзей-приятелей от себя отвратил. Готовая докторская лежала мертвым грузом в сейфе, лаборатория, которой перестали поручать важные задания, погибала, а Лев Макарович быстро спивался и медленно сходил с ума. Вызывали его к начальству, выговоры делали за систематическое пьянство, но турнуть из института вроде как серьезного повода и не находили. Нехай, мол, живет себе, сверчок запечный. Добра никому не делает, но и худа от него, опять же, нет никакого.
Когда я в лабораторию попал, она уже в упадке была. Тычков ребят гонял мебель таскать, снег чистить, за водкой для себя. Да куда угодно, только не по работе непосредственной. Ну, они и начали его тихонько ненавидеть. Боялись, правда, чувствовали, что завлаб злопамятным становится, кабы не натворил гадостей каких. Поэтому неожиданное избавление от ставшего обузой Макарыча восприняли как манну небесную, хоть и на вкус прогорьклую. Меня единственного, наверное, из нас троих совесть особо не мучила. Я ж не знал тогда этой грустной истории. Но, с другой стороны, нельзя человека любить за одно лишь его славное прошлое и былые добрые дела. Тем более, что гадостями и пакостями дела эти покрылись точно пуленепробиваемым брезентом, если таковой где-то имеется. Все с участью шефа смирились. Давно, надо отметить, готовы к подобному повороту были и знали, что если не психушка, то наркологическое отделение по Макарычу сильно скучает. В общем, коллективная депрессия в затяжную стадию войти не успела.
Лев Макарович, попав в психбольницу с диагнозом "белая горячка", понял свое положение сразу, как только протрезвел. И решил с ним - этим самым положением - начать бороться. Прежде всего, надо было себя менять. Для начала - пить приказал себе завязать совсем и бесповоротно, даже обещание на листочке написал. На вопросы врача о явлении говорящей колбасы посмеивался, мол, чего в угаре не привидится и что только в состоянии алкогольного опьянении не почудится. Короче, стал в клинике примерным пациентом, и его через минимальный срок - сорок пять суток - выписали. Естественно, в институт Тычкова обратно не взяли. Да он и не просился, понимал все прекрасно. Зашел однажды в лабораторию в конце рабочего дня, когда одна Наталья там сидела, взял из сейфа свою диссертацию, да и свалил в неизвестном направлении, напоследок больно ущипнув лаборантку за руку. Наташка на следующий день нам рассказывала, так никто ей не поверил. Знать, твердо решил бывший завлаб жизнь свою изменить, коль с женщинами заигрывать начал.
А через полгода, когда я уже в лаборатории числился, Николай передал со слов академика нашего, что Тычкова взяли на работу в министерство. Эвона где выплыл, в самой Москве, в нашем главке! Мелкой сошкой, конечно, но все-таки. Кто бы мог подумать? Еще через пару месяцев слух дошел, что Лев Макарович докторскую защитил и к министру в замы по науке попал, но никто тогда этому не поверил, настолько нелепой информация показалась. И снова, ни слуху - ни духу.
Теперь же - на тебе, как гром среди ясного неба! Академика давно на пенсию отправить грозились, поэтому новость фурора не произвела. Но тот факт, что в его кресло усядется бывшее посмешище всего института, ветеран дурдома, которому колбаса говорящая мерещилась, а ныне доктор наук Лев Макарович Тычков, вдохновения среди научных работников не вызвал. Все, особенно начальнички, ходили по учреждению, как головой в воду опущенные. Понимали, что время репрессий надвигается. И каждый, кто гадость в свое время Макарычу сделал, поступок свой, должно быть. припомнил, испугался.
Николай мой тоже целую неделю был сам не свой. Все из рук валилось, огрызался, на нас кричал не по делу. Извинялся потом, правда. Мы не обижались, понимали, что основной удар на его голову придется. Хотя, за что, собственно? За то, что место шефа занял? За то, что зятем академика, хоть и неофициальным пока, стал? Но это же глупо. А вдруг не так страшен черт, как его малюют? Ведь слыл когда-то Тычков человеком очень неплохим. Может, должность солидную получив, снова станет деятельным и про дрязги былые не вспомнит? Слабая надежда оставалась, конечно, но твердой веры не было.
С Натальей мы продолжали работать вместе, хотя и разошлись. Договорились месяцок-другой пожить раздельно, обдумать все, как следует и горячку раньше времени не пороть. Наташка ушла к себе в общагу, я остался в квартире. Предлагал наоборот, но она не согласилась, сослалась на то, что квартира-то все-таки Колина, а тот свою жилплощадь мне оставил. На том и порешили. Вещи делить не стали, вдруг еще все наладится. Таскай этот хлам туда-обратно. В лаборатории общались нормально, но как-то по-деловому, сухо, без былой теплоты. Я пытался несколько раз знаки внимания оказывать, но она то ли не замечала, то ли замечать вовсе не хотела. В общем, отступился. Думал, чего, мол, надоедать человеку? Решили в своих чувствах и желаниях разобраться - надо разбираться, и нечего друг к дружке приставать. Ведь, верно?
В пятницу праздновали юбилей директора и, заодно, провожали его на пенсию. Старик плакал. Захмелев, лез ко всем целоваться и обещал захаживать. Просил не забывать. В ответ тоже плакали, обещали, просили... Грустно это все, Леша. Вот и сейчас, смотри, слезы наворачиваются. Что-то я совсем сентиментальным стал.
Удивительным же на банкете оказалось другое. Гостей - кого только не было. И из вузов, и с заводов, и из министерств разных, в том числе - из нашего. Не мог только никто преемника отыскать. Не присутствовал он на торжествах, даже объявлен не был, хотя все и ждали, надеясь втайне, что фамилию незнакомую назовут. Никакую не назвали. Странно даже. С другой стороны, может, в понедельник соберут всех в актовом зале и представят нового шефа. Но не по-людски это как-то. Преемник в пьянке по такому случаю должен участвовать обязательно. Ему ж, Леша, полагается спич за здравие уходящего гуру произнесть. Нет?
В общем, закончилось все довольно быстро. Старика посадили в служебный автомобиль, который приказом от министерства презентовали бывшему теперь директору в личное пользование. Тоже мне, подарок - старая, заезженная "волга". Мы с Колей пошли на мою, то есть, его квартиру, которая находилась совсем рядышком. В кармане моей куртки позвякивали две тиснутые со стола поллитры. Но водки больше не хотелось. Настроение ушло в ноль.
Что нас ждет в понедельник? Одни догадки, Леша...
Мы уже подходили к двери подъезда, когда Николая окликнули знакомым словом:
- Эй, пижон! Не узнаешь старых приятелей?... Не удивительно, Коля, ничего удивительного... Богатым буду.
На лавочке с развязной улыбочкой, разрезающей гладко выбритое лицо почти пополам, сидел неизвестный импозантный мужчина в сером костюме. Но голос его со всеми авторскими интонациями принадлежал... Льву Макаровичу Тычкову.
- Лев Макарыч?... - Коля оторопел.
- Он самый, товарищ Чудов, он самый. Что, трудно узнать? - Тычков выглядел довольным. Еще бы, такой фурор местного значения произвел.
Николай не сразу пришел в себя. Стоял на месте и глазами хлопал. Меня же, Леша, словно бетонной плитой к земле придавило, такая тяжесть все тело наполнила, что аж затошнило.
Макарыч, тем временем, со скамейки поднялся и сделал шаг в нашу сторону, протянув Николаю руку. Удивительное дело, Алексей, но Тычков изменился до неузнаваемости. Я сохранил в памяти тот факт, что бывший завлаб ростом едва доставал Николаю до плеча, был грузен и кривоног, на голове вообще что-то непонятное творилось - какой-то младенческий белесый пушок трепетал от самого слабого колебания воздуха.
Сейчас же перед нами стоял высокий широкоплечий брюнет с приятным лицом, идеальной фигурой и прекрасной осанкой. Но самое странное то, что теперь уже Николай ростом своим едва доходил бывшему завлабу до плеча!
- Да, Коля, узнать меня теперь непросто, - Макарыч вытащил из кармана серебряный портсигар, достал сигаретку, размял ее двумя пальцами и положил обратно, - вот, и курить бросаю. Не пью уже больше года.
- Лев Макарыч, - Николай, наконец, овладел собой, - вы? Не могу поверить. Вы ж были...
- ...маленьким, колченогим и косоглазым альбиносом, - закончил фразу Тычков. - Времена меняются, Коля, и мы меняемся вместе с ними. Ты ж помнишь, что я когда-то был неплохим ученым, чему ж тогда удивляешься? Спасибо вам, кстати. Понимаешь, Чудов, я решил тогда, когда вы меня в дурдом упекли, поменяться. Ну и, как видишь, мне это удалось.
- Да... но как?
- О, это долгая история... - вздохнув, Лев Макарович посмотрел куда-то вверх, - как-нибудь в другой раз. Я, собственно, не за этим пришел. Новости-то уже знаешь?
Николай кивнул.
- Про вас? То, что вы к нам директором?
- Да, директором. Видишь, жизнь - штука квадратная. Не знаешь каким, углом повернется, а каким по голове ударит. Ты не беспокойся, Николай. Я мстить никому не собираюсь, тем более что, вернувшись в таком виде и на такую должность, я и так вам уже неплохо отомстил. Верно?
Коля молчал. Макарыч тем временем продолжал:
- Мне, Коля, в институте свои люди нужны. Проверенные. Я знаю, что ты ни в чем передо мною не виноват, слишком уж порядочный. Поэтому, зла на тебя не держу. На Сашку, впрочем, тоже. Что с дурака взять?
- Почему ж с дурака?
- А то, не знаешь?! Огуречин - образцовый исполнитель, но творческой жилки в нем никогда не было. Так, посредственность.
- Ну...
- Что, ну-у? Или не прав я?
- Да, в общем-то...
- То-то! В завлабах я тебя оставлю. Пока. Может и сектор отдам, но... - Тычков сделал многозначительную паузу, а потом пристально так посмотрел на меня, - этого... Это ж Сервелант Николаевич, я правильно вас назвал, уважаемый? - вопрос был обращен уже ко мне.
Я ответил:
- Да.
-... этого ты отдашь в мое распоряжение. Не бойся, ничего с твоим сотрудником не случится. Просто интересен мне сей феномен...
Мы с Николаем от неожиданности замерли.
- Сроку подумать тебе, Коля, до понедельника. Кумекай, чеши извилины. А мне, пожалуй, пора. Бывайте, пижоны.
Тычков по-военному на каблуках развернулся и вальяжной походкой направился к новенькой белой "волге", припаркованной на пятачке возле мусорных баков.
- Макарыч! - окликнул его Николай, но тот лишь на мгновение повернулся, сделал своей холеной рукой прощальный жест и, открыв незапертую дверцу машины, уселся за руль.
Через минуту двор опустел. Мы сели на лавочку и закурили. Вот так дела, Леша! Интересно, зачем я ему понадобился? Нет, тут что-то не так. Неужели Тычков все знает... Откуда?
- Ладно, Змей, - Николай встал и потянулся, - пошли до хаты. Не переживай, утро вечера мудренее. У тебя найдется, чем закусить?
- Килька в томате устроит?
- Вполне. Сто лет красной рыбы не ел, Танька ее принципиально не покупает. Ладно, лоботряс, идем.
Пока Николай стоял под душем, я нарезал хлеба, открыл консервы и достал рюмки на тонкой ножке. Водку кинул в морозилку.
Дома было не прибрано. С тех пор, как ушла Наталья, я не утруждал себя заботой о порядке. Зачем? Все равно никто не видит. А мне и так комфортно. Николая тоже холостяцким срачом не удивишь, хотя... Он ведь теперь в приличном доме живет. Надо б хоть немного разгрести.
Я взял в углу веник.
Работа пошла споро. Минут через пять ни одного бычка на полу не было, старые газеты покоились аккуратной стопочкой на столе, книжки спрятались за стеклянными дверцами шкафа, доставшегося мне в наследство от Николая. Он до сих пор был в ванной. Чего б еще такого сделать? Пожалуй, неплохо бы диван отодвинуть, там пылищи, наверное...
Первое, что увидел я, когда край дивана оторвался от пола и был перенесен мною на метр ближе к центру комнаты, это картонка застрявшая одним краем в щели между стенкой и плинтусом. Вытащив, я хотел, было, ее выбросить, но неожиданно остановился. То, что сперва показалось мне никчемным листком пожелтевшей плотной бумаги, оказалось фотографической карточкой. На меня смотрели две пары знакомых глаз. Голова закружилась...
Поделиться книгой: