На грани жизни и смерти

Валентин Георгиевич Стариков

На грани жизни и смерти

(Документальная повесть)

Книга «На грани жизни и смерти» Героя Советского Союза вице-адмирала В. Г. Старикова раскрывает героические действия военных моряков-подводников Северного флота, проявивших мужество, стойкость, преданность своей Родине в борьбе на море с ненавистным врагом — фашистами. Автор объективно раскрывает действия экипажа малой подводной лодки во главе с командиром, офицерами, старшинами, матросами-коммунистами и комсомольцами, которые, пренебрегая смертельной опасностью, топили транспорты и боевые корабли, помогая фронту — приближая победу над врагом.

Прославленный экипаж «Малютки» М-171 за боевые дела был приказом Верховного Главнокомандующего преобразован в Гвардейский, стал гордостью и примером для всех моряков Военно-Морского Флота нашего государства. Мужественного командира-подводника, Героя Советского Союза вице-адмирала В. Г. Старикова уже нет в живых, но его скромное повествование является замечательным вкладом в дело воспитания нашего молодого поколения. Боевые дела командира, офицеров и личного состава подводной лодки М-171 являют достойный пример беззаветного служения нашей любимой социалистической Родине!

Адмирал флота Г. М. Егоров

Немного о детстве

Удмуртия была родиной моих родителей и их предков. Удмуртия стала и моей колыбелью. Я рано оставил этот чудесный край. Прошло много лет. И все эти годы, связанный исполнением своего служебного долга, профессией, ставшей для меня пожизненной, я не имел возможности возвратиться на родину.

Я внимательно слежу за тем, как растет моя Удмуртия, как она молодеет, как народ ее наполняется большой жизненной силой.

С каждым годом я ощущаю этот рост и горжусь тем, что родился в Удмуртии, вскормлен на ее земле, и тем, что обладаю частью той силы и характера, которые дал мне удмуртский народ. То и другое, несомненно, определило и мое будущее и мои успехи в преодолении всех жизненных трудностей.

Родился я в г. Сарапуле в июне 1913 года. Мои родители были представителями той массы городского населения, которое носило сословное название — мещане.

С четырех лет я помню уже многое. Мы жили в частном деревянном доме, который содержала какая-то третьеразрядная купчиха. В нижнем этаже жила семья одного рабочего, кажется, с кожевенного завода Барабанщикова. Фамилию рабочего я уже не помню, но хорошо представляю его внешность. Он был высокий, лет тридцати, с темными волосами на косой пробор и с усами. Человек он был симпатичный, и наши семьи дружили.

В тревожное революционное время хорошо запомнился день, когда в нашу квартиру вломились три белогвардейца с винтовками наперевес. Оттолкнув отца в сторону, они начали обыск. Бесцеремонность, с какой они стали разбрасывать вещи, громкая брань напугали меня, и я, почему-то захватив с собой кота, спрятался под обеденный стол. Из-под скатерти наблюдал за всем, что творилось в квартире. Матери дома не было. Солдаты, не обнаружив того, что искали, по приказанию офицера подошли к отцу и, уперев штыки в его живот, прижали к комоду.

— Где прячешь, красная сволочь? — крикнул офицер. — Если не скажешь, заколем на месте!

— У меня ничего нет, сами видите. Я не красная сволочь, а уж если хотите колоть, то колите не в живот, а в грудь, — ответил отец. Он был бледен. По-видимому, слова его прозвучали достаточно убедительно. Потребовав папиросы, белогвардейцы закурили и вышли.

С возвращением матери между родителями состоялся оживленный разговор. Я многого не понимал, но зато хорошо запомнил, что этот разговор касался предмета обыска. Речь шла о винтовке, которая была накануне вечером занесена к нам соседом из нижней квартиры. Я еще не спал, когда вошел сосед. Отец и он о чем-то долго договаривались, а затем ножовкой стали распиливать приклад у винтовки. Работа шла медленно, и, не затягивая опасное занятие, они решили спрятать винтовку в деревянной вентиляционной трубе выгребной ямы. Эту идею осуществил отец. Безрезультатный обыск оправдал ее реальность. Белогвардейцы обыскивали сени, заглядывали в кладовую, в уборную, даже в выгребную яму, но им не пришло в голову оторвать доску вентиляционного колодца и заглянуть туда. Словом, на этот раз отцу повезло.

Город Сарапул в то время был небольшой, но он был тем местом на Каме, которое славилось активностью действий революционных сил. Гражданская война также не прошла мимо этого города. Он не раз переходил из рук в руки, и трудно было накануне сказать, кто завтра будет в городе — красные или белые. Я хорошо запомнил, как по ночам, разбуженные пушечной канонадой Или винтовочной стрельбой, мы с матерью и все наши соседи спешно подымались с постелей и бежали к подвалу купца-хлеботорговца, чтобы укрыться в нем. Подвал был заполнен мешками с мукой и кишел крысами. При свете тусклых керосиновых ламп, которые захватывали с собой некоторые жители, крысы сновали между ног, и иногда слышались крики детей, проснувшихся от укуса. Словом, подвальная обстановка в моем представлении осталась кошмарной. Мать нервничала. Трое детей, из которых самому младшему не было и полутора лет, создавали ей уйму хлопот, и нужно было удивляться тому, как она справлялась с нами в такое трудное время одна, все время находясь под страхом после ареста отца.

Я не помню, при каких обстоятельствах был арестован отец. Через несколько дней по городу прошел слух, что большую группу арестованных посадили в баржу, отправили ее в Камбарку и собираются там сжечь вместе с людьми. Как известно, этого не случилось. Смелая операция красных помешала белым осуществить свой замысел. Но отец дома так и не появился. Только через год мы получили от него письмо. Мы узнали, что отец на Урале служит в частях Красной Армии.

Весной отчим матери увез нас в ее родную деревню Атабаево. Так началась моя деревенская жизнь. Она поразила мое воображение своеобразием сельского быта, контрастно отличавшегося от городского. Деревня была большая. По словам матери, в ней было до трехсот домов. Здесь мы прожили около двух лет, пока не вернулся отец. И сейчас, вспоминая далекое прошлое, я ясно представляю себе эту деревню, однообразный трудовой уклад селян, самобытный, патриархальный образ жизни в доме деда, вечернюю лучину зимой, при свете которой дед плел лапти или катал валенки. Помню, как мне хотелось научиться этому искусству и самому для себя сплести лапти. В то время лапти были самой распространенной обувью в нашей деревне; только в отдельных домах, и то чаще по праздникам, некоторые мужчины щеголяли в яловых сапогах, густо смазанных дегтем.

Мы жили в большой нужде, дети ощущали это прежде всего в еде. Мать летом работала в поле, помогала отчиму. Зимой работала уборщицей в небольшой аптеке в соседней деревне, верстах в трех от Атабаева. Заработка не хватало. Ее родители не всегда имели возможность помогать нам.

В деревне я впервые услышал и запомнил имя — Ленин. Из смутных и обрывочных домашних разговоров взрослых, которые довольно активно старались разобраться в общественных проблемах времени, я усвоил только одно: что Ленин — добрый человек, что он совершил революцию для бедных.

Начинающийся голод постепенно охватывал всю деревню, с ним пришла и эпидемия тифа. Заболели и мы. Не знаю, сколько длился критический период, помню лишь день, когда я очнулся и увидел пустую комнату в чужой избе; мать и братья лежали на полу, а рядом стояла деревянная кадка с водой и жестяная кружка. Мне хотелось есть, а еды не было. Видимо, я стал выздоравливать, смог подняться, выпить воды и выйти во двор. Несмотря на полдень, деревня казалась пустой и унылой. Не помню, кто дал мне еду, возможно, кто-то из соседей. Я съел кусок черствого хлеба с кислым молоком и почувствовал себя легче.

В конце лета неожиданно приехал отец. Он получил отпуск и привез с собой два пуда пшеничной муки. Этот день для нас был самым счастливым. Через две недели мы выехали в Сарапул. Спустя еще неделю отец получил несколько предложений на работу, в том числе и с выездом из Сарапула. Он решил ехать в Пермь. В Перми и определилась моя дальнейшая судьба.

Двадцатые годы для молодой Советской республики были трудны всюду, и в Перми голод ощущался не менее остро. Пайков не хватало. Городские органы Советской власти делали все возможное, чтобы поддержать детей. В городе при школах были созданы пункты, в которых один раз в день детям выдавали горячую пищу — ложку каши на брата. Мне хорошо запомнились длинные ребячьи очереди с металлической посудой в руках, в которой ребятишки нетерпеливо гремели оловянными ложками.

В годы становления Советского государства я пошел в школу. В ней не было уже закона божьего. Мое просвещение началось в новой идеологической струе, которая день ото дня победно захватывала все стороны жизни человека. И все же на каждом шагу мы, дети, ощущали острую борьбу нового со старым. Мы были в центре противоречий. Нас увлекала новизна, мы тянулись в пионерские клубы, считали себя атеистами, а в домах упорно засиживалось мещанство и религиозность. В семьях нередко возникали скандалы по поводу стремления ребят видеть новую жизнь. В моем доме обстановка была сносной. Отец лояльно относился к моим желаниям и не препятствовал их осуществлению. Мать же болезненно реагировала на мою воинственную антирелигиозность. Она долго не примирялась с моим новым одухотворением, но мало-помалу свыклась и свой протест выражала лишь ворчанием.

По мере того как я взрослел в новой социальной обстановке, формировались мои интересы. И самый большой — к моей родной Каме. До чего же она красива и мощна в половодье! Именно Кама зародила у меня в сознании мечту стать водником-речником, а позже и моряком. Поначалу мне казалось, что мечта эта несбыточна. Кто знает, может она и осталась бы неосуществленной, если бы вдруг при Доме обороны не создалась военно-морская секция.

В школе я много читал, и больше всего меня увлекала романтика морских путешествий. Но я жил далеко от моря, и мне оно казалось недосягаемым. И тут вдруг в Перми создается военно-морская секция с задачей предварительной морской подготовки юношества!

Узнав об этом, я чуть ли не первым записался в секцию и получил право носить бескозырку с ленточкой «Дом обороны»; но бескозырок не было, и мы не носили их. Шло время, занятия были нерегулярны, но зато я уже входил в состав будущего экипажа какого-то буксирного парохода, который через два года планировался для нашей практики в походе по Каме и Волге до Каспия. А пока мы приучались к службе спасения на водах. На городском берегу Камы был выстроен наблюдательный пост с вышкой и мачтой, оборудованной нехитрым набором сигнальных средств. Внизу под вышкой стояла спасательная лодка, приткнувшаяся к борту огромной пассажирской пристани. Не мало летних ночей простоял я на вахте. Я воображал себя в крупном морском порту, смотрел на речные пароходы, охваченные огнями, как на необъятные океанские исполины, и думал: как бы оказаться на одном из них просто матросом. Но как на него попасть? Я не находил на этот вопрос ответа.

Моему желанию выйти в поход до Каспия, где я своими глазами мог бы увидеть «живое» море, не суждено было осуществиться. Осенью 1929 года внезапно скончался мой отец. Смерть отца резко повлияла на мои ближайшие планы. Мне было шестнадцать лет. После меня у матери оставалось еще четверо детей — четырнадцати, двенадцати, восьми и шести лет. Их нужно было кормить. Мать поступила на работу, но ее заработка далеко не хватало. Мне нужно было позаботиться о себе самому. По совету соседа, старого заводского мастера Николая Андриановича Орлова, я поступил в школу ФЗУ при Шпатиском паровозоремонтном заводе, на котором он работал котельщиком. Школа готовила квалифицированных рабочих. Кроме того, учащиеся получали общеобразовательную подготовку в программе неполной средней школы, при этом преимущественное внимание в обучении уделялось таким дисциплинам, которые обеспечивали достаточный запас теоретических знаний для дальнейшего технического роста будущих специалистов. Это обстоятельство сыграло немалую роль в моем будущем.

Я пришел на завод. Заводская жизнь, полная живого, творческого многообразия, сразу захватила меня, и, как мне казалось, я стал взрослеть быстрее, чем это было раньше. Гордостью наполнялось мое сознание, когда после смены через проходную завода шли немного уставшие рабочие — и я вместе с ними, в спецовке, почти взрослый. Я полюбил свой завод и впоследствии, уже будучи на военной службе, каждый раз, когда приезжал в Пермь в отпуск, по многу дней ходил по заводу, посещал заводской клуб, с радостью встречался со своими сверстниками, становившимися уже видными мастерами, и непременно останавливался в кузнице у того рабочего места, на котором вырос до кузнеца пятого разряда.

С началом работы на заводе времени для посещения Дома обороны у меня было немного, но все же я находил его и с прежней силой отдавался своему увлечению. Я уже знал, что во время призыва в армию могу попасть во флот.

В тот сентябрьский день 1931 года я пришел на завод в утреннюю смену. Настроение было приподнятое, может быть, оттого, что кончалась рабочая неделя и приближался выходной день, который всегда заполнялся интересными молодежными мероприятиями в заводском клубе. Словом, я был в подъеме, и работа в этот день обещала быть спорой.

В одиннадцатом часу дня меня вызвали в комитет комсомола. Я неохотно оставил свое рабочее место и, размышляя о том, зачем понадобился, вышел из цеха. Секретарь комитета, мой однокашник по фабзавучу Степан Тарасов, с приветливой улыбкой подошел ко мне и сразу выпалил: «Твоя мечта осуществляется. Комсомольская организация города сегодня вручит тебе путевку во флот». Я опешил: как это так, сразу?.. Не поверил. Мы с Тарасовым часто трунили друг над другом. Он хорошо знал мое «больное» место и мог позволить себе такую шутку. «Довольно валять дурака!» — сказал я зло и повернулся, чтобы уйти. Тарасов ухватил меня за рукав спецовки и уже без улыбки сказал: «Я серьезно, вот тебе моя рука!»

Остаток дня прошел как во сне. Вечером, уже в поезде Пермь — Ленинград, лежа на верхней полке, я пытался осмыслить все случившееся в этот день и не мог. Слишком много событий для одного дня, слишком внезапный поворот в моей жизни! Но путевка, которую мне вручили в горкоме комсомола, и все документы, прилагаемые к ней, лежали у меня в кармане. Сегодня я посланец Пермского комсомола — и не просто во флот, а в военно-морское училище. Я даже в мечтах не мог допустить столь счастливого исполнения своих желаний!

На вторые сутки, после полудня, поезд прибыл в Ленинград. Старинный легендарный город-герой сиял под холодными лучами сентябрьского солнца. Его гордая красота, огромные здания Невского проспекта производили на меня, провинциального парня, подавляющее впечатление. Многолюдность на проспекте в этот час рассеивала внимание, трамвайный шум раздражал слух, привычный лишь к гулу завода и спокойной тишине пермских улиц с их неторопливым ритмом жизни.

Мне никогда не приходилось до того быть в огромном людском море, в каком оказался я тотчас по выходе из вокзала. На какое-то время я почувствовал себя беспомощным. То же испытывали и мои попутчики. Но мало-помалу мы освоились в новой обстановке, стали смелее интересоваться у прохожих, как следует ориентироваться, чтобы попасть к Высшему военно-морскому училищу имени М. В. Фрунзе. Мы шли молча. С любопытством рассматривали архитектурные детали зданий, лица встречных прохожих. Наконец вышли к Неве. Поначалу она не очень понравилась мне. В сравнении с Камой значительно меньше и не выглядела такой могучей, как Кама. И все же богатый гранитный ее наряд, интереснейшие здания, почти нависающие над ней, оставили неизгладимое впечатление.

Скоро наше внимание привлекло показавшееся вдалеке здание училища. Оно не выглядело так вызывающе, как Адмиралтейство или Петропавловская крепость, но поглотило наше внимание, поскольку именно с этим зданием связывалась наша будущая судьба. С душевным трепетом мы вошли в вестибюль. Нас встретил элегантный дежурный офицер, который коротко, по-деловому и, как мне показалось, довольно сухо разъяснил нам, куда следует направляться. Я слушал его рассеянно, так как был очарован его офицерской формой, которую увидел впервые.

Вечером мы расположились в угрюмых старинных казармах флотского полуэкипажа. Здесь не было никакого изящества. Серые каменные стены и пол, грубая мебель в самом скромном наборе и вместо матрацев — тюфяки, набитые соломой. Под чистым постельным бельем ржавые железные койки выглядели довольно прилично.

В казармах полуэкипажа нас продержали месяц. К исходу этого срока казарменный интерьер мне уже не казался таким неприветливым, каким я воспринял его сначала. Философский смысл этих ощущений раскрыл суровую мудрость тех людей, которые специальным назначением в свое время строили это обиталище для «быдла». Все внутренние помещения ежедневно промывались проточной водой, что способствовало поддержанию почти абсолютной чистоты. Это я понял и внутренне согласился с тем, что комфорт — далеко не решающий фактор в быте человека, если он живет не для эгоистической услады, не для развлечения, а для достижения большой цели, рожденной благородной мечтой.

Не прошло и недели, как среди абитуриентов стали выявляться единицы, требующие возвращения документов. Они разочаровались в романтике, не ожидали, что с первых дней им придется убирать казармы, мыть уборные и лишаться удовольствия выйти в город когда хочется. Их не пытались разубеждать, охотно возвращали обратно документы, а путевки отсылали в комсомольские органы городов с припиской: «Недостоин».

Да, начало флотской жизни действительно выглядело очень прозаично, и сразу выявило людей случайных и ненужных для больших дел. А ведь настоящие испытания были еще впереди, и оказавшимся принятыми в училище предстояло проверить психическую и физическую прочность юношеских стремлений.

Из одиннадцати человек пермской группы в училище было принято пять. Окончили училище два человека, остальные по разным причинам были отчислены в первые четыре года обучения. День объявления приказа о зачислении меня курсантом Высшего военно-морского училища имени М. В. Фрунзе стал самым памятным в моей жизни. Я был самым счастливым человеком. Это ощущение не оставляло меня все годы обучения, даже тогда, когда мне показалось, что трудности слишком велики для меня. Может быть, поэтому мне и удалось их преодолеть.

Училище я окончил успешно и получил право выбора места службы. Просьба направить меня на Балтику была удовлетворена, и в июне 1936 года, получив звание лейтенанта флота, я был назначен командиром торпедной группы на подводную лодку. Несколько позже был переведен в Кронштадт. Служба началась хорошо, и через три года я стал командиром подводной лодки М-171 в составе Северного флота. В этой должности и застала меня Великая Отечественная война.

Знакомство

Известие, что меня назначают командиром подводной лодки М-171, признаться, не только не обрадовало меня, но даже огорчило. В это время я служил на лодке типа «Щ» среднего подкласса, привык к ней и причислял ее к лучшим подводным кораблям того времени. На малые же лодки, как и многие мои товарищи, смотрел немного свысока. Поэтому-то предстоящее назначение рассматривал как неудачу, несмотря на то, что это было для меня повышением в должности.

Но как бы там ни было, мне оказывали доверие; на флоте, как и в армии, возражать в таких случаях не принято, и, получив соответствующий приказ, я собрал свои пожитки и в угнетенном состоянии отправился на свой новый корабль.

Он стоял на якоре, недалеко от обрывистого скалистого берега. Такой маленький и такой жалкий на вид, что у меня при виде его еще больше испортилось настроение.

Я поднялся на борт лодки. С непривычки показалось, что здесь негде повернуться, что ходить по лодке можно только полусогнутым. Ни приветливые лица офицеров, ни обилие электрического света, ни надраенные до ослепительного блеска металлические части приборов и механизмов не могли вывести меня из подавленного состояния. В довершение всего по своей неосторожности я ударился лбом о выступающую деталь какой-то цистерны. Вид у меня при этом, наверное, был забавный, потому что встречающие меня офицеры с трудом сдерживали улыбку. Проклиная в душе и себя, и свое назначение, я пролез через круглую переборочную дверь в соседний отсек и уселся на диване у стола. Посидев и немного придя в себя, пригласил в каюту своего помощника.

Вошел стройный молодой человек в новом кителе.

«Недавно из училища», — подумал я.

— Лейтенант Щекин, — представился он и после паузы добавил — Алексей Семенович.

— Садитесь, — пригласил я. — Давно закончили училище?

— Скоро год… ускоренным выпуском.

— Из института?

— Да, с третьего курса был призван.

Разговаривая со Щекиным, я внимательно присматривался к нему. Черты его лица выдавали в нем человека мягкого. В дальнейшем это мое предположение подтвердилось: Щекин действительно был мягким, очень отзывчивым человеком, однако в нужный момент мог проявить твердость и решительность. Уже с первой нашей встречи этот двадцатитрехлетний парень вызвал во мне симпатию, и это чувство не изменилось за все время нашей совместной службы.

Говорили мы со Щекиным недолго, и узнал я о нем немного. Уже потом, в пору трудных боевых походов, мне открывались новые черты его характера, его способности, например, склонность к математике, умение тщательно анализировать, быстро и правильно разбираться в любой, самой сложной обстановке. Не раз он оказывал экипажу неоценимые услуги. Но об этом позже.

После нашего короткого разговора я попросил лейтенанта Щекина познакомить меня с экипажем. Сначала Щекин представил мне всех старшин, а те в свою очередь начали знакомить меня со своими подчиненными.

Первым пришел боцман Маховиков, он уже заканчивал сверхсрочную службу и был опытным подводником. Маховиков, за ним его помощник — старшина 2-й статьи Хвалов, затем рулевые-сигнальщики Федосов и Курочкин. Все они произвели на меня неплохое впечатление. В разговоре с ними я обратил внимание на то, что они не только не огорчены тем, что служат на маленьком корабле, но, казалось, даже гордятся этим. Меня это удивило.

— А что, если бы вас перевели на большой корабль? — спросил я, обращаясь к Федосову и Хвалову.

Реакция моряков была для меня неожиданной.

— За что? — почти в один голос спросили они.

Их встречный вопрос смутил и как-то сразу убедил меня в том, что эти моряки — настоящие патриоты своего корабля. И мне, глядя на них, стало стыдно за себя, за то, как я всего несколько минут назад думал о своем новом корабле.

— Наши моряки любят свой корабль, — как бы угадывая мои мысли, вступил в разговор лейтенант Щекин.

Я и сам теперь видел это.

Ведь как странно иногда складываются человеческие судьбы. Кончая высшее военно-морское училище, мог ли я думать о том, что в эти же дни на стапелях ленинградского завода закладывается новый корабль, с которым будет связан почти весь мой боевой путь.

За два часа беседы, с экипажем я уже составил себе мнение о нем. Правда, основывалось оно лишь на некоторых внешних чертах да беглых биографических данных, но и этого пока было достаточно. Чтобы работать с людьми, надо знать, чем они занимались раньше, где жили. И я узнал, что Хвалов, например, окончил десятилетку, Федосов до призыва работал в колхозе и очень любит свою деревню, командир отделения трюмных машинистов Тюренков окончил всего шесть классов и тоже был колхозником, старший матрос Мартынов — рабочим. С этими и со многими другими членами экипажа мне и довелось пройти десятки тысяч подводных миль в трудные военные годы, встречаться лицом к лицу с врагом и побеждать. О них я и хочу рассказать в этой книге.

Но прежде чем начать рассказ о боевых походах подводной лодки М-171 во время Великой Отечественной войны, хочу немного остановиться на характеристике этого вида боевых кораблей и их «биографии». Может быть, эти страницы покажутся читателям скучными. Однако я не нашел возможным избежать этого описания: ведь для того, чтобы ясно представить себе всю сложность ситуаций, в которые попадал экипаж лодки во время походов, надо знать, чем располагали советские моряки, какая техника была в их руках.

Несколько минут истории

В тридцатые годы, годы первых пятилеток, когда наш народ решал задачи социалистической индустриализации, остро стал вопрос об усилении обороноспособности Советского государства. При этом большое внимание Советское правительство уделяло созданию мощного военно-морского флота, и в частности — подводного флота.

В июле 1936 года на стапелях одного из заводов были заложены шесть подводных боевых кораблей типа «М» новой серии. Строительство шло по тому времени довольно быстро. Уже через четырнадцать месяцев после закладки первая лодка серии М-171 была спущена на воду. Вскоре один за другим вступили в строй и остальные корабли. Никто в то время не предполагал, что в предстоящей войне этим лодкам придется в числе первых вступить в активную борьбу с противником на море и тем самым внести немалый вклад в историю боевой славы нашего подводного флота. По первоначальному замыслу лодки типа «М» должны были решать ряд частных задач в обороне морских границ; предполагалось использовать их только у своего побережья в закрытых морях, таких, как Балтийское и Черное. Это и определяло их мореходные и тактико-технические качества. Лодки были водоизмещением более 200 тонн, плавали в надводном положении до 800 миль, в подводном, после полной зарядки аккумуляторной батареи, — до 80 миль.

Экипаж состоял из 18 человек, которые обеспечивали двухсменную ходовую вахту. В условиях плавания у своих берегов в течение 8—10 суток это считалось достаточным.

Надводный ход лодки осуществлял один дизель отечественной конструкции, он позволял развивать скорость до 12 узлов. Под водой использовалась энергия аккумуляторных батарей. Максимальная скорость в этом положении была 8 узлов. Скоростные данные лодок типа «М» были примерно такие же, как и у всех других подводных лодок того времени. Однако максимальная подводная скорость практически использовалась лишь в исключительных случаях и очень непродолжительное время. Обычно в подводном положении лодка в целях экономии энергоресурсов передвигалась малым ходом, при котором расход электроэнергии был минимальным. Все подводные лодки довоенного времени вынуждены были вести боевую деятельность под водой на малых скоростях, чтобы как можно реже всплывать для зарядки аккумуляторов, так как при хорошем техническом состоянии батареи зарядка занимала в среднем 10 часов.

Подводные лодки типа «М» были вооружены двумя торпедными аппаратами, заряженными двумя торпедами (без запасных) и 45-миллиметровым артиллерийским полуавтоматом. Пушка предназначалась для самообороны на случай, когда лодка, в силу каких-то причин, не сможет в присутствии кораблей и самолетов противника уйти под воду.

Комфортом эти корабли не отличались, хотя и были несколько лучше малых лодок предыдущей серии. Поскольку их предполагалось использовать вблизи побережья и продолжительность плавания при этом не должна была превышать 10 суток, бытовой стороне на них не придавалось большого значения.

Но война внесла свои поправки в намеченный план использования малых лодок. Им приходилось действовать в более сложных условиях, чем предполагалось, и более продолжительное время. Однако в этих условиях бытовые неудобства на корабле не имели большого значения: в боевой обстановке экипаж сталкивался с затруднениями куда более серьезными.

Завершением строительства нового корабля далеко не заканчивается его создание. После постройки корабль принимает экипаж, которому предстоит еще большая работа по освоению механизмов, идет доработка некоторых узлов, не выдержавших проверки. Одновременно окончательно формируется коллектив, создаются свои, свойственные именно этому кораблю традиции.

Несколько лет корабли типа «М» входили «в форму»: люди учились управлять механизмами, совершенствовали их, вырабатывали эффективные приемы ведения боя. Этот опыт очень пригодился потом морякам, участвовавшим в военных действиях во время Великой Отечественной войны. С благодарностью они вспоминали имена отличных специалистов своего дела: старшины мотористов Демонова, боцмана Маховикова, старшины электриков Поршнева, гидроакустика Матвеева, богатейший опыт которых с успехом использовали во время войны. Большую роль в становлении такого типа кораблей сыграли командиры В. Ф. Кульбакин, Н. Г. Столбов и другие.

Боевая подготовка лодок типа «М» началась в конце 1937 года на Балтике, когда навигация там уже заканчивалась. План подготовки строился по зимнему варианту — в ледовых условиях. В середине следующего года, когда корабли начали плавать после ледостава, была проведена первая летняя кампания, отработаны первые задачи по курсу подводных лодок. Затем начались торпедные атаки.

Зимой 1938 года экипажам было объявлено, что весной все подводные лодки этой серии пойдут на север, в состав молодого Северного флота, который уже начал осваивать Ледовитый океан.

В мае 1939 года дивизион малых подводных лодок из шести единиц под командованием капитана 3-го ранга Г. А. Субботина вышел из гавани и взял курс на север, через Беломорско-Балтийский канал.

10 июня 1939 года прибыли на Северный флот. Началась новая, северная жизнь, надо было освоиться с новыми, суровыми условиями. Неизвестно было, как в этих условиях поведут себя лодки.

Уже первые непродолжительные выходы кораблей в море показали, что вести боевую подготовку здесь будет нелегко. Многие моряки впервые познакомились с океанской волной, не были привычны к такой качке. Кроме того, во время учений в открытом море у всех малых лодок выявился конструктивный дефект: рубочная надстройка оказалась слишком низкой. При шторме свыше шести баллов встречная волна накрывала ходовой мостик. Это очень затрудняло несение вахты. Нередко подводные лодки вынуждены были возвращаться не выполнив задания. Стало ясно, что боеспособность малых лодок в Баренцевом море будет крайне ограниченной. Перед командованием встал вопрос о возвращении их на Балтику. Однако его так и не успели решить, и в войну дивизион вступил в этих неблагоприятных условиях. Надо было к ним приспосабливаться. Была найдена новая конструкция мостика. Чтобы облегчить несение верхней вахты, решили переоборудовать переднее ограждение рубки. Технически эта задача решалась довольно просто, и через год новые ограждения рубок были поставлены.

Так совершенствовались лодки, совершенствовались в своих специальностях люди. К началу войны дивизион был уже достаточно подготовлен и являлся довольно грозной силой.

Крещение стихией

Когда я получил назначение на подводную лодку М-171, ее экипаж уже несколько освоился в новых условиях. Летний сезон боевой подготовки закончился, и лодка почти сразу же после моего прихода стала на текущий ремонт. Это было мне на руку: я имел возможность ознакомиться с кораблем и его экипажем в более спокойной обстановке.

В марте 1940 года ремонт закончился, и мы сделали несколько коротких пробных выходов. Экипаж приступил к повторной отработке первых задач по курсу подводных лодок. После длительной стоянки корабля необходимо было восстановить приобретенные ранее навыки. Днем мы плавали под водой, на ночь вставали на якорь. Все шло нормально. Но вот однажды, около 9 часов вечера, когда уже спустились сумерки и люди после ужина готовились к отдыху, неожиданно поднялся сильный северо-восточный ветер. Мы в это время вместе с другими лодками дивизиона стояли в губе, в 3–4 кабельтовах от берега. Я вышел на мостик. Положение было опасное. Лодку могло сорвать и понести к скалам. Ветер дул со страшной силой. Снег, мелкий и колючий, срываемый с сопок, плотным облаком закрыл весь рейд. Взглянув на якорь-цепь, я увидел, что она натянута как струна. Цепь могла не выдержать.

— Стравить якорь-цепь, — отдал я команду. Затем приказал задраить все переборки и закрыть шахты вентиляции. Но несмотря на то, что якорь-цепь была полностью стравлена, натяжение ее оставалось опасным, с минуты на минуту можно ожидать разрыва звеньев. Чтобы ослабить напряжение цепи, нужно слегка поработать гребным винтом, но впереди, на расстоянии не более одного кабельтова, стояла на якоре другая лодка, и такой маневр мог привести к столкновению с ней. На риск я не мог решиться. Этот вариант отбросил и почувствовал себя беспомощным. Казалось, больше ничего нельзя сделать, мы были полностью во власти стихии. Оставалось ждать, как сложится обстановка. Ждать и внимательно следить за поведением корабля.

— Следите за якорем, — преодолевая рев стихии, крикнул я Щекину, находившемуся на носовой надстройке. Приказал перевести управление кораблем из центрального поста на мостик. Меня знобило. Не от холода — теплая меховая одежда защищала надежно, — знобило от сознания опасности, которая казалась очень близкой. Прикрывая лицо меховой рукавицей, я неотрывно следил за приборами. И вдруг картушка гирокомпаса, до сего времени стоявшая неподвижно, начала вращаться влево.

«Дрейф», — мелькнула у меня мысль. Опасения мои вскоре подтвердились: лодка лежала в дрейфе. Оставалось только неясным, оборвался якорь или он ползет по грунту. Первое было особенно опасным, надежды не оставалось никакой. От такой перспективы мне стало жарко. Во втором же случае мы могли еще где-нибудь задержаться. Видимость была по-прежнему нулевой. Сила ветра достигала десяти баллов. В такой обстановке нужно было обязательно, как это ни трудно, определить направление и скорость дрейфа, а затем и местонахождение корабля, чтобы воспользоваться ходовым винтом, когда лодку будет нести к берегу.

Я вызвал к себе Щекина и приказал ему немедленно заняться необходимыми расчетами. Пока Щекин считал, я попытался по радио связаться с соседними лодками. Они не отвечали. Тогда мы решили на всякий случай включить бортовые отличительные огни, чтобы соседи могли нас заметить.

Вскоре на мостик поднялся Щекин.

— Мы уже вышли из губы, — уныло доложил он, — сейчас находимся в заливе, приближаемся к мысу…

Ну что ж, нам ничего не оставалось, как ждать, когда он появится.

Мы стояли со Щекиным на мостике и напряженно всматривались туда, куда нас несло. Но ничего не могли увидеть. Лишь на носовой надстройке смутно вырисовывался силуэт Федосова, наблюдающего за якорь-цепью. За ним была непроницаемая мгла.

Время тянулось мучительно медленно. Внизу, в задраенных отсеках, люди, затаив дыхание, прислушивались к самым слабым звукам. Важно было не упустить момент, когда днище или борт лодки коснется камней, чтобы немедленно начать заделку пробоины, которая могла при этом образоваться.

Вдруг ветер резко переменился и как будто стал усиливаться.

— Как на румбе? — прокричал я боцману Маховикову, стоящему у руля.

— Нос катится влево, — отозвался он, наблюдая начавшееся опять вращение картушки компаса.

«Значит, якорь цел, — подумал я, — зацепился за грунт!»

— Как якорь-цепь? — проверяя эту мысль, спросил я у Федосова.