Помоги проекту - поделись книгой:
Истинным знатоком русского национального права был Иван Егорович Энгельман (1832 – 1912 гг.). Его научная биография началась с изучения псковской «демократии»[70]. Эта часть русской истории права открывает ему в последующем все новые и новые горизонты исследования. Значительным вкладом в развитие представлений о взаимодействии России с внешним миром стала его работа об исполнении судебных решений в Российской империи[71], по гражданскому судопроизводству[72]. Некоторые его труды имели переиздания, в том числе о давности по гражданскому праву[73]. Фундаментальной была признана его книга об истории крепостного права в России [74].
Русское государственное право представляло основной интерес и для известного юриста – Николая Карловича Ренненкампфа (1832 – 1899 гг.)[75]. Но в отличие от других правоведов, он был удивительно мобильным, умел откликаться на все значимые общественные события, представлял ту часть юриспруденции, которая делает любое государство живым, развивающимся делом, а не окостеневшим в однажды принятых нормах и правилах. Его волновали вопросы судебной реформы – он был современником и участником ее проведения в России[76], введения городового положения[77], распространения государственных займов[78], формирования первых представлений об экологическом праве[79], в целом положения юридической науки в империи[80]. И это при том, что свою диссертацию Николай Карлович посвятил в 1858 г. проблемам военного права[81]. Его универсализм[82] способствовал труду всей его жизни – созданию юридической энциклопедии – с 1868 г. он выпускает в свет «Очерки юридической энциклопедии»[83], сама энциклопедия будет издана перед самой мировой войной [84]. Он был запальчивым полемистом, свое несогласие со взглядами современников Ренненкампф неизменно облекал в форму книг и брошюр. Такими его разногласия с коллегами Н.Коркуновым[85] и Н.Х.Бунге[86] дошли до нас и доступны современному читателю.
Интерес к военной организации государства, военному праву, международным соглашениям и договорам по итогам войн и конфликтов проявлял на протяжении всей своей жизни профессор Оттон Оттонович Эйхельман (род. в 1854 г.)[87]. К Первой мировой войне он стал признанным экспертом в вопросах международного права по самым разным его направлениям[88]. Он читал обширные курсы лекций по этой тематике, был автором учебных материалов[89]. Везде, где бы ни преподавал Оттон Оттонович – в Ярославле в Демидовском юридическом лицее в 1880-х или в Киеве в Университете св. Владимира в 1890-х гг., его лекции пользовались популярностью среди студентов и вниманием у местной элиты. Он сам был в числе уважаемых граждан Киева. Книги Эйхельмана издавались не только в этих двух издательских центрах[90], но и в Санкт-Петербурге, Москве, Житомире[91]. Наряду с трудами по специальным отраслям права, в своих публикациях он предстает и теоретиком-государствоведом[92], знатоком русской правовой системы[93]. Он был не только «истолкователем» правовых норм, но и автором оригинальных предложений, в частности по совершенствованию нормативной базы тогдашнего университетского образования[94]. Как и другие профессора из немцев, Эйхельман был проводником германского опыта совершенствования законодательства[95].
Представители баронского рода Нольде также внесли свой вклад в становление национального законодательства и популяризацию основ международного права.
Эдуард Федорович Нольде занимался проблемами питейного дела и акцизной системы, рассматривал такие проблемы, как «кабаки и вопрос о сокращении их», «несостоятельность акцизного контроля», «акцизные чиновники», «злоупотребления и акцизный дефицит»[96].
Александр Эмильевич Нольде (1873 – 1919 гг.) служил приват-доцентом юридического факультета Санкт-Петербургского университета. Его темой были своды законов различных эпох, российских народов, губерний [97].
Но самой заметной фигурой в этой династии стал барон Борис Эммануилович Нольде (1876 – 1948 гг.), который прожил большую творческую жизнь и был разносторонним, универсальным государствоведом. Его перу принадлежали и фундаментальные труды по русскому государственному праву[98] и международному праву[99]. Его работы неизменно вызывали полемику, публичные обсуждения, будили общественную мысль[100].
Он чутко реагировал на политические события, которыми была полна его эпоха. Со скрупулезностью истинного ученого он исследовал современность, в том числе и начатки конституционного развития в России[101]. Во время Первой мировой войны он выпустил несколько книг, посвященных анализу текущей правовой международной ситуации[102]. Он поддержал созыв Учредительного собрания в 1917 г.[103]
Б.Э.Нольде был представителем младшего поколения российских государствоведов второй половины XIX – начала XX веков. Он учился у таких своих современников, как Федор Федорович Мартенс (1845 – 1909 гг.), Александр Александрович Кизеветтер (1866 – 1933 гг.), Владимир Матвеевич Гессен (1868 – 1920 гг.). Жизнь каждого из этих профессоров, чьи труды переиздаются до сих пор и являются обязательным чтением для современных отечественных юристов, заслуживает отдельного очерка.
Ф.Ф.Мартенс систематизировал международное право для российского читателя. Делом его жизни стало фундаментальное издание «Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами». Это 14-томный труд (а некоторые из томов имели еще и несколько частей) стал первым полным собранием международных договоров России с иностранными государствами[104]. А.А.Кизеветтер создал историю российского законодательства[105], причем наряду с фундаментальным трудом его отдельные книги были посвящены такими узловым этапам отечественной истории, как эпоха Ивана Грозного[106] и реформы Петра Великого[107].
В.М.Гессен был теоретиком в области государства и права[108], рассматривал отдельные сложные проблемы, в том числе неприкосновенность личности[109], подданство[110], суверенитет[111]. Как и большинство его коллег, В.М.Гессен был либералом и воспринял политические изменения в России в эпоху Николая II с воодушевлением, посвятив ряд ключевых своих работ теории правового государства[112] и конституционному праву в России[113]. В.М.Гессен справедливо считается теоретиком организации государственной службы в России, он создал теорию государственной должности как первоосновы службы государю, установил связь между должностью и управленческими задачами, компетенцией, навыками, ответственностью чиновника[114]. Эта и ей подобные теории способствовали формированию достаточно жесткой конструкции государственной службы, которая развивалась тем не менее под воздействием царских повелений и желаний.
В ряду этих источников выделяется и работа барона Карла Мартенса (1790 – 1863 гг.), который помимо общих представлений об организации дипломатического ведомства дал и практические рекомендации, как именно следует, опираясь на тогда уже сложившиеся международных традиции, европейские, в первую очередь, вести дипломатическую деятельность, устанавливать, поддерживать, развивать или прерывать отношения с другими странами[115].
Как известно, в Россию проникали и другие европейские идеи – анархизм, социализм, марксизм… Профессора из немцев не разделяли этих взглядов. В массе своей это были либералы, не принимавшие коллективизма взамен свободы. Те из них, кто пережил Октябрьскую революцию, стал эмигрантом, уехал в Германию. И книги на русском о России и для России они издавали уже там[116]…
Долгие десятилетия вопрос о подданстве того или иного чиновника вообще не являлся обсуждаемым, тем более главным: в России, как и в других абсолютных монархиях, служили не стране, а государю, и по его желанию, и только по его желанию, принимались в армию или в придворную «рать» те или иные чиновники. Лишь с течением времени этот фактор стал играть свою роль, что было связано с внешнеполитическими событиями (такими, как образование Германской империи) и особенностями внутреннего курса (например, Николай II, датчанин по происхождению, женатый на немке, не жаловал иностранцев, делал все, чтобы они принимали российское подданство).
Вряд ли точным является суждение Т.Г.Архиповой, М.Ф.Румянцевой и А.С.Сенина о том, что «конец XVII – начало XVIII в. характеризуется переходом от службы государю к государственной службе»[117].
Полагаем, что это вообще вопрос более поздней эпохи – второй половины XIX века, но никак не конца XVII – начала XVIII веков. При Алексее Михайловиче, как и при Петре I, для самодержца не возникало вопроса, иностранец или русский тот или иной его слуга – важно было, что он был готов исполнять волю царя, действовать в интересах государства. Царь, а не закон, решал, кто будет занимать тот или иной пост, где и какие выполнять поручения. Сам институт подданства предполагал призыв на службу по воле и от имени царя. В России именно институт подданства стал в конечном счете мощным «вызывателем» иностранцев на русскую службу – не государство в лице своих органов и законов определяло въезд в страну тех или иных специалистов, а государь привлекал иностранцев к себе на службу.
Интересно, что в политическом отношении иностранцы занимали уже в это время самые разные позиции: так, руководителем стрельцов в мятеже, поднятом царевной Софьей, был Иван Циклер, которого Петр в последствии казнил[118].
Так что при анализе деятельности того или иного дореволюционного высокопоставленного чиновника, в первую очередь, нужно принимать в расчет его отношения с государем. Например, в служебной биографии Витте их было два – отец и сын, Александр III и Николай II, которые вершили судьбы огромной империи и лично его судьбу. Более непохожих друг на друга людей трудно было себе представить. На всю жизнь образ Александра III сохранился для Витте светлым и близким. В отличие от него Николай казался, и с годами это впечатление усиливалось, непостоянным, коварным, лживым человеком, сделавшим все, чтобы погубить и страну, и свою семью. В «Избранных воспоминаниях» Сергей Юльевич в красках описал катастрофу Ходынки, когда задавленными во время коронации императора оказались тысячи людей, но Николай, несмотря на это, и не подумал отменять торжественные мероприятия, в том числе и бал у французского посланника – как раз в тот момент, когда в Москве стоял стон по погибшим [119]…
«Император Александр III относился глубоко сердечно ко всем нуждам русского крестьянства в частности и русских слабых людей вообще. Это был тип действительно самодержавного монарха, самодержавного русского царя; а понятие о самодержавном русском царе неразрывно связано с понятием о царе как о покровителе-печальнике русского народа, защитнике русского народа». Витте был убежден, что если бы Александр III продолжал царствовать, то «по собственному убеждению двинул бы Россию на путь спокойного либерализма», никогда не ввязался бы в гибельную авантюру русско-японской войны, приближал бы к себе людей, не вызывавших в народе такой глубокой ненависти, как это случилось при его сыне[120].
Среди отвратительных типов, которых приблизил к себе Николай, был, в частности, Трепов – «вахмистр по воспитанию» и «погромщик по убеждению»[121]…
Витте не дожил до 1917 г., он не видел страшного заката империи, укреплению которой отдал столько сил. Однако, его воспоминания – один из наилучших источников для анализа того, почему пала русская монархия. Главная мысль его записей сводится к тому, что в начале XX века царем были избраны не те чиновники, оказавшиеся на ответственных и важных постах.
Царские указы демонстрировали, что основанием для многих решений в отношении пришлых людей во второй половине XVII века было их вероисповедание. Эта правовая новелла – в самых разных актах на протяжении веков. Главной и тогда, и значительно позже – вплоть до
Октябрьской революции – оставалась принадлежность к православию. Даже если иноземец, плохо говоривший по-русски, принимал православную веру, он уже не рассматривался в качестве чужака, он признавался своим. Все охранные действия российского государства в тот период и позже направлены были, прежде всего, против иноверцев. И только Петр I сделал более толерантным российское государство, как и Екатерина II попыталась расширить круг православного сообщества, дозволяя переходить в русское подданство христианам, независимо от конфессиональной их принадлежности[122], хотя, и это уже было сказано, фактор принадлежности к православию оставался ключевым при определении положения иностранцев в России в течение веков.
Показательно, как этот фактор проявлял себя в конце правления Романовых: став самой влиятельной фигурой правительства Российской империи – министром финансов, Сергей Юльевич Витте боролся не на жизнь, а на смерть с другим важным чиновником из немцев – министром внутренних дел В.К.Плеве. И именно вера была для них разделительным рубежом.
Борьбе с Плеве в «Избранных воспоминаниях» Витте уделено много внимания: «Я не сказал государю, что Плеве ренегат из-за карьеры, а я думаю, что не может быть честного человека, меняющего свою религию из житейских выгод. Я также не сказал государю, что Плеве по натуре хам и сделался ярым адвокатом всех дворянских эгоистических тенденций не по убеждениям и не по традициям (его отец еще не был дворянином, а чуть ли не органистом у какого-то польского помещика), а потому что посредством дворянской клики у престола он и сделал свою карьеру. Как ренегат и не русский, он, конечно, дабы показать, какой он «истинно русский и православный», готов был на всякие стеснительные меры по отношению ко всем подданным его величества неправославным»[123].
Сам же Витте, досконально изучив железнодорожное дело, умело наладил финансирование этой громадной отрасли, ввел в Министерстве путей сообщения, пост управляющего которым занял в 1892 г., много новшеств для чиновников. Первым и главным его принципом стала ответственная кадровая политика: новых служащих он набирал, отдавая предпочтение не происхождению и протекции, чинам и выслуге лет, а профессиональной подготовке, знаниям, деловитости. Витте ввел практику принятия по текущим вопросам устных решений[124].
Настоящей легендой стали доклады чиновников Министерства управляющему. «Доклады Витте происходили при весьма любопытной обстановке, – писал его коллега. – У докладчика нет с собой ни бумаг, ни карандаша, и в течение двух часов докладчик и Витте ходят из угла в угол по кабинету и яростно спорят. Витте при этом вводит собеседника в круг своих идей и горячо отстаивает защищаемый им проект. Если Витте сдавался на доводы собеседника, то обыкновенно начинал горячиться и кричать: «Я вас не понимаю, что вы хотите делать», – и после некоторого раздумья: «Ну да делайте, делайте…»[125].
Ключевое для внутренней и внешней политики министерство – Министерство финансов – Витте возглавил 1 января 1893 г. Это было одно из самых крупных министерств по количеству чиновников. При Сергее Юльевиче оно еще более разрослось. В этом, с одной стороны, нашла свое отражение общая тенденция – на протяжении XIX века и особенно в его конце стремительное увеличивалась численность государственных служащих: если в конце XVIII века один чиновник в России приходился на 2250 жителей страны, то в 1909 г. это соотношение стало 1 к 335, т. е. за столетие количество служащих государственных учреждений увеличилось в семь раз! [126]
А с другой, рост министерских чиновников показывал и деятельность самого Витте: не прошло и года его работы на посту главного финансиста страны, как он внес в Государственный совет проект реорганизации и расширения штатов Департамента торговли и мануфактур. И вот департамент, ранее бывший одним из самых малочисленных, становится главным в министерской политике Витте: вместо 58 сотрудников в нем стало уже вскоре трудиться в полтора раза больше человек, а к концу века в нем было уже 150 чиновников, отделений вместо 11 стало 16[127]. Таким способом Витте обеспечил себе базу для проведения собственного курса в смежных сферах – промышленности, сельском хозяйстве, торговле.
Однако, уже на основе приобретенного опыта в железнодорожном ведомстве, он при подборе кадров добился от царя разрешения принимать на службу не тех, у кого были высокие чины и кто мог похвастаться своим происхождением, а людей со специальными знаниями, подчас даже тех, у кого по тогдашним сословным правилам и на службу брать было нельзя.
Витте постиг на протяжении многолетней службы все искусство придворных интриг. Главным источником для такого заключения служат его воспоминания, которые смогла сохранить его вторая жена, вывезя рукопись за рубеж и помешав тем самым царю Николаю II изъять компрометирующие двор записи. Соперниками С.Ю.Витте на протяжении всей его карьеры были другие высокопоставленные чиновники – немцы по происхождению. Так, чтобы занять место министра путей сообщения Витте пускал в ход разные методы компрометации своих соперников – А.Я.Гюбеннета, А.А.Вендриха. Особыми главами в его воспоминаниях стали столкновения с так называемой «Безобразовской кликой» – группой чиновников и общественных деятелей, ставивших под сомнение дальневосточную политику Витте, а также с утвердившимся при дворе бывшим московским обер-полицмейстером Треповым за влияние на царя Николая II.
Борьбе с Плеве в «Избранных воспоминаниях» уделено много внимания. Эти страницы убеждают: немцы в России умели служить, были мастерами искусства оставаться царедворцами, умели идти наверх и в этом стремлении к служебному восхождению мобилизовывать все свои силы, не оглядываясь на нормы морали и даже приличий.
Из «Избранных воспоминаний»: «Плеве имел против меня личный зуб потому, что думал, что я дважды помешал ему стать министром внутренних дел, он был злопамятен и мстителен. Мы с ним расходились и относительно государственной политики (я не говорю – по убеждениям, так как таковых он не имел) по большинству вопросов. Мое убеждение – что русский государь должен опираться на народ. Плеве же считал, что он должен опираться на дворянство»[128].
Особо спорными для обоих чиновников стали политика на Кавказе, а также еврейский вопрос. Вторая жена Витте была еврейкой, развода которой он всеми силами добивался и женившись на которой был долгие годы, вплоть до своей смерти, счастлив. Поэтому политика очередного российского «держиморды» в отношении к евреям ему была отвратительна. Он писал: «Я расходился с Плеве и по еврейскому вопросу. В первые годы моего министерства при императоре Александре III государь как-то раз меня спросил: «Правда ли, что вы стоите за евреев?» Я сказал его величеству, что мне трудно ответить на этот вопрос, и спросил позволения государя задать ему вопрос в ответ на этот. Получив разрешение, я спросил государя, может ли он потопить всех русских евреев в Черном море. Если может, то я понимаю такое решение вопроса, если же не может, то единственное решение еврейского вопроса заключается в том, чтобы дать им возможность жить, а это возможно лишь при постепенном уничтожении специальных законов, созданных для евреев, так как в конце концов не существует другого решения еврейского вопроса, как предоставление евреям равноправия с другими подданными государя»[129].
Особое возмущение вызывали погромы, которые прошли на Юге страны, особенно страшной была кишиневская трагедия. «Я не решусь сказать, что Плеве непосредственно устраивал эти погромы, но он не был против этого, по его мнению, антиреволюционного противодействия»[130]. Так сурово оценивал Витте деятельность коллеги…
Не только Витте ненавидел министра внутренних дел, но и анархисты. Плеве был убит «бомбистом» Сазоновым 15 июля 1905 г.[131].
…Витте был из смешанной семьи, но осознавал себя истинным православным.
Приток иностранцев объективно заставлял меняться ортодоксальное православное общество. Многие семьи иностранцев, веками проживая в России, принимая ее подданство, оставались, например, лютеранами. Сибирский лютеранский священник Вячеслав Пляскин справедливо по этому поводу замечает: «Пятисотлетие истории
Лютеранской церкви в России – это история жизни граждан России, несмотря на их национальное происхождение. Начальная информация о лютеранах в Сибири относится к походам Ермака. В его отрядах были бойцы-лютеране (шведы и немцы), шедшие на Восток во славу новой Родины.
Одной из первых лютеранских общин в Восточной Сибири стала иркутская». Ее составляли офицеры и ученые, находившиеся на службе Российской империи: вице губернатор Иркутской провинции Лоренц Ланг, российский дипломат, укреплявший восточные рубежи, и первый губернатор Иркутской губернии Карл Фрауендорф – самые известные из местных лютеран. В многочисленных российских экспедициях по исследованию Сибири и Дальнего Востока, Русской Америки также были лютеране: Витус Беринг, Мартин Шпанберг, Георг Стеллер, Иоганн Крузенштерн, Иоганн Фишер и многие другие[132].
Для конкретных людей вопрос о конфессиональной и национальной идентификации был не менее сложным и болезненным, чем для государства в его определении, кем для него являются собственные подданные или приехавшие иностранцы. Интересен пример, приводимый Н.С.Андреевой в отношении прибалтийских немцев:
«Так, барон А.Ф.Мейендорф, имевший русскую мать (ее племянником, кстати, был П.А.Столыпин), православный, называл себя немцем. И наоборот, лютеранин барон А.А.Крюденер-Струве считал себя русским. Агент германского Министерства иностранных дел барон Ф. Фон дер Ропп, русский по матери (урожденной Л.Гурьевой), был русофобом и, по собственному признанию, не знал русского языка. Его же супруга, петербургская немка, напротив, хорошо говорила по-русски»[133].
Другим основным требованием, предъявлявшемся к принимаемым на службу, была принадлежность к дворянству. Причем достаточно было быть французским или польским, немецким или английским дворянином, чтобы рассчитывать на благосклонность царя при приеме на службу.
Помимо сословных требований, которые могли смягчаться благодаря «Табели» (был юридически закреплен порядок получения дворянского звания в результате государственной службы выходцами из социальных низов[134]) правоведы из немцев в качестве основного условия приема на государственную службу предлагали рассматривать знания и умения потенциального чиновника. Не удивительно, что в соревновании за должности выигрывали «разночинцы»-иностранцы, у которых на родине были более широкие возможности получения образования.
В 1737 г. была проведена перепись «канцелярских служителей», и в обновленном в 1740 г. списке было учтено 215 чиновников, причем напротив фамилий иностранцев имелись соответствующие записи – откуда они: например, членом присутствия в Фортификационной конторе служил Д.Деколонг «из шляхетства французской нации», в Юстиц-коллегии – асессором Гейсон «из немецких шляхтичей», президентом Академии наук был барон А.Корф «ис курляндских шляхтичей». Для остальных выходцев из-за рубежа, являвшихся разночинцами, отмечалось, что они «из иноземцев», или указывалась национальность: например, советник канцелярии Академии наук Я.Д.Шумахер был «альзацкой нации». О директоре Петербургской почтовой конторы Ф.Аше было написано, что он происходит из «города Бреславля из гражданского чину», о его московском коллеге В.Пестеле – «города саксонского из гражданского чину»[135].
С течением времени необходимость повышать образование чиновников становилась все более и более актуальной. И тут снова именно иностранцы выступали инициаторами открытия всевозможных школ для тех, кто служит или будет служить государю. «К началу XVIII века относится возникновение первого специального учебного заведения, готовившего чиновников для гражданской службы – школы иностранных языков при Посольском приказе. В ней первоначально учились дети подьячих и переводчиков. Школой ведал переводчик Н.Швиммер, а с 1703 г. пастор Э.Глюк [136].
6 августа 1809 г. Александр I подписал Указ «О правилах производства в чины по гражданской службе и об испытаниях в науках для производства в коллежские асессоры и статские советники» (Указ действовал до 1843 г.). В преамбуле Указа отмечалось, что главной причиной низкой образованности чиновников стала возможность «достичь чинов не заслугами и отличными познаниями, но одним пребыванием и счислением лет службы». Отныне, чтобы стать коллежским асессором, помимо выслуги лет, необходимо было иметь высшее образование или сдать экзамены комиссии при университетах по установленной программе. Экзамены вводились по следующим дисциплинам: русский язык, один из иностранных языков, естественное право, римское право, гражданское право, уголовное право, всеобщая история, русская история, государственная экономия, арифметика, геометрия, физика, география, статистика России. Указ требовал для управления «исполнителей сведующих, обладающих твердым и отечественным образованием»[137].
Немецкий философ Г.-Ф.Лейбниц писал в свое время Петру I о том, что для поощрения деятельности профессоров и учителей их следует наделять чинами, которые имеют придворные и служащие государственных учреждений[138]. Как известно, эта практика сохранена в Германии до сих пор (в отличие от России).
К 1755 г. иноземцы на государственной службе России в центральных учреждениях составляли 8,21 %, в местных органах центральных учреждений – 10,34 %, в местном управлении – 1,44 %, в дворцовых учреждениях – 3,1 %[139].
Показательно: служившие в России иностранцы обычно получали более высокие оклады, чем русские чиновники. Это объяснялось тем, что государство платило им высокие ставки как специалистам, а также тем, что иноземцы не имели вотчин[140].
«Многие иностранцы, имевшие дипломы и патенты, свою карьеру в России часто начинали с более высоких должностей: асессорами, советниками… Все эти лица вместе с русскими чиновниками, учившимися за границей, в известной мере содействовали распространению в России опыта западноевропейских государств», – справедливо указывает С.М.Троицкий[141].
Находившиеся на службе в России иностранцы, приняв православие и русское подданство, получив дворянство, по русскому образцу спешили обзавестись землей и крепостными, постепенно сливаясь с представителями своего уровня и общественного положения. Так, сын пленного шведского офицера коллежский асессор
И.Ф.Маменс (Ревизион-коллегия) имел купленных и приданого жены 119 душ, титулярный советник И.Виттиг (контора Бахмутских соляных заводов) сразу же после крещения приобрел 12 душ в слободе Муратовка Бахмутской провинции [142].
Принципиальным является вопрос о статусе иностранных подданных на русской дипломатической службе. В предисловии к книге Избранта Идеса и Адама Бранда «Записки о русском посольстве в Китай (1692–1695)» М.И.Казанин указывал: «Ознакомление с архивной документацией XVII и начала XVIII в. несколько обогащает номенклатуру дипломатических представителей. Так, Ф. А. Головин был послом, Спафарий – посланником, Идес по тексту статейного списка – посланным, а по тексту верительной грамоты – посланным, поверенным, Игнатий Милованов и Агапит Плотников – гонцами. Но существовали, как мы видели, «легкие гончики» и купцы – дипломатические уполномоченные, не имевшие никаких рангов. Например, Лоренц Ланг сопровождал в 1719–1721 гг. посольство Измайлова в Пекин и остался в качестве «российского агента» в империи Цин. То есть он совмещал дипломатические, торговые и консульские функции.
Можно дать периодизацию своего рода «огосударствления» иностранцев, поступавших на службу царю и русскому Отечеству. На первом этапе, начавшемся с возникновения русского государства, цари по своему усмотрению выбирали себе слуг, им было все равно, откуда человек прибыл, главным было его стремление служить, исполнять поручения лучше всех. Это было принято и при дворе Алексея Михайловича и, особенно, при Петре I. Традицию продолжали императоры и императрицы в XVIII веке. Лишь Великая Французская революция, изрядно напугавшая царизм, а потом и Наполеон что-то «сломали» в этой машине: все государства Европы начинают строить национальные государства, фактор подданства, гражданства начинает все больше играть свою роль, хотя в абсолютистских монархиях все равно все оставалось в руках правящей семьи – она, а не закон, решала, кому где быть, не очень оглядываясь на формальности.
Для России были важны и еще одни «иностранцы» – те, кто пришел в империю вместе со своими землями. Речь о прибалтийских немецких баронах, которые стали российскими подданными после Ништатского мира, когда к России отошли Лифляндия и Эстляндия, и позже, когда в состав империи вошла и Курляндия.
Поскольку Анна Иоановна была курлядской принцессой, она обеспечила продвижение по службе многим «своим» – выходцам из крепких знатных курляндских родов. Это были цепкие люди, которые на полтора века закрепили за собой престижные посты в государственном аппарате, и многие немецкие администраторы на Дальнем Востоке, например, генерал-губернатор Корф в конце XIX века, были как раз из этого слоя «огосударственных» Россией иностранцев. Показательно: ни выходцы из Грузии, ни малороссы – никто по силе своего служебного продвижения не мог сравниться с прибалтийскими баронами.
Немецкое дворянство Прибалтики смогло обеспечить себе многочисленные привилегии и особый статус не только в самих Лифляндии, Эстляндии и Курляндии.
Только возникновение Германской империи в 1871 г. изменило ситуацию в корне. Теперь фактору подданства начинают придавать значение. А балтийское самоуправление постепенно, последовательно сокращается усилиями Петербурга в своем «объеме», выхолащивается. Эти изменения проходили в рамках общих административных реформ Александра II. Тогда же бурной стала общественная дискуссия «западников» и «славянофилов», внутриполитическое острие которой было направлено как раз против привилегий остзейских баронов.
Но окончательно все пошло по-другому с началом Первой мировой войны. Именно она открыто поставила вопрос о подданстве, заставив иностранцев, десятилетиями проживавших и работавших на территории России, сделать окончательный выбор: с Россией они или с Германией.
Вот почему и для анализа службы иностранцев на русском Дальнем Востоке вопрос о подданстве – не основной. Между теми, кто его принял, и теми, кто оставался подданным другого государства, на практике не было «китайской стены».
Заслуживает рассмотрения и еще один вопрос: почему первоначально на русской службе были иностранцы самого разного происхождения – шведы, греки, сербы, а затем в основном стали преобладать немцы в самых разных сегментах управления.
В XVIII–XIX веках основным фактором «комплектования» элиты из иностранцев был территориальный: точно так же, как в советское время сначала выходцы из Грузии «тянули» друг друга наверх, а затем им на смену пришли днепропетровцы, так и до революции не немцы «тянули» немцев, а прибалты – прибалтов, вестфальцы – вестфальцев, пруссаки – пруссаков, европейцы – европейцев – по территории исхода. И только со временем «освоение» сфер общественной и государственной жизни, начатое по территориальному принципу, проявило себя в определенной этнотизации немцами армии, статской и придворной службы. Они приезжали по земляческому, а не по этническому принципу – на родине он играл второстепенную роль. Но именно в России выходцы из разных германских земель постепенно начинают образовывать консолидированную общность, по сути, здесь они становятся немцами.
Многие иностранцы увидели Россию вовсе не с парадной стороны, а как ссыльные, попавшие в Сибирь из-за опалы императоров[143]. Одна из наиболее неординарных судеб – писатель и театральный деятель Август Фридрих Фердинанд фон Коцебу, который после ссылки в Сибирь вернулся в Пруссию, где стал восприниматься как царский шпион и пал от руки террориста[144].
Если посмотреть на проблему более широко, то можно увидеть: всякое новое экономическое развитие, научный прорыв, благодаря которому открывались новые сферы деятельности – хозяйственной, политической, исследовательской, – требовал и новых сил, новых «трудовых ресурсов», способных эту деятельность осуществлять, готовых воспринять изменившиеся реалии и действовать сообразно этим реалиям. Такая внутренняя, «социальная» миграция, когда целые слои населения вдруг меняли свое «ремесло», была характерна для многих эпох: например, в России разночинцы стали символом просвещения, преобразований в деревне, вообще – в общественных отношениях, они артикулировали интересы тех, кто в силу своего малого образования был не способен это делать самостоятельно; при развитии естественных наук в конце XIX – начале XX века вдруг активными стали женщины – именно они идут в физику, едут учиться за рубеж, становятся врачами, открывают для себя работу по защите, говоря современным языком, прав человека, борются за равноправие; социалистическая революция потребовала также тех, кто был готов и мог ее осуществить – и на арену российской политической борьбы вышли многие евреи, абсолютно бесправные в царской империи и выплеснувшие свою энергию в преобразовании общества. Феномен «рекрутирования» определенных социальных групп для новых сфер деятельности наблюдается и сегодня: например, информационные технологии «забрали» молодежь – именно она легко и быстро воспринимает возможности, предоставляемые новой техникой, работает над их совершенствованием, является носителем возникшей философии информационного общества.
В России на определенных исторических отрезках «агентами» многих преобразований выступали иностранцы. Эту обусловливалось, конечно, социальными отношениями: крепостная страна, где человек лично, как раб, принадлежал другому человеку, вырвать из привычного окружения талантливого подданного, послать его учиться, дать ему ответственное дело становилось непосильной задачей даже для царя. И он отдавал предпочтение «готовым кадрам» – немцам.
Иностранцы были неутомимы, целеустремленны, они спать не давали центральному русскому правительству, постоянно направляя свои реляции, ставя новые задачи перед царями, утверждая, что нужно заключать договоры, проводить границу, укреплять военными крепости, решать проблемы перебежчиков и приграничной торговли. Именно эти люди, благодаря своему опыту, видели перспективу и вели отношения с Китаем, как и в освоение Сибири, Дальнего Востока, Арктики, вперед и вперед.
Судьбы иностранцев на царской службе – самый убедительный пример синхронизации усилий стран и народов в политике. Путь к общему миру, с единой шкалой ценностей, устремлений и надежд.
2. Европа по обе стороны дальневосточной границы
Россия на протяжении всей своей истории тесными связями, общей судьбой была соединена с Западом. Там черпала она новые идеи – от культурных, до политических, там она видела идеалы своего развития, со странами Европы она дружила или насмерть воевала. И в этом проявлялась суть двух половинок единого целого – христианского мира.
Китай пришел в Россию с Запада.
На Западе было страстное увлечение открытой, ранее неведомой империей, ее удивительной культурой, ее, как многим казалось, совершенным государственным устройством. Мода на Китай при европейских дворах определила целую эпоху, когда все сферы общественной жизни во Франции, Голландии, Великобритании, Австрии, Саксонии – от театра и литературы до государственных новшеств и политических дебатов – начинают развиваться под мощным воздействием этой новой, далекой, прекрасной страны.
В России никогда не было такой моды. Если она и была, то только в той степени, чтобы поспеть, не отстать от Запада. Если Китай присутствовал в русских переводах, то это были переводы с французского или немецкого трудов Вольтера и Лейбница. Если китайская тема вдруг появлялась в театре, то как пьеса Гоцци «Турандот». И Екатерина II обустраивала в Царском Селе свой китайский кабинет только потому, что великолепные подобные комнаты, полные изящества, уже были в Шенбрунне – их велела сделать, а потом очень любила Мария Терезия.
Даже новые растения из Китая попали в Россию через Европу. Длинный путь через моря и океаны совершили китайские розы. Эти великолепные цветы стали настоящей страстью австрийских императриц: привезенные на кораблях, они заняли заметную часть парка Шенбрунн и до сих пор вызывают восхищение посетителей дворца.
Г.П.Рылов занимательно пишет о груше, родина которой – Китай. Иезуиты дали ей латинское название – «пирус» – от него произошли все прочие в европейских языках: французское – «пуарье», английское – «пейр», немецкое – «бирне», итальянское – «перо», испанское – «пера»[145]. Чтобы попасть в Россию, груша «совершила» кругосветное путешествие – через моря и океаны, по тверди земной – вновь, уже с нашей стороны, к границе с Китаем.
Китай в Россию пришел с Запада. Вот почему так много имен иностранцев мы находим среди тех, кто осваивал для России Дальний Восток, шел туда по русскому повелению…
Первооткрывателем Китая для Запада был Марко Поло. После своего кругосветного путешествия его «Описание мира» показало Европе, что где-то далеко существуют совершенно фантастические страны, о которых никто до того не имел ни малейшего представления.
Новое «открытие» Китая совершили иезуиты. Выдающуюся роль сыграл итальянец Маттео Риччи, по-китайски Ли Маоту (1552 – 1610 гг.). Живя в Китае, он донес до Европы образ этой далекой страны, дав и Китаю представление о духовной жизни Европы. Книга Риччи о нравах и обычаях китайцев была опубликована в 1615 г. на латыни и затем переведена на многие европейские языки[146].
Она, как и другие свидетельства, вызвала в Европе настоящий восторг, который охватил широкие слои образованных людей в разных странах. Поскольку французские иезуиты составляли большую часть китайской миссии, то их сообщения особенно горячо принимались во Франции. Выдающиеся мыслители, такие как Пьер Байль (1647 – 1706 гг.), Малебранж (1638 – 1715 гг.), Фенелон (1651 – 1715 гг.), Монтескье (1689 – 1755 гг.), Вольтер (1694 – 1778 гг.) и другие, находились в значительной степени под влиянием Китая. Так называемая «практическая философия» китайцев и на этом основанная социальная и политическая система служили им идеалом[147].
«Картина, которую писали иезуиты, – отмечал Вольфганг Франке, – это была большая могущественная империя, пребывающая в благополучии, спокойствии и мире. Во главе стоит честный, просвещенный властитель, который правит при соблюдении предписаний разума и установленных норм государственной этики. Народ управляется на основе законов, высоких и чистых обычаев. Все войны и споры устранены, мир и гармония превыше всего. В противоположность этому раздробленная и находящаяся в постоянных войнах Европа с ее бедностью и нуждой после 30-летней войны представляла собой ужасную картину»[148].
Сообщения иезуитов дополнялись впечатлениями от привезенных товаров: фарфор, лаковые изделия, раскрашенные шелковые ткани, бумажные обои. Все это мгновенно входило в моду, как и садовое искусство, архитектура, театр. Культурные образцы Китая создали в Европе великолепный стиль рококо.
В германском языковом пространстве было два центра китайского вдохновения: Дрезден и Вена. Настоящая китаемания была при венском дворе. Приметы этого увлечения знати были повсюду. Так, первое представление пьесы «Китаец» («Le Chinesi») в 1735 г. было примечательно тем, что в нем одну из ролей сыграла тогда еще 18-летняя Мария Терезия, будущая австрийская императрица[149].
В Германии, прежде всего, Готфрид Вильгельм Лейбниц (1646 – 1754 гг.) находился под влиянием сообщений иезуитов из Китая. Он состоял в переписке с иезуитом Йоахимом Бови[150], благодаря которой вник в суть учений Лао-цзы, Конфуция и китайской версии буддизма. Эти идеи способствовали развитию идей самого Лейбница об обществе как о едином, постоянно восходящем «со ступени на ступень духовном существе», которое находится на пути прогресса[151]. Библиография на немецком языке об этих взглядах Лейбница чрезвычайно обширна[152].
Иоганн Вольфганг фон Гете (1749 – 1832 гг.) также ощутил на себе сильное культурное влияние Китая. В молодости он был настроен против этого влияния, поскольку поколение «Бури и натиска» отождествляло все китайское с вычурным стилем рококо, но в старости он пришел к признанию литературы Китая, вернее тех немногих текстов, которые он узнал в переводах.
Однако наряду с «китаефилами» в Европе было и немало «китаефобов». Уже в XVII столетии образовалось два совершенно различных европейских представления о Китае: о Китае философов и Китае мужланов. Первая из этих картин была, без сомнения, «продуктом» миссии иезуитов. Вторая – впечатлением купцов, которые имели дело с торговцами и чиновниками страны жестких установлений, презрения к чужестранцам, деспотии.
Этот «другой» Китай отразил в своем «Робинзоне Крузо» Даниэль Дефо. «Китай «Робинзона Крузо» – это страна предрассудков и идолопоклонничества, варварства, примитивности и детского незнания, грязи, ужасающей нищеты и смешной в сравнении с европейской военной системы», – отмечает Вилли Бергер[153].
Очень критическую картину далекой страны нарисовал Гердер. «Китай такой потому, что там нет никакого прогресса, никакого динамичного развития, у него кровообращение как у зверя, который залег на зимнюю спячку, его мораль и законность все время идут по кругу и говорят сотни раз одно и то же, – пишет тот же Бергер о представлениях Гердера в отношении Китая. – Китайская культура в этом кругу без развития остается детской культурой, а китайцы сотни лет остаются детьми вечных законов»[154].
Мода на Китай окончилась с Великой французской революцией. Китаемания как садовое искусство, как искусство внутренних интерьеров была символом знати и богатой буржуазии; революция вырвала социальный фундамент у китаемании[155]. Гегель писал: «История Китая не развивается сама собой… Мы имеем дело со старейшим государством с отсутствием прошлого, государством, которое сегодня так же существует, как и в старые времена. Китай не имеет истории»[156].
Гегель, Монтескье выделяли в устройстве Китая только одну его сущностную черту – деспотию. Не случайно именно так будет в последствии восприниматься все, что лежит на Востоке – через призму отношений иерархии, насилия, несводобы, какие мыслители революционной поры и XIX века видели в Китае.
В России никогда не было такой «любви-ненависти» к Китаю. Это было обусловлено целым рядом факторов, в том числе географических. Две страны граничат друг с другом, и это определяет чувства соперничества, подозрительности и настороженности, какие только бывают у соседей, тесно соприкасающихся друг с другом. Вилли Бергер, безусловно, прав, когда пишет: «Что касается русско-китайских отношений, то они отличались от европейских, во-первых, тем, что они единственные были не морскими, а по суше, и, во-вторых, они были отмечены непосредственно географическим соседством двух огромных держав, которое всегда были обусловлено недоверием, возникшим из-за завоеваний монгольских войск Золотой орды и остаются в политическом отношении латентно напряженными вплоть до наших дней, временами перерастая в кроваво враждебные»[157].
Н.А.Самойлов очень точно указывает, что «увлечение «китайщиной» началось в России с Петра Великого. Находясь в Голландии, Петр видел большое количество китайских и японских фарфоровых изделий повсюду, даже в домах простых людей. Русские посещали фарфоровый кабинет замка Шарлоттенбург в Берлине, китайские комнаты во дворце Шенбрунн в Вене, а в 1716 г. российский император любовался лаковыми комнатами замка Розенберг в Копенгагене. Именно после возвращения из Дании у Петра I появилась идея создания подобного лакового кабинета в России. По его инициативе русские живописцы из адмиралтейского ведомства начали работы по созданию «китайского кабинета» во дворце Монплезир в Петергофе»[158]. Именно поэтому в 1991 г., организуя выставку «Петр I в Западной Европе», ее устроители в Бремене подобрали для показа значительное количество китайских сокровищ, виденных в свое время Петром прекрасных изделий из фарфора, которые до сих пор бережно хранятся в музеях Гамбурга и Бремена[159].
И здесь также одна из причин, почему так много иностранцев на русской службе оказалось вовлеченными в китайскую политику России.
Поразительны судьбы этих иностранцев. Ни один из тех, кто принял предложение царя остаться в России и служить ее дальневосточным интересам, не был человеком из «ниоткуда», все они боролись и противостояли своей судьбе, все они были исполнены стремлений к лучшему, к тому, чтобы быть первыми, выделиться, добиться того, чего они сами желают. Шведа Ланга, оказавшегося в русском плену, грека Николая Спафария, униженного молдавским господарем, датчанина-голштинца Избранта Идеса объединяло то, что они были деятельными, неутомимыми, жадными до нового, умевшими брать на себя ответственность и выполнять порученное. Это были люди дела – вот что привлекало в них русских императоров. Они были другими, не такими, как свои.
Российские императоры и знать увидели Китай их глазами. И как всякое первое впечатление, оно надолго оказало свое воздействие на государственный курс в отношении соседа.
Китай открыли западноевропейцы, они обосновались там, первыми установили торговые связи. В истории этих отношений особую, ключевую роль сыграли христианские миссии, прежде всего миссии иезуитов, при дворе китайского императора. Россия со своими поисками путей в Китай опиралась на информацию, опыт работы в чужой стране, который накопили иезуиты. В Российском государственном архиве древних актов сохранились документы, свидетельствующие о переписке Петра I с главным патером в Пекине Стумфом Килианусом[160]. От него царь ждет и получает сведения о далекой стране.
Именно иезуиты стали первыми толмачами и посредниками на начальных стадиях установления российско-китайских контактов, именно они переводили эти контакты в привычную для европейцев форму договоров, обучая китайцев (и русских) вести дела по правилам и обычаям Европы. Поскольку у истоков российско-китайских отношений стояли иностранцы (греки, шведы, немцы), а с китайской стороны активно действовали иезуиты, то становится ясным: первые связи между Россией и Китаем не были в чистом виде российско-китайскими, это были отношения европейцев с европейцами.
Поделиться книгой: