Лестница из терновника (трилогия)

Меч Ди скользнул по мечу Старшего до гарды – и Старший остановил руку Ди в одном вздохе от своего горла. Они замерли в отчаянном напряжении, лицом к лицу, в позе «Встреча Буйволов» – и Старший выдохнул:

– Я под тебя не лягу. Умереть легче.

– Я – твой паж, – проговорил Ди сквозь зубы. – Только паж. Не посмею убить господина.

Мгновенного усилия Ди, потребовавшегося на слова, хватило Старшему, чтобы освободиться и отпрянуть. В следующий миг меч Ди коснулся плеча Старшего; царапина казалась неглубокой, но кровь тут же залила рубаху Старшего до пояса.

– Я заберу тебя в свой деревенский дом, – усмехнулся Ди, скидывая со лба мокрую чёлку. – И моя Матушка огорчится, что моя благорожденная жена – неумеха. Ты же думаешь, что пирожки растут в огороде?

– Твоя мать огорчится, что её любимица – наложница Князя, а не законная жена мужика, – парировал Старший насмешку, как фехтовальный выпад. Это было бы почти как раньше, если бы не реакция Ди – он отшатнулся, будто его ударили хлыстом.

– Я не буду наложницей, – огрызнулся Ди. – Я – не игрушка для тебя.

– Моя жена уже решена, – рассмеялся Старший, и смех прозвучал зло. – У тебя выбора нет.

Ди стиснул зубы, легко уклонился от удара и полоснул Старшего по правой руке чуть выше локтя – двигаясь небрежно, почти играючи. Взгляд Старшего стал отчаянным. Тяжёлые чёрные капли запятнали светлые каменные плиты. Ра оглянулся на Мать; она смотрела на сражающихся, ломая пальцы. Поединок близился к концу – и конец обещал быть ужасным. Ди оказался более сильным бойцом, Старший вряд ли мог долго держать оружие в раненой руке. Ра подумал, что ожидается как раз тот ужас и позор, который Мать предвидела, запрещая Старшему Брату драться с Ди острым оружием.

Но в этот момент Старший прищурился, облизнул губы и ударил снизу, а Ди даже не попытался парировать удар или увернуться. Он даже отвёл в последний миг руку с мечом – и клинок Старшего, не встретив сопротивления, вошёл в тело Ди ниже рёбер, с поражающей лёгкостью, будто Ди был бесплотным духом.

На миг оба замерли. Старший расширившимися глазами смотрел на кровь, текущую по лезвию. Кто-то в толпе вскрикнул, и Ра показалось, что Мать облегчённо вздохнула.

Ди подставил левую ладонь под капающую кровь – и провел вдоль клинка окровавленными пальцами. Он улыбался – и живые краски выцветали на его лице.

Старший то сжимал, то разжимал руку на рукояти меча, с выражением нестерпимой боли. У него, очевидно, не хватало решимости ни выдернуть меч, ни прикончить Ди – и Ра подумал, что Старший всем сердцем жалеет и о том, что согласился на поединок, и обо всём, что успел сказать другу перед его смертью.

– Ты зачем? – прошептал Старший еле слышно. – Я бы женился, я бы – что угодно… Зачем ты?!

– Врёшь, – Ди улыбался, и струйка крови вытекала из уголка его губ. – Не надо. Живи, Н-До. Всё хорошо.

Он протянул Старшему меч, и это простое движение, похоже, окончательно обессилело его. Старший бросил меч, чтобы помочь Ди осторожно опуститься на камни. Лицо пажа уже было изжелта белым.

– Я подхожу тебе по одному-единственному знаку, – выдохнул Ди с кровью, протягивая Старшему раскрытую ладонь. – Вот по этому.

Старший потянулся навстречу, и их ладони, соприкоснувшись, совпали идеально, как любой предмет совпадает с собственным отражением в зеркале.

– Не умирай! – взмолился Старший, будто Ди мог его послушаться.

– Всё хорошо, Н-До, – простонал Ди. Он больше не мог улыбаться. – Всё правильно. Ты меня хотел – я изменяюсь для тебя. Я твой. Вытащи меч, очень больно.

– Прости, – шепнул Старший. По его лицу текли слёзы, которых он, кажется, не замечал. Старший ухватился за рукоять меча с решимостью человека, собравшегося заколоться, и изо всех сил рванул его на себя. Из глубокой раны Ди хлынула кровь; он инстинктивно попытался зажать её руками, его лицо приобрело бесконечно удивленное выражение – и Ди мягко завалился на бок.

– Ди, – окликнул Старший, занеся руку, будто хотел потрясти Ди за плечо, но побоялся причинить ему боль. – Погоди. Так нельзя. Я ещё не успел…

Он ещё не успел ничего понять, подумал Ра и догадался, что тоже плачет.

Потом Старшего Брата оттаскивали от трупа, а он рыдал и цеплялся, с ног до головы в своей и чужой крови. Потом Мать перевязывала раны Старшего, а он покорился, словно оцепенев, с равнодушным опустевшим лицом. Потом Отец вернулся из города, куда с утра уезжал по делам – и его встретили приготовления к похоронам, спокойная печальная Мать и родители Ди, не смеющие показать свою тяжёлую скорбь и не способные радоваться чести, которой Ди удостоился – почётной смерти на поединке с аристократом чистейшей крови.

Ра не мог принимать участие в общей суете. Он сидел в кустах, в крохотной естественной беседке из зарослей розовой акации, уставший от слёз, полупьяный от сладкого запаха, и пытался уместить в голове жестокие понятия взрослого мира. Ра думал, что ему страшно не хочется взрослеть – не понимая, что эти мысли сами по себе означают начало взрослости.

Ра впервые в жизни думал, что мир зол и несправедлив. Он ненавидел незнакомого Яо, похожего на юного ведьмака, испытывал к Старшему Брату странную смесь жалости и злости – и не мог вспоминать о Ди. Ди он любил.

Ра вспоминал собачек и лошадок, когда-то в светлом детстве связанных Ди из сухой травы и подаренных ему, вспоминал, как ловили сверчков, как Ди учил его швырять нож в цель, как Ди, Старший Брат и сам Ра, радостно к ним прибившийся, отдирали кору со старого валежника, собирали толстых белых личинок и жарили их на углях, устраивая себе шикарное угощение далеко от дома… Вспоминать игрушки, сверчков и жареных короедов было легче, чем вспоминать лицо Ди, бледное и вымазанное кровью, и его прощальную улыбку пополам с болью.

Я никогда не убью друга, думал Ра. Как бы ни сложился мой поединок, друга я не убью ни за что. С нынешнего времени я начну тренироваться целыми днями, научусь всем боевым техникам на свете – и к поединку буду готов победить так, чтобы мой друг остался жив и чувствовал как можно меньше боли. И я никогда не скажу своему другу, что не женюсь, если выиграю – это подло.

Я буду убивать только врагов, думал Ра. И Старший Брат после этого тоже, вероятно, будет убивать только врагов. Мы же не такие гады, как юный ведьмак. Почему Т-Кен дал этому убийце измениться и сделал своей женой? Это ведь несправедливо…

Тогда Ра и представить себе не мог, что полгода спустя Старший Брат убьёт на поединке Юношу Яо из Семьи О-Ми, намеренно и абсолютно хладнокровно. И что Юноша Яо окажется вовсе не похожим на ведьмака, что он будет худеньким и высоким, с маленькими ладонями – действительно не совпадающими с рукой Старшего Брата. И что он окажется довольно посредственным бойцом, будет печально играть на флейте – и Старший Брат запрезирает его всей душой. И что мать Яо проклянет духа Ди, а Мама печально скажет, что свиту для подрастающих детей надо подбирать более тщательно.

А Старший Брат мало-помалу совсем сменит свиту на компанию городских головорезов, приобретя прочную репутацию человека без сердца.

Запись N24-08; Нги-Унг-Лян, Кши-На, пригород Тхо-Н

Сегодня начинаю работать всерьёз.

Как я, вроде бы, уже говорил, в приступе доброжелательности ребята с биостанции хотели подкинуть меня ночью почти до города. Пришлось поблагодарить и отказаться: легенды о НЛО в этом мире совершенно не ко времени. В результате, последние километров двадцать я прошёл пешком.

Поздняя весна; по земным меркам – май; умеренный климат, вроде земных средних широт. Всё цветёт. Деревья стоят в цветах, как в облаках – белых, розовых, золотисто-жёлтых – из-за этого буйного цветения на многих растениях не видно листвы. Розовая акация пахнет ванилью или чем-то похожим; нги-унг-лянская айва пахнет мёдом и корицей, златоцветы пахнут мёдом и хмелем. Вокруг всего этого великолепия жужжат местные пчёлы, бело-жёлтые мохнатые шарики с крылышками. Очень жарко.

Впервые увидел аборигенов и поговорил с ними в деревушке Ф-Дэ, почти в пригороде уездного городка. Насколько я знаю, неподалеку от деревни проходит проезжий тракт, чужаками их не удивишь – но мелюзга всё равно глазеет на меня, приоткрыв рты. Немного странно видеть стайки мальчишек разного возраста без признаков девчонок поблизости; такое чувство, что женщины падают с неба взрослыми. Мальчишки, как в любом обитаемом гуманоидами месте, носятся, вопят, дерутся на палках или на самодельных деревянных мечах – но я заметил, что кое-кто из местной однородной в отношении пола мелюзги, особенно совсем маленькие, нянчат тряпичных зверушек. Старшие присматривают за мелюзгой привычно и с готовностью – здесь это заметнее, чем на Земле.

Взрослых я интересую меньше, чем детей – у взрослых свои взрослые заботы. Я останавливаюсь у плетня, за которым чистенький дворик, прошу молодую женщину, которая кормит цыплят, принести воды. Она окидывает меня взглядом, усмехается:

– Не очень внятно говоришь.

Да, красавица, язык у вас фонетически невозможный – чуть другой характер звука придает совсем другой оттенок смысла. Практика на Земле совсем не то, что практика с носителями языка. Через недельку на Нги-Унг-Лян акцент пропадет.

– Я здесь чужой, – говорю виновато.

Она уходит в дом. Здешние женщины бывают поражающе красивыми; эта, к примеру – высокая, гибкая, с великолепными формами: тяжело поверить, что это «условная самка», фактически – трансформированный мужчина. Одежда – длинное платье из тонкой ткани, что-то, напоминающее корсаж – округляющее и приподнимающее грудь, шарф вокруг бедер и накидка-пелеринка с набивными голубыми и жёлтыми цветами. Костюм подчёркивает её женственность, так же, как мужские костюмы подчёркивают мужество своих носителей. Тело тут скрывают очень тщательно, зато грудь у женщин и пенис у мужчин акцентируют одеждой, как могут – цветом, формой, кроем… Это значит «я – состоявшийся член общества, важный и ценный», к таким вещам относятся серьёзно.

Когда красавица приносит чашку с водой, я спрашиваю о работе.

– Тут нет таких, у кого лишние деньги, – говорит она. – Всяк справляется сам. Иди в город, на базар.

Кажется, она мной слегка брезгает. Восхищённые взгляды на чужих подруг тут не в чести, тем более, если смотрит неуклюжее и косноязычное чудовище. Делаю смущённый вид: да, я безобразный чужак, сейчас уйду. Она забирает чашку. Мальчишки – лет трех и лет пяти – зовут её в глубь двора, и она уходит.

Я воодушевлен. Первый контакт прошёл не так плохо. Меня приняли, я не вызываю чрезмерной неприязни, я не кажусь более чужим, чем иностранец. Я отправляюсь в город.

Лес бел, золотисто-розов и фиолетов. Акация впечатляет больше всего: нежнейшие розовые мотыльки цветов в золотом пуху тычинок, благоухая, осыпают голые и чёрные колючие ветви – необыкновенно нервная и утончённая эстетика. Наверное, из-за этого контраста ощетиненных колючек и розовой нежности, акация и считается в здешних местах символом всего прекрасного, а уж любви и боя – в особенности. Тот, кто будет обрабатывать мои видеозаписи, получит настоящее эстетическое удовольствие.

Видеозапись ведётся всегда – и всегда, непрерывно, транслируется на спутник. Потом её обрабатывает компьютер – на предмет выявления фрагментов, выделенных этнографом; аналитики получают уже только то, что предназначено, по мнению исследователя, для всеобщего обозрения.

Остальное, правда, хранится в базе данных Интеркосмического Этнографического Общества. Хорошо, что архив закрыт семью печатями и доступен только специалистам с супер-пупер-полномочиями – а то какой-нибудь маньяк вполне мог бы поднять видеозаписи и понаблюдать за бедолагой-этнографом в сортире, в постели, в проблемах и в неприятностях. Этнограф – существо публичное, во всяком случае – этнограф во время работы. Жизнь наша – как свеча в фонаре.

Первые модификации следящей аппаратуры, используемые в свое время ещё КомКоном, представляли собой фальшивые драгоценности: объектив камеры встроен за «бриллиантом», микрофоны – где придется. Неудобно – камера в ухе вечно закрыта волосами-воротником-головным убором, орден дает чёткую картинку окружающих животов, а перстни не выдерживают никакой критики. Оптимален обруч на голове – «а во лбу звезда горит» – да, всё это представляет из себя, если мир соответствует и твоя роль соответствует, но «бриллиант» можно потерять, его могут украсть, его могут разбить – сплошное искушение для аборигенов. И ещё хорошо, когда такая диадема не противоречит местной моде. А сколько на белом свете миров, где – таких украшений не существует, таких статусов не существует, просто условий для звезды во лбу не существует в принципе? Да и соответствующая роль… каждый раз, когда я читал отчеты восьмидесяти-столетней давности, невольно представлял себе этнографа-антропоида из чужого высокоразвитого мира, сошедшего на грешную Землю веке в восемнадцатом и явившегося с такой лучезарной блямбой в сибирскую деревню… Какое счастье, что всё совершенствуется!

Мне бы с такой бижутерией пришлось очень кисло. Роль бы не оправдала, да и диадем местные ребята не носят вовсе. Мои сканеры встроены непосредственно в глаза, информация передается по зрительному нерву и далее – на имплантат, вживленный в затылочную кость. Крохотные микрофоны, существующие в коже под ушными раковинами, пишут звук. И всё это безобразие я непрерывно транслирую в астрал… то бишь, на спутник слежения. Как там шутили в стародавние времена? Левым глазом фотографирую, правым – проявляю микроплёнку, хе. «Нужное и ценное» выделяется особым движением зрачка, его долго и специально тренируют, доходит до автоматизма – чуть увидишь что-то интересное, тут же, автопилотно, сооружаешь этот зрительный кульбит, «вугол-нанос-напредмет». Что до всяческих неприятностей и проблем – так мы считаем, что читающий материал компьютер должен непременно засечь сигнал SOS, а это поможет спасателям немедленно вытащить этнографическую душу грешную из любой задницы, куда она провалится. Хорошо бы.

Сигнал SOS – это частота пульса, сердечный ритм и сокращение-расширение зрачков в момент жестокого экстрима. Считается, что бравая спасательная команда выдернет меня с эшафота или из камеры пыток тёпленьким – страх смерти подаст сигнал без моего согласия и будет нам счастье. Задумывалось хорошо, но, как всегда, гладко было на бумаге – моих коллег скоропостижно убивают в бою, режут во сне и травят ядом, они умирают совершенно счастливыми, не успев ничего сказать напоследок далёкой Родине, зато парочку любителей лихого секса с инопланетянками вытаскивали из постелей с шумом, гиком и последующим скандалом. Следящая аппаратура реагирует на зашкаливающее сексуальное возбуждение, как на любое возбуждение, а Этнографическое Общество ходоков не одобряет.

Нет в жизни совершенства… Но это лирическое отступление.

Надо только отмечать режимы «съемка для публики» и «съемка, потому что съемка» – проще пареной репы. Разве что иногда находит страстное желание сбежать из состояния «Большой Брат следит за тобой» – но приходится мириться. В конце концов, забываешь об этой связи – да и пёс с ней. Инструкции, соображения безопасности, обычные благоглупости гражданских – а хуже того, прогрессоров.

Прогрессоры – кровные враги этнографов.

Между КомКоном и Этнографическим Обществом за любой мир идут форменные звёздные войны. КомКон может счесть мир перспективным для будущих отношений с Землёй и представить план ускорения НТП; Общество – и ваш покорный слуга – уверено, что в большинстве случаев такое вмешательство глубоко аморально. КомКон рвётся спасать, помогать, жечь корабли и рубить гордиевы узлы; Общество считает абсолютно любую чужую культуру ценностью, имеющей право на существование. КомКон иногда провоцирует глобальные конфликты в мирах, где работают его сотрудники; этнографы порой умирают, собирая чистое знание, но не убивают и не провоцируют убийства ради чисто гипотетического светлого будущего чужой цивилизации… Чёрт… увлекся.

Неважно. КомКон к Нги-Унг-Лян лап не тянул. Они отступились – не знают, как тут работать, не знают – зачем. И здешнего светлого будущего не могут себе представить. Их представители навестили базу в горах Хен-Ер; парочка прогрессоров прогулялась в город – и возвратилась в праведном гневе. Нги-Унг-Лян их возмутила: согласно их рабочим теориям, такая гадость, как этот мир, вообще право на существования не имеет. Их шеф потом рассматривал фотографии, сделанные с наших видеозаписей, как отвратительный курьез, и вынес вердикт: «Мир, очевидно, является социально-биологической аномалией и представляет чисто научный интерес исключительно с этой точки зрения. Вряд ли эта квазицивилизация с выраженной тенденцией к самоуничтожению просуществует достаточно долго». Сказал – как припечатал.

Очень хорошо. Развязал нам руки. Не придется бегать за прогрессорами, чтобы попытаться их отговорить от какого-нибудь дикого эксперимента. Никто не будет мешаться под руками. Но, между нами говоря, я понимаю, отчего они отстали так быстро.

Будь Нги-Унг-Лян обитаема разумными рептилиями с подобными свойствами, или хоть осьминогами, которым двуполость ничего не изменит в смысле степени чуждости землянам – этим миром бы не с такой миной интересовались. И разума аборигенам стремились бы, скорее, прибавить, чем убавить. Дело в том, что разумные осьминоги-гермафордиты – это очень интересно, но нги-унг-лянцы – почти люди. Очень похожи. Феноменально – для настолько биологически чуждого вида. Сам факт этого сходства оскорбителен для многих из нас, а для амбициозных и знающих, как надо на самом деле, комконовцев – он оскорбителен в особенности. Вот и всё.

Тропинка вьётся по лесу, и я иду по ней один: май – не то время, когда жители деревень поминутно мотаются в город. Я иду и любуюсь видами. Ясный и яркий солнечный день, небо голубое, как на Земле. Цветов под деревьями больше, чем травы: жёлтые здорово напоминают одуванчики, а белые – этакий гибрид ландыша и крокуса. На златоцветнике с писком дерутся местные «воробьи» – маленькие и взъерошенные голубовато-серые птахи с розовыми нагрудничками. Весна…

Тропинка резко сворачивает, огибая огромный, заросший цветущим кустарником, замшелый валун. И из-за поворота я вдруг слышу крик человека, рычание какой-то зверюги – а мимо меня галопом пролетает взнузданная и осёдланная лошадь.

Ничего себе! Кто-то из аборигенов попал в беду неподалеку от тракта и от деревни! Я выхватываю из ножен тесак и бегу на помощь.

Успеваю к развязке. Лежащий на земле парнишка сбрасывает с себя «дикого кота» – пятнистое существо ростом с азиатскую рысь. Кот распорот мечом парнишки от шеи до брюха, а его победитель – весь в крови от удара лапой. Мцыри с барсом.

Я подхожу, герой смотрит на меня, отирая кровь со щеки. Одежонка бедненькая, но из-под потрепанной куртейки торчит широкий вышитый родовым орнаментом воротник рубахи, и штаны благородный молодой человек носит в обтяжку, с зашнурованным вышитым гульфиком. Меч тоже хорош – не то, что тесаки крестьян. Итак, Мцыри – нищий, но настоящий аристократ, я думаю. Ему лет шестнадцать-семнадцать, тот катастрофический возраст, который здесь называют Временем Любви – период созревания, когда выброс гормонов делает тело эротической игрушкой непонятного пола, а норов – совершенно нестерпимым. Я вспоминаю «енотов» в лаборатории.

Надо обратиться к нему «Господин», но я – мужик-лапотник. Я ни чёрта не смыслю. Я говорю:

– Ты серьёзно ранен, Мальчик?

Он улыбается через силу.

– Рана пустяковая. Серьёзно, что лошадь убежала. Этот гад её испугал, а я не удержался в седле… – пропускает «Мальчика» мимо ушей. Очень недоволен собой.

– Я помогу её поймать, – обещаю я. – Лошадь найдётся, если ты цел.

Смотрит на разодранную руку.

– Поцарапал. Крови много, но царапина неглубокая, только рукав порвал, – поднимает глаза на меня. – А вот нога ужасно болит. Колено. Я ушибся.

Колено – это да. Это, судя по положению ноги, вывих. Он пытается встать, я его останавливаю.

– Не стоит. Ты вывихнул сустав. Я могу вправить – но это больно…

Смотрит с любопытством, которое сильнее боли.

– Ты – лекарь?! Никогда не подумал бы…

– Я не лекарь, – говорю я и улыбаюсь. – Я горец. Моя бабка умела лечить – и я кое-чему от неё научился.

Горец – это святое. Проще всего создавать так легенду на равнине. В горах живут интересные дикари по определению, тем более, что Хен-Ер необитаемы. Это мы, лаборатория – гипотетическое племя интересных дикарей. Мне поверили – Мцыри кивает.

– Я ничего не знаю про горцев. Ты очень издалека? У тебя такой акцент…

Он желтовато бледен, и зрачки – как блюдца, но дворянская честь велит поддерживать светскую беседу даже если подыхаешь от боли. Я чувствую невольное уважение.

– Я потом тебе расскажу, – обещаю я, осматривая его. – А сейчас твою ногу нужно крутануть и дернуть. Будет больно, но недолго. Держись за что-нибудь.

Мцыри лихо улыбается, хватается за корень, выступающий из тропы – и я вправляю его колено. Он на минуту отключается; я перевязываю его руку лоскутком чистого холста из своей сумки. Царапины смазываю стимулятором регенерации – должен же быть у настоящего горца бальзам, подаренный бабкой на дорогу?

Действие стимулятора клинически проверено на здешних млекопитающих. Он действует медленнее, чем на землян, но безотказно.

Я оттаскиваю Мцыри с тропы на траву – и он приходит в себя. Я спрашиваю:

– Легче?

Он кивает.

– Горячо, но уже не так болит. Ты здорово это сделал, как ученый костоправ… Вправду поможешь мне поймать лошадь?

– Конечно.

– Как тебя зовут?

Меня зовут Николай Дуров. Имя вполне горское, я считаю, одна беда – они его не произнесут. Так что я собираюсь назваться Ником. Ник. Чудесное сочетание звуков. Со здешними фонетическими вывертами на местном языке его можно произнести шестью разными способами. Что, соответственно, будет значить Ухват, Лист Молочая, Красный, Оса, Подожди и Ищу. Я выбираю последний вариант.

Мцыри смеётся.

– Это – твое имя? И что ты ищешь?

Улыбаюсь в ответ. Улыбкой настоящего горца, мудрого от природы.

– Как знать… истину, быть может.

– Юноша Ник? – спрашивает Мцыри.

Выясняет мой статус. Непременная добавка к имени означает состояние твоего пола на данный момент. Необходимая вещь в этом мире абсолютной нестабильности.

– Мужчина Ник, – говорю я. Я уже был женат у себя в горах. Сражался, победил, женился и у меня были дети. Потом я всё потерял по трагической случайности – и покинул свой опустевший дом. Такова моя легенда.

Все этнографы рвутся посмотреть, как в этом обществе обстоят дела на верхних ступенях власти – только туда никому не добраться. На данный момент землянин не может адекватно сыграть здешнего аристократа, что бы наш брат о себе не воображал. Я не собираюсь и пытаться. Я просто горец. Я думаю, что бродить по белу свету неудобно для глубокого исследования культуры, а потому намерен пожить на одном месте. Пообщаться с людьми и посмотреть на быт изнутри, а не снаружи. Это совершенно не обязательно делать во дворце.

– У меня когда-то было всё, а теперь ничего нет, – говорю я. – С тех пор, как погибла моя семья, я – бродяга. Ушёл с гор в поисках новой жизни.