Конан. Пришествие варвара (сборник)

Стражники взволнованно зашумели, но все голоса заглушил гром колес, быстро покатившихся по каменным плитам. Бронзовые ободья высекали снопы искр: хлеща кнутом, Ксальтотун погнал своих скакунов под арку ворот. И все-таки Конан расслышал, как один из воинов пробормотал:

– От самой границы до Бельверуса между закатом и рассветом! И кони почти не вспотели! Видит Митра, они…

Однако голоса отдалились, и снова слышались только цокот копыт и стук колес по безлюдной ночной мостовой.

Конан запомнил услышанное, но ни одной мысли оно в нем не породило. Он был подобен бессмысленной кукле, которая все видит и слышит, но не способна понять. Свет и звук ничего не значили для него. Потом он вновь впал в глубокую летаргию и лишь смутно почувствовал, как колесница остановилась посередине окруженного высокими стенами двора и множество рук подняли его, понесли куда-то сначала по винтовой каменной лестнице, затем по длинному полутемному коридору. Шепот, осторожные шаги, какие-то непонятные шорохи раздавались кругом… но далеко, далеко, и он был совершенно к ним безразличен.

А потом он пришел в себя окончательно – сразу, толчком, с полной ясностью в голове. Он прекрасно помнил битву в горах и ее исход и вполне представлял себе, где оказался.

Он лежал на бархатном диване, в своей одежде. Но руки и ноги отягощали цепи, которых даже он не мог разорвать. Комната, в которой он находился, была убрана с мрачной роскошью: на стенах красовались черные бархатные шпалеры, на полу – толстые фиолетовые ковры. Ни окон, ни дверей Конан не заметил. Лампа резного золота, подвешенная к высокому потолку, неживым светом заливала чертог.

В неясном свете фигура человека, сидевшего против Конана в серебряном кресле, похожем на трон, казалась не вполне реальной; прозрачная шелковая накидка придавала ей некую расплывчатость очертаний, но бородатое лицо вырисовывалось ясно и четко, что тоже казалось неестественным в мертвом сиянии лампы. Казалось, странный нимб играл вокруг головы человека, заставляя рельефно выделяться черты, делая их единственной реальностью в таинственном, призрачном покое.

И лицо его было великолепно – точеное, классически прекрасное. Впрочем, в безмятежном спокойствии угадывалось нечто тревожащее: некий намек на сверхчеловеческие познания и такую же сверхчеловеческую уверенность в себе. И пугающее чувство узнавания шевельнулось в глубине сознания Конана. Нет, он хорошо знал, что никогда прежде не видел этого человека. Тем не менее его черты кого-то напоминали, словно Конан наяву повстречал видение из своих худших кошмаров…

– Кто ты? – с угрюмым вызовом спросил король и попытался сесть, несмотря на вес кандалов.

– Люди зовут меня Ксальтотуном, – раздался ответ.

Сильный, звучный голос звенел, как золотой колокол.

– И где мы? – поинтересовался киммериец.

– В одном из чертогов дворца короля Тараска, в Бельверусе.

Конан не удивился; Бельверус, столица Немедии, был и самым крупным среди городов, лежавших близ границы.

– А где Тараск?

– С войском.

– Ну, – проворчал Конан, – если собрался меня убивать, давай.

– Я не для того спас тебя от королевских стрелков, чтобы прикончить здесь, в Бельверусе, – сказал Ксальтотун.

– Что ты там сделал со мной? – спросил Конан.

– Лишил тебя сознания, – прозвучало в ответ. – Каким образом – ты все равно не поймешь. Можешь, если хочешь, назвать это черной магией.

Конан и сам пришел к такому же выводу и раздумывал уже совсем над другим.

– Кажется, я понимаю, зачем ты меня пощадил, – сказал он. – Амальрик, видно, собрался стращать мной Валерия – в том случае, если произойдет невозможное и этот молодчик станет-таки королем Аквилонии. Все хорошо знают, что за попыткой посадить Валерия на мой трон стоит барон Торский! Насколько я знаю Амальрика, он предназначает Валерию роль пешки, не больше. Так же как сегодня – Тараску!

– Амальрик о твоем пленении и не подозревает, – ответил Ксальтотун. – Как и Валерий. Оба уверены, что ты погиб в битве при Валкие.

Глаза Конана сузились, он пристально посмотрел на своего собеседника.

– Я чувствовал за всем этим чью-то мощную волю, – пробормотал он, – но думал, это воля Амальрика. Однако, похоже, Амальрик, Тараск и Валерий – всего лишь марионетки, а нитки дергаешь ты. Кто ты?

– Какая разница? Даже если я расскажу, ты мне вряд ли поверишь. Ответь лучше: что, если бы я предложил снова посадить тебя на аквилонский престол?

Конан смотрел на него, точно волк, угодивший в клетку.

– Назови цену!

– Повиновение мне.

– Ну и катись в преисподнюю со своим предложением! – зарычал Конан. – Я твоей пешкой не буду! Я добыл свою корону мечом! И кроме того, не в твоей власти покупать или продавать трон Аквилонии. Королевство еще не завоевано – одна битва не решает исхода войны!

– Ты забыл, тебе противостоят не только воины с их жалким оружием, – ответил Ксальтотун. – Или меч смертного поразил тебя в твоем собственном шатре еще до начала сражения? О нет: то было порождение мрака, скиталец, явившийся из внешних пространств по моему слову. Его пальцы пылали вечным морозом межзвездных черных пустот. Этот-то холод оледенил твою кровь и лишил мышцы силы. Холод, обжегший твое тело подобно железу, раскаленному добела! Или, может, ты скажешь, что человек, надевший твои доспехи, по чистой случайности повел рыцарей в ту теснину? Случайность, благодаря которой на них обрушились скалы?

Конан молча смотрел на него, и по спине гулял холодок. Мифология его варварского племени изобиловала легендами о чародеях и колдунах. К тому же, глядя на Ксальтотуна, любой дурак мог сказать, он – необычный человек. Конан явственно ощущал нечто неизъяснимое, отличавшее его от всех остальных, – некую ауру чужого времени и пространства, некое веяние зловещей, немыслимой древности. И все-таки упрямый дух Конана отказывался признать поражение.

– Обвал мог быть и случайностью, – процедил он сквозь зубы. – А бросок в ущелье – так это каждый бы на его месте предпринял!

– Вовсе нет. Ты, например, ни за что не сунулся бы туда. Ты бы сразу заподозрил ловушку. Для начала, кстати, ты и через реку бы не пошел, не убедившись, что немедийцы действительно разгромлены. И потом, даже в безумии битвы гипнотическое внушение не могло бы внедриться в твое сознание и заставить слепо ринуться в расставленную западню, как поступил тот простак, выряженный тобою.

Конан никак не мог распроститься с сомнениями:

– Но если все специально подстроено, чтобы разгромить мое войско, почему твой межзвездный скиталец не прикончил меня прямо в шатре?

– Я желал заполучить тебя живым. Я и без волшебства мог предсказать – Паллантид велит другому надеть твои латы. Ты нужен мне живым и неискалеченным, ибо ты можешь пригодиться для осуществления моих планов. В тебе есть жизненная сила, которая стоит больше, чем все искусство и вся хитрость тех, кто считает себя моими союзниками. Ты – упорный враг, из тебя может получиться отменный вассал.

Услышав такое, Конан плюнул, но Ксальтотун, не обращая внимания на ярость киммерийца, взял со стола хрустальный шар и поместил перед ним. Он ни на что не положил его и не стал никак укреплять. Тем не менее шар повис в воздухе, словно уложенный на подставку. При виде этого чуда Конан лишь фыркнул, хотя, по правде сказать, некоторое впечатление оно на него произвело.

– Хочешь посмотреть, что делается в Аквилонии? – спросил Ксальтотун.

Конан не ответил, но то, как он замер, напрягшись всем телом, выдавало его отчаянное желание узнать.

– Сейчас вечер следующего дня после битвы при Валкие, – вглядываясь в туманную глубину шара, заговорил Ксальтотун. – Основная часть немедийского войска заночевала у реки, и лишь рыцарские отряды продолжали громить отступавших аквилонцев. На рассвете армия свернула лагерь и двинулась через горы на запад. Просперо, который всю ночь гнал свои десять тысяч пуатенцев быстрым маршем, надеясь поспеть к началу сражения, был еще за много миль оттуда, когда ему начали попадаться бегущие. Не в силах собрать остатки разбитого войска, он отступил к Тарангии. Он примчался туда после отчаянной скачки, заменяя измученных коней отобранными у крестьян. Я вижу его рыцарей – усталых, в покрытых пылью доспехах, с обреченно повисшими плюмажами; из последних сил понукают они лошадей, пересекая равнину… Вижу я и улицы Тарангии. В городе неспокойно: каким-то образом сюда уже дошел слух о поражении и гибели короля Конана. Чернь сходит с ума от ужаса. «Король погиб! – повторяет она со слезами. – Кто теперь поведет нас на немедийцев?» Исполинские тени надвигаются на Аквилонию с востока, а небо ее черно от стервятников…

Конан замысловато выругался.

– Пустые слова! Любой уличный оборванец мог бы напророчить не хуже! Если ты хочешь сказать, что разглядел все это в стекляшке, так ты не только негодяй – в чем, кстати, я и не сомневался, – но еще и лжец, каких мало. Просперо соберет баронов и удержит Тарантию. Страной же в мое отсутствие правит Троцеро, граф Пуатенский, и уж он-то заставит немедийских собак с воем разбежаться по конурам! Подумаешь, несчастные пятьдесят тысяч вашего войска. Да Аквилония проглотит их и не подавится! Не видать им не то что Тарангии, даже и Бельверуса! При Валкие была разбита не Аквилония, а всего только Конан!

– Аквилония, – невозмутимо ответствовал Ксальтотун, – обречена. Копье, секира и огонь заставят ее покориться. А не заставят – тогда я призову против нее из тьмы веков иные силы. Точно так же, как рухнули скалы над Валкием, обрушатся по моему слову стены городов, а понадобится – и сами горы. Реки выйдут из берегов и затопят целые провинции. Так что лучше бы сталь и тетива сделали свое дело без дальнейшей помощи моего искусства, ибо могучие заклятия способны стронуть силы, грозящие поколебать равновесие Вселенной!

– Из какой бездны ты выполз, пес тьмы? – пробормотал Конан, не сводя с него глаз.

Невольная дрожь потрясла могучего киммерийца: он чувствовал перед собой нечто неправдоподобно древнее и исполненное столь же неправдоподобного зла.

Тут Ксальтотун приподнял голову, словно прислушиваясь к шепоту, долетавшему из-за края мира. Казалось, он позабыл о пленнике. Затем он нетерпеливо тряхнул головой и рассеянно глянул на Конана.

– Что? Я уже говорил, ты все равно не поверишь, даже если я тебе расскажу. Однако разговор с тобой меня утомил. Увы, легче уничтожить укрепленный город, нежели облечь мои мысли в слова, доступные пониманию безмозглого варвара.

– Будь мои руки свободны, – заметил Конан, – я бы мигом сделал из тебя безмозглый труп.

– Не сомневаюсь, не сомневаюсь. Вот потому-то я и не дал тебе такой возможности.

И Ксальтотун хлопнул в ладони. Его поведение разительно изменилось: в нем сквозило нетерпение и, пожалуй, даже нервозность. Впрочем, Конан был далек от мысли, будто это как-то связано с ним.

– Поразмысли над моими словами, варвар, – сказал Ксальтотун. – Времени у тебя будет в достатке. Я еще не определил твою участь: все зависит от обстоятельств, еще не успевших сложиться. Запомни одно: если я надумаю использовать тебя в своей игре, лучше подчиниться добровольно, чем испытать мой гнев!

Конан тут же замысловато выругался, но в это время занавеси распахнулись, обнаружив спрятанную за ними дверь, и в комнату вошли четыре чернокожих гиганта. На них не было иной одежды, кроме шелковых набедренных повязок, перехваченных поясами; у каждого на поясе висел внушительных размеров ключ.

Ксальтотун нетерпеливым жестом указал неграм на пленного короля, сам же отвернулся, потеряв к нему всяческий интерес. Конан обратил внимание на то, как странно подергивались пальцы колдуна. Из резной нефритовой шкатулки он извлек щепоть блестящего черного порошка и бросил в курильницу, стоявшую на золотом треножнике у локтя. Хрустальный шар, о котором, похоже, он позабыл, упал на пол, лишившись своей незримой опоры.

Тут негры подняли Конана и понесли прочь, потому что сам он, опутанный цепями, идти не мог. Но прежде чем затворилась за ними позолоченная тиковая дверь, Конан бросил взгляд назад. Ксальтотун, откинувшись и скрестив на груди руки, полулежал в своем кресле, похожем на трон, а над жаровней завивалась тонкая струйка дыма. Конан почувствовал, как волосы на голове становятся дыбом. В Стигии, древнем царстве зла, лежавшем далеко на юге, ему приходилось уже видеть порошок, который воскурил Ксальтотун. Это была пыльца черного лотоса, дающая сон, похожий на смерть и исполненный чудовищных сновидений. Конан знал: лишь жуткие чародеи Черного Круга, достигшие последних бездн зла, по своей воле ищут кошмаров черного лотоса и даже черпают из них новые силы для своего колдовства.

Для большинства жителей западных стран Черный Круг виделся всего лишь страшной сказкой, но Конан-то хорошо знал, до чего он реален. В мрачных подземельях Стигии, под сводами, никогда не знавшими света, все еще творились отвратительные обряды и полночные оргии, посвященные Тьме…

Конан еще раз оглянулся на позолоченную дверь и содрогнулся при мысли о том, что за нею происходило.

Он не мог сказать, какое сейчас время суток – день или ночь. Казалось, дворец короля Тараска погружен в вечные сумерки, казалось, кто-то не хотел впускать внутрь солнечный свет. И воплощением тьмы и теней, окутавших дворец, был – Конан чувствовал это – чужестранец Ксальтотун.

Негры пронесли Конана по извилистому коридору, столь скупо освещенному, что выглядели они скорее четырьмя черными призраками, несущими мертвое тело. Потом его тащили по винтовой каменной лестнице, бесконечно струившейся вниз, вниз… Факел в руке одного из негров отбрасывал на стены громадные бесформенные тени: ни дать ни взять демоны спускались в преисподнюю, таща мертвеца.

Лестница привела их в длинный прямой коридор. По одну сторону в сплошной стене там и сям зияли сводчатые проходы, за которыми виднелись лестницы, уводящие вверх. По другую сторону через каждые несколько футов следовали запертые двери, забранные надежными решетками.

Остановившись возле очередной двери, один из негров поднял висевший на поясе ключ и повернул его в замке. Решетчатая дверь отворилась. Негры и узник оказались в небольшой камере: стены, пол и потолок были каменные, а напротив виднелась вторая такая же дверь. Конан понятия не имел, что за ней находилось, но подумал, что вряд ли там еще один коридор: свет факела уходил меж прутьев неизвестно куда и терялся в беспредельной тьме, чуть слышно откликавшейся эхом.

В одном углу камеры, возле двери, через которую они вошли, с толстого железного кольца, вмурованного в стену, гроздьями свисали ржавые цепи. В цепях болтался скелет человека. Конан невольно задержал на нем взгляд, удивившись тому, что кости в большинстве своем были переломаны, а то и расщеплены. Череп же, отвалившийся от позвоночника, расплющен ударом ужасающей силы.

Один из чернокожих тюремщиков – не тот, что открывал дверь, – своим поясным ключом отомкнул тяжелый замок и флегматично оттащил в сторону и ржавые цепи, и раздробленные кости. Затем они пристегнули кандалы Конана к освободившемуся кольцу, и третий негр своим ключом – тоже третьим по счету – попробовал замок дальней двери и удовлетворенно хмыкнул, убедившись, что она как следует заперта.

Какое-то время они смотрели на Конана – черные великаны с узкими глазами и лоснящейся кожей, блестевшей в свете факела.

Затем тот, что носил на поясе ключ от ближней двери, гортанно произнес:

– Вот каков теперь твой дворец, белый король-собака! Никто не знает, где ты, только наш хозяин и мы. Весь дворец спит, а мы не болтливы. Ты будешь жить здесь, а может, здесь и умрешь. Как он! – Негр презрительно пнул расколотый череп, который со стуком покатился по каменному полу.

Конан не снизошел до ответа, и тюремщик, видимо, уязвленный молчанием узника, пробормотал ругательство, нагнулся и плюнул в лицо королю. Конан сидел на полу: цепи, охватившие его тело, запястья и лодыжки, были примкнуты к кольцу, он не мог ни встать, ни отодвинуться от стены более чем на длину руки. Но в ручных кандалах была изрядная слабина; Конан незаметно собрал всю цепь в ладонь и, прежде чем негр успел выпрямиться, обрушил ее на заостренное темя противника. Чернокожий свалился, точно зарезанный бык. Его товарищи разинули рты: кожа на голове была рассечена, из носа и ушей потекла кровь.

– Ну? – поигрывая окровавленной цепью, зарычал Конан. – Кто еще?

Приблизиться тюремщики не отважились, бормоча что-то на своем гортанном наречии, подняли оглушенного собрата и вынесли наружу, точно мешок. Они заперли дверь ключом, который так и не сняли с золотой цепочки, прикрепленной к ремню. Когда они удалялись по коридору, унося с собой факел, темнота, точно живое существо, кралась следом за ними. Стих шорох шагов, тьма и тишина безраздельно завладели подземельем.

V. Ужас подземелий

Конан лежал неподвижно, перенося тяжесть цепей и безнадежность своего положения со всем стоицизмом истинного сына диких киммерийских просторов. Он не шевелился, звяканье цепей, сопровождавшее каждое движение, казалось непростительно громким в мертвой тишине подземелья. Между тем инстинкт варвара, наследие бесчисленных поколений, предостерегал: не можешь как следует за себя постоять – притаись. Логические рассуждения были здесь ни при чем. Конан лежал тихо вовсе не потому, что подозревал во тьме присутствие неведомых и грозных существ, способных его обнаружить. Ксальтотун заверил – никакого ущерба ему не нанесут, и Конан полагал, что колдун в самом деле не заинтересован в его погибели – во всяком случае, пока. Но инстинкт дикаря, тот же самый, что еще ребенком заставил Конана лежать неподвижно и молча, пока дикие звери рыскали кругом его убежища, – этот инстинкт не дремал и теперь.

Даже острое зрение Конана не могло пронизать густую тьму. И все-таки по прошествии некоторого времени – хотя сколько именно времени минуло, он нипочем не смог бы сказать – он различил едва заметное сияние, нечто вроде косого луча серого света. Луч позволил Конану смутно увидеть прутья входной двери у своего локтя, а затем даже и контуры дальней решетки. Сперва это озадачило его, но потом он понял, в чем дело. Конан знал, он находится глубоко под землей, в катакомбах под королевским дворцом. Тем не менее кому-то понадобилось устроить колодец наверх таким образом, что в него иногда заглядывала поднявшаяся луна. Конан сразу подумал, что сможет, вероятно, следить с его помощью за сменой ночи и дня, отсчитывая время. Возможно даже, днем через отверстия будет проникать солнечный свет… если только колодец не закроют там, наверху, с наступлением дня. Чем не изощренная пытка – время от времени позволять узнику видеть лунный или солнечный свет?

Конан снова обратил взгляд на осколки костей, смутно белевшие в противоположном углу. Он не стал предаваться болезненным раздумьям о том, кем мог быть при жизни этот несчастный и за что ему выпала подобная участь. Его внимание привлекло состояние костей. Он видел, они переломаны не на дыбе. И еще одна весьма неаппетитная деталь открылась внимательному взгляду: берцовые кости были расколоты вдоль. Объяснение могло быть только одно: кто-то расщепил их, чтобы полакомиться костным мозгом. Но кто, кроме человека, добывает мозг из костей? Уж не говорили ли эти немые останки о жуткой трапезе какого-нибудь бедняги, доведенного голодом до людоедства? «Может, кто-нибудь однажды будет также разглядывать и мои кости, висящие в ржавых цепях…» – подумал Конан, с немалым усилием подавляя приступ слепого животного ужаса.

Киммериец не сыпал проклятиями, не плакал и не бушевал, как, вероятно, поступили бы на его месте многие цивилизованные люди. Однако боль и душевное смятение были нисколько не меньше оттого, что прорывались наружу лишь дрожью, временами сотрясавшей его могучее тело. Где-то там, далеко на западе, немедийское войско огнем и мечом прокладывало себе путь к сердцу Аквилонии. Маленький отряд пуатенцев не сможет их остановить: Просперо в Тарантии продержится несколько недель, в лучшем случае – месяцев; но если не придет помощь, сыграет свою роль численный перевес немедийцев. Без сомнения, бароны поспешат на выручку Просперо, объединяясь против захватчиков… Но он-то, Конан, обречен беспомощно лежать в темном каземате, пока другие ведут его воинов на врага и отвоевывают королевство!

В бессильном бешенстве король заскрипел зубами… и тотчас замер, расслышав со стороны дальней двери крадущиеся шаги. Напрягая зрение, он различил неясную фигуру, скрючившуюся по ту сторону решетки. Скрежетнул металл по металлу, потом раздался щелчок, как если бы ключ повернулся в замке, и фигура растаяла во мраке, скрывшись из глаз. «Какой-нибудь стражник приходил проверить замок», – рассудил Конан. Спустя некоторое время откуда-то издали послышался такой же металлический щелчок, а следом – звук открывающейся двери и быстрый, пугливый топот ног, обутых в мягкие башмаки. И вновь неподвижная тишина установилась в подвале…

Конан продолжал напряженно прислушиваться: ему казалось, минуло довольно долгое время, но он сам знал, что обманывается: луна все еще светила сквозь невидимый колодец. Ни звука! В конце концов он переменил положение тела. Громко лязгнули цепи… и почти сразу по ближнему коридору, через который его втащили в камеру, просеменили легкие шаги. Еще миг – и в сером полусвете обозначился хрупкий, тоненький силуэт.

– Король Конан! – позвал дрожащий девичий голос. – Государь мой, ты здесь?

– А где ж мне еще быть, – ответил он сдержанно и вывернул шею, пытаясь разглядеть незнакомку.

Это в самом деле была девушка, и она стояла совсем рядом с ним, обхватив пальчиками прутья решетки. Слабый свет луны обрисовывал ее изящное тело, перехваченное в бедрах клочком шелковой ткани, и смутно играл на украшенных самоцветами пластинах, прикрывавших грудь. Большие испуганные глаза мерцали во мраке, нежное тело, казалось, слегка светилось, точно алебастровое. Длинные волосы ниспадали темной волной; они роскошно блестели даже в полумраке колодца.

– Вот ключи от твоих оков и от дальней двери! – прошептала она.

Белая узенькая рука просунулась сквозь решетку, кинула три предмета, звякнувшие подле Конана об пол.

– Что за игру ты ведешь? – спросил он угрюмо. – Ты говоришь по-немедийски, а в Немедии у меня нет друзей. Кто послал тебя поиздеваться надо мной?

– Я не издеваюсь, господин мой! – Девушка чуть не плакала и дрожала так, что браслеты и нагрудные пластины звенели о прутья решетки, которые она сжимала обеими руками. – Клянусь Митрой, я украла ключи у чернокожих тюремщиков! Они – хранители подземелий, и каждый имеет при себе ключ лишь от одного замка. Я напоила их… всех, кроме одного, того, которому ты разбил голову, – его унесли к лекарю, и его ключ достать я не смогла. Но остальные – здесь, у тебя! Молю, не медли! За этими темницами таится страшное подземелье – там, во тьме, врата преисподней!

Если она притворялась, то притворялась здорово. Все же Конан попробовал ключи с немалым сомнением, ожидая лишь неудачи и издевательского смеха девчонки. Однако, к радостному изумлению киммерийца, один из ключей вправду отомкнул цепи, подойдя не только к замку у кольца, но и к тем, что запирали кандалы на руках и на ногах. Мгновение – и он поднялся во весь рост, охваченный яростным восторгом пусть относительной, но свободы. Быстрый шаг к двери – и его пальцы охватили железный прут вместе с тоненьким девичьим запястьем. Она, впрочем, и не пыталась вырваться и убежать. Подняв голову, она прямо и смело взглянула в свирепые глаза.

– Кто ты, девочка? – спросил он требовательно. – Почему ты взялась мне помогать?

– Я всего лишь Зенобия, – прошептала она, и дыхание у нее перехватило, словно от страха. – Всего лишь рабыня, купленная в сераль короля.

– И все-таки, – настаивал Конан, – не вижу, с какой бы стати тебе отдавать мне ключи… если только это не какой-нибудь подвох!

Она опустила темноволосую голову, но потом вновь вскинула ее и прямо встретила подозрительный взгляд киммерийца. Слезы алмазными звездами мерцали на пушистых ресницах.

– Я всего лишь рабыня, купленная в сераль короля, – повторила она, и Конан различил в ее голосе гордость, боровшуюся с унижением. – Но король ни разу даже не посмотрел на меня и, может быть, никогда не посмотрит. Я ничтожнее псов, гложущих кости в его пиршественном зале. Но я не раскрашенная игрушка! Я дышу, ненавижу, боюсь, радуюсь… и люблю. И я полюбила тебя, король Конан, с того самого дня, когда ты навещал короля Нуму несколько лет назад. Я видела, как во главе своих рыцарей ты проезжал по улицам Бельверуса, и сердце мое рвалось из груди, мечтая упасть в дорожную пыль, под копыта твоего коня…

Жаркая краска залила ее щеки при этих словах, но она не отвела глаз. Конан помедлил с ответом. В глубине души он так и остался необузданным дикарем, и все же мужчина должен быть уж совершенным скотом, чтобы не испытать невольного трепета и смущения, когда женщина раскрывает перед ним свою душу.

Тут Зенобия склонила голову, и нежные губы прижались к его пальцам, стиснувшим ее запястье. Но ужас их положения тотчас же с новой силой отразился в широко раскрытых темных глазах.

– Поспеши! – отчаянно прошептала она. – Уже минула полночь! Беги, государь!

– А с тебя не сдерут шкуру за утащенные ключи?

– Они никогда не дознаются. Даже если утром негры припомнят, кто дал им вино, они нипочем не посмеют сознаться, что напились и потеряли ключи. Я только не смогла заполучить тот, что отпер бы эту дверь. Ты должен проложить себе путь к свободе через подземелья, мой государь! Какие ужасы таятся там во мраке, я не решаюсь даже гадать. Знаю только, что участь твоя будет еще страшнее, если останешься здесь. Ибо король Тараск возвратился…

– Тараск?

– Да, причем возвратился тайно. Некоторое время назад он спустился сюда, в подземелье, а когда вышел обратно, весь дрожал и был смертельно бледен, как человек, страшно испытывающий судьбу. Я слышала, как он шепнул Аридею, своему оруженосцу, что, несмотря на запрет Ксальтотуна, ты все-таки умрешь.

– А Ксальтотун? – пробормотал Конан.

И почувствовал, как она содрогнулась.

– Не говори о нем! – был едва слышный ответ. – Демоны часто являются туда, где произносят их имена… Рабы говорят, он лежит в своем чертоге, за крепко запертой дверью, и внимает сновидениям черного лотоса. Мне кажется, даже Тараск втайне боится его, не то бы он расправился с тобою открыто. Но он спускался в подземелья нынешней ночью… и одному Митре известно зачем!