Помоги проекту - поделись книгой:
Вольдемар Балязин
Верность и терпение
Исторический роман-хроника о жизни Барклая-де-Толли
Михаил Богданович Барклай-де-Толли
1761–1818
В кампанию 1806 г. Барклай командовал передовым отрядом и под Пултуском (14 декабря 1806 г.) не только выдержал атаку войск маршала Ланна, но вместе с подоспевшими войсками генерала Сакена перешел в наступление и опрокинул дивизию генерала Гюдена. Награжденный за это дело орденом Св. Георгия 3-го класса, Барклай показал еще большие отличия в кампанию 1807 г., когда, командуя одним из авангардов, он прикрыл марш нашей армии к Янкову (23 января), выдержал бой с вчетверо сильнейшим противником, а на следующий день, командуя уже арьергардом при отступлении нашей армии к Ландсбергу и Прейсиш-Эйлау, своими искусными действиями дал у Гофа, против всей армии Наполеона, возможность нашему главнокомандующему, генералу Беннигсену сосредоточить армию у Прейсиш-Эйлау. Здесь 26 и 27 января разыгралось кровопролитное сражение, в котором Барклай был ранен и принужден был удалиться для лечения в Мемель, где, во внимание к его выдающимся боевым заслугам и мужеству, его посетил император Александр I и имел с Барклаем продолжительный разговор о тогдашних военных событиях и о состоянии армии.
Награжденный за эту кампанию орденом Св. Владимира 2-й степени и чином генерал-лейтенанта, Барклай был назначен начальником 6-й пехотной дивизии, с которой в 1808–1809 гг. и принял участие в войне со Швецией. Получив приказание идти к Куопио и очистить от неприятеля Саволакскую область, Барклай в начале июня занял этот город и, оставив здесь часть своих сил, сам, согласно приказанию главнокомандующего, направился к Вазе на соединение с отрядом Раевского. Между тем шведский партизан Сандельс атаковал Куопио, и Барклай, получив известие о критическом положении нашего малочисленного отряда в этом городе, опасаясь за свою коммуникационную линию, вернулся назад и прогнал Сандельса. Самовольное возвращение Барклая в Куопио вызвало сильное неудовольствие главнокомандующего армией графа Буксгевдена, находившего, что этим разрушен весь его план, и Барклай покинул армию, уехав в Санкт-Петербург. Государь, недовольный Буксгевденом, не изменил, однако, своего благоволения к Барклаю. С заменой же Буксгевдена генералом Кноррингом Барклай, по желанию императора Александра, снова был вызван в Финляндию, и на него было возложено командование войсками, назначенными для перехода по льду Ботнического залива через Кваркен (100 верст) в Швецию. Награжденный за переход через Кваркен чином генерала от инфантерии, Барклай в мае 1809 г. был назначен финляндским генерал-губернатором и главнокомандующим войсками, в Финляндии расположенными. Административные способности, проявленные Барклаем на этом посту, и тот такт, с которым он вел себя по отношению к населению, возбужденному войной и делившемуся на приверженцев Швеции, России и самостоятельной Финляндии, побудили императора Александра в январе 1810 г. призвать Барклая на пост военного министра, освободившийся за назначением Аракчеева председателем департамента военных дел вновь образованного Государственного совета. Барклаем было завершено устройство военного министерства изданием «Учреждения» его и издано «Учреждение для управления Большой действующей армией», введена корпусная организация, образованы пехотные дивизии, создан корпус внутренней стражи и пр.; сделаны значительные улучшения: по довольствию войск, приему и обучению рекрутов и, в предвидении новой войны с Наполеоном, численность вооруженных сил увеличена до небывалых размеров — 1 275 000 человек; усилены старые и построены новые крепости: Бобруйск и Динабург.
С началом Отечественной войны Барклай был назначен главнокомандующим 1-й Западной армией, с сохранением поста военного министра. Относительно борьбы с Наполеоном Барклай выработал свой план, основанный на уклонении от решительного боя и отступлении в глубь страны. Идеи этого плана высказаны были Барклаем впервые еще в 1807 г. в Мемелс, где он лечился от раны, известному историку Нибуру, «Если бы мне пришлось действовать против Наполеона, — говорил он тогда, — я вел бы отступательную борьбу, увлек бы грозную французскую армию в сердце России, даже на Москву, истощил бы и разорил ее и наконец, воспользовавшись суровым климатом, заставил бы Наполеона на берегах Волги найти вторую Полтаву». Те же мысли там же и тогда же высказал он и императору Александру, посетившему его, а вступив затем в управление военным министерством в марте 1810 г., представил ему же особый доклад («О защите западных пределов России»), в котором, развивая ту же идею, указывал, что первое упорное сопротивление противнику должно было быть оказано на оборонительных линиях Двины и Днепра, причем главной базой являлась Москва — «главное хранилище, из которого истекают действительные к войне способы и силы».
Император Александр вначале вполне разделял эти взгляды Барклая, но впоследствии осложнил их осуществление принятием плана полковника Фуля, основанного на занятии укрепленного Дрисского лагеря. И вот Барклаю с первых же шагов войны пришлось бороться с влиянием этого педанта-теоретика. Вынужденный, несмотря на все свои возражения, к поспешному отводу войск в Дрисский лагерь, Барклай настоял в конце концов на его очищении и соединении со 2-й армией (князя Багратиона). Памятуя слова императора Александра, сказанные ему при отъезде государя из армии: «Поручаю вам мою армию. Не забывайте, что у меня нет другой, и пусть эта мысль никогда вас не покидает», — Барклай проникнут был во всех действиях крайней осторожностью. Так, по соединении армий у Смоленска и принятия над ними главного начальствования, он отказался от выработанного Толем плана наступления всеми нашими силами к Рудне, чтобы, разбив и прорвав центр расположения армии Наполеона, занять внутреннее положение по отношению к противнику и бить его по частям. Он решил отступать на Москву.
Решение это вызвало против Барклая крайнее неудовольствие как в армии, так и в обществе, обвинявших Барклая в нерешительности, трусости и даже измене; под давлением общественного мнения император Александр принял решение назначить Кутузова главнокомандующим всеми силами, действовавшими на театре войны. Последний прибыл к армии 17 августа и, приняв ее от Барклая, мрачными красками изобразил состояние ее в донесении государю. Барклай был приведен этим в отчаяние и 24 августа, накануне Бородинской битвы, обратился к императору Александру с письмом, в котором умолял освободить его «из этого несчастного положения и совершенно уволить от службы», если в предстоящем сражении не исполнится его желание — быть убитым. Одетый в вышитый золотом генеральский мундир, при всех орденах и звездах, в шляпе с громадным черным плюмажем — так, чтобы представлять собою яркую, хорошо заметную мишень для неприятельского огня, Барклай руководил под Бородином действиями 1-й армии с таким искусством, энергией и жаром, ища в то же время со светлым, спокойным лицом смерти, что вернул себе доверие армии и примирил с собою главного своего противника — Багратиона. При дальнейшем отступлении нашей армии от Бородина к Москве Барклай, узнав, что Беннигсен выбрал позицию для нового боя у Мамонова, осмотрел ее и, признав совершенно негодной, доложил о том Кутузову. Тогда состоялся известный Военный совет в Филях, решивший участь Москвы и кампании. Нужно было обладать глубокой, искренней убежденностью в правоте своих взглядов и громадным гражданским мужеством, чтобы, зная о тяготевших на себе обвинениях и подозрениях, высказаться за оставление Москвы. Но Барклай и в этом случае не покривил душой. Он высказался за оставление Москвы без боя, а когда армия перешла на старую Калужскую дорогу, подал свое мнение за открытие наступательных действий, — и, по его предложению, отряд Дорохова был направлен к Вязьме.
Этим актом и закончилось участие Барклая в Отечественной войне. 15 сентября он заболел сильной лихорадкой, давно уже его мучившей; к болезни присоединилось новое тяжелое нравственное испытание: состоялось увольнение его от должности военного министра, хотя и по его собственной просьбе, но без единого слова благодарности за все сделанное им на этом посту. 22 сентября он покинул армию и выехал в Калугу, где подвергся со стороны черни ряду оскорблений. Просьба его о разрешении прибыть в Дерпт осталась без ответа со стороны государя. Тогда, тяжко больной, он удалился в свое имение в Феллинской усадьбе Лифляндской[1] губернии, где наконец и получил первое милостивое письмо от императора Александра.
4 февраля 1813 г., по желанию государя, Барклай принял командование 3-й армией, с которой осадил Торн, и 4 апреля взял его. Занятие этой крепости облегчило наши дальнейшие действия, доставив Барклаю алмазные знаки ордена Св. Александра Невского; кроме того, ему высочайше было пожаловано единовременно 50 000 рублей.
17 апреля последовала кончина Кутузова, и главнокомандующим нашими и прусскими войсками был назначен граф Витгенштейн. Хотя он и был моложе Барклая в чине, но последний беспрекословно подчинил себя ему. После Люценского сражения 3-я армия присоединилась к главной. В ночь на 7 мая войска Барклая были посланы против корпусов, направленных Наполеоном на Кенигсварт в обход нашего правого крыла и для действий на наши тыловые сообщения. 7 мая Барклай разбил и рассеял при Кенигсварте итальянскую дивизию генерала Перри. 8 и 9 мая под Буценом он командовал правым флангом нашей армии, на который был направлен главный удар Наполеона. 19 мая состоялось назначение Барклая главнокомандующим русско-прусской армией, действовавшей против Наполеона. За Кенигсвартское дело император Александр I наградил Барклая орденом Св. Андрея Первозванного, а король прусский — орденом Черного Орла.
С присоединением Австрии общим главнокомандующим был назначен австрийский фельдмаршал князь Шварценберг, Барклай же остался во главе наших и прусских войск. Вступив со своей армией в Богемию, он двинулся к Дрездену и после сражения под этим городом отступил к Кульму, где 18 августа союзные войска одержали решительную победу. За Кульм Барклай был награжден орденом Св. Георгия 1-го класса, а император австрийский пожаловал ему командорскую крепость Марии-Терезии. В Лейпцигской битве (4, 5 и 6 октября) Барклай с обычным мужеством и неустрашимостью появлялся всюду, где необходимо было его присутствие, и был одним из главных виновников одержанной победы. Наградой ему за нее было графское достоинство. В 1814 г. Барклай руководил русскими войсками в сражениях: при Бриенне, Арси-сюр-Обе, Фер-Шампенуазе и при взятии Парижа (18 марта 1814 г.). За сражение при Бриенне он был награжден шпагой, украшенной алмазами и лаврами, а за Париж — произведен в генерал-фельдмаршалы.
По заключении мира и возвращении в Россию Барклай был назначен главнокомандующим 1-й армией, которая в 1815 г. вновь была двинута к пределам Франции. Решительная победа при Ватерлоо и вторичное отречение Наполеона от престола остановили дальнейшее движение наших войск. После знаменитого смотра при Вертю за распорядительность и образцовое состояние войск император Александр I возвел Барклая в княжеское достоинство.
Барклай скончался 14 мая 1818 г. в Инстербурге, близ Кенигсберга, на 57-м году жизни. Прах Барклая был перевезен и погребен в его имении Бекгоф, в Лифляндии. Барклай, по оценке его действий известным историком войны 1812 г. генералом Харкевичем, не отличался блистательными способностями, но обладал многими драгоценными качествами полководца. Простой, ясный и практический ум его холодно оценивал обстановку и принимал соответствующие решения. Самостоятельность его была безусловна: взгляды, которые он высказывал, и решения, которые он принимал, всегда были его собственные. Непоколебимая настойчивость в преследовании поставленной цели не знала преград. Полное самообладание и спокойствие в самые тяжелые, решительные минуты были изумительны. На поле битвы он видел все и с неизменным хладнокровием распоряжался всем под самым сильным огнем. Патриот в лучшем смысле слова, он исполнял свой долг, никогда не думая о себе. Несправедливость современников часто бывает уделом великих людей, но немногие испытывали на себе эту истину в такой степени, как Барклай. Пушкин прекрасно опоэтизировал эту «драму Барклая» в своем известном стихотворении «Полководец».
По смерти Барклая император Александр I положил соорудить памятник ему и Кутузову, как двум главнейшим своим сподвижникам в великой борьбе России и Европы с Наполеоном. Император Николай Павлович повелел присвоить 2-му карабинерному полку наименование карабинерного фельдмаршала князя Барклая-де-Толли (впоследствии 4-й гренадерский Несвижский генерал-фельдмаршала князя Барклая-де-Толли полк). Кроме памятника в Санкт-Петербурге, Барклаю сооружен еще памятник в Юрьеве на деньги, пожертвованные войсками, находившимися под его началом в 1812–1815 гг.
Вольдемар Балязин
Верность и терпение
Исторический роман-хроника о жизни Барклая-де-Толли
Пролог
Пятого декабря 1761 года, на двадцатый день Рождественского поста, императрица Елизавета Петровна вновь почувствовала головокружение и тошноту.
«Господи, — подумала она, — когда же все это кончится?» И тут же испугалась греховной досады на свою болезнь, ибо смирение и покаяние более всего приличествовали постящейся христианке.
Больная закрыла глаза и вдруг явственно вспомнила, как три года назад, в начале сентября, на праздник Рождества Богородицы в дворцовой царскосельской церкви впервые почувствовала она такую же дурноту, которая с тех пор то приступала, то отступала, но все же никогда не оставляла уже ее.
Елизавета Петровна вспомнила, как тихо и осторожно, стараясь не привлекать внимания молящихся, вышла она тогда на воздух и, внезапно потеряв сознание, упала рядом с крыльцом.
Никого из свитских и дворцовых слуг рядом не оказалось — все были в церкви, строго следуя правилам, заведенным в последнее время богобоязненной императрицей, — подбежали случайные мужики и бабы, но, узнав императрицу, боялись подойти ближе и стояли молча вокруг на почтительном расстоянии.
Когда спустя какое-то время прибежал лейб-медик Пуассонье и отворил кровь, то она, открыв наконец глаза, но никого не узнавая, тихо спросила: «Где я?» — но язык плохо ей повиновался. Удар этот, или, как еще называли его, «пострел», свалил ее в постель на три недели. Она стала с трудом говорить, тяжело шевелила непослушными руками и ногами, и хотя в конце сентября встала, но с той самой поры подолгу и часто болела. Царица, все еще ветреная, непостоянная и в чувствах, и в делах, и в мыслях, несмотря на то что в тот несчастливый для нее год сравнялось ей пятьдесят, то бросалась к врачам, то, отвергнув их ученые советы, окружала себя знахарями и знахарками. Но здоровье становилось все хуже, и уже не фейерверками и балами, не головокружительными романами и не захватывающими дух вакханалиями отмечались дни ее жизни, а следовавшими непрерывной чередой болезнями, которые она переносила в одиночестве, непричесанная и неприбранная, то откинувшись в глубоком мягком кресле, то утонув в пуховиках огромной своей постели.
Так и сегодня лежала она, обессилевшая, страшась, что дурнота станет еще сильнее, и то бездумно глядела в расписанный летящими амурами и резвящимися нимфами высокий потолок, то мельком взглядывала в окно. Там, над декабрьской метельной круговертью, ползли низкие, тяжелые, набухшие снегом тучи, цепляясь отставшими лохмотьями за шпиль Петропавловского собора.
Едва Елизавета Петровна закрыла глаза, как вдруг за окном жидко прозвенел сигнальный колокол, и почти тотчас же бухнула крепостная петропавловская пушка.
«Полдень, двенадцать, — поняла Елизавета Петровна, и тут же, наверное из-за пушечного выстрела, подумалось ей: — Как-то там, в Померании, что у Румянцева?»
…А в Померании шла прежестокая война, и государыня не могла о том не думать.
В тот же самый день и час на рубеже Лифляндии и Курляндии на мызе Памушисе в бедной хижине вольного арендатора отставного поручика российской армии Вейнгольда Готтарда Барклая-де-Толли проснулась его молодая жена. В животе у нее тяжелым теплым комом что-то повернулось, она улыбнулась и мысленно сказала: «Господи, кажется, скоро все это кончится. И кажется, у меня снова будет мальчик».
Маргарита повернула голову к окну, увидела за ним серебряные от снега ветви елей, синее-синее небо и, внезапно почувствовав прилив счастья и радости, еще раз проговорила, на сей раз шепотом: «Благодарю Тебя, Господи, за нечаянную радость, что подарил Ты мне. — И через несколько мгновений добавила: — И тебя благодарю, Пречистая Дева, Матерь Божия».
То ли от дивной морозной погоды — ясной и тихой, — то ли от переполнявшего ее безотчетного счастья, но даже стрекотание сверчка за печкой показалось ей чарующей музыкой, и она, сладко, но осторожно потянувшись, сказала себе: «А все же счастливая ты, Маргарита Барклай-де-Толли».
Ребенок еще раз шевельнулся в ее утробе, и она подумала: «Теперь уже скоро».
13 декабря Елизавете Петровне стало совсем плохо. Приступы жестокого, сотрясающего все ее тело кашля, сильная, часто повторяющаяся рвота с кровью свидетельствовали о том, что дни ее сочтены…
В тот же день Маргарита Барклай-де-Толли родила мальчика. Родила без боли, без предродовых мучений, и когда услышала его первый крик, нет, не крик, а скорее мяуканье — слабое и жалостливое, — то поняла, что будет жалеть его и любить, пока не закатится для нее навек солнце и не погаснут звезды.
А когда бабка-повитуха — не старая еще крестьянка-литовка, перерезав пуповину, подала ей сына, она увидела крохотного, краснолицего, совсем безволосого младенца с закрытыми глазками и сжатыми кулачками. И хотя никак нельзя было назвать новорожденного красавцем, ее захлестнула волна нежности, и она почувствовала, что нет для нее на свете живого существа дороже и милее этого маленького создания со сморщенным личиком и лысым черепом.
…А из соседней горницы вышел, когда все окончилось, и подошел к кровати счастливый и будто в чем-то виноватый Вейнгольд Готтард — немолодой уже, тридцатипятилетний отец семейства, увеличившегося всего несколько минут назад еще на одного человека, — и, смущенно поцеловав Маргарите руку, проговорил тихо:
— Пришел в мир еще один человек. Кем-то он станет?
Разве могли они хотя бы на миг вообразить, что этот жалкий, красный, сморщенный комочек плоти — их сын, еще не имеющий имени, — прославит свою и их фамилию на весь мир?
Не знали они, что в мир пришел великий человек и что ждали его свой Исход, и свой Канун, и своя Страда. В реке жизни Исход был одним из тех пределов, коими начиналось его бытие, и шел он от рождения и корня его подобно малому светлому родничку, вдруг прорвавшемуся из-под земли и потом плавно перешедшему в широкий величавый поток.
В Канун человек готовил себя к главному делу жизни, собирая воедино мысли, силы и чувства, чтобы достойно свершить его.
И Страда, наступающая за Кануном, оказывалась по силам ему, если приступал он к ней готовый на все, даже заплатить за успех собственной жизнью. Ибо для человека, пришедшего в мир, чтобы свершить великие дела, Страда и есть смысл всего существования.
И, подобно тому как страдою называют шесть наиболее тяжких недель в году: жатву, косьбу — самую тяжелую, ломовую работу во весь год, — в долгой жизни человека бывает также необычайно трудное, однако же и наиболее ответственное время, пережив которое и свершив положенное ему, он может сказать: «Я сделал все, что мог».
Книга первая
Исход
Глава первая
Младенчество
Пастор Мартин — настоятель протестантской церкви в Жемайтии[2] — был высокоученым теософом, но среди своих собратьев — священников-лютеран — слыл он человеком, не чурающимся греховного вольнодумства, а порой и чернокнижия — впрочем, самого невинного.
Тайною страстью отца Мартина была ведовская наука астрология, в кою верил он порою почти как в Евангелие.
И потому, узнав, что у супругов Барклай 13 декабря родился сын, стал он ждать крестин где-то сразу после Рождества Христова, а тем временем еще раз заглянул в старые, но надежные гороскопы, составленные великим Иоганном Кеплером, и прочел все, что говорилось о мальчиках, рожденных под знаком Каприкорна — сиречь Козерога. Под этим, десятым, знаком Зодиака, который Солнце проходит между 21 декабря и 19 января, когда Марс имеет возвышение, а Юпитер — падение, рождаются воины и государственные мужи, обладающие несгибаемой волей и выдающейся храбростью.
В первое воскресенье после Рождества мальчика принесли в церковь, и отец Мартин, еще не приступив к таинству крещения, сказал родителям, только взглянув на безмятежно спящего младенца:
— Будет он высок ростом и строен, худ лицом, скромен и тих, но усерден и серьезен и будет добиваться успеха неутомимой работой, все преодолевая терпением и волей.
Будет тверд в своих намерениях и в конце концов добьется видного положения и станет знаменит и могуществен. Будет он человеком практически даровитым и весьма уверенным в своих силах. Он свершит предначертанные ему дела лучше, чем кто-либо другой. Господь дарует ему характер гордый и независимый. Спокойный, холодный, собранный и отчаянно смелый, он не станет выставлять свои чувства напоказ, но будет очень искренним, верным и преданным в привязанностях. Эти качества станут проявляться не так уж часто, ибо судьба сделает его скрытным, прячущимся от любопытных взоров под броней немногословия и великой сдержанности.
Отец Мартин замолчал и, отринув крестным знамением от себя и от младенца все языческое, только что здесь прозвучавшее, велел матери распеленать его и после краткой молитвы окунул в купель.
Мальчик, на удивление всем, не издал ни звука.
Завершая крещение, пастор нарек младенца Михаилом Андреасом и подал маленькое розовое тельце матери, поздравляя ее и отца. Мать, быстро схватив сына, тут же отерла его чистым холщовым полотенцем и начала ловко пеленать.
Пастор же, отойдя к столу, на котором стояла чернильница, лежали пук гусиных перьев и толстая книга записей о рождениях, свадьбах и смертях прихожан, торжественно воссел на высокий стул с резной спинкой и, неспешно очинив перо, медленно вписал в приходскую книгу затейливой готической вязью первые казенные слова о новом гражданине и христианине: «Михаил Андреас, сын Барклая-де-Толли из Памушисе, крещен здесь в 1761 году, в воскресенье после Рождества».
Отец Мартин встал и, прочитав сделанную им запись, еще раз блеснул эрудицией.
— Всякое имя, — сказал он, — имеет свой сокровенный смысл. Так и эти два имени — Михаил и Андреас — отныне отдают его под покровительство двух небесных патронов. Сначала о первом из них — Михаиле. Уже в Ветхом Завете архангела Михаила — архистратига небесного воинства — зовут «великим князем, стоящим за сынов своего народа». А в Апокалипсисе предстает архангел Михаил победителем ужасного дракона и низвергателем с небес самого Сатаны. Он же повел богоизбранный народ по пустыне, когда шли евреи из Египта. И так как из трех архангелов только Михаилу повелел Бог-Отец быть архистратигом, то и князья-воины считают его своим покровителем, дарующим им победы и ратную славу.
А второе данное мальчику имя отдает его под покровительство святого апостола Андрея, коего Христос первым призвал к себе в ученики. Андрею был свойствен дар проповеди, и ему было суждено, так же как и Христу, принять страдальческую смерть на кресте. Однако же это «вовсе не означает, что тех, кому покровительствует апостол Андрей, ожидает мученическая кончина: при его покровительстве носящие имя Первозванного становятся первыми во всех начинаниях, которые они предпримут.
Здесь велеречивый теософ умолк, поняв, что, пожалуй, хватил через край, объявив явление миру чуть ли не нового Цезаря или Александра Македонского.
Заметил это и отец новообращенного Михаила Андреаса Барклая-де-Толли. И, зная за высокопросвещенным богословом эту слабость — любил поговорить о божественном и таинственном, — все же был поражен его необыкновенным красноречием и, оттого чуть смутившись, произнес:
— Спасибо, отец Мартин, за добрые слова о том, что ждет моего сына. Однако не кажется ли вам всё сказанное сильным преувеличением?
— Сын мой, — ответил пастор, — все, что сказал я, воистину написано в книгах судеб, и это не я говорил о новом рабе Божием Михаиле Андреасе, но пророки и провозвестники.
…Так как имя Готтард по-немецки означает «Богом данный», впоследствии Михаила Барклая-де-Толли в России стали по отчеству называть Богдановичем.
Почти никто не знал, что в глуши литовских лесов в середине декабря 1761 года родился младенец Михаил Андреас, но десятки, а потом и сотни тысяч людей тремя неделями позже, 5 января 1762 года, узнали, что умерла после долгих мучений российская императрица Елизавета Петровна.
Она была еще жива и то впадала в беспамятство, то ненадолго приходила в себя, когда на дверях церквей и на стенах домов были развешаны сообщения о победе под Кольбергом. Но как только императрица умерла, в тот же самый день ближайший друг Петра Федоровича его генерал-адъютант Андрей Гудович помчался в Берлин к Фридриху II с известием о восшествии на российский престол его прозелита[3] Петра III[4]. В послании новый император сообщил и о своем желании установить вечную дружбу с прусским королем.
А к Бутурлину понеслись фельдъегери с приказами немедленно кончать войну. Однако же сия совершеннейшая в политических делах перемена коснулась лишь тех, кто в оных предприятиях участвовал или имел к ним какое-либо касательство. А так как, кроме военных да чиновных людей, мало кто был той войне сопричастен, то и к замирению с королем почти все остались безучастными, хотя в душе и порадовались: люди перестанут не из-за чего погибать да еще, даст Бог, поборы станут поменьше.
И Барклаю не до войны было и не до политики, ибо собственные его дела шли из рук вон плохо, и более всего следовало ему задуматься о дне сегодняшнем, который, вопреки евангельской мудрости, приходить-то приходил; да вот вместе с ним Господь пищи не приносил…
А меж тем минул волчий месяц декабрь, прошло морозное Крещение, зима надела медвежью шкуру и начала стучать по крышам, дыша студеными ветрами, рассыпая из рукавов иней и сковывая воду в реках на три аршина.
В такое время, когда светало близко к полудню, а темнело вскоре после обеда, шли Готтарду в голову невеселые мысли: не смог он вести свое хозяйство, хотя и надрывался на пашне с утра до вечера. Да и арендатором-то он лишь назывался, а на самом деле был самым заурядным вольным хлебопашцем, ибо не было у него ни одного работника. И оттого еле-еле сводила его семья концы с концами, а улучшения Готтард не предвидел, все более убеждаясь в справедливости пословицы: «От трудов праведных не наживешь палат каменных».
И однажды Готтарда вдруг осенило: «А ведь палаты-то каменные у меня совсем недавно были, правда, не Бог весть какие, но все же каменные — не чета нынешним, деревянным». И тут же вспомнил он другую пословицу: «От добра добра не ищут». И признался себе Готтард, что ушел и из каменных палат, и от добра на поиски лучшей жизни, а нашел бревенчатую избу, клочок земли, изнурительную работу от зари до зари и скудный достаток, не шедший ни в какое сравнение с прежнею жизнью.
И когда признался себе во всем этом, то с горечью сам же себя спросил: «А почему все это случилось и кто во всем том виноват?» И ответил: «Да я сам. Кто же еще?»
Вспоминая тридцать пять прожитых лет, Готтард делил их на несколько неравных долей: первую, несомненно самую счастливую, когда был он ребенком, заласканным маменькой последышем, самым любимым из трех ее сыновей; вторую, когда стал он отроком и не захотел признавать главенства над собою двух старших братьев, из-за чего возникло между ними взаимное отчуждение; третью, когда определился он в военную службу, столь же несомненно злосчастную; и четвертую, когда встретил он свою судьбу, Маргариту, осветившую его жизнь лучезарною любовью, которая скрашивала многие темные стороны их нелегкого совместного бытия и, несмотря на каждодневные трудности, делала его жизнь радостной, а главное — наполненной высоким смыслом — истинной полезностью.
Отец его, Вильгельм Барклай-де-Толли, был богатым, преуспевающим юристом и негоциантом, сначала муниципальным советником Большой гильдии Риги, а когда Готтард подрос, стал и бургомистром этого процветающего ганзейского[5] города. Поднявшись на вершину власти, отец купил два больших и богатых имения, завещав их старшим сыновьям, один из которых готовился, как и отец, стать юристом, другой — служить в казначействе.
Поскольку Вильгельм Барклай был богат и, подобно местным помещикам, владел усадьбой и землей, да к тому же его часто видели в окружении благородных господ, одетого в кружева и бархат, в длинном белом парике и с золотою цепью на груди, то все в Риге стали считать его не простым богачом-толстосумом, а прирожденным знатным господином, в чьих жилах течет голубая кровь ливонских рыцарей.
Готтард помнил, как однажды необычайно торжественный отец, разряженный и надушенный, словно молодой дворянин из тех, коих именовали петиметрами[6], повел матушку и его с братьями в церковь Святого Петра, где в полдень должны были освятить их родовой герб, который отец сумел поместить на одной из внутренних колонн храма.
В церкви Готтард долго изучал герб рода Барклаев и соседние гербы, с которых чванливо и высокомерно глядели на толпу горожан геральдические львы и орлы остзейских[7] графов и баронов, вздымались мечи и копья, парили сказочные птицы и ангелы. Он внимательно читал гордые девизы благородных фамилий, чьи предки были тевтонскими рыцарями и чьи потомки сегодня стали остзейскими — и рижскими в том числе — нобилями и патрициями. И вдруг он понял, что отец хотя и добился права уравнять род Барклаев с известными во всей Европе фамилиями, но только по праву богатого, однако он не мог сравняться с ними в славе, ибо их лавры были добыты не купеческим золотом, а мечом, кровью и доблестью рыцарей.
И именно тогда решил Готтард стать офицером, чем немало удивил отца, ибо на его памяти в семье Барклаев военных не было, а все, кого он знал, шли по стезе негоции. Военные же если и были, то столь давно, что память о них уже утерялась.
Подумав, отец решил, что младшему сыну можно стать и офицером, ибо военные, именуемые «дворянством шпаги», имели преимущество перед «дворянством пера», то есть священниками. Так враз, совершенно неожиданно, решилась его судьба.
Вскоре Готтарда записали в полк и тут же отправили в домовый отпуск для подготовки к принятию офицерского звания.
Наслушавшись всяких побасенок подвыпивших ветеранов, которые квартировали в древней крепостной казарме, о боях и походах с Карлом XII и Августом Сильным, Готтард возвращался под отчий кров воодушевленным, будто это именно он подобно Августу гнул подковы и подобно Карлу никогда не кланялся пулям.
Занятиям воинской наукой уделял он не много времени, тогда как старшие братья, как муравьи, усердно трудились в своих бюро, вызывая у Готтарда презрение, смешанное с брезгливым состраданием. Может быть, сам того не сознавая, он не хотел ни в чем быть похожим на братьев и потому их рвению противопоставлял сибаритство, их практицизму — демонстративную романтическую неприспособленность к жизни.
Отец, вечно занятый делами, не обращал на сыновей никакого внимания, надеясь на их собственный ум и житейскую хватку. Занимался Готтард кое-как, и ответы его на экзаменах были ниже посредственных, отчего комиссия не смогла дать положительного заключения. И тогда, скорее спасая доброе имя Барклаев, нежели неудачливого сына, бургомистр уговорил председателя комиссии направить Готтарда в кригс-комиссариат, занимавшийся делами по снабжению армии. Интендантское ведомство всегда испытывало недостаток в офицерах, а кандидатура Готтарда Барклая была хороша еще и тем, что его отец — негоциант и бургомистр — мог оказать армии такие услуги в поставках, на какие не был бы способен и сам петербургский генерал-кригс-комиссар. И после недолгих проволочек экзаменаторы собрались еще раз и решили дать ему чин фендрика, соответствовавший чину подпрапорщика, и направить в интендантство. Там-то и началась в 1744 году его военная служба, оказавшаяся, правда, не очень продолжительной.
Рижское интендантство, кригс-комиссариат, осуществляло контроль за финансовыми делами и снабжением войск в Прибалтике всеми видами провианта, огнестрельным и холодным оружием и амуницией, а также за обеспечением гарнизонных аптек и лазаретов и заключением контрактов на поставку всего необходимого. Сколь ни серой, сколь ни рутинной была такая служба, она все же могла представлять интерес для военного чиновника хотя бы тем, что в ней имелся некий созидательный смысл и определенная польза. Однако то, к чему приставили фендрика Барклая, даже и такого значения не имело, ибо на первых порах ему поручили дело самое простое — контроль за порядком на складах военного имущества, или «воинских магазейнах», как назывались они официально. Дело это показалось ему совершенно неинтересным, и, даже и не пытаясь вникнуть в его суть, юноша очень тяготился этой казавшейся ему совершенно бессмысленной деятельностью. В характере его появились раздражительность и внезапная вспыльчивость, подчас переходившие в дерзость. И неизвестно, как долго шла бы его «магазейская служба», если б не приехал он по казенным делам в Ревель. В ту пору состоял там обер-комендантом единственный в русской армии эфиоп, бывший денщик Петра Великого, Абрам Петрович Ганнибал[8].
Прибыв в Ревель, фендрик Барклай первым делом отправился представиться обер-коменданту, как того требовал артикул.
Кабинет Ганнибала находился в старой ревельской цитадели, как и несколько цейхгаузов, состоявших в ведомстве кригс-комиссариата. Когда Готтард вошел в приемную Ганнибала и попросил адъютанта доложить о нем обер-коменданту, тот как-то странно на него поглядел и медленно, явно нехотя, скрылся за дверью кабинета. Не прошло и минуты, как адъютант вновь оказался в приемной, но от былой его медлительности не осталось и следа.
— Входите, господин фендрик! — отчеканил он строго по артикулу, вытягиваясь в струну, чего сроду адъютанты не делали перед младшими по званию.
Чуть недоумевая, вошел Готтард в кабинет и увидел, что Ганнибал не один: в кресле у окна сидел толстый курносый генерал, который, не стесняясь тем, что в кабинете появился новый человек, продолжал говорить зло и раздражительно:
— Все это отговорки, милостивый государь. — Он недовольно поглядел на эфиопа, который тоже был взвинчен не меньше своего визави. И вдруг, повернувшись к Готтарду, с неким злорадством произнес: — А вот, кстати, заодно и посмотрим, кто во всех этих упущениях и непорядках виноват.
— Извольте, генерал, — вызывающе откликнулся эфиоп и, недобро взглянув на Готтарда, приказал: — Докладывайте, зачем пожаловали, господин фендрик.
Готтард доложил, что прибыл для ревизии цейхгаузов, расположенных в ревельской крепости.
Поделиться книгой: