Помоги проекту - поделись книгой:
— Петрушка, не приставай, — говорила она спокойно, когда Петрушка тыкался носом в ее руку, чтоб скорей выпускали на сцену. — Не твой выход. Сейчас Зайкина очередь.
Вы подумайте, Зайкина! А что он умел, этот лопоухий Зайка? Только кланяться, да подскакивать, да лопотать что-то Розиным голосом.
А ведь он, Петрушка, только притворялся, что слушает Розу. Он играл сам, конечно, сам! Разве кто-нибудь другой сумел бы так кувыркаться и плясать в Розиных неопытных еще руках? Разве кто-нибудь другой сумел бы так смешно раскланиваться и так отчаянно верещать?
Недаром зрители стучали ногами и хлопали, когда кончалось его представление, и кричали: «Петрушку! Петрушку!»
И вдруг все это кончилось. Он перестал быть артистом. Он больше не играл, не представлял, он не выскакивал на ширму под звон и грохот музыки, он не видел больше радостных, смеющихся ребячьих лиц, он не слышал таких сладостных для него аплодисментов.
Он лежал в темном и тесном шкафу, задыхаясь от нафталина и скуки, лежал долго — годами. Не с кем было даже поговорить, некому было пожаловаться. Рядом лежали старые Розины башмаки. Они тоже лежали без дела, но они только отдыхали и спали. «Уж и набегались мы на своем веку — все косточки ломит!» — кряхтели они, когда Роза перевертывала их, разыскивая что-то в стенном шкафу.
А Петрушке она сказала, один только раз сказала — ведь она была не очень разговорчива, эта Роза: «Подожди, Петрушка, не до тебя. Мне очень некогда».
Да, ей было очень некогда: она кончала семилетку, она поступала в техникум, она училась, делала доклады, сдавала экзамены…
Ну зачем, зачем ей подарили Петрушку, когда она расставалась с Домом пионеров, подарили в благодарность «За отличную работу в театральном кружке». Так было написано на красивой, с золотой каемкой грамоте, которую старший вожатый вручил Розе на прощание. И вместе с грамотой вручил его, Петрушку, заслуженного актера этой сцены.
Но ведь он не хотел уходить из театра! И ведь Роза так безжалостно забывала о нем! Забывала неделями, месяцами, годами…
Ему даже начинало казаться порой, что он стареет, что жизнь кончилась. Он много спал, дремал целыми днями. На носу его лежали шерстяные носки, на спине — старые калоши. Правда, они были завернуты и он тоже, но все-таки…
И вдруг о нем вспомнили! Роза вытащила его на свет, встряхнула и своим забытым, но милым — да, конечно же, милым! — голосом сказала:
— Встряхнись, Петрушка, начинается новая жизнь!
И она началась. Немножко странная жизнь, непонятная, не похожая на прежнюю, но все же очень интересная.
Сначала его чистили, приводили в порядок, переодевали.
«Ого, сейчас выпустят на сцену!» — думал Петрушка.
Но на сцену его не выпустили.
Потом его куда-то несли в кожаном чемоданчике вместе с книжками и бутербродами.
«Ого, несут в театр!» — думал Петрушка.
Но его принесли не в театр, а в какую-то другую квартиру, вынули из чемоданчика и передали какой-то незнакомой девочке. Может быть, его новой хозяйке за сценой?
Но новая хозяйка, тихо сказав: «Спасибо, Роза, большое вам спасибо», сейчас же снова уложила его в чемодан, на этот раз в большой, полный разных вещей — к счастью, уже не таких скучных, как в стенном шкафу.
Тут были книжки — довольно интересные, с яркими переплетами, на которых были нарисованы разные картинки; тут были и другие книжки — в скучных, серых переплетах без картинок; были тетрадки и ящичек с постукивавшими карандашами; была круглая красивая коробка, от которой очень вкусно пахло шоколадными конфетами; было коричневое платье и мягкий темный передник… Но всего не разглядишь.
И вдруг большой чемодан подняли, понесли и кто-то Розиным голосом сказал: «До свиданья, Саша! Напиши обязательно».
Большой чемодан куда-то несли, везли, потом втащили в какой-то еще новый дом. Этот дом был, вероятно, очень тесен и полон народу, потому что о Сашин чемодан все время стукались какие-то другие вещи и было очень шумно.
А потом чемодан вдруг сильно качнулся, и дом, в котором он находился, сдвинулся с места! И поехал-поехал — все быстрей и быстрей, постукивая и поскрипывая на ходу… Или это показалось Петрушке?
Нет, не показалось, потому что чей-то мужской басовитый голос сказал почти над самым его ухом:
— Ну, поехали! В дальние края.
Глава шестая
ДОРОЖНЫЕ ВСТРЕЧИ
Почти весь день Саша стояла у окна в коридоре вагона. Она не отрываясь смотрела на крутогорье, бежавшее у самых путей, на холодноватую дымку леса на горизонте.
Уже проехали больше половины пути, и незнакомый край стучался в окна еловыми лапами высоких раскидистых елей, врывался непривычным немного говором на станциях.
Когда Саша входила в купе, тетка, читавшая газету или разговаривавшая с соседями, неизменно предлагала ей то поесть, то заняться чем-нибудь.
Иногда Саша присаживалась на край скамьи и слушала, о чем шел разговор.
Соседей в купе было двое. Почти половину скамьи занимал высокий, грузный, с басовитым голосом инженер; его звали Леонид Леонидович. Он много и громко разговаривал, и скоро все узнали, что он работал в Сомске, в том самом управлении, которое ведало новым строительством. Конечно, Леонид Леонидович бывал на строительстве, в том поселке, где помещалась контора и куда ехала Сашина тетка, и рассказывал о тамошних, как он выразился, «условиях» работы: о начальстве, весьма придирчивом, но справедливом; об условиях жилищных (неплохо, вполне можно жить); о питании (столовая есть, кормят недурно)…
Все эти «условия» в его речи выглядели скучно и неодушевленно, как условия задачи в Сашином учебнике, в котором действовали какие-то почти бестелесные колхозники и продавцы магазинов.
Второй попутчик был гораздо молчаливее и значительно моложе басовитого инженера. Второго попутчика звали Светланой Коваленко. Инженер-гидролог Светлана Коваленко в этом году окончила институт и тоже ехала на новое строительство под Сомском.
Это была небольшая, почти кругленькая, очень крепкая девушка, с очень загорелым («на практике», как она пояснила) лицом, с немного раскосыми и тоже небольшими карими глазами, с русой косой, аккуратно пришпиленной на затылке. Она была одета чистенько, но очень скромно; аккуратно и вовремя ела, постелив на столике белую салфеточку; сдержанно улыбалась громоздким шуткам инженера и все больше помалкивала.
— Вот вы, Светлана Игнатьевна, молодой специалист, — басил инженер, вы все видите в розовом свете, а мы, практики, понимаем всю важность бытовых условий. Не правда ли, Клавдия Григорьевна?
Тетка соглашалась, кивая головой, и пробовала вставить слово, но инженер продолжал гудеть.
А Светлана молча улыбалась Саше.
К концу второго дня они незаметно подружились. Светлана предложила Саше прочитанный уже ею номер «Юности», а потом они вместе решали кроссворд из Сашиного «Пионера».
Когда сломался карандаш и Светлана захотела отточить его, Саша сказала:
— У меня в пенале есть хороший ножик, мне ребята подарили перед отъездом. И знаете, что мне еще подарили?
Она поглядела на Светлану, так удивленно подняв брови над своими светлыми, ясными глазами, что Светлана подумала: «Какая милая девочка! И совсем не похожа на свою тетю».
Саша открыла чемодан и, передав Светлане ножик, потянула за руку Петрушку, лежавшего под горкой мягких вещей. И до чего же быстро он выскочил из-под них!
Саша посмотрела на его лукавое лицо, которое не успела хорошенько разглядеть перед отъездом, расправила примятый колпачок и надела Петрушку на руку, как показывала Роза.
Это, видно, была нехитрая наука, потому что при первом же робком движении Сашиной руки лукавая голова покивала ей, а маленькие руки сделали быстрое движение, как будто хотели поздороваться.
— Вот ты какой! — удивленно и немного недоверчиво сказала Саша.
Она сказала это очень тихо, почти про себя, но Петрушка услышал! Он ткнулся носом в ее щеку и потерся головой об ее ухо.
— Какой смешной! — сказала Светлана. — Правда, Саша?
— Правда, — сказала Саша, серьезно, без улыбки глядя в лукавые Петрушкины глаза. — Очень хороший.
Глава седьмая
НА НОВОМ МЕСТЕ
— Так вот что, Александра, давай условимся: ты уже девочка большая и можешь быть вполне самостоятельной. Я, как ты понимаешь, целые дни буду проводить на работе, и нянчиться с тобой тут совершенно некому. Через два месяца тебе идти в школу, а пока что готовься к занятиям и хозяйничай. Обедать будешь в столовой, — вот тебе деньги: на неделю. А вот на хлеб тоже на неделю: будешь покупать в продуктовом магазине. Надеюсь, ты уже освоилась с местностью?
Так говорила Саше Клавдия Григорьевна в первый же день после их приезда. Саша молча слушала ее, перебирая, по привычке, бахрому скатерти.
— Да, и отучись, пожалуйста, от этой дурной привычки!.. Кстати, почему ты накрыла стол скатертью? Это совершенно ни к чему. У нас есть отличная клеенка — ее только нужно ежедневно протирать чистой влажной тряпкой.
Вероятно, все, что говорила тетка, было справедливо. Мама тоже, бывало, журила Сашу за дурную привычку — перебирать бахрому скатерти и заплетать из нее косички. У них дома тоже была блестящая, чистая клеенка, на которой они обедали, когда оставались одни. Ведь Саша была очень рассеянна и не раз проливала чай или кофе, торопясь передать матери чашку.
Но после обеда они всегда покрывали стол веселой, яркой скатертью, которую мама сама вышила, и в комнате сразу делалось красивей и уютней. А потом они садились на диван…
— О чем ты так задумалась, Александра? Я тебя спрашиваю, Саша…
В голосе тетки Саша неожиданно услышала мягкую ноту. Она с робкой надеждой взглянула на Клавдию Григорьевну, и ей показалось, что та смотрит на нее с каким-то новым, почти участливым выражением. И Саше захотелось подойти к ней, прижаться.
Ведь это была ее тетя, папина сестра, самый близкий сейчас для нее человек.
Но Клавдия Григорьевна уже укладывала свой портфель.
— Я ухожу, — сказала она спокойно. — Пока нет второго ключа, посиди дома.
— Я хотела к Светлане Игнатьевне, — робко сказала Саша.
Клавдия Григорьевна недовольно поморщилась:
— Ну, какая это тебе подруга, подумай сама! И ведь она не гулять сюда приехала, а работать. Не надоедай ей, пожалуйста, и не навязывайся со своим знакомством. Каждый человек, даже ребенок, должен всегда соблюдать чувство собственного достоинства.
И Клавдия Григорьевна удалилась, оставив Сашу взаперти, — совершенно одну в новом и чужом для нее доме.
Саша подошла к окну, посмотрела на широкую немощеную улицу поселка. Еще не все дома на этой улице были построены, и как раз напротив их окон стояли недавно сложенные стены нового дома. Сейчас там никто не работал вероятно, потому, что было воскресенье, и оттого недостроенный дом да и все вокруг него показалось Саше очень грустным. Соседей по квартире, у которых, как знала Саша, был маленький ребенок, дома не было — они уехали на несколько дней в город.
Она была одна, совсем одна.
Саша воткнула в штепсель вилку репродуктора. Передавали «легкую музыку», как ее называли обычно в программе, — какую-то сценку из оперетты, и два голоса, мужской и женский, пели, перебивая и заглушая друг друга, что-то очень бурное — нельзя было разобрать почти ни одного слова.
Но эта бурная музыка показалась Саше бестолковой и даже грустной. Она выключила репродуктор и молча посидела у стола, с которого Клавдия Григорьевна сняла, уходя, нарядную скатерть, — посидела просто так, без дела, подперев руками голову.
Вероятно, тетка не похвалила бы ее за такое занятие. Саша подумала об этом с невольным смущением и решила разобрать свои вещи.
Вчера она вынула из чемодана лишь самое необходимое — ночную рубашку, полотенце, мыло.
Она подняла крышку и вынула стопку книг. Надо их сейчас же расставить на полке, иначе Клавдия Григорьевна опять скажет про беспорядок… Но по руке, достававшей последнюю книгу, мягко скользнула шелковая кисточка яркого колпачка…
— Петрушка. Миленький, — шепотом сказала Саша и стала на колени около чемодана.
Дома никого не было, ее никто не слышал, и она могла теперь говорить какие угодно ласковые слова этой так полюбившейся ей в дороге кукле. Ведь сейчас никто не назовет их сентиментальными и наивными «в устах такой большой девочки».
— Петрушка, хороший мой, — повторила она.
И ясно, очень ясно услышала ответ:
— Са-ша!..
Глава восьмая
У ПЕТРУШКИ ПОЯВЛЯЕТСЯ НОВЫЙ ПРИЯТЕЛЬ
Вы слыхали когда-нибудь таких ораторов, которым нечего сказать, а они все-таки говорят?
Например, на классном собрании. Слыхали, да?
К таким ораторам принадлежал и петух Крикун.
Уверяю вас, что ему действительно нечего было сказать, когда он среди дня взлетал на забор и начинал свою речь, обращенную к курам и другим обитателям маленького двора.
В этот день Крикун начал свою речь так:
— С точки зрения! Здоровой критики!..
Он посмотрел вокруг своими круглыми глазами — что бы ему такое сегодня покритиковать? — и начал с первого, что попалось в его петушиное поле зрения:
— Я критикую ку-ур!..
Куры сейчас же сбежались, кудахча и сбивая с ног друг друга. Они восхищались петухом и готовы были часами слушать его. Но так как петуху совершенно нечего было сказать, кроме того, что он уже сказал, то он повторил полюбившуюся ему фразу еще раз пять, и куры снова разбрелись по двору.
Но был один слушатель, который никуда не ушел, а продолжал внимательно слушать Крикуна и даже подбадривал его криками, вертелся, плясал от восторга и наконец звонко захлопал. Петух к таким овациям, по правде говоря, не привык и, косясь на благодарного слушателя круглым глазом, так оглушительно крикнул «кукареку», что даже сам удивился.
И слушатель был поражен таким великолепным концом речи. Он всплеснул руками и вывалился бы от восторга из окна, в которое высовывалась его радостно улыбавшаяся физиономия, если бы Саша не удержала его за подол рубашонки.
— Какой ты еще глупенький, Петрушка! — сказала она. — Ну чем тебе понравился этот болтун? Только кричит без толку и крыльями хлопает.
Но Петрушка не мог на этот раз согласиться с Сашей. Солнце так ярко светило в этот день, и так ослепительно сверкали петушиные зеленовато-синие перья!
Это было как в театре, но, пожалуй, еще лучше, потому что петух бродил по ярко-зеленой траве и вокруг так одуряюще-заманчиво пахло медом и мятой!
Петрушка ужасно завидовал петуху и искренне им восхищался.
Поделиться книгой: