Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Механизмы в голове - Анна Каван на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Анна Каван

МЕХАНИЗМЫ В ГОЛОВЕ

РОДИМОЕ ПЯТНО

перев. Д. Волчека

Когда мне было четырнадцать, отцу пришлось из-за болезни уехать на год за границу. Было решено, что мама поедет с ним, наш дом на время закроют, а я отправлюсь в небольшой провинциальный пансион.

В этой школе я познакомилась с девочкой по имени Д. Намеренно говорю «познакомилась», а не «подружилась», потому что, хотя я остро чувствовала ее присутствие все время, которое там провела, настоящей дружбы между нами не возникло.

Я обратила внимание на Д. за ужином в мой первый школьный день. Я сидела с другой новенькой за длинным столом, чувствовала себя неуютно, подавленно и немножко скучала по дому в этой шумной компании, столь непохожей на замкнутый, теплый мир, в котором прежде проходила моя жизнь. Смотрела на юные лица пока еще незнакомых девочек; кому-то из них предстояло стать моими друзьями, кому-то — врагами. Одно лицо неодолимо притягивало мой взгляд.

Д. сидела на другом конце стола, почти напротив меня. Ее белокурые волосы среди стольких темных голов завораживали. Был осенний вечер, туманный и промозглый, а зала была скверно освещена. Мне казалось, что весь свет в столовой устремился к Д. и сиял над ее белыми волосами, воскресая и обновляясь. Сейчас я думаю, что наверняка она была красива, но ее облик упорно ускользает от меня, вспоминаю только лицо необыкновенное, не веселое, не меланхоличное, но наделенное удивительной обособленностью, лицо человека, посвященного предначертанной судьбе. Возможно, эти слова не очень-то уместны в отношении школьницы, которая была всего на несколько месяцев старше меня, и, разумеется, в ту пору я не думала о ней так. Я передаю сейчас накопленные, а не мгновенные впечатления. В ту пору я видела просто белокурую девочку, чуть старше меня, которая, поймав мой взгляд и наверняка решив, что я нуждаюсь в поддержке, улыбнулась мне за столом.

Помню, я смотрела на нее с завистью. Мне казалось, что у нее наверняка есть то, чего мне, новенькой, не хватает — успех, популярность, прочное место в школьном мире. Позднее я поняла, что это не совсем так. Странная тень словно окутывала все, происходящее с Д. Я стала воспринимать эту тень, которую столь сложно определить словами, как некое дополнение к необычному внешнему блеску.

Как передать непонятное ощущение аннулирования, сопровождавшее ее? Хотя она не была непопулярной, близких подруг у нее не появилось, и хотя она считалась одной из. первых в учебе и спорте, какие-то неотвратимые случайности мешали ей достичь большего. Судьбу она явно принимала безропотно: даже — такое создавалось впечатление — не ведая о ней. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась на невезение, постоянно отнимавшее у нее награды.

И при этом она, конечно, не была равнодушной или недалекой.

Хорошо помню один случай, это было уже под конец моего пребывания в школе. В одном из коридоров висела обтянутая зеленым сукном доска, к которой, среди других объявлений, прикрепляли большой лист с нашими именами и оценками, выставленными за неделю. Д. стояла перед этим списком в полном одиночестве и смотрела на него как-то непонятно, не с возмущением, не с горечью, а — как мне показалось — со смесью смирения и страха. Когда я увидела ее лицо, меня охватила волна страстного и необъяснимого сострадания, чувство столь непомерное, столь не оправданное обстоятельствами, что я с удивлением почувствовала, как на глаза навернулись слезы.

— Позволь помочь тебе… Давай я что-нибудь сделаю, — услышала я свои мольбы, сбивчивые, словно на кону оказалась моя собственная судьба.

Вместо ответа Д. закатала рукав и безмолвно показала отметину на предплечье. Это было родимое пятно — неяркое, словно прочерченное выцветшими чернилами, и на первый взгляд похожее на сплетение кровеносных сосудов под кожей. Но, приглядевшись, я обнаружила, что оно напоминает медальон, миниатюру: круг, обрамленный острыми уголками и заключающий небольшой рисунок, очень красивый и нежный — возможно, изображение розы.

— Ты видела такое? — спросила она, и мне показалось, будто она надеется, что я тоже ношу подобный знак.

Что появилось на ее лице — разочарование, смущение или отчаяние, когда я покачала головой? Помню только, что она быстро убежала по коридору и последние дни, которые я провела в школе, старалась избегать меня, так что мы больше ни разу не оставались наедине.

Шли годы, и, хотя я ничего не слышала о Д., я ее не забыла. Изредка, пару раз в год, когда я ехала в поезде, ждала кого-то или одевалась утром, мысль о ней возникала в сопровождении странного дискомфорта, какого-то смятения души, которое я старалась отогнать.

Как-то летом, когда я путешествовала по чужой стране, из-за перемены железнодорожного расписания мне понадобилось сесть на другой поезд в маленьком городке у озера. Ждать нужно было три часа, и я решила прогуляться. Был августовский день, очень жаркий и душный, зловещие грозовые облака вскипали над высокими горами. Сначала я хотела пойти к озеру, где было прохладней, но что-то зловещее в недвижной воде цвета лавы оттолкнуло меня, и я решила подняться в замок — главную достопримечательность округи.

Эта старая крепость возвышалась над городом и была ясно видна с привокзальной площади. Мне показалось, что я дойду за несколько минут, если поднимусь по одной из улочек. Но глаза обманули меня, дорога оказалась довольно долгой. Когда я добралась по жаре до огромных кованых ворот, меня отчего-то охватила печаль и я уже почти решила не входить, но тут появилась группа туристов, и экскурсовод убедил меня присоединиться к ним.

На вокзале мне объяснили, что в здании расположен музей, так что я удивилась, увидев во дворе стоящих на страже солдат. На мой вопрос экскурсовод ответил, что часть замка по-прежнему используется как тюрьма для нарушителей особого типа. Я ничего не знала о таких спецтюрьмах и попыталась расспросить экскурсовода, но тот, вежливо меня выслушав, уклонился от ответа. Другие туристы тоже, казалось, не одобряли мою настойчивость. Я сдалась и замолчала. Мы зашли в огромный зал и стали смотреть на темные каменные стены, покрытые зловещей резьбой.

Пока мы переходили из одного мрачного помещения в другое, я все больше жалела о том, что отправилась на эту экскурсию. От каменных плит устали ноги; грозные стены и массивные запертые двери угнетали меня, но мне казалось, что вернуться невозможно: из здания не позволят выйти, пока экскурсовод не проведет нас обратно.

Мы изучали выставку средневекового оружия, и тут я заметила дверцу, почти скрытую доспехами. Не знаю, что это было — бравада, внезапное желание подышать свежим воздухом или просто любопытство, но я обошла увесистые латы рыцаря и нажала на ручку. К моему удивлению, дверь оказалась незапертой. Она легко открылась, и я вышла. Остальные слушали экскурсовода и не обратили на меня внимания.

Я оказалась под открытым небом — в замкнутом, выложенном плитами пространстве, слишком маленьком, чтобы его можно было назвать двором, и настолько зажатом огромными, словно утесы, стенами, что солнце сюда не проникало, а воздух казался мертвенным и гнетущим. Это понравилось мне ничуть не больше интерьеров замка, и я собиралась вернуться на тоскливую экскурсию, но тут случайно посмотрела под ноги. Передо мной было что-то вроде слегка выступающей решетки — как вентиляционное отверстие — чуть ниже моей лодыжки. Приглядевшись, я поняла, что это узкое зарешеченное окошко подземной камеры. Какое-то движение под решеткой среди сорняков, выросших в щелях между плитами, заставило меня приглядеться. Я склонилась и стала всматриваться.

Поначалу я не видела ничего — просто темный подвал. Но вскоре мои глаза привыкли к мраку, и я разглядела под решеткой что-то вроде нар и закутанные очертания лежащего человека. Я не была уверена — мужская это или женская фигура, спеленатая, точно для погребения, но вроде бы различила тусклый отблеск белокурых волос, и тут рука, не толще кости, поднялась немощно, словно стремясь к свету. Почудилось мне, или я действительно разглядела на почти прозрачной коже слабый знак — круглый, зубчатый и заключающий подобие розы?

Не надеюсь, что ужас этой минуты когда-нибудь оставит меня. Я открыла рот, но несколько секунд не могла издать ни звука. И как только почувствовала, что способна позвать узницу, появились солдаты и увели меня прочь. Они говорили грубо и угрожающе; толкая и выкручивая руки, привели меня к офицеру. Меня заставили предъявить паспорт. Сбивчиво, на иностранном языке я начала спрашивать о только что увиденном. Но потом посмотрела на револьверы, резиновые дубинки, на грубые тупые лица молодых солдат, на неприступного офицера в мундире с портупеей, подумала о массивных стенах, решетках, и отвага покинула меня. В конце концов, что я, незначительная иностранка и женщина к тому же, могу противопоставить ужасающей и неколебимой силе? И как помогу я узнице, если меня саму посадят в тюрьму?

Наконец, после долгого допроса, меня отпустили. Два стражника отвели меня на вокзал и стояли на платформе, пока меня увозил поезд. Что я еще могла поделать? В подземной камере было так темно: могу лишь уповать на то, что глаза обманули меня.

КАК ПОЙТИ В ГОРУ

перев. В. Нугатова

Я живу в низине, где всю зиму стоит туман. В доме так холодно, что, когда вечером я ложусь спать, от подушки мерзнет щека. Мне давно уже одиноко, холодно, тоскливо. Я несколько месяцев не видела солнца. Как-то утром все это вдруг стало нестерпимым. Показалось, что я больше не вынесу холода, одиночества, извечного тумана, что меня не хватит даже на час, и я решила обратиться за помощью к Покровителям. Это было отчаянное решение, однако оно наполнило меня оптимизмом. Вероятно, надевая лучшее платье и аккуратно подкрашиваясь, я нарочно обманывала себя лживыми надеждами.

В последнюю минуту, уже собираясь выйти, я вспомнила, что нужно прихватить с собой гостинец. У меня нет денег на подарок, достойный столь уважаемых людей, но, может быть, в доме есть что-нибудь подходящее? В панике я заметалась по комнатам, словно рассчитывая обнаружить ценный предмет, о существовании которого не догадывалась, обитая здесь. Разумеется, ничего не нашлось. Взгляд упал на яблоки на кухонной полке: даже в этом унылом полумраке их бока отливали желтым и красным. Я поспешно схватила тряпку и до блеска натерла четыре самых спелых. Затем выстелила корзинку чистой бумагой, положила туда яблоки и вышла. Мимоходом я подумала, что, возможно, простые фрукты побалуют нёбо, привыкшее к тепличным персикам и винограду.

Вскоре я вошла в лифт и умчалась на небеса. Слуга в белых чулках и фиолетовых бриджах проводил меня в роскошную комнату. Она располагалась высоко над туманом, на окнах висели тонкие сетчатые шторы, за которыми светило солнце, но, даже не свети оно, это не имело бы никакого значения, ведь комнату ярко освещали спрятанные лампы. Мягкий мшистый ковер на полу, обитые изысканной парчой кресла и большие диваны, прекрасные букеты в вазах в форме раковин или античных урн.

Мои Покровители еще не пришли, да я и не жаждала встречи с ними, а просто радовалась тому, что сижу в этой теплой комнате, наполненной солнцем и цветочными ароматами: казалось даже, будто в воздухе порхали бабочки. Я словно перенеслась из привычного туманного сумрака обратно в лето — очутилась в райских кущах.

Вскоре явился мой Покровитель — высокий и привлекательный, как и полагается столь важной особе. Все в нем сияло совершенством: туфли с каштановым блеском, рубашка тончайшего шелка, красная гвоздика в петлице и носовой платок в нагрудном кармане, с вышитым монашками вензелем. Покровитель поздоровался с обворожительной учтивостью, мы сели и немного поговорили о том о сем. Он общался со мной, как с ровней. Меня окрылило столь многообещающее начало. Все мои мечты непременно сбудутся.

Дверь распахнулась, и вошла моя Покровительница. Мы оба встали и устремились ей навстречу. Она была в темно-синем бархатном платье, а на шляпке сидела яркая птичка, напоминавшая редкостную драгоценность. Шею украшало жемчужное ожерелье, холеные руки были унизаны бриллиантами. Покровительница обратилась ко мне с натянутой улыбкой, едва разжимая тонкие губы. Я робко вручила свой скромный подарок, который она любезно приняла и отложила в сторону. Мое настроение немного упало. Мы снова сели в мягкие кресла и пару минут продолжали вежливую беседу. Вдруг наступила пауза. Я поняла, что предварительный разговор окончен и пришло время изложить цель моего визита.

— Там, в тумане, я мерзну от холода и одиночества! — воскликнула я, запинаясь от волнения. — Пожалуйста, проявите доброту. Поделитесь со мной чуточкой своего тепла и солнечного света. Я больше не доставлю вам никаких хлопот.

Мои собеседники весьма многозначительно переглянулись. Я не поняла, что означали их взгляды, но мне стало не по себе. Казалось, они уже рассмотрели мою просьбу и пришли к какому-то соглашению.

Покровитель откинулся в кресле и соединил кончики длинных пальцев. Его запонки блестели, волосы отливали шелком.

— Мы должны рассмотреть этот вопрос объективно, — начал он. Его голос звучал рассудительно, беспристрастно, и в душе моей вновь проснулась надежда. Но когда Покровитель продолжил, я сообразила, что предупредительность, произведшая на меня столь благоприятное впечатление, на самом деле была лишь деталью идеального ансамбля, и полагаться на нее столь же абсурдно, как на цветок в петлице моего Покровителя. В действительности ему нельзя было доверять.

— Не подумайте, будто я обвиняю вас, — сказал он, — или выступаю в роли вашего судьи, но вы должны признать, что ваше поведение по отношению к нам в прошлом было далеко не удовлетворительным.

Он снова взглянул на мою Покровительницу, и та кивнула. Птичка на ее шляпке словно подмигнула мне блестящими слепыми глазами.

— Да, — подтвердила Покровительница, — своим дурным поведением вы причинили нам очень много хлопот и неприятностей. Вы никогда не учитывали наших желаний и во всем упрямо поступали по-своему. Лишь попав в беду, вы пришли просить нас о помощи.

— Но вы не понимаете, — я расплакалась, тут же устыдившись собственных слез. — Теперь это вопрос жизни и смерти. Пожалуйста, не припоминайте мне прошлого. Простите, если я вас обидела, но вы же ни в чем не нуждаетесь и можете позволить себе великодушие. Чего вам стоит? Если б вы только знали, как я мечтаю снова жить в лучах солнца!

Сердце мое ушло в пятки. Я впала в отчаяние, заметив, что слушатели не в силах постичь мою мольбу. Я сомневалась, что они вообще меня слышат. Они не знали, что такое туман: это слово было для них пустым звуком. Не знали, каково это — сидеть одной и тосковать в холодной комнате, куда не заглядывает солнце.

— Мы не собираемся обходиться с вами сурово, — отметил мой Покровитель, скрестив ноги. — Никто не посмеет отрицать, что мы проявляли к вам терпение и снисходительность. Мы сделаем все возможное, чтобы забыть и простить. Но вы, со своей стороны, должны пообещать, что перевернете страницу, полностью порвете со своим прошлым и откажетесь от бунтарства.

Он продолжал говорить, но я его больше не слушала. Услышанное наполнило меня разочарованием и безысходностью. Бесполезно искать подход к людям, которые были совершенно неприступными и абсолютно мне не сочувствовали. Почти на последнем издыхании я сдалась на их милость, но в их опустошенных сердцах нашлись для меня только нравоучения. Я со вздохом расстегнула пальто, которое никто даже не предложил мне снять, хотя в нем было жарко и некомфортно, и печально окинула взглядом красивую комнату — в ее золотисто-цветочной атмосфере могли бы порхать бабочки. Сквозь пелену слез я заметила свои желтые яблоки, задвинутые за огромную коробку шоколадных конфет с ликером, и пожалела, что принесла их сюда, где к ним отнеслись столь пренебрежительно. Возможно, лакей или горничная надкусит одно, после чего их выбросят на помойку.

— Вы должны начать с твердого намерения выполнить свой долг по отношению к нам, — говорил мой Покровитель. — Вы должны приложить все старания, дабы загладить неприятные воспоминания. И прежде всего — должны продемонстрировать благодарность вашей Покровительнице, заслужить ее прощение и оказаться достойной ее великодушия.

— Но где же мне найти во всем этом хоть чуточку тепла? — в отчаянии вскрикнула я. Как неуместно прозвучали мои слова в этих безмятежных стенах, и как презрительно вскинули свои головки привередливые цветы!

Теперь-то я знала, что не воспользовалась последним своим шансом. Незачем было больше медлить, а потому я встала и выбежала из комнаты. Лифт тотчас устремился вниз и доставил меня на холодную, туманную улицу — где мне и место.

ВРАГ

перев. В. Нугатова

Где-то на свете у меня есть непримиримый враг, пусть я не знаю его имени и даже не представляю, как он выглядит. На самом деле, войди он сейчас в комнату, пока я это пишу, я бы его не узнала. Долгое время я верила, что какой-то инстинкт подскажет мне, если мы когда-нибудь встретимся лицом к лицу, но теперь-то уж больше так не думаю. Возможно, мы не знакомы, но, скорее всего, он из тех, кого я очень хорошо знаю и, пожалуй, вижусь с ним каждый день. Ведь если он не принадлежит к моему непосредственному окружению, откуда он получает столь обстоятельные сведения о моих перемещениях? Какое бы решение я ни приняла (даже если оно касается такой мелочи, как вечерний визит к другу), мой враг непременно узнает о нем и принимает меры для того, чтобы расстроить мои планы. Ну и, конечно, он так же хорошо проинформирован о более важных делах.

Я абсолютно ничего о нем не знаю, и это делает жизнь невыносимой, ведь приходится подозрительно вглядываться в каждого. Я не могу доверять ни одной живой душе.

С течением времени меня все больше беспокоит этот проклятый вопрос, ставший подлинным наваждением. С кем бы я ни говорила, постоянно ловлю себя на том, что украдкой внимательно рассматриваю собеседника, пытаясь обнаружить какую-либо примету, изобличающую предателя, полного решимости меня уничтожить. Я не в силах сосредоточиться на работе, поскольку беспрестанно пытаюсь установить личность своего врага и причину его ненависти. Какой из моих поступков повлек за собой столь неумолимое преследование? Я перебираю в памяти события собственной жизни, но никак не нахожу разгадку. Быть может, это положение вещей возникло не по моей вине, а в силу каких-нибудь случайных обстоятельств, о которых мне ничего не известно? Быть может, я пала жертвой неких таинственных политических, религиозных либо финансовых махинаций — обширного, запутанного заговора со столь хитроумными разветвлениями, что они кажутся непосвященным совершенно нелепыми и включают, например, такое внешне бессмысленное требование, как уничтожение всех людей с рыжими волосами или с родинкой на левой ноге?

Это преследование уже почти испортило мою личную жизнь. Друзья и родственники отдалились, в творчестве я зашла в тупик, стала нервной, хмурой и раздражительной, неуверенной в себе — даже речь стала заикающейся и невнятной.

Можно было бы предположить, что теперь уж мой враг сжалится надо мной, что, доведя меня до столь плачевного состояния, он утолит свою мстительность и оставит меня в покое. Но не тут-то было: я точно знаю, что он никогда не смилостивится и не успокоится до тех пор, пока не уничтожит меня полностью. Это начало конца: за последние пару недель я получила почти неопровержимые доказательства, что он начал клеветать на меня в официальных кругах. Недалек тот день, когда за мною придут. Вероятно, они явятся ночью — ни револьверов, ни наручников, все будет спокойно и чинно: два-три человека в форме или в белых куртках, а один со шприцем для подкожных инъекций. Вот что меня ожидает. Я знаю, что обречена, и не собираюсь противиться судьбе, а пишу это лишь для того, чтобы, когда я исчезну навсегда, вы догадались, что мой враг все же одержал верх.

ПЕРЕМЕНА УЧАСТИ

перев. В. Нугатова

Когда семь лет живешь на одном месте, начинают происходить странные вещи. Разумеется, я говорю сейчас не о тех людях, что всю жизнь прожили в своем доме, унаследованном от родителей, дедушки с бабушкой или еще более дальних предков: наверное, к ним следует применять совершенную другую систему закономерностей. Но если кто-нибудь вроде меня — скиталицы по своей натуре, в силу обстоятельств привязывается к определенному жилищу, последствия могут быть весьма неожиданными.

Моей родне всегда не сиделось на месте. Мы никогда не были землевладельцами — напротив, старались не накапливать имущества, способного ограничить свободу передвижений по свету. Так что мое намерение стать домовладелицей вызвало множество толков в семье.

Родственники в один голос советовали мне продать дом. Как я теперь жалею, что не послушалась их наставлений! Но в ту пору мне почему-то страшно не хотелось расставаться с собственностью. Помнится, дядя Луций, ненавидевший долгие путешествия, даже отправился в далекий путь через всю страну (причем в рождественскую стужу!), лишь бы обсудить со мной этот вопрос. Помню, как в ответ на его разумные доводы я приводила аргументы, хотя даже тогда не верила в них до конца, но при этом уверяла, что содержание столь небольшого дома не может стать обременительным и что после его продажи и вложения выручки в дело прибыль получится ничтожная.

Отчего же я так упрямилась? Я спрашивала себя об этом сотни раз, но так и не находила ответа. Быть может, некая разновидность мазохизма, тайное стремление к самонаказанию диктовали мне линию поведения, неизбежно ведущую к катастрофе, которую я с самого начала явственно предчувствовала?

Не то чтобы это место обладало какой-то особой привлекательностью. У дома не было цельного архитектурного замысла — одна половина старая, другая новая. Немудреные линии новой части без труда складывались в простую арифметическую сумму, а старая была запутанной и замысловатой, изобиловала предательскими углами. Крыша прогнулась, точно спина загнанной лошади, и покрылась шершавыми пятнами лишайника. Как ни парадоксально, старую часть пристроили совсем недавно. Когда я только поселилась, это был совершенно новый дом — иными словами, он безусловно простоял не больше десяти-пятнадцати лет. Но теперь кажется, будто одна половина была построена много столетий назад. Я боюсь этой старой части, выросшей за время моего проживания, и отношусь к ней с подозрением.

В солнечный день новый дом напоминает безобидного серого зверька, который, мирно свернувшись калачиком, ест у меня с руки, ну а старый распахивает по ночам свои неумолимые, обращенные внутрь глаза и следит за мной с почти невыносимой враждебностью. Старые стены занавешены прозрачными шторами ненависти. Дом сидит в засаде, словно хищный зверь, и подстерегает меня — жертву, которую он уже проглотил, самозванку, вторгшуюся в его древние каменные владения.

Он обвивается вокруг меня, наверняка зная, что мне не спастись. Плененная самим его веществом, я напоминаю червя — паразита, которого охотно приютил у себя хозяин. Выгонять гостью пока что рано. Еще пару месяцев или даже лет дом будет питать меня своими ледяными внутренностями, после чего выплюнет, точно совиную погадку, в колодец бескрайнего космоса, куда будут веками опадать моя высохшая кожа и раздавленные кости.

Порой я готова расхохотаться, когда средь бела дня он оборачивается ко мне своим новым лицом. Откуда эта ребяческая тяга к притворству, не способному обмануть никого на свете? Мало того что дом обмотал меня своими ненавистными кишками и скоро извергнет, как рвоту или помет, так ему еще нужно издеваться надо мной, пытаясь ввести в заблуждение!

Наверное, я уже несколько дней не видела старой части. На меня смотрит лишь ручной серый зверек, который свернулся клубком и вот-вот замурлычет по-кошачьи. Внешне все выглядит просто и бесхитростно, но меня так легко не проведешь. Я не теряю бдительности, всегда остаюсь начеку и резко оборачиваюсь, пытаясь застать врасплох того, кто стоит за спиной. Ну и, конечно, рано или поздно из-за нового безобидного фасада поднимется седая голова древнего змия, наполненная вековечной, коварной, невыразимой злобой, — поднимется, дожидаясь своего часа.

ПТИЦЫ

перев. В. Нугатова

Предскажи гадалка все те злоключения, которые мне пришлось пережить этой зимой, я открыто рассмеялась бы над столь преувеличенным перечнем невзгод. Хотя на самом деле крайне трудно преувеличить вереницу несчастий, свалившихся на меня за последние пару месяцев. И все из-за происков тайного врага, которого я даже не знаю по имени! Что может быть горестнее, безжалостнее, возмутительнее? Я готова расплакаться при одной мысли о подобной несправедливости. Но, конечно, бесполезно сетовать, жаловаться или протестовать, ведь никто не обращает внимания, и, насколько мне известно, в конечном итоге это может быть использовано против меня.

Именно атмосфера мракобесия — одна из самых темных сторон всей истории. Если б я только знала, в чем и кем обвиняема, когда, где и по каким законам меня должны судить, можно было бы методично готовиться к защите и рассудительно излагать обстоятельства дела. Но в том-то и беда, что до меня доходят лишь противоречивые слухи, ничего не ясно и все покрыто мраком, в любую минуту все способно измениться после какого-либо извещения либо вообще без предупреждения.

Как в подобном положении не утратить надежду? Дни тянутся нескончаемой чередой, не принося с собой ничего определенного — лишь разноречивые шушуканья, да, пожалуй, двусмысленные и непостижимые официальные сообщения, в которых сам черт ногу сломит. Находясь в такой ситуации, чрезвычайно трудно не отчаяться: она обрекает на бездействие, пассивное ожидание, нервирующую неопределенность, да еще и без малейшей отдушины, за вычетом редких визитов к моему официальному консультанту, беседа с которым способна как внушить мимолетную надежду, так и погрузить в глубочайшее уныние.

При всем том необходимо продолжать жить, как ни в чем не бывало: работать, выполнять общественные и семейные обязанности, будто твоя жизнь осталась в сущности совершенно нормальной — это-то тяжелее всего. Конечно, становишься нервной, раздражительной, рассеянной, друзья начинают тебя избегать, это отражается на твоей работе, а затем сдает и здоровье. Ты лишаешься сна, все трудней и трудней следить за разговором, интересоваться книгами, музыкой, театром, едой, напитками, сексом и даже собственной внешностью. В конце концов, ты полностью выпадаешь из реальности и оказываешься в мире, где остается только изо дня в день ждать своей участи, о которой можно лишь догадываться, но в любом случае она вряд ли будет более сносной, чем предшествующая неизвестность.

В таком оторванном от реальности состоянии я живу уже некоторое время. Возможно, не очень давно — не больше месяца или около того: в этом ужасном положении утрачиваешь чувство времени, впрочем, как и все остальные чувства. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как я еще могла сосредоточиться на работе, но я по-прежнему вынуждена изо дня в день просиживать за письменным столом столько же часов, сколько и раньше.

Чем я занимаюсь в эти бесконечные часы, которые когда-то пролетали столь быстро? Окна моего кабинета выходят в сад — небольшой зеленый участок с тремя деревьями: орехом, вишней и, вероятно, какой-то чахлой разновидностью сливы, точного названия которой я не знаю, хотя кто-то сказал, что это сибирская порода. Когда жизнь восстает против нас, мы склонны искать робкое утешение в простых вещах, и я без стыда признаюсь, что в последнее время мое основное занятие и чуть ли не единственное удовольствие связано с птицами, часто прилетающими зимой на эту маленькую огороженную площадку. С недавних пор я изредка бросаю в траву горсть зерен или кусочки хлеба и другие объедки, оставшиеся от блюд, которые больше не возбуждают у меня аппетита. Весь январь стояла страшная стужа (не могу избавиться от ощущения некой связи между этим лютым холодом и моими страданиями), и в саду почти все время лежал снег — в прошлые зимы я такого не припомню. Из-за столь суровой погоды в саду собиралось необычайно много пташек — большие синицы, малые синицы, длиннохвостые синицы, лазоревки, гаички, зеленушки, зяблики, ну и, конечно, малиновки, скворцы, дрозды и бесчисленные воробьи.

Человек способен выдерживать депрессию лишь до определенного момента, а по достижении этой критической массы необходимо найти какой-нибудь источник удовольствия в собственном окружении — пусть даже самый скромный или низменный (если, конечно, человек вообще намеревается жить дальше). В моем случае эти крошечные птички с их приглушенной расцветкой отвлекли внимание ровно настолько, чтобы я не впала в полное отчаяние. Каждый день я все больше времени провожу у окна, наблюдая за их полетами, ссорами, шустрыми взмахами крыльев, маленькими войнами и альянсами. Любопытно, что я чувствую себя в безопасности, лишь когда стою возле окна. Пока смотрю на птиц, мне кажется, что я защищена от житейских бурь. Само безразличие этих диких зверушек к людям служит для меня некой гарантией. В мире, где все остальное представляет опасность, проявляет враждебность и способно причинить боль, только они не способны мне навредить, поскольку, видимо, даже не ведают о моем существовании. Нежданно-негаданно птицы стали моим утешением и отрадой.

Пару дней назад я стояла, как обычно, у окна, упираясь руками в подоконник. Было позднее утро, и следовало приступить к работе, но меня охватило такое безысходное уныние, что я не могла даже изобразить сосредоточенность. Наверное, вы удивитесь, что я не помню, какой был день недели, но в свое оправдание могу лишь сказать, что все дни стали для меня одинаковыми, и я не в силах отличить один от другого. Помню, стоял густой туман, ветви деревьев казались неподвижными или изредка покачивались под легким весом какой-нибудь пташки, а спрессованный снег, так долго пролежавший в саду, хоть и не стал по-настоящему грязным, однако приобрел тусклый, безжизненный вид, очень утомлявший зрение.

В комнату вошла моя служанка и то ли принесла тривиальную новость, то ли задала вопрос, на который я ответила, не оборачиваясь. Она хороший человек, честно прислуживает мне уже много лет, но последние пару недель мне все труднее смотреть ей в лицо из-за болезненной впечатлительности. Знает ли она о нависшем надо мною фатуме? Порой мне кажется, что не знает, но, хоть она и ненаблюдательна, нельзя не заметить произошедшую во мне перемену. Иногда мне мерещится, что служанка из кожи вон лезет, лишь бы раздобыть для меня лакомый кусочек, с особой заботой готовит еду, словно пытаясь возбудить мой аппетит, и, сдается, я улавливаю на ее пожилом лице чуть ли не жалостливое выражение. В тот раз, о котором идет речь, я избегала ее взгляда и продолжала смотреть в сад, чувствуя себя настолько скверно, что даже не могла сохранять перед нею хотя бы видимость усердия. И вдруг мой взор, бесцельно блуждавший по мерклой, бесцветной картине за окном, резко и недоверчиво остановился, изумленный, завороженный столь ярким и неожиданным зрелищем, словно блеклую атмосферу внезапно пронзили два крошечных пылающих метеора. Я не в силах передать, какими яркими были две птички, опустившиеся на голые ветви сливы в грустном, мглистом сумраке зимнего дня. Не только их пестрые перышки, но и движения, воздушные взмахи крыльев — легкие, точно пируэты чрезвычайно изящных танцоров, — создавали впечатление неземной бодрости, радостного оживления, видимо, свойственного гостьям из мира блаженных.

Я удивленно смотрела, отчасти считая себя жертвой галлюцинации и опасаясь, что в следующий миг птицы бесследно исчезнут, а сад останется таким же темным, как прежде. Но они не улетали, хоть и не приближались к еде, которую я бросила из окна, и не смешивались с другими (казавшимися теперь, по контрасту, серыми и неодухотворенными), но сидели на хаотично торчавших редких ветвях сливы, то расправляя крылья, словно в озорном танце с веером, то напуская на себя пародийную важность, будто кадеты пажеского корпуса.

Очарованная видением, я хотела выразить свой восторг вслух, как вдруг что-то заставило меня оглянуться на служанку, по-прежнему стоявшую за спиной. Но, хотя она тоже смотрела в окно, лицо этой доброй женщины было довольно равнодушным, и для меня стало ясно, что она не видела двух ярких птичек, вызвавших у меня столько эмоций.

Какой вывод я должна была из этого сделать? Разве кто-нибудь мог не заметить эти два цветовых пятна, горевших ярче бриллиантов на сером январском фоне? Оставалось предположить, что птицы видны только мне. С тех пор я придерживаюсь этого заключения, ведь мои бесплотные гостьи больше не покидают меня. Правда, несколько раз в день они исчезают, но потом всегда возвращаются через пару часов, так что, поднимая глаза от бумаги, я внезапно вдохновляюсь при виде их неуместной яркости посреди безотрадного пейзажа. Хороший ли это знак? Я почти готова поверить в это — поверить в предзнаменование, означающее, что мои беды скоро кончатся и дело наконец-то примет более удачный оборот.

Или, возможно, я просто излишне суеверна — точь-в-точь как невезучий игрок, который видит перст судьбы в падении фишки и символический смысл даже в узоре на обоях?

КАК ВЫСКАЗАТЬ ПРЕТЕНЗИЮ

перев. В. Нугатова

Вчера я ходила к своему официальному консультанту. Последние три месяца я довольно часто его навещаю, хотя эти встречи доставляют неудобства и влекут за собой большие расходы. Когда твои дела в столь отчаянном состоянии, ты просто обязана воспользоваться любой доступной помощью, а этот человек по фамилии Д. — моя последняя надежда. Он был единственным оставшимся у меня советчиком и помощником, единственным лицом, с которым я могла обсуждать свои дела и, по сути, единственным человеком, с кем я могла открыто говорить о том невыносимом положении, в котором оказалась. С любым другим бы пришлось быть сдержанной и подозрительной, памятуя об изречении: «Молчание — друг, который никогда не предаст». Ведь откуда мне знать, не враг ли мой собеседник и не связан ли он с клеветниками или с теми, кто в конечном счете и решит мою судьбу?

Даже с Д. я всегда была настороже и с самого начала замечала порой некие предостережения о том, что ему нельзя полностью доверять, но в других случаях он, напротив, внушал доверие: да и что бы со мной сталось, лишись я даже этой, пусть неудовлетворительной, поддержки? Нет, я никогда не смогла бы шагнуть в будущее в полном одиночестве и потому, ради своего же блага, не смею сомневаться в Д.

В первый раз я пришла с доверием. Д. был известен мне как человек еще молодой, но уже приближавшийся к зениту карьеры. Я считала, что мне повезло с ним, хоть нас и разделяло большое расстояние: в те дни я еще не догадывалась, что придется посещать его столь часто. Поначалу меня приятно поразил его внушительный особняк и комната, в которой Д. меня принимал: бордовые бархатные шторы, удобные кресла, дорогие на вид гобелены.

В самом же человеке я не была так уверена. Я всегда считала, что люди со сходными физическими чертами относятся к одинаковым психотипам, а он принадлежал как раз к той группе, которая никогда не вызывала у меня симпатии. Вместе с тем не приходилось сомневаться в его способностях: он отлично подходил для того, чтобы заняться моим делом, и поскольку я должна была встречаться с ним лишь от случая к случаю (к тому же как клиентка, а не как светская собеседница), то обстоятельство, что мы испытывали взаимную неприязнь, казалось, не имело большого значения. Главное, чтобы Д. уделял достаточно времени моим делам и основательно изучил мои интересы, а к этому он представлялся сперва вполне готовым.

Лишь позднее, когда положение значительно ухудшилось и я была вынуждена консультироваться с ним все чаще и чаще, я перестала верить в его доброе расположение.

Во время наших первых встреч он вел себя крайне предупредительно и даже почтительно, очень внимательно выслушивал все, что я должна была рассказать, и обычно убеждал меня в значительности моего дела. Возможно, это прозвучит нелогично, но именно это его отношение, первоначально столь лестное, вызвало у меня первые смутные подозрения. Если он и в самом деле добросовестно защищал мои интересы, как утверждал сам, зачем тогда стараться всячески меня успокоить, словно пытаясь отвлечь мое внимание от возможного недосмотра с его стороны или скрыть от меня, что дела обстоят вовсе не так радужно, как он заявлял? Но я уже говорила, что он обладал даром внушать доверие и парой ободряющих, убедительных фраз развеивал все мои слабые сомнения и страхи.

Однако вскоре мой беспокойный ум стало терзать другое подозрение. С тех пор как я познакомилась с Д., я ощущала что-то смутно знакомое в его лице с черными бровями, подчеркивавшими глубоко посаженные глаза, куда я никогда не смотрела достаточно долго и прямо, пытаясь определить их цвет, но предполагала, что они темно-карие. Время от времени в памяти лениво всплывал полузабытый образ, хотя никак не удавалось вспомнить его во всех деталях. Кажется, не уделяя этой теме особого внимания, я наконец решила, что Д., вероятно, напоминает мне какой-то портрет, увиденный давным-давно в художественной галерее — скорее всего, где-то за границей: ведь внешность у него была явно иностранная и соблюдала забавное равновесие между скрытой чувственностью и преобладающей интеллигентностью, которое считается главным достоинством некоторых полотен Эль Греко. Но затем, в один прекрасный день, когда я выходила из его дома, столь долго ускользавшее воспоминание внезапно пробудилось во мне так резко и неожиданно, будто я столкнулась на улице с пешеходом. Лицо Д. напоминало вовсе не старинный портрет, а журнальный фотоснимок, сравнительно недавно помещенный в иллюстрированном издании, которое, возможно, все еще валялось где-то в моей гостиной.

Едва добравшись домой, я принялась рыться в газетах и журналах, по рассеянности сваленных беспорядочной грудой. Вскоре я нашла то, что искала. Со страницы на меня мрачно уставилась физиономия молодого убийцы, в общих чертах совпадавшая с тем чернобровым лицом, что смотрело на меня незадолго до этого в уютной комнате с занавешенными окнами.

Странно, почему это случайное сходство произвело на меня столь сильное впечатление? Неужели человек, внешне похожий на какого-нибудь убийцу, обязательно должен обладать склонностью к насилию или, точнее, обладая таковой, умело сдерживать свои необузданные порывы? Достаточно просто вспомнить об ответственной должности Д., взглянуть на его спокойное, невозмутимое, умное лицо, чтобы ясно понять надуманность подобного сравнения. Весь ход мыслей поражал своей абсурдностью и нелогичностью. Но, тем не менее, я не могла от него отделаться.

Не следует также забывать, что мужчина на фотографии был не обычным убийцей, а фанатиком, человеком необычайно твердых убеждений, который убивал не ради личной выгоды, а из принципа — во имя того, что считал справедливостью. Это аргумент за или против Д.? Я поочередно склоняюсь то к первому, то ко второму, совершенно не в силах определиться.

Из-за этих-то предубеждений (были, конечно, и другие, но их слишком долго перечислять), я и решила передать свое дело другому консультанту. То был серьезный шаг, к которому нельзя подходить легкомысленно, и я потратила уйму времени на обдумывание, пока наконец не отправила заявление, но, даже отослав письмо, вовсе не чувствовала уверенности, что поступила правильно. Конечно, я слышала о людях, менявших своих консультантов, причем не раз, а многократно, и о тех, кто постоянно только то и делал, что бегал от одного к другому: но я всегда презирала их за непостоянство, и общество сходилось во мнении, что эти люди плохо кончат. Но вместе с тем я чувствовала, что в моем случае замену оправдывали исключительные обстоятельства. Составляя письмо-заявление, я старалась избегать любых утверждений, способных навредить Д., и, сделав упор на том, как неудобно и накладно совершать продолжительные поездки к нему домой, попросила передать мое дело кому-нибудь из университетского городка, расположенного рядом с моим жилищем.

Несколько дней я с тревогой ждала ответа и в конце концов получила целую стопку запутанных бланков, которые следовало заполнить в двух экземплярах. Я все сделала, отослала и снова принялась ждать. Сколько времени занимало это бессильное, изматывающее ожидание! Оно длилось день за днем, неделю за неделей, и к этому невозможно было привыкнуть. Наконец пришел ответ на обычной жесткой голубой бумаге — я уже страшилась одного ее вида. Мою просьбу отклонили. Не приводилось никаких объяснений, почему мне отказали в одолжении, которое делалось сотням других людей. Но, разумеется, от этих должностных лиц объяснений ждать нечего: стиль руководства у них совершенно авторитарный, и на них никогда нельзя рассчитывать. К своему категорическому отказу они соизволили присовокупить лишь заявление о том, что я вправе и вовсе обойтись без услуг консультанта, буде того пожелаю.

Это деспотичное сообщение повергло меня в такое уныние, что я целых две недели провела дома в абсолютном бездействии. Мне не хватало смелости даже выйти за дверь, я сидела в своей комнате, сказываясь больной, и не виделась ни с кем, кроме служанки, приносившей еду. Отговорка насчет болезни была отчасти правдивой, так как я чувствовала себя полностью разбитой физически и морально, измученной, апатичной и подавленной, словно после тяжелой горячки.

Сидя одна в комнате, я без конца обдумывала случившееся. Господи, ну почему власти отклонили мое заявление, если я доподлинно знала, что другим людям разрешается менять консультантов по собственному желанию? Означал ли отказ, что некая особая сторона моего дела отличает его от остальных? В таком случае мое дело рассматривалось более скрупулезно, раз уж мне отказывали в обычных привилегиях. Если б я только знала — если бы только могла выяснить хоть что-нибудь наверняка! Я чрезвычайно старательно составила новое письмо и отправила по официальному адресу, вежливо (боюсь, даже подобострастно) умоляя ответить на мои вопросы. Как же глупо было вот так бесполезно унижаться, наверное, выставляя себя на посмешище перед целой комнатой младших клерков, которые, без. сомнения, от души потешились над моим тщательно продуманным сочинением, после чего швырнули его в корзину для ненужных бумаг! Никакого ответа, естественно, не последовало.

Я прождала еще пару дней, и беспокойство сменилось отчаянием, которое час от часу становилось все невыносимее. Наконец, вчера я дошла до точки, когда уже больше не могла выдерживать столь сильного напряжения. На всем белом свете существовал лишь один человек, кому я могла излить душу, — единственное лицо, предположительно способное облегчить мою тревогу, — и этим человеком был Д., который, в конце концов, все еще оставался моим официальным консультантом.

Поддавшись минутному порыву, я решила поехать и еще раз с ним встретиться. В моем состоянии совершение каких-либо действий стало насущной необходимостью. Я сложила вещи и вышла, чтобы успеть на поезд.

Светило солнце, и я с удивлением обнаружила, что, пока я сидела взаперти, настолько поглощенная своими проблемами, что даже не выглядывала в окно, зима сменилась весной. Когда я в последний раз смотрела на горы беспристрастно, это был заснеженный брейгелевский пейзаж со светло-коричневыми деревьями, но теперь снег почти сошел, не считая узкой белой полоски на северном склоне самой высокой лесистой горы. Из окон поезда я видела, как на солнышке резвились зайцы, и любовалась изумрудными линиями озимых: недавно распаханная земля в долинах отливала роскошным бархатом. Открыв вагонное окно, я ощутила теплый порыв ветра, который увлекал в странном, кружащемся любовном танце золотистых ржанок. Как только поезд замедлил ход между высокими насыпями, я заметила в траве глянцевитые желтые чашечки чистотела.

Даже в городе чувствовалось веселье и возрождение жизни. Люди бодро шагали по делам или с довольными лицами топтались перед витринами. Кто-то насвистывал либо тихонько напевал под шум уличного движения, другие размахивали руками или засовывали их поглубже в карманы, а кое-кто уже сбросил верхнюю одежду. На углах торговали цветами. Хотя солнечный свет не проникал в самые темные закоулки, он ярко золотил кровли, и многие прохожие машинально поднимали глаза к блестящим крышам и ласковому, обнадеживавшему небосводу.

Эта атмосфера благотворно повлияла и на меня. По пути я решила откровенно, без утайки рассказать Д. всю историю с письмом и ответом на него, а потом спросить напрямик, что может стоять за этим новым шагом властей. В конце концов, я ведь ничем не обидела Д.: моя просьба о замене консультанта вполне оправдывалась практическими соображениями. К тому же у меня не было никаких объективных причин ему не доверять. Напротив, сейчас, как никогда, необходима безусловная вера, поскольку он один уполномочен защищать мои интересы. Пусть лишь ради сохранения собственной высокой репутации, но он наверняка сделает все возможное, чтобы мне помочь.

Я дошла до его дома и стала ждать, пока откроется дверь. У ограды стоял нищий, державший перед собой лоток со спичками: худой, моложавый мужчина интеллигентной наружности, тщательно выбритый и одетый в очень старый, но аккуратный синий костюм. Конечно, в городе полно бедняков, они встречаются на каждом шагу, но в ту минуту лучше бы мне не видеть именно этого человека с внешностью школьного учителя, для которого настали черные дни. Мы оказались на столь близком расстоянии, что мне почудилось, будто он попросит у меня милостыню, но мужчина стоял, даже не глядя в мою сторону и не пытаясь предлагать спички прохожим, а полнейшая апатия на его лице вмиг рассеяла весь мой заряд оптимизма.

Войдя в дом, я не сразу забыла об этом представительном бедняке, с которым отчасти ассоциировала себя. В голове промелькнула мысль, что, возможно, когда-нибудь я больше не смогу работать, все мое небольшое состояние уйдет на оплату консультаций, друзья навсегда отдалятся, и, вероятно, я окажусь в точно таком же положении.

Слуга сообщил, что Д. вызвали по важному делу, но он скоро вернется. Меня провели в комнату и попросили подождать. Как только я осталась одна, меня вновь охватила тоска, которую ненадолго развеял солнечный свет. После свежего весеннего воздуха в комнате нечем было дышать, но какое-то мрачное безразличие помешало мне открыть хотя бы одно из плотно занавешенных окон. Огромные напольные часы в углу нравоучительно отсчитывали минуты. Пока я прислушивалась к этому назойливому тиканью, мною постепенно овладело чувство абсолютной тщетности происходящего. Само отсутствие Д. и то обстоятельство, что он именно сегодня заставил меня ждать в этой унылой комнате, произвели неимоверно гнетущее впечатление на мою расшатанную психику. Я впала в отчаяние, любые мои усилия казались заранее обреченными. Я сидела, как истукан, на неудобном стуле с прямой спинкой и кожаным сиденьем, безучастно глядя на часы, стрелки которых уже успели завершить полукруг после моего прихода. Я подумывала о том, чтобы уйти, но мне не хватало сил даже пошевелиться. На меня напала апатия — сродни той, что демонстрировал нищий на улице. Я ощутила уверенность, что мой визит уже закончился провалом, хоть я еще не поговорила с Д.

Вдруг слуга вернулся и доложил, что Д. готов меня принять. Но мне уже расхотелось с ним встречаться, я насилу встала и прошла вслед за слугой в комнату, где за письменным столом сидел мой консультант. Не знаю, почему, но его привычная поза навела меня на мысль, что на самом деле его никуда не вызывали, что все это время он сидел здесь и заставлял меня ждать из каких-то скрытых побуждений: возможно, с целью вызвать у меня то самое чувство отчаяния, которое я теперь испытывала.

Мы пожали друг другу руки, я села и начала рассказывать, еле ворочая непослушным языком, изрекая слова, которые казались бесполезными еще до того, как я их произносила. Быть может, мне просто померещилось, что Д. слушал не столь внимательно, как в прошлые разы, нервно теребя свою авторучку и лежавшие перед ним бумаги? Однако вскоре его поведение убедило меня, что он прекрасно знаком со всей историей, касавшейся моего письма-заявления и вызванных им последствий. Наверное, власти передали этот вопрос ему на рассмотрение — но кому все это на руку и кто в этом замешан? Теперь мое безразличие сменилось подозрительностью и тревогой, и я пыталась понять, что же предвещает эта двусторонняя связь.



Поделиться книгой:

На главную
Назад