Русская философия смерти. Антология

Таким образом, мы видим, что явлений настоящего, чистого круговорота в жизни не бывает, точного, неизменного повторения жизнь не терпит, она есть непрерывное обновление. Поэтому понимание жизни только как круговорота – в высшей степени ошибочно.

Быстрота развития и обновления, если можно так сказать, – пропорциональна количеству жизни. Чем выше организм, тем быстрее и непрерывнее совершается его обновление. У высших животных можно судить об этом по кровообращению. Кровь есть жидкость, служащая для обновления всех частей тела. Как жидкость, она может быть легко передвигаема по всему телу, легко вбирает в себя всякие другие жидкости и легко отдает органам свои составные части. Сама кровь притом есть живой орган, живая часть нашего тела; она сама беспрерывно обновляется, приходя в прикосновение с внешними влияниями – с воздухом в легких и с пищей в кишках. Воздух и пища – суть самые существенные материальные влияния на организм; кровь – самый изменчивый из всех органов, наиболее развивающаяся и обновляющаяся часть тела. Движение крови имеет целью сообщить это развитие и обновление другим частям тела. Следовательно, по быстроте кровообращения и по соответственной потребности пищи и дыхания можно заключать о быстроте обновления тела. У высших животных – у млекопитающих, к которым принадлежит человек, и у птиц – кровообращение, питание и дыхание достигают наибольшей энергии; и, следовательно, несмотря на видимое постоянство формы, это суть самые изменчивые, наискорее обновляющиеся организмы. Потому-то эти животные менее всех других способны выносить лишение воздуха и пищи.

Замечательно, что птицы, хотя не много, но все-таки превосходят млекопитающих и быстротой кровообращения, и теплотой тела, которая также в связи с кровью. Но птицы, вообще, представляют класс животных особенно замечательный. Птицы, без всякого сомнения, – красивейшие между всеми животными. Они так красивы, что крылья, взятые от них и приданные человеческой форме, кажется нам, украшают эту форму и не только не дают ей ничего животно-подобного, но как будто возвышают ее над обыкновенным человеческим образом. Грация форм, легкость движений, дар пения – все это свидетельствует, что птицы – организмы высоко поставленные, что в них природа дошла до границ в своем стремлении осуществить идею животного в известном направлении. И в самом деле, если бы животное должно было представлять существо только самостоятельно подвижное, независимое от места, то птицы всего полнее удовлетворяли бы такому идеалу. Произвольное передвижение есть одна из существеннейших черт животного, и вот почему так высоко стоят птицы. Но передвижением не исчерпывается сущность животного, другие, более важные ее черты осуществляются в классе млекопитающих, и потому только здесь животные достигают своего полного совершенства – человеческой формы. Для ясности прибавлю, что птицы имеют явный недостаток – у них мала голова и, следовательно, мал мозг. Природа пожертвовала в них головой крыльям, которым так завидует человек; по законам механики, чтобы полет имел легкость и свободу, голова не должна иметь значительной величины.

Все это я привел для того, чтобы показать, что беспрерывное обновление тела есть знак высокой организации, что изменение организма принадлежит к самой сущности жизни.

Таким образом, в организме мы не должны предполагать ничего постоянного: в нем все течет, все преобразуется. Не только изменяется вещество, из которого он состоит, не только нет в нем неизменно присущей силы, но и самая форма тела, и самые явления, в нем происходящие, подвержены беспрерывному изменению.

Итак, организмы должны быть понимаемы, как предметы существенно временные, то есть не как тела, но, скорее, как процессы. Притом они суть процессы изменяющиеся, и, по тому самому, они ограничены во времени, имеют начало и конец. В самом деле, если представим себе процесс постоянный, не изменяющийся, то нет никакой причины, почему бы он не мог продолжаться без конца, безгранично. Так прямая линия не имеет определенной величины. Но если процесс изменяется, то он легко может представлять определенное продолжение. Так круговая линия, как линия, изменяющая свое направление, имеет определенную длину, зависящую именно от того, по какому закону и в какой степени направление ее изменяется.

Мы видим здесь существенное различие между организмами и телами неорганическими. Мертвые тела ограничены только в пространстве, но не во времени. Так, например, кусок золота занимает в пространстве совершенно определенный объем, имеет точные пределы, но он не имеет совершенно никакого отношения к времени. По случайным причинам он может тотчас же быть разрушен, но он может сохраняться, оставаясь тем же куском золота, – целые века, целые тысячелетия или, употребляя техническое выражение химиков, неопределенно долгое время. Во времени мертвые тела не имеют пределов, ничем не ограничены. Не забудьте, что такая неопределенность есть явное несовершенство, потому что определенность в пространстве есть очевидное совершенство вещественного предмета. В самом деле, только вследствие своей определенности в пространстве каждое тело существует как особое, самостоятельное тело, отличное от других, без пределов не было бы и тела, беспредельность свойственна только пространству, то есть протяжению, ничего в самом себе не содержащему.

Организмы не только ограничены в пространстве, но имеют еще другое совершенство, то есть ограничены и во времени; зачатие и смерть – вот пределы, между которыми заключается жизнь, заключается столь же строго и точно, как сущность мертвого тела заключена в пространственных его границах. Таким образом, процесс каждого органического тела делается особым, определенным, заключенным в себе процессом; неопределенное продолжение свойственно только времени, то есть процессу совершенно пустому, в котором мы ничего не полагаем.

Мертвые тела не имеют границ во времени именно потому, что не представляют содержания, которое бы могло заключаться в этих границах; они не имеют жизни, а потому не представляют и рождения и смерти. Каждое мгновение мертвое тело существует вполне; оно не имеет исхода, потому что никуда не идет, для него время ничего не значит, потому что оно ничего не совершает; оно не имеет конца, потому что никуда не стремится, ничего не достигает.

Чтобы убедить вас вполне, что ограниченность во времени есть действительно совершенство, а не недостаток организмов, я попробую подробнее сравнить их с мертвыми телами – и сначала в отношении к пространству.

Организмы отличаются тем, что не только имеют пределы в пространстве, но и представляют определенную величину, известный рост. Кусок золота или даже кристалл кварца – не имеют ничего определенного в величине; и как бы они велики и малы ни были, они все будут тем же куском золота или кристаллом кварца. Человек имеет известные границы для своего роста; если исключить уродливости, то легко указать, что он не может быть меньше одних размеров, больше других; высшая граница проведена особенно резко: человек не может увеличиваться значительно больше обыкновенного высокого роста. При самом возрастании при увеличении размеров не все равно, мал человек или велик. Маленький человек – дитя, взрослый человек – муж.

Определенная величина организмов не есть что-либо произвольное или случайное; она существенно зависит от самого их строения, от тех отправлений, которые должны в них совершаться. В наших мечтах, в игре нашей фантазии мы легко создаем крошечных лилипутов или гигантов семи пядей по лбу, но по законам действительности подобные существа невозможны. Предмет этот очень интересен, и я возвращусь к нему впоследствии, а теперь хотел только заметить, что определенность величины организмов есть их существенное свойство.

Но еще далее – они имеют не только границы вообще, не только границы размеров, но они и внутри разграничены, они имеют определенные части. В куске золота, переходя от одной точки к другой, вы везде встречаете одно и то же золото. В организмах вы на определенных местах встречаете определенные части, определенные потому, что они отличны одна от другой и что размеры их так же ограничены, как и размеры целых организмов. Эти части называются органами, орудиями, и от них и произошло многозначительное название организма.

Возьмите теперь организм в отношении ко времени, и вы найдете то же самое. Не только жизнь организма имеет вообще пределы, но для каждого организма продолжительность жизни имеет определенную величину. В неорганической природе нет никакого следа подобного ограничения. Не только жизнь имеет пределы, но и части ее ограничены; жизнь распадается на части, которых порядок и продолжительность не менее определенны, как и расположение и размеры органов тела. Так точно, как переходя от поверхности тела до мозга и от мозга до костей[8], от рта до сердца и от сердца до волосных сосудов, мы встречаем в пространстве тела множество определенных частей, – так, переходя от зачатия к возмужалости и от возмужалости к дряхлости, мы находим в каждой части времени известные периоды, определенные перевороты, своей совокупностью так же составляющие жизнь, как совокупность органов составляет тело.

Величина тела, как я уже сказал, зависит от значения органов, от их отправлений, совершенно так же продолжительность жизни зависит от содержания периодов, ее составляющих; как границы тела вмещают в себя столько вещества, сколько нужно для организма, так и границы жизни соразмерны с ее содержанием.

Органы тела не одинаковы по своему достоинству: одни более важны, другие менее; одни главные, другие подчиненные. Для органов растительной жизни центром служит сердце; растительная жизнь в животных вполне подчинена животной жизни; центр животной жизни, и потому всего тела, составляет нервная система; центр же самой нервной системы есть головной мозг.

Точно так и между периодами жизни есть разница в значении. Период утробной жизни весь состоит из низших явлений, из развития чисто растительного и животного. После рождения постепенно берут верх человеческие проявления; период мужества есть настоящий центр жизни, и притом центр во всех отношениях, – и в животном, и в растительном, и даже в чисто материальном. Известно, что, при строго нормальном развитии, вес и даже вышина роста достигают наибольшей величины во время мужества; старость сопровождается отощанием и даже иногда небольшим понижением роста.

Изо всего этого вы видите, что организмы, как существа временные, представляют, так сказать, известную организацию во времени, подобно тому как они представляют организацию в пространстве.

Повторю еще раз – кусок золота, как бы он велик или мал ни был, остается тем же куском золота, притом он может существовать сколько угодно времени. Напротив, каждый организм имеет определенную величину и может существовать только определенный срок жизни. Эта разница происходит от того, что золото снаружи представляет совершенно то же, что внутри, и сегодня то же, что через сто лет; в организме же есть внутреннее строение, есть централизация, от которой зависит его величина; и есть развитие, перевороты, периоды, от которых зависит срок жизни.

Вы видите, что я совершенно справедливо называл смерть одним из совершенств организмов, одним из преимуществ их над мертвою природою.

Смерть – это финал оперы, последняя сцена драмы; как художественное произведение не может тянуться без конца, но само собою обособляется и находит свои границы, так и жизнь организмов имеет пределы. В этом выражается их глубокая сущность, гармония и красота, свойственная их жизни.

Если бы опера была только совокупностью звуков, то она могла бы продолжаться без конца; если бы поэма была только набором словом, то она также не могла бы иметь никакого естественного предела. Но смысл оперы и поэмы, их существенное содержание требуют финала и заключения.

Если то же самое бывает и в организмах, то спрашивается, в чем же состоит это содержание? И действительно ли финал необходимо требуется этим содержанием? Другими словами – закон, по которому совершается жизнь, действительно ли таков, что жизнь должна смыкаться в границы, подобно тому как круговая линия или эллипс не идут беспредельно, но, сообразно с законом, по которому изменяется их направление, образуют законченное целое?

И здесь, как и везде, форма зависит от содержания, границы от сущности, наружное от внутреннего, то, что видимо и осязаемо, от того, что скрыто в самых глубоких недрах.

Закон жизни, как я уже сказал, есть совершенствование, то есть движение жизни есть не что иное, как переход от низшего состояния к высшему. Уже из этого простого определения видно, что это движение не может идти без конца. В самом деле, что бы мы ни разумели под совершенством, какое бы понятие мы ни имели об идеале, к достижению которого природа стремится в организмах, – мы не можем полагать, что совершенствование идет без конца и предела. Понятие о бесконечном совершенствовании невозможно, то есть оно заключает в самом себе непримиримое противоречие.

Действительно, представьте себе совершенствование без конца, то есть представьте себе ряд степеней, идущий беспредельно, из которых каждая степень выше предыдущей и ниже последующей, – и вы увидите, что самое понятие о совершенствовании разрушится и исчезнет. В самом деле, тогда мы должны будем принять, что совершенного или идеала нет, что совершенство в полном смысле слова не существует. Так, когда говорят, что параллельные линии пересекаются на бесконечном расстоянии, то это значит, что пересечение их вовсе не бывает. Притом если совершенство недостижимо, то каждая степень к нему равно далека от цели; следовательно, разница между степенями не существует. Так, в прямой линии, какую бы точку мы ни взяли, мы должны сказать, что она так же далека от конца линии, как и всякая другая точка; подвигаясь от одной точки к другой, мы не можем утверждать, что приближаемся к концу, так как конца у прямой линии вовсе нет. Так точно, – переходя от одной степени к другой в бесконечном ряду степеней, мы не можем сказать, что мы от степени менее совершенной переходим к более совершенной; все степени, очевидно, будут равны, одинаково несовершенны, одинаково далеки от совершенства5.

Вообще, так как единственной мерой совершенствования может быть только самое совершенство или идеал, то утверждая, что эта мера недостижима, следовательно, бесконечна, мы вместе лишаем себя всякой возможности понимать совершенствование.

Возьмем самый простой пример – рост человека. Мы можем судить о росте потому, что знаем его меру – нормальный рост человека. Поэтому мы говорим: у него прекрасный рост, он – высокого роста, его рост – слишком мал и т. д. Но представим, что рост человека не имел бы границ; тогда подобные суждения были бы совершенно невозможны, не было бы ни слишком большого, ни слишком малого роста; вообще не было бы взрослых людей, а все были бы только подростки, то есть все считались бы одинаково малыми, и всякий великан был бы пигмеем в сравнении с другим великаном. Следовательно, никого нельзя бы было называть ни великанами, ни пигмеями.

Известно, что человеческий ум любит предположения такого рода; он любит измерять предметы великой мерой – бесконечностью. Поэтому часто говорят: нет ничего ни великого, ни малого; как бы что ни было велико, есть вещи в тысячу раз больше; наоборот – каждая пылинка, может быть, есть целый мир, наполненный чудесами. Свифт в «Гулливеровом путешествии» и Вольтер в своем «Микромегасе»6 фантазировали на эту тему. У Вольтера Микромегас имеет сто двадцать тысяч футов вышины, и Вольтер замечает, что это прекрасный рост. Лейбниц в одном из своих писем идет еще дальше: он воображает великана столь большого, что солнечная система могла бы служить для него карманными часами7.

Если в подобных соображениях мы находим что-то неожиданное и странное, то это происходит именно оттого, что здесь только изменяется точка зрения на предметы, а между тем мы чувствуем, что теряем возможность судить об этих предметах.

Как скоро мы все меряем бесконечностью, то исчезает всякая мера. Следовательно, если хотим мерить, если желаем судить о предметах, то, очевидно, должны взять другую меру, определенную, конечную. И если бы такой меры не существовало, то мир был бы хаосом, о котором не возможно бы было мыслить, потому-то мы так убеждены, что все в нем устроено по мере, числу и весу.

Так точно, как для каждого организма есть определенный рост, и, вообще говоря, тем определеннее, чем выше организм, – так точно для каждого организма есть эпоха совершенства, эпоха достижения того идеала, к которому идет совершенствование организма. Когда мы говорим о ребенке: как он вырос! – то разумеем под этим приближение к нормальному человеческому росту. Так точно, замечая вообще развитие каждого организма, мы измеряем его большим или меньшим приближением к полному развитию, к эпохе совершенства.

Действительно, существенная, главная черта организмов состоит в том, что каждый организм имеет эпоху зрелости, зрелый возраст. Эту эпоху можно назвать центром жизни во времени, центральною частью жизни, точно так как в пространстве центральной частью животного мы называем нервную систему.

Вы видите, что эпоха зрелости есть необходимая принадлежность каждого организма, каждого развития, что она следует из самого понятия развития или совершенствования. Поэтому очень странно, что Шлейден, знаменитый ботаник, особенно много трудившийся над изучением развития растений, держится, однако же, мнения, что будто растения никогда не имеют зрелости. Он считает существеннейшим различием животной жизни от растительной то, что у животных есть зрелый возраст, а растение в каждый момент своей жизни есть часть самого себя и таким образом представляет непрерывную метаморфозу[9].

Очевидно, Шлейден впал здесь в явное преувеличение; это произошло оттого, что ему хотелось выставить как можно ярче важность изучения развития для растений; если у них нет зрелого возраста, то вместе с тем нет возраста, который нужно бы было изучать по преимуществу, чтобы знать растение, нужно равно изучить все его возрасты, все эпохи развития.

Тем не менее в замечании Шлейдена есть и вторая сторона; именно, нельзя отрицать, что в растениях эпоха зрелости представляет менее определенности и менее ярко выступает, чем у животных. Но такая меньшая определенность, такое менее заметное сосредоточение жизни есть общий признак не растений, а вообще низших организмов, а следовательно, и низших животных. И у низших животных исследователи, как известно, приходят в большое затруднение, когда требуется определить эпоху зрелости. Заключить отсюда, что у них вовсе нет зрелости, было бы очень несправедливо, точно так, как несправедливо бы было от отсутствия высших проявлений произвола и ощущения заключать о совершенном отсутствии всякого ощущения и произвола.

Человек, как высший организм, представляет высший образец жизненного развития, у него эпоха зрелости обнаруживается ясно и определенно. Часто в продолжение десяти, даже двадцати лет зрелого возраста мы не замечаем почти никакого различия, производимого годами; все силы телесные и душевные достигают наибольшей энергии и действуют в полной гармонии; характер, образ мыслей, голос, движения и пр. – все определяется, теряет подвижность и шаткость, свойственные юности, и принимает неизменные формы. Очевидно, организм достиг полного своего раскрытия; он не изменяется, он держится на этой высоте именно потому, что выше подняться уже не может.

Так что когда начинаются изменения, когда неостанавливающееся движение жизни производит в организм новые явления, то эти новые явления уже не могут быть ходом вперед; они необходимо представляют понижение, упадок; они ведут к дряхлости и смерти.

Вы видите, что организмы подчинены следующей неизбежной дилемме:

Если бы какой-нибудь организм мог совершенствоваться без конца, то он никогда бы не достигал зрелого возраста и полного раскрытия своих сил; он постоянно был бы только подростком, существом, которое постоянно растет и которому никогда не суждено вырасти.

Если бы организм в эпоху своей зрелости стал вдруг неизменным, следовательно, представлял бы только повторяющиеся явления, то в нем прекратилось бы развитие, в нем не происходило бы ничего нового, следовательно, не могло бы быть жизни.

Итак, одряхление и смерть есть необходимое следствие органического развития, они вытекают из самого понятия развития.

Вот те общие понятия и соображения, которые объясняют значение смерти. Они требуют, без сомнения, более частных подтверждений, более отчетливого развития. Под именем совершенного мы разумеем вообще нечто хорошее, но спрашивается, что именно? Действительно ли содержание жизни таково, что достижение его может быть названо совершенствованием? Силы и явления организма действительно ли таковы, что способны к полному раскрытию, а не к безграничному увеличению?

Одним словом, чем полнее и глубже мы будем понимать жизнь, тем более должно уясняться значение смерти, тем резче должна выступать ее необходимость.

Возьму пример из той области развития, которая выше всех других, но в то же время доступнее и понятнее всех других, именно из области умственного развития.

Постепенное расширение наших познаний, постепенное уяснение нашего взгляда на мир, более и более глубокое понимание всего нас окружающего – есть, без сомнения, совершенствование. Деятельность ума есть наиболее самосознательная из всех деятельностей. Движение ума производится самим же умом и направляется по выбору самого ума. Переходя от одного взгляда к другому, ум имеет перед глазами оба взгляда и свободно, на основании непринужденного суждения, оставляет один взгляд и принимает другой. При таком ходе вперед ничто не теряется из виду, в каждую минуту все прежние убеждения и понятия могут быть вызваны на лицо и, следовательно, сохраняют всю свою силу, так что покоряются новым понятиям только вследствие действительно большей силы этих новых понятий. Ум, как известно, есть верховный судья в своем деле; всякий авторитет он, по самой своей сущности, может признать только свободно, сознательно, следовательно, он сам для себя необходимо составляет высший авторитет.

Итак, здесь менее, чем в чем-нибудь другом, возможен скептицизм; нельзя различные степени умственной жизни считать за пустую игру перемен, за не имеющую смысла смену состояний, хотя различных, но равно далеких от истины.

Но представим себе, что это совершенствование не имеет конца, что понимание мира, постижение сущности того, что нас окружает, изменяется беспредельно. Тогда, действительно, мысль о совершенствовании исчезнет. В самом деле, тогда, сколько бы человек ни трудился, сколько бы ни расширял свои познания и ни углублял свое понимание, он постоянно будет оставаться недоученным и недодумавшимся, никогда не перестанет быть невеждою и тупоумным. Век живи, век учись, а дураком умрешь. Так насмешливый русский ум выразил этот безотрадный взгляд на умственное развитие. Прямое следствие этой пословицы, конечно, то, что незачем и учиться.

Если же мы учимся или вообще если заботимся о нашем умственном развитии, то это основано на уверенности, что мы можем достигнуть настоящего, зрелого понимания вещей. Только ввиду этой цели, в надежде достигнуть нормальной, полной умственной деятельности мы предаемся всевозможным усилиям и разнообразным занятиям. Мы готовы сто раз изменить наши мнения, готовы ежеминутно подвергать их критике и строгому исследованию никак не с тем, чтобы жить в каком-то вечном круговороте, но именно для того, чтобы достигнуть наконец твердых, вполне отчетливых убеждений, которых не может сломить уже никакая критика. Таким образом, мы уверены, что можем выучиться, просветить свой ум, можем стать людьми сведущими, глубоко понимающими то, что нас окружает. Одним словом, для ума мы также ждем эпохи мужества, эпохи полного самообладания и независимой твердости. Таинственные познания, недоступные понятия, – куда бы вы их ни поместили, в отдаленную древность или в далекое будущее, – всегда будут для ума чуждым и стесняющим авторитетом, несносным насилием.

Вот почему от человека, вполне развитого, мы требуем как долга, как исполнения нравственной обязанности, – известной полноты убеждений. Он должен сам определить свои отношения ко всем важным вопросам, как бы они важны ни были. Мы даем ему на это право и виним его, если он не способен воспользоваться этим правом.

Итак, ум неизбежно добивается права судить обо всем, – права совершеннолетия, и все его усилия основаны на уверенности, что он может достигнуть этой цели. Положим теперь, что умственная деятельность достигла зрелости, взгляд на вещи определился, миросозерцание приобрело полноту, стройность и отчетливость; мысль утратила всякое колебание, всякую неуверенность и может произносить самостоятельное и твердое суждение.

Но – дальше идти некуда. Не забудьте, идти дальше – значит отказаться от совершеннолетия, опять стремиться, опять считать себя не умеющим судить, опять добиваться самостоятельности суждения. Следовательно, если у нас было истинное совершеннолетие, законная самостоятельность, то – движение вперед, вверх не возможно.

А между тем движение неизбежно. Взгляд становится определеннее, отчетливее и вместе ограниченнее, уже. Случается, что ясно выступает непримиримое противоречие: с одной стороны, чувствуется невозможность отступить от начал, которые добыты целой жизнью и в истинности которых нет сомнения; с другой стороны – сознание ограниченности и, следовательно, ложности в выводах, в частных развитиях взгляда. Какой же здесь выход?

Заметим, что умственное развитие, как самое чистое и сильное, достигает зрелости после всех других развивающихся сторон, что оно держится всего упорнее на своей наибольшей высоте, так что умственная дряхлость наступает позже ослабления всех других деятельностей.

Как бы ни были печальны другие признаки старости в нашем теле и в нашей душе, ничего не может быть грустнее и для нас самих, и для других, как старость ума. Но ум сам себе светит и потому бережет свой свет так старательно и так долго, как никакая другая сила организма.

Вот почему при высокой умственной деятельности ум остается светлым и сильным до глубокой старости, почти до последних ее минут, так что человек не переживает своего ума. На этом основано справедливое мнение о мудрости старцев, убеждение в том, что развитие их умственной жизни не падает и в глубокой старости. Если же старики нередко возбуждают неприязнь своими рассуждениями, то едва ли справедливо обвинять при этом их ум; он, вероятно, еще способен действовать не хуже, чем в их молодые годы, если же не действует, то только потому, что иногда не имеет власти, что власть принадлежит страстям, привычкам, всему грубому осадку, долгой жизни, всей ее низшей сфере.

Вообще, смерть замечательна своей быстротою, она быстро низводит организм от состояния деятельности и силы к простому гниению. Как медленно растет и развивается человек! И как быстро, по большей части, он исчезает!

Причина этой скорости заключается именно в высокой организации человека, в самом превосходстве его развития. Высокий организм не терпит никакого значительного нарушения своих отправлений, тогда как низшие организмы не уничтожаются при самых сильных изуродованиях. Есть животные, которых можно резать на части, – и каждая часть останется живой.

Высокое и стройное развитие не терпит понижения, поэтому понижение обнаруживается как трагический удар, разрушающий все здание организма.

С этой точки зрения смерть есть великое благо. Жизнь наша ограничена именно потому, что мы способны дожить до чего-нибудь, что можем стать вполне человеком, смерть же не дает нам пережить себя.

1860, сент<ябрь>

Прот. Павел Светлов. Христианская вера в бессмертие

«Не хощу вас, братие, неведети о умерших, да не скорбите, яко же и прочии, неимущии упования», – говорит нам ап. Павел (1 Сол. IV, 13). Здесь он разумеет под не имеющими упования язычников, хотя и веровавших в Бога и даже бессмертие души, однако не знавших о победе над смертью, которую дал нам Иисус Христос. Но что сказать о неверующих в Бога и бессмертие? Они заживо становятся добычею всех ужасов смерти, а не одной только скорби, всецело объятые мраком и холодом могилы, ничем не защищаемые от них. Бессильный и беззащитный, в смущении, страхе и тревоге стоит неверующий перед могилою, – и холодная, немая могила не дает ответа на его тревожные вопросы: что там ожидает нас, есть ли что там, или все уничтожается червями?. Для неверующего ума могила всегда была и останется в окружающем его океане тайн самою страшною, мучительною тайною. Еще не так давно, в лице материализма неверие сделало попытку покончить с этою досадною тайною и вместе с самым страхом смерти наивным догматическим уверением, что в природе нет ничего, кроме вещества или материи с ее силами, и что душа есть лишь одна из форм материальной энергии… Напрасная попытка! Серьезная, точная наука (психология) пришла к твердому убеждению в самостоятельности и независимости духовных явлений от физических и невозможности их смешения; по мере успехов знания наука в настоящее время мало-помалу возвращается к старому общечеловеческому объяснению начала и сущности душевной жизни, к признанию души в качестве духовной, самостоятельной, простой и бессмертной сущности1. Очевидно, что в таком понимании душа не может быть смертною: как простая, неделимая, она не может уничтожаться, разрушаться; как самобытная и независимая по своему происхождению от тела, душа может существовать вне или без тела; отсюда возможной становится загробная будущая жизнь. Наконец, как сущность вообще, душа не может уничтожиться, перейти во что-либо другое, исчезнуть. Вывод остается тот же, если мы будем представлять душу не сущностью (субстанцией), а силою наряду с другими силами в природе, как электричество, свет, тяжесть и т. п. Слово Божие говорит нам: по множеству могущества и великой силе у Господа ничто не выбывает (Ис. XI, 26). Ничто не выбывает, не пропадает в творении Божием, в природе, говорит нам и сама наука о природе законов сохранения или превращения вещества и энергии в природе. Закон сохранения энергии в природе гласит, что количество энергии в природе всегда одинаково. Когда какая-либо сила перестает действовать, то она не уничтожается, но переходит или изменяется в другую силу и сохраняется под формою другой силы. Все это применимо и к психической энергии. И здесь, в духовной жизни, мы видим действие того же закона превращения энергии; так мысль, исчезая, всплывает на поверхности сознания в форме чувства; чувство, по-видимому исчезнувшее, возрождается под видом желания и т. д.; все же и всякие формы психической энергии, весь запас ее с детства до старости хранится в душе под одною формою памяти… Но вот гаснет и память в старце, а с нею, по-видимому, и остатки жизни, вся энергия… Но это только по-видимому и на короткое время, на последнее мгновение земной жизни, чтобы раскрыться под новою высшею и просветленною формою духовной жизни и силы в вечности2, – там, где все возможности ограниченно-тварного бытия превращаются в истинную действительность, где, выражаясь научным языком, вся потенциальная энергия человеческой души принимает форму кинетической. Итак, вот данные науки, говорящие в пользу нашей веры в бессмертие. Наука не имеет ничего возразить против нее, но многое добавляет за нее к тем доказательствам бессмертия, которые выработала верующая философская мысль для оправдания веры в бессмертие перед неверием. На наших глазах совершается знаменательный поворот в науке от материализму к идеализму, и сама наука встает на защиту христианской веры. В марте 1895 г. в центре европейской научной жизни, в Парижском университете, проф. Арман Сабатье от имени науки, стоящей на почве эволюционизма, выступил с рядом лекций на защиту христианского учения о личном бессмертии… Быть может, задача, которую взял здесь на себя ученый, выходит за пределы науки, но важно то, что наука в настоящее время начинает становиться в правильные отношения к христианскому учению о бессмертии. Если бы наука отказалась подтвердить это учение, то она не откажется признать себя бессильною опровергнуть или отвергнуть учение о бессмертии.

Да, бессмертие возможно, мы не вправе утверждать уничтожение души, когда видим уничтожение только тела, – вот что должен сказать всякий добросовестный неверующий от имени науки и не изменяя ей! Но как мало признания этой возможности бессмертия для душевного спокойствия перед грозным, душу подавляющим призраком смерти, перед фактом грубой, очевидной действительности, торжествующей над нашими мыслями и идеалами! Бессмертие возможно, бессмертие желательно, но действительно ли оно есть, и есть ли что за гробом, – вот вопрос, с решением которого мы поднимаемся над признанием простой возможности до веры в бессмертие, до признания его действительности, вместе делаем шаг вперед в разрешении самой тайны смерти. Но эта вера дается нам только в христианстве с его учением о действительном существовании сверхчувственного невидимого мира, о посмертном воздаянии, о блаженной жизни праведных и мучении грешников за гробом, о воскресении мертвых и многим другим, а в особенности учением о воскресении Христовом. Учением о воскресении И. Христа наша вера в бессмертие, посмертное продолжение жизни возводится на высшую ступень уверенности, твердого знания, основанного на факте: ведь И. Христос воскрес как первенец из мертвых, то есть как первый из людей, и Его воскресением положено фактическое начало воскресению всех людей, начало победе жизни над смертью! «Если мы веруем, – говорит Апостол, – что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним» (1 Сол. IV, 14). «Христос воскрес из мертвых, первенец из умерших» (1 Кор. XV, 20; ср. 2 Кор. IV, 13–14). Таким образом, в христианской религии вера в бессмертие возводится на степень знания и притом не отвлеченного, а научного, эмпирического: она утверждается на историческом факте, достоверность которого может быть показана настоящим научным историческим методом. Здесь общечеловеческая вера в бессмертие из области чаяний и гаданий вступает в область научного исторического знания.

Да, и неверующие должны будут согласиться, что наша вера зиждется на прочной основе. Но они не знают, что у этой веры есть еще более твердые основы, чем внешний исторический факт, хорошо засвидетельствованный историей. Как бы ни был хорошо засвидетельствован факт Воскресения Христова, как всякий другой исторический факт, однако сила его неизбежно ослабляется временем, дальностью исторической перспективы. Как бы ни были хороши также доводы наши в пользу бессмертия, однако же с доводами мы не выходим из области рассудка; но какой рассудок может устоять против грозной силы факта, каким является смерть? Какая вера не померкнет во мраке и холоде могилы? Вера, основанная хотя бы и на хороших доводах, не будет ли тою верою, о которой один из наших верующих поэтов сказал, что даже «и вере могила темна»?.

Очевидно, не этою, а иною, высшею верою дается нам то торжество над смертью, примерами которого полна христианская жизнь в ее истинных представителях. Без колебаний и тревоги, спокойно, даже с радостью здесь встречают смерть как начало, а не конец жизни, как переход к иной, высшей, лучшей действительности, как выход из мира призраков и грез, где все проходит и разрушается, в мир истинной реальности. Что нам кажется отрицанием жизни, – смерть, здесь признается началом жизни, а что мы наивно называем жизнью, здесь называется сном и даже смертью. «Мы желаем лучше выйти из тела и водвориться у Господа» (2 Кор. V, 8); «имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше» (Фил. I, 22), «ибо для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение» (21) – вот язык, каким говорит о смерти истинная вера в бессмертие, равная уверенности, твердому убеждению или знанию! В торжестве своем над смертью вера эта поднимается даже до отрицания реальности этого ужасного факта, который своею тяжестью придавливает неверующую душу. Смерть – ничто, она не способна ничего отнять у того, кто имеет жизнь; жизнь сильнее смерти и собственно смерти нет, потому что нет конца жизни, уничтожения! Вот странный язык, непонятный, может быть, неверию, но подлинный язык истинной веры! Чем же питается такая вера? Что дает нам силу такого, мало сказать, спокойствия и мужества, – нет, силу дерзкого отрицания всеподавляющей смерти? Чем зрелище или факт грубого торжества материи над духом, смерти над жизнью превращается в пустой, ничтожный призрак? Не чем иным, как силою противоположного факта, который противопоставляет ему верующий христианин. Таким фактом, пред которым бледнеет самая смерть, является жизнь. Верующий в Сына Божия и имеющий Сына Божия имеет жизнь (1 Иоан. V, 12), он пребывает в жизни, он живет – и ничто не в силах отнять у него эту жизнь, поколебать ее, а вместе с тем поколебать или отнять веру в бессмертие, то есть жизнь. Тут более веры: тут знание, основанное на опыте, на жизни. Для живущего нет и не может быть вопроса о том, есть ли жизнь; он знает, что есть эта жизнь, истинная, некончающаяся жизнь, потому что он сам живет. И доказательство или свидетельство об этой жизни он имеет в себе самом: верующий в Сына Божия имеет свидетельство в себе самом… Свидетельство сие состоит в том, что Бог даровал нам жизнь вечную, и сия жизнь в Сыне Его (1 Иоан. V, 10–11). Вот, братия, что дает нам силу отрицания смерти, торжество над нею: жизнь, дарованная нам во Христе (Рим. VI, 23). Поистине только жизнью побеждается смерть, и у кого нет этой жизни, тот в жалком бессилии падает перед смертью, придавленный ею.

И этой жизни нет у неверующих.

Но, чтобы это не показалось парадоксом, условимся в понимании того, что такое жизнь, и что такое смерть3. Понятия христианства здесь идут вразрез со всеми обычными мирскими представлениями о том, что человек живет и в чем заключается его жизнь; здесь между библейским и обычным житейским миросозерцанием лежит глубокая бездна. Жизнь для большинства людей заключается в пользовании благами этого мира; человек ищет жизни или в себе самом, в особенностях своей природы, удовлетворяя ее требованиям (например, в науках, искусствах), или ищет в мире материальном, физическом, и переходит от одного предмета своей страсти к другому, или, наконец, старается заполнить свою жизнь самоотверженным служением на пользу человечества. Но здесь вместо жизни человек, в чем каждого из нас убеждает собственный опыт, рано или поздно находит смерть духовную, которая заключается в сознании душевной пустоты, в чувстве неудовлетворенности, в недовольстве всем, в мучительном раздвоении с самим собою и действительностью. Дело в том, что здесь человек впадает в грубую ошибку: он ищет жизнь не в ее источнике, не в Боге, а в слабых отражениях или проявлениях истинной жизни, ищет высочайшего блага в мире, то есть в твари. Он здесь поступает так же бессмысленно и нелепо, как нелепо было бы искать света и тепла не в солнце, источнике света и тепла, а в слабых отражениях солнечного света, в земных предметах. Для кого Бог служит последнею целью и главным предметом любви, знания, всех стремлений, тот живет4. Это и значит жить Богом. Человек не имеет жизни в самом себе; такую жизнь в самом себе имеет лишь Бог, «о Нем же живем, движемся и есмы» (Деян. XVII; 28). Хорошо говорит один из отцов церкви, Василий Великий, о значении для нашей жизни близости к Богу в следующих словах: «Как телу невозможно жить, не переводя дыхания, так и душе невозможно быть без Бога». Вот это удаление души человека от Бога естественно сказывается уменьшением духовных сил и жизни, что и является духовной смертью человека, то есть истинною действительной смертью. Вот почему Библия указывает смерть не там, где усматривает ее плотской человек, не во внешнем чувственно явлении разрушения и тления тела, но в самой душе, удалившейся от Бога, а вместе и от жизни; вот почему она также называет мертвыми живых людей, преданных греху, живущих в отчуждении от Бога жизнью, ничего не имеющею общего с истинной жизнью, – не дающею понять и почувствовать жизнь (Еф. II, 1, 5; Рим. VIII, 13).

Итак, только в соприкосновении с Богом, с вечностью. с истинной жизнью человек обретает веру в бессмертие или жизнь, потому что только в этом общении с жизнью дается ощущение жизни, а с ним и отрицание смерти.

История язычества показала, что одного религиозного чувства, молитвы и богомыслия мало для обеспечения нам истинной жизни. Нужно было явиться самой жизни, чтобы от нее явилась жизнь на земле. И эта жизнь миру явилась во Христе: «Жизнь явилась, – восклицает апостол, – и мы видели, и свидетельствуем, и возвещаем сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам» (1 Ин. I, 2). И Христос стал нашею жизнью, источником и началом жизни (Ин. X, 28; I, 4; XI, 25; XIV, 6; Кол. III, 4; Деян. III, 15; Флп. I, 21). В даровании людям жизни заключается цель самого пришествия Христова (Ин. XVII, 2; III, 14–16; V, 40), и эта жизнь действительно дана нам во Христе, давшем нам все средства к ней. Господь И. Христос принес на землю животворящее слово Божие «глаголы живота вечного» (Ин. VI, 68); Он научил нас всему тому, без чего человек пребывает во смерти: любви к ближним (1 Ин. III, 14), презрению к плоти и господству над нею духом (Рим. VIII, 6; Ин. VI, 63), соблюдению заповедений Божиих (Лук. X, 28; Рим. VII, 10; Ин. XII, 50), познанию Бога, в котором и состоит истинная жизнь (Ин. XVII, 3; 1 Иоан. V, 20; ср. 2 Тим. I, 10). Отселе только верою во Христа, Сына Божия, снова прививается жизнь человеку, потерявшему ее через грех, а всякий неверующий в Сына Божия добровольно осуждает себя на смерть и погибель и вечный страх смерти (Евр. II, 15). Верующий в Сына Божия и в смерти жив будет, а неверующий в него и при жизни обречен на смерть и погибель (1 Ин. V, 11–16; Ин. VI, 40, 47; XX, 31; III, 15–16, 36; V, 24). Для верующего во Христа нет нигде и ни в чем смерти, а для неверующего и самая жизнь есть смерть.

Итак, что же нам делать, чтобы не бояться смерти и верить в бессмертие? Надо жить. А для этого необходимо быть христианами. Аминь.

1899

В. С. Соловьев. Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории, со включением краткой повести об антихристе и с приложениями

(Фрагмент)

<…> Г-н Z. (князю). Вы очень кстати подошли. Речь идет теперь о том, стоит ли заботиться о прогрессе, если знать, что конец его всегда есть смерть для всякого человека, дикарь ли он или самый что ни на есть образованный европеец будущего? Что бы вы сказали по вашей доктрине?

Князь. Истинно христианское учение даже не допускает такой постановки вопроса. Евангельское решение вопроса «с особенной яркостью и силой выражено в притче о виноградарях. Виноградари вообразили себе, что сад, куда они были посланы для работы на хозяина, был их собственностью, что все, что было в саду, сделано для них, и что их дело только в том, чтобы наслаждаться в этом саду своею жизнью, забыв о хозяине и убивая тех, которые напоминали им о хозяине и об обязанностях к нему. Как те виноградари, так и теперь почти все люди живут в нелепой уверенности, что они сами хозяева своей жизни, что она дана им для наслаждения. А ведь это, очевидно, нелепо. Ведь если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь. А мы решили, что мы, как грибы: родились и живем только для своей радости, и ясно, что нам дурно, как будет дурно работнику, не исполняющему воли хозяина1. Воля же хозяина выражена в учении Христа. Только исполняй люди это учение, и на земле установится Царствие Божие, и люди получат наибольшее благо, которое доступно им. В этом все. Ищите Царства Божия и правды его, а остальное приложится вам. Мы ищем остального и не находим его, и не только не устанавливаем Царства Божия, но разрушаем его» разными своими государствами, войсками, судами, университетами, фабриками.

Генерал (в сторону). Ну, завели машину!

Политик (князю). Вы кончили?

Князь. Да.

Политик. Я должен сказать, что ваше решение вопроса кажется мне просто непонятным. Вы как будто рассуждаете, что-то доказываете и разъясняете, в чем-то хотите убедить, а между тем все, что говорите, – ряд произвольных и ничем между собою не связанных утверждений. Например, вы говорите: если мы посланы сюда, то по чьей-нибудь воле и для чего-нибудь. Это, кажется, ваша главная мысль, но что же это такое? Откуда вы взяли, что мы сюда кем-то для чего-то посланы? Кто вам это сказал? Что мы здесь, на земле, существуем – это верно, но чтобы наше существование было каким-то посланничеством – это вы совершенно голословно утверждаете. Когда я, например, был в молодости посланником, то я знал это несомненно, а также кем и зачем послан – знал, во-первых, потому, что у меня были на то бесспорные документы, во-вторых, потому, что я имел и личную аудиенцию у покойного императора Александра Николаевича и лично получил Высочайшие инструкции, а в-третьих, потому, что я каждую треть года получал 10 000 руб. золотом. Ну а если бы вместо всего этого посторонний человек на улице подошел ко мне и объявил, что я посланник и послан туда-то и для того-то, так ведь я стал бы только озираться по сторонам, нет ли поблизости городового, чтобы защитить меня от этого манияка, который может, пожалуй, и на жизнь мою покуситься. А что касается до настоящего случая, то ведь бесспорных документов от вашего предполагаемого хозяина у вас нет, личной аудиенции вы у него не имели, жалованья от него не получаете, какой же вы посланник? А между тем вы не только себя, но и всех прочих не то в посланники, не то в рабочие записали. По какому праву? На каком основании – не понимаю. Мне представляется, что это какая-то риторическая импровизация, très mal inspirе́e d’ailleurs2.

Дама. Ну, вы опять прикидываетесь. Вы отлично понимаете, что князь вовсе не ваше неверие опровергать хотел, а излагал общий христианский взгляд, что все мы зависим от Бога и обязаны служить Ему.

Политик. Ну, я службы без жалования не понимаю, и, если оказывается, что жалованье тут всем одно – смерть, je prе́sente mes compliments3.

Дама. Но ведь все равно умрете, никто вас спрашивать не будет.

Политик. Вот именно это «все равно» и доказывает, что жизнь не есть служба, и если не требуется моего согласия для моей смерти, как и для моего рождения, то я предпочитаю видеть в смерти, как и в жизни, то, что в них действительно есть, именно необходимость природы, а не выдумывать какую-то службу какому-то хозяину. А заключение мое такое: живи, пока живется, и старайся жить как можно умней и лучше, а условие умной и хорошей жизни есть мирная культура. Впрочем, я полагаю, что и на почве христианского учения мнимое решение вопроса, предложенное князем, не выдерживает критики; но об этом пусть скажут люди, более меня компетентные.

Генерал. Да какое же тут решение? Ни решения, ни постановки, а один только словесный обход вопроса. Это все равно как если бы я на плане окружил своими начерченными батальонами начерченную неприятельскую крепость и вообразил бы, что я ее взял. В этом роде ведь случалось, знаете, как в известной солдатской песне поется:

Как четвертого числаНас нелегкая неслаГоры занимать.…Наезжали князья, графы,И чертили топографыНа больших листах.Гладко вышло на бумаге,Да забыли про овраги,А по ним ходить.

А результат известен:

На Федюхины высотыНас пришло всего две роты,А пошли полки4.

Князь. Ничего не понимаю! И это все, что вы можете возразить на то, что я говорил?

Генерал. А в том, что вы говорили, мне особенно показалось непонятно насчет грибов, что будто они живут для своей радости. А я всегда полагал, что они живут для радости тех, кто любит грибы в сметане или пироги с грибами. Ну а ежели ваше Царствие Божие на земле оставляет смерть нетронутой, то ведь выходит, что люди поневоле живут и в вашем Царстве Божием будут жить именно как грибы – не выдуманные вами веселые грибы, а действительно грибы, которые на сковороде жарят. Ведь и для людей в нашем земном Царстве Божием все дело будет кончаться тем, что их смерть съест.

Дама. Князь этого не говорил.

Генерал. Ни этого, ни другого. Какая же причина такого умолчания о самом важном пункте?

Г-н Z. Прежде чем поднимать этот вопрос, я желал бы узнать, откуда взята притча, в которой вы, князь, выразили свой взгляд? Или это ваше собственное сочинение?

Князь. Как сочинение? Ведь это же из Евангелия.

Г-н Z. Нет, что вы! Ни в каком Евангелии такой притчи не находится.

Дама. Бог с вами! Что вы князя с толку сбиваете? Есть ведь притча о виноградарях в Евангелии.

Г-н Z. Есть нечто похожее по внешней фабуле, но ведь совсем о другом по содержанию и смыслу, который тут же и указан.

Дама. Что вы? Полноте! Мне кажется, совсем такая же притча. Да вы что-то мудрите, – я вам на слово не верю.

Г-н Z. И не нужно: книжка-то у меня в кармане (тут он вынул Новый Завет малого формата и стал его перелистывать). Притча о виноградарях находится у трех евангелистов: Матфея, Марка и Луки, но сколько-нибудь значительной разницы между тремя вариантами нет. Так довольно будет прочесть в одном Евангелии, более подробном, – у Луки. Это в главе двадцатой, где излагается последняя, заключительная проповедь Христа народу. Дело приблизилось к развязке, и вот рассказывается (конец XIX и начало XX главы), как противники Христа – партия первосвященников и книжников – сделали на Него решительное и прямое нападение, требуя всенародно, чтобы Он представил полномочия своей деятельности, сказал бы, по какому праву, в силу какой власти Он действует. Но позвольте, я уж лучше прочту (читает): «И учил Он каждый день во храме. Первосвященники же и книжники искали погубить Его, да и старейшины народные, но не находили, что бы тут сделать, ибо весь народ неотступно слушал Его. И было в один из тех дней, когда Он учил народ во храме и благовествовал, приступили первосвященники и книжники со старейшинами и сказали Ему: «Скажи нам, по какой власти Ты так поступаешь, или кто дал Тебе эту власть?» – Он же сказал им в ответ: «Спрошу и Я вас об одном: крещение Иоанново с небес было или от людей?» – Они же рассуждали между собою, говоря: если скажем, что с небес, спросит: «Почему вы не поверили ему?» – а если скажем: от людей, – весь народ побьет нас каменьями, потому что он уверен, что Иоанн – пророк; и отвечали, что не знают, откуда. И сказал им Иисус: «Так и Я не скажу вам, какою властью это делаю»…

Дама. К чему же вы это читаете? Что Христос не отвечал, когда к Нему приставали, это хорошо. Но при чем же тут притча о виноградарях?

Г-н Z. Подождите, это все к одному. И вы напрасно говорите, что Христос не отвечал. Он ответил совершенно определенно, и притом вдвойне: указал на такого свидетеля своих полномочий, которого не решились отвергнуть спрашивавшие, а затем доказал, что у них самих нет настоящей власти и прав над Ним, так как они действуют лишь по страху народа, из боязни за жизнь свою, применяясь к мнениям толпы. Но ведь настоящая власть та, которая не идет за другими, а ведет других за собою. Боясь и слушаясь народа, эти люди показали, что настоящая власть от них ушла и принадлежит народу. К нему теперь и обращается Христос, чтобы перед ним обвинить их за сопротивление Себе. В этом обвинении недостойных национальных вождей еврейства за их сопротивление Мессии – все содержание евангельской притчи о виноградарях, как вы сами сейчас увидите (читает): «Начал же к народу говорить притчу сию. Человек некий насадил виноград и отдал его виноградарям; и отлучился на довольно долгое время. И в должный срок послал он к виноградарям раба, чтобы дали ему от плода виноградника. Виноградари же, побив его, отослали ни с чем. И положил послать другого раба; они же и его, побив и обесчестив, отослали ни с чем. И положил послать третьего; они же и того, изранив, выбросили. И сказал хозяин виноградника: «Что мне делать? Пошлю сына моего возлюбленного; может быть, видя его, устыдятся». Увидя его, виноградари рассуждали между собою, говоря: «Этот ведь – наследник; давайте убьем его, чтобы нам досталось наследство». И, выбросив его из виноградника, убили. Так что же сделает им хозяин виноградника? Придет и погубит этих виноградарей и даст виноградник другим. – Слышавшие же это сказали: «Да не будет!» – Он же, взглянув на них, сказал: «Так что значит написанное: камень, тот, что отвергли строители, – он стал во главу угла; всякий, кто упадет на этот камень, разобьется, а на кого он упадет, того раздавит». – И хотели первосвященники и книжники наложить на Него руки в тот час, да побоялись народа, ибо поняли они, что про них сказал Он эту притчу». Про кого же и про что, я спрашиваю, сказана притча о винограднике?