Небесное пламя. Персидский мальчик. Погребальные игры (сборник)

Олимпиада приподнялась на локте, до подбородка натянув свои одеяла:

– Нет, Филипп. Не сегодня. Еще не время.

Царь шагнул к постели.

– Не время? – повторил он громко. Царь все еще тяжело дышал, нелегко было на полный желудок одолеть лестницу. – Ты говорила это полмесяца назад. Или ты думаешь, что я не умею считать, ты, молосская сука?[6]

Ребенок почувствовал, как обнимавшая его рука сжалась в кулак. Когда мать заговорила снова, в ее голосе зазвенел вызов.

– Считать, пьянь? Да ты не способен отличить лето от зимы. Ступай к своему любимцу. Любой день месяца безразличен для него.

Познания ребенка в этой области были несовершенны, однако он смутно понимал, что означают слова матери. Ему не нравился новый юноша отца, напускающий на себя слишком важный вид, ему была противна связь, которую он чувствовал между ним и Филиппом. Тело матери напряглось и застыло. Мальчик затаил дыхание.

– Дикая кошка! – рявкнул царь.

Ребенок видел, как он кинулся на них, словно Полифем на свою добычу. Казалось, он весь ощетинился; даже прут, висевший в черной кустистой промежности, поднялся и был пугающе нацелен вперед. Филипп сдернул покрывала.

Ребенок лежал, придерживаемый матерью, впившись пальцами ей в бок. Отец отступил, с проклятьями на что-то указывая. Но не на них; к ним по-прежнему был обращен его слепой глаз. Ребенок понял, почему мать не удивилась новой змее, попавшей к ней в постель. Главк уже был здесь. Он, должно быть, заснул.

– Как ты смеешь? – хрипло выдохнул Филипп. Он весь дрожал от омерзения. – Как ты смеешь… ведь я запретил приносить твоих отвратительных гадов в мою постель! Ведьма, варварская сука…

Его голос прервался. Почувствовав ненависть, запылавшую в глазах жены, он обратил к ней свой единственный глаз и увидел ребенка. Два лица оказались друг против друга: лицо мужчины, побагровевшее от выпитого вина и гнева, и лицо ребенка, сияющее, как драгоценность в золотой оправе: серо-голубые глаза застыли и расширились, нежная плоть напряглась, под полупрозрачной кожей четко обозначились тонкие кости.

Что-то бормоча, Филипп инстинктивно потянулся за плащом, чтобы прикрыть наготу, но в этом уже не было необходимости. Царь был унижен, оскорблен, выставлен напоказ, предан. Будь сейчас в его руке меч, он запросто мог бы убить жену.

Потревоженная всем этим змея, опоясывавшая тело Александра, изогнулась и подняла голову. До этого мгновения Филипп не видел гада.

– Что это? – Его вытянутый палец затрясся. – Что это такое на мальчике? Еще одна из твоих тварей? Теперь ты учишь его? Ты вовлекаешь его в замшелые змеиные пляски визжащих мистов?[7] Говорю тебе: я этого не потерплю. И слушай меня хорошенько, если не хочешь пострадать, потому что, клянусь Зевсом, ты у меня попляшешь. Мой сын – грек, а не один из твоих диких сородичей-варваров, угоняющих чужой скот…

– Варваров! – Ее голос зазвенел, потом перешел на ужасное шипение – так свистел Главк, когда сердился. – Слушай, деревенщина: мой отец происходит от Ахилла, а мать – из троянских царей. Мои предки повелевали людьми, пока твои были наемными батраками в Аргосе. Ты заглядывал в зеркало? Любой узнает в тебе фракийца. Если мой сын грек, то благодаря мне. Наша кровь в Эпире осталась чистой.

Филипп заскрипел зубами. Челюсть его казалась квадратной, а лицо, и без того широкоскулое, – плоским, как блин. Даже выслушивая эти смертельные оскорбления, он не забывал о присутствии ребенка.

– Я не унижусь до того, чтобы отвечать тебе. Если в твоих жилах греческая кровь, веди себя как гречанка. Покажи хоть немного скромности. – Филипп стыдился своей наготы. Две пары серых глаз смотрели на него в упор. – Греческое воспитание, разум, цивилизованность – я хочу, чтобы мальчик научился этому так же, как я. Задумайся над моими словами.

– О, Фивы! – Она произнесла это как ритуальное проклятие. – Опять вспоминаешь Фивы, да? Я достаточно наслушалась о Фивах. В Фивах тебя сделали греком, в Фивах ты познал цивилизацию! В Фивах! Ты слышал, что говорят о Фивах афиняне? Для всей Греции это символ грубых манер. Не строй из себя дурака!

– Афины! Эта вечная говорильня. Дни их величия ушли в прошлое. Им следовало бы устыдиться и оставить Фивы в покое.

– Это следовало бы сделать тебе. Кем был в Фивах ты?

– Заложником, поручителем по договору моего брата. Ты и это ставишь мне в вину? Мне было шестнадцать. Я познал в Фивах больше хороших манер, чем видел от тебя за всю нашу жизнь. И меня учили военному искусству. Чем была Македония, когда умер Пердикка?[8] Он дрожал перед иллирийцами, имея лишь четыре тысячи человек. Поля лежали невспаханными, наш народ боялся спускаться из укреплений на холмах. Все, что у них было, – овцы, в шкуры которых они одевались, да и тех с трудом удавалось сохранить. Вскоре иллирийцы завладели бы всем; Барделис уже был наготове. Ты знаешь, что мы такое теперь и где наши границы. Благодаря Фивам и людям, которые сделали из меня солдата, я пришел к тебе царем. И твоя родня была довольна.

Прижавшись к матери, Александр ощущал прерывистое дыхание. Он предчувствовал, что вот-вот разразится буря. Пальцы мальчика впились в одеяло. Сейчас, забытый обоими, он был одинок, как никогда.

И буря грянула.

– Так из тебя там сделали солдата? А еще? Кого еще? – Олимпиаду передернуло от гнева. – Ты отправился на юг в шестнадцать лет, и уже к тому времени по всей стране было полно твоих пащенков; не думаешь ли ты, что я не знаю, откуда они взялись? Эта шлюха Арсиноя, жена Лага, которая годится тебе в матери… а потом великий Пелопид научил тебя всему остальному, чем славятся Фивы. Битвы и мальчики!

– Замолчи! – проревел Филипп так громко, что его крик перекрыл бы и шум битвы. – Неужели у тебя нет стыда перед ребенком? Что видит он в этой комнате? Что он слышит? Говорю тебе, мой сын будет воспитан правильно, даже если я вынужден буду…

Смех заглушил его голос. Олимпиада отпустила ребенка и подалась вперед, опираясь на ладони выставленных рук; рыжие волосы рассыпались по ее обнаженной груди. Она смеялась, и в высоких сводах потолка отзывалось эхо.

– Твой сын? – хохотала она. – Твой сын!

Царь Филипп дышал, как после долгой пробежки. Он шагнул вперед и занес руку. Мгновенно выйдя из страшного оцепенения, Александр вскочил на постели. Его серые глаза с расширенными зрачками казались почти черными; губы побелели. Сын ударил отца по занесенной руке, и тот опустил ее от изумления.

– Убирайся! – крикнул ребенок, сверкая глазами, свирепый, как дикая лесная кошка. – Уходи прочь! Она ненавидит тебя! Убирайся! Она выйдет замуж за меня!

Филипп сделал три глубоких вдоха, стоя как вкопанный с широко раскрытым ртом и выпученными глазами, словно человек, получивший дубинкой по голове. Потом он нагнулся, ухватил сына за плечи, поднял его и, рывком открыв огромную дверь, одной рукой вышвырнул вон из комнаты. Застигнутый врасплох, застывший от потрясения и ярости, Александр не сопротивлялся. Скользя по мраморному полу, он докатился до лестницы и полетел вниз по ступенькам.

С грохотом и звоном юный Эгис отбросил копье, выдернул руку из ремней щита и в три-четыре прыжка пересек лестницу, подхватив ребенка. Голова Александра казалась неповрежденной, глаза были открыты. Наверху царь Филипп ждал, придерживая дверь. Он не захлопнул ее до тех пор, пока не убедился, что с сыном все в порядке. Но Александр об этом не знал.

Змея, ошеломленная, ушибленная, сорвалась с мальчика, когда он начал падать, стекла вниз по ступеням и исчезла во тьме. Эгис видел ее, но ему хватало других забот.

Он отнес ребенка вниз, сел у основания лестницы и, держа Александра на коленях, осмотрел при свете факела, воткнутого в кольцо на стене. Ребенок весь окостенел, глаза его закатились так, что видны были одни белки.

«О боги преисподней, – думал юноша, – что же мне делать? Если я покину пост, начальник стражи пустит мне кровь. Если сын царя умрет у меня на руках, меня убьет царь». Как-то ночью в прошлом году, еще до появления нового фаворита, Филипп поглядывал в его сторону, но Эгис притворился, что ничего не замечает. Сейчас он увидел слишком много: жизнь его, пожалуй, не стоит и мешочка бобов.

Губы ребенка посинели. Эгис достал толстый шерстяной плащ, приготовленный для холодных предрассветных часов, и закутал Александра, стараясь не причинить ему боль своим жестким панцирем.

– Ну же, – сказал он встревоженно, – ну же, послушай, все хорошо.

Казалось, ребенок не дышит. Что делать? Отхлестать его по щекам, как женщину, зашедшуюся в истерическом припадке? Это, скорее всего, добьет малыша окончательно.

Веки ребенка дрогнули, взгляд стал осмысленным. Он тяжело вздохнул и испустил пронзительный крик.

С глубоким облегчением Эгис ослабил плащ на дергающемся тельце. Он ласково бормотал и приговаривал над ребенком, как над испуганной лошадью, не сдерживая его слишком сильно, но давая почувствовать твердую руку. В комнате наверху родители мальчугана осыпали друг друга проклятиями. Через какое-то время – Эгис не считал минуты, в запасе у него была вся ночь – брань стихла, и ребенок заплакал, но плакал не слишком долго. Придя в себя, он успокоился. Александр лежал, покусывая нижнюю губу, сглатывая и вглядываясь снизу вверх в лицо Эгиса. Страж попытался вспомнить, сколько мальчику лет.

– Все хорошо, мой юный господин, – сказал Эгис мягко, тронутый недетской борьбой чувств на личике ребенка. Он отер его плащом и поцеловал, пытаясь представить, на что будет похож этот прелестный мальчик, когда станет достаточно взрослым для любви. – Давай, сладкий мой, будем стоять на часах вместе. Мы приглядим друг за другом, верно?

Эгис обнял ребенка и стал ласково гладить. Прошло какое-то время, и тишина, тепло, скрытая чувственность в заботе юноши, смутное сознание того, что им скорее восхищаются, чем жалеют, понемногу ослабили чудовищную боль, пронзившую, казалось, все существо малыша. Рана стала затягиваться, оставляя невидимые рубцы.

Вскоре ребенок высунул из складок плаща голову и огляделся:

– Где моя Тихе?

О чем это он? Почему призывает свою судьбу? Увидев озадаченное лицо Эгиса, Александр добавил:

– Моя змея, мой демон. Куда она уползла?

– А, твоя змея, та, что приносит счастье? – Эгис считал любимцев царицы крайне мерзкими тварями. – Она спряталась ненадолго, скоро вернется. – Страж плотнее укутал ребенка; тот дрожал. – Не принимай все, что случилось, близко к сердцу, твой отец не хотел оскорбить тебя. Просто вино говорило в нем. А сколько тычков и оплеух получил я от своего!

– Когда я вырасту… – Мальчик замолк и принялся считать, загибая пальцы. – Когда я вырасту, то убью его.

Эгис присвистнул:

– Ш-ш! Не говори так. Это противно богам – за убийство отца тебя будут преследовать эринии[9], где бы ты ни был. – Он принялся описывать эриний, но запнулся, когда увидел, что глаза ребенка расширились. Сказанного вполне достаточно. – Мы получаем пинки, пока молоды, и учимся терпеть боль, которая ждет нас на войне. Ну-ка, отодвинься. Взгляни, что я получил, когда в первый раз сражался с иллирийцами.

Эгис откинул с бедра подол короткого хитона из красной шерсти и показал длинный зазубренный рубец с вмятиной, оставшейся там, где наконечник копья рассек плоть почти до кости. Мальчик с уважением посмотрел на шрам и потрогал его пальцем.

– А теперь, – продолжил Эгис, одергивая подол, – можешь представить, как это больно. И что не позволило мне заскулить и покрыть себя позором перед товарищами? Отцовские оплеухи. Парень, изуродовавший меня, никому не успел похвастаться. Он был моим первым убитым врагом. Когда я показал своему отцу его голову, отец подарил мне перевязь для меча, взамен детского ремешка. А ремешок он посвятил богам и устроил пиршество для всей родни.

Эгис замолчал и кинул взгляд в сторону коридора. Кто-нибудь пройдет наконец мимо? Ребенка давно пора отнести в постель.

– Ты не видишь моей Тихе? – спросил Александр.

– Она где-то рядом. Это домашняя змея. Они не уползают далеко. Вот увидишь, она вернется за своим молоком. Не каждый мальчик может приручить змею. Я бы даже сказал, что в тебе говорит кровь Геракла[10].

– Как звали его змею?

– Когда он был новорожденным младенцем, две змеи заползли к нему в колыбель.

– Две? – Ребенок нахмурился, сдвинув тонкие брови.

– Две, но это были злые змеи. Их послала жена Зевса Гера, чтобы они задушили малютку. Но Геракл схватил обеих, по одной в каждую руку…

Эгис осекся, проклиная себя. Или этот рассказ вызовет у ребенка ночные кошмары, или, всего вероятнее, парень сбежит из дворца и попробует задушить какую-нибудь гадюку.

– Но ты понимаешь, все это произошло потому, что Геракл был сыном бога. Он считался сыном царя Амфитриона, хотя царица, жена Амфитриона, понесла от Зевса. Поэтому Гера ревновала.

Ребенок настороженно вслушивался:

– И ему пришлось туго. Но к чему столько испытаний?

– Эврисфей, новый царь, завидовал ему, потому что Геракл был лучше его во всем. Геракл был герой и полубог. А Эврисфей – простой смертный, понимаешь, и считалось, что царство отойдет Гераклу. Но Гера устроила так, чтобы Эврисфей родился раньше Геракла. Вот почему Гераклу пришлось совершать свои подвиги.

Ребенок кивнул, как будто все это было ему вполне понятно.

– Геракл совершал подвиги, чтобы доказать, что он – лучший, – сказал мальчик.

Этого Эгис уже не слышал. В коридоре наконец раздались шаги начальника ночной стражи, делающего обход.

– Никого не было поблизости, господин, – объяснил юноша. – Я ума не приложу, чем занята нянька. Малыш посинел от холода, разгуливая по дворцу в чем мать родила. Он говорит, что ищет свою змею.

– Ленивая сука. Пошлю-ка я кого-нибудь из девчонок-рабынь, чтобы няньку подняли на ноги. Сейчас слишком поздно, нельзя беспокоить царицу.

Начальник энергично зашагал прочь. Эгис посадил ребенка к себе на плечо, похлопал по ягодицам:

– Пора тебе в постель, Геракл.

Малыш изогнулся, обеими руками обхватив его за шею. Эгис успокоил его боль и не выдал тайну. Для такого друга ничего не жалко. Пока что он делит с воином секрет – это все, чем он мог отплатить Эгису за доброту.

– Если моя Тихе вернется, скажи ей, где я. Она знает мое имя.

Птолемей, известный всем как сын Лага, легким галопом гнал своего гнедого к озеру близ Пеллы; там, вдоль берега, находилось отличное место для верховой езды. Лошадь подарил Лаг. Хотя детство Птолемея было довольно безрадостным, Лаг с годами привязывался к юноше все сильнее. Сейчас Птолемею исполнилось восемнадцать; он был смугл, широк в кости, и его строгий профиль с годами обещал сделаться жестким. Он уже заколол вепря и мог сидеть за столом с мужчинами. Первого человека он убил в приграничной стычке и сменил мальчишеский поясной шнурок на красную кожаную перевязь. Теперь там висел кинжал с костяной рукояткой. Ясно было, что Птолемей заслужил доверие Лага. В конце концов они поладили друг с другом, а царь хорошо обходился с обоими.

Между сосновой рощей и озером Птолемей увидел, как Александр машет ему рукой, и направился в его сторону. Он любил мальчика, который, казалось, нигде не мог найти себе друзей: слишком сообразительный для семилетних, хотя ему еще и не было семи, слишком маленький для старших. Александр бежал через заболоченную пустошь, которая за лето спеклась и затвердела за кругом окаймлявших ее низкорослых камышей. Его огромная собака рыла землю в поисках мышей-полевок, то и дело возвращаясь к хозяину, чтобы ткнуться перепачканным носом в ухо Александра. Она могла это сделать, не отрывая передних лап от земли.

– Oп! – сказал юноша, сажая Александра на квадратную матерчатую попону перед собой. Они двинулись дальше, выискивая ровное место. Птолемей хотел пустить лошадь в галоп. – Твой пес все еще растет?

– Да. У него тело маловато для таких лап.

– Кажется, ты был прав, он определенно чистокровной молосской породы. У пса начинает расти воротник.

– А вон в том месте его хотели утопить!

– Когда не знают, чье семя, щенков трудно сбыть.

– Хозяин назвал его дрянью и привязал к нему камень.

– После этого кого-то здорово покусали, так я слышал. Мне бы не хотелось, чтобы такой пес меня тяпнул.

– Он был слишком мал, чтобы кусаться. Это сделал я. А теперь можно пуститься вскачь, – сказал Александр.

Пес, радуясь возможности размять свои огромные лапы, несся с ними наперегонки по берегу широкой лагуны, соединяющей Пеллу с морем. Потревоженные конским топотом, в осоке закричали и захлопали крыльями дикие утки и чайки, длинноногие цапли и журавли. Звонким чистым голосом мальчик затянул пеан[11] конницы гетайров[12], яростный мотив атаки. Его лицо разрумянилось, волосы развевались, серые глаза казались голубыми. Он сиял.

Птолемей придержал лошадь, давая ей передышку, и принялся расхваливать ее. Александр поддерживал беседу как истинный знаток. Птолемей, иногда чувствовавший свою ответственность за мальчика, спросил:

– Твой отец знает, что ты столько времени проводишь с солдатами?

– Конечно. Он сказал, что Силан мог бы поучить меня бросать в цель копье, а Менеста – взять меня поохотиться. Я общаюсь только с друзьями.

Меньше слов, больше мыслей. Птолемей уже и прежде слышал, что царь закрывает глаза на грубых приятелей сына, лишь бы тот не следовал целый день за матерью. Юноша стегнул лошадь, направляя ее в легкий галоп. Но в стрелке копыта застрял камень, и пришлось спешиться, чтобы его вынуть. Голос ребенка прозвучал сверху:

– Птолемей, это правда, что по-настоящему ты – мой брат?

– Что?

Лошадь воспользовалась изумлением Птолемея и потрусила прочь. Александр, сразу же подхватив поводья, твердой рукой остановил ее. Смущенный Птолемей отвернулся, так и не поднимаясь в седло. Чувствуя, что допустил какой-то промах, Александр сдержанно пояснил:

– Так говорили в караульной.

Птолемей не ответил. Мальчик настойчиво ждал, понимая, что в этом молчании больше размышлений, чем гнева. Наконец юноша произнес:

– Да, они могли так говорить, но никто не посмеет сказать этого мне. И ты не должен. Я убью любого, кто осмелится на это.

– Почему? – спросил Александр.

– Просто так надо, вот и все.

Ответа не последовало. Птолемей с тревогой заметил, что мальчик задет. Он не хотел обижать Александра.

– Послушай, – сказал Птолемей неловко, – большой, взрослый мальчик вроде тебя… если ты не знаешь почему… Конечно, я был бы рад оказаться твоим братом, что тут говорить… дело в другом. Моя мать – жена отца моего отца. Это значило бы, что я незаконнорожденный. Ты понимаешь, что это такое.

– Да, – сказал Александр.