Библия: Биография книги

Карен Армстронг

БИБЛИЯ

Биография книги

Памяти Эйлин Гастинг Армстронг (1921–2006)

Введение

Люди — существа, взыскующие смысла. Не находя какой-либо закономерности или значения в нашей жизни, мы очень легко впадаем в отчаяние. В этом поиске смысла важную роль играет язык. Он не только является жизненно необходимым средством общения, но и помогает нам формулировать и чётко излагать неясное волнение нашего внутреннего мира. Мы пользуемся словами, когда хотим, чтобы что-нибудь произошло вне нас самих: мы приказываем или задаём вопрос, и что-то меняется вокруг, пусть даже совсем незначительно. Но когда мы говорим, то также получаем что-то взамен: просто выражая идею словами, можно придать ей блеск и притягательность, которыми она не обладала сама по себе. Язык есть тайна. Когда мы произносим слово, нематериальное обретает плоть; речь требует воплощения — дыхания, контроля мускулов, языка и зубов. Язык — это сложный код, управляемый глубинными законами, которые, сочетаясь, образуют связную систему, незаметную для говорящего, если только он не профессиональный лингвист. Однако языку изначально присуща недостаточность. Всегда что-то остаётся недосказанным, невыразимым. Наша речь даёт нам представление о той невозможности полного постижения, которая характеризует весь человеческий опыт.

Всё это сказывается на том, как мы читаем Библию, которая и для иудеев, и для христиан является Словом Божьим. Священное Писание было важным элементом в религиозной организации. Почти во всех крупнейших религиях люди рассматривали некие тексты как священные, онтологически отличающиеся от всех прочих. Они наделяли эти писания грузом своих самых возвышенных стремлений, самых невероятных надежд и самых глубоких страхов, и таинственным образом тексты давали им что-то взамен. Читатели этих текстов сталкивались с присутствием чего-то, уводившего их в трансцендентную реальность. Они основывали на священном писании свою жизнь — в практическом, духовном и моральном аспектах. Когда их священные тексты повествовали о каких-то событиях, люди, как правило, верили, что эти рассказы правдивы, но, до недавнего времени, дословная точность или историческая достоверность не были самым важным. Правдивость священного писания невозможно оценить, если оно — на уровне ритуала или этической нормы — не претворяется в жизнь. Так, например, священное писание буддистов даёт читателям какую-то информацию о жизни Будды, но включает в себя лишь те события, которые показывают буддистам, что они должны делать, чтобы самостоятельно достичь просветления.

Сегодня священное писание имеет плохую репутацию. Террористы используют Коран для оправдания своих злодеяний; некоторые утверждают, что насилие, присущее их священной книге, и делает мусульман хронически агрессивными. Христиане выступают против преподавания теории эволюции, потому что она противоречит библейскому преданию о сотворении мира. Иудеи считают, что раз Бог обещал Ханаан (современный Израиль) потомкам Авраама, политика угнетения палестинцев является законной. Начавшийся процесс возрождения священного писания вторгается в общественную жизнь. Противники религии, исповедующие атеистические взгляды, утверждают, что священное писание порождает насилие, сектантство и нетерпимость, отучает людей мыслить самостоятельно и поощряет заблуждения. Если религия проповедует сострадание, откуда столько ненависти в священных текстах? Возможно ли быть «верующим» сегодня, когда наука опровергла такое множество библейских доктрин? Поскольку священное писание стало такой взрывоопасной проблемой, важно разобраться, чем же оно является на самом деле, а чем — нет. Биография Библии даёт возможность добиться некоторого понимания этого религиозного феномена. Так, чрезвычайно важно отметить, например, что исключительно буквальное понимание Библии — это недавнее явление. До девятнадцатого столетия лишь очень немногие люди полагали, что первая глава книги Бытия — достоверный рассказ о происхождении жизни. Столетиями иудеи и христиане наслаждались самыми аллегорическими и изобретательными толкованиями, настаивая на том, что полностью буквальное прочтение Библии и невозможно, и нежелательно. Они переписали библейскую историю, заменили библейские предания новыми мифами и интерпретировали первую главу Бытия на удивление разнообразными способами.

И иудейское Священное Писание, и Новый Завет начинались как устное воззвание, и даже после того, как они были записаны, всегда оставалось некое расхождение между текстом и произносимым словом, которое также присутствует в других традициях. С самого начала люди боялись, что, будучи записанным, священное предание станет причиной излишней жёсткости и чрезмерной, нереалистической определённости. Религиозное знание невозможно приобрести, подобно любой другой информации, просто пробежав глазами страницу священного текста. Тексты изначально стали «священным писанием» не потому, что они считались вдохновлёнными свыше, но потому, что люди начали относиться к ним особым образом. Это, безусловно, верно по отношению к ранним библейским текстам, которые стали священными лишь тогда, когда они стали рассматриваться в контексте ритуала, что отделило их от обычной жизни и мирского образа мысли.

Иудеи и христиане обращаются со своими священными книгами торжественно и благоговейно. Свиток Торы — наиболее священный предмет в синагоге; заключённый в драгоценный покров, помещённый в «ковчег», он достаётся в кульминационный момент богослужения и торжественно обносится вокруг прихожан, которые прикасаются к нему кистями своих молитвенных покрывал. Некоторые иудеи даже танцуют со свитком в руках, обнимая его, словно любимое существо. Католики также проносят Библию в процессии, окуривают её благовониями, встают при произнесении цитат из неё, творя крестное знамение на лбу, губах и сердце. В протестантских общинах чтение Библии — важнейшее событие богослужения. Но ещё более важными были духовные практики, включавшие в себя пищевой рацион, специальные положения тела и упражнения в концентрации, которые с самых давних пор помогали иудеям и христианам обращаться к Библии в особом состоянии духа. Благодаря ему они могли читать между строк и находить что-то новое, потому что Библия всегда означала больше, нежели говорила.

С самого начала Библия не имела какой-то одной идеи. Когда редактировавшие её устанавливали каноны и для иудейского, и для христианского заветов, они включили в них противоречащие друг другу взгляды и поместили их бок о бок безо всякого комментария. С самого начала библейские авторы не стеснялись пересматривать тексты, доставшиеся им в наследство, и давать им самые различные истолкования. Позднейшие толкователи находили в Библии образец для решения проблем своего времени. Иногда они позволяли ей формировать своё мировоззрение, но могли также и изменять её, заставляя отвечать современным им условиям. Как правило, они не были заинтересованы в открытии изначального смысла библейского предания. Библия «доказала», что она является священной книгой, потому что люди постоянно находили новые способы её интерпретации, и оказывалось, что это сложное, древнее собрание текстов может пролить свет на ситуации, которые авторы этих текстов не могли даже вообразить. Откровение было непрерывно длящимся процессом, оно не ограничивалось тем давним богоявлением на горе Синай: толкователи по-прежнему делали Слово Божье внятным для каждого поколения.

Некоторые из важнейших библейских авторитетов настаивали на том, что милосердие должно быть ведущим принципом истолкования: любая интерпретация, способствовавшая распространению ненависти или презрения, признавалась незаконной. Все мировые религии провозглашают сострадание не только главной добродетелью и доказательством истинной религиозности, но и путём, в действительности ведущим к Нирване, Богу или Дао. Но, к сожалению, биография Библии содержит как триумфы, так и провалы религиозного искания. И библейские авторы, и их интерпретаторы слишком часто поддавались насилию, неприязни и замкнутости в своём кругу, которые были распространены в их обществе.

Люди стремятся к экстазу, от греческого ekstasis — «нахождение во вне, пребывание вне себя», выходу за рамки обычного, мирского опыта. Если они перестают испытывать экстаз в синагоге, церкви или мечети, они ищут его в танцах, музыке, спорте, сексе или наркотиках. Читая Библию восприимчиво и интуитивно, люди обнаруживают, что она даёт им намёки на трансцендентное, на нечто недоступное обычному пониманию. Главная характеристика религиозного озарения — чувство цельности и единства. Его называют coincidentia oppositorum (совпадение противоположностей): когда человек переживает экстаз, вещи, которые казались ему разъединёнными и даже противоречащими друг другу, совпадают и обнаруживают своё неожиданное единство. Библейское предание об Эдеме, райском саде, описывает этот опыт изначального единства: Бог и человечество не были разъединены, но жили вместе, мужчины и женщины не имели представления о различии между полами, они жили в гармонии с животными и миром природы; отсутствовало разделение между добром и злом. Все противоречия преодолеваются в состоянии экстасиса, отделённом от противоречивой и обрывочной повседневной жизни. Люди пытались воссоздать этот эдемский опыт в своих религиозных ритуалах.

Как мы увидим, иудеи и христиане создали метод изучения Библии, который позволял связывать воедино тексты, не имевшие изначальной внутренней связи. Постоянно разрушая барьеры текстовых различий, они достигали свойственного состоянию экстаза coincidentia oppositorum, совпадения противоположностей, которое присутствует также в других традициях священного писания. Это существенно, например, для верного понимания Корана. С самых ранних периодов индийские арийцы учились постигать Брахму, мистическую силу, объединяющую мировые стихии, слушая парадоксы и загадки гимнов «Ригведы», которые соединяли то, что казалось несвязанным. Когда иудеи и христиане пытались найти единство в своих многогранных, полных парадоксов священных текстах, они также переживали божественные прозрения. Толкование священных текстов всегда было скорее духовной дисциплиной, нежели научным исследованием.

Изначально народ Израиля испытывал подобный экстаз в Иерусалимском храме, который создавался как символическое воспроизведение Эдемского сада[1]. В нём они испытывали шалом, — слово, которое обычно переводится как «мир», но более точно передается как «целостность, полнота, завершённость». Когда их храм был разрушен, им пришлось искать новый способ обрести шалом в мире, полном трагизма и насилия. Дважды их храм был сожжён до основания, и каждый раз его разрушение вело к всплеску письменной активности, так как они искали исцеления и гармонии в текстах, которые позднее стали Библией.

Глава I

Тора

В 597 г. до н. э. крошечное государство Иудея в горах Ханаана нарушило свой вассальный договор с Навуходоносором, правителем могущественного Вавилонского царства. Это было катастрофической ошибкой. Три месяца спустя вавилонская армия осадила Иерусалим, столицу Иудеи. Молодой царь  сразу же сдался и был препровождён в Вавилон вместе с десятью тысячами своих подданных — теми, кто, обеспечивал жизнеспособность государства: священниками, военачальниками, ремесленниками и кузнецами. Покидая Иерусалим, изгнанники бросали последний взгляд на храм, построенный на горе Сион царём Соломоном (ок. 970–9300 гг. до н. э.), центр их национальной и духовной жизни, с печалью сознавая, что, скорее всего, уже никогда не увидят его вновь. Их страхи оправдались: в 586 г., после нового восстания в Иудее, Навуходоносор разрушил Иерусалим и сжёг храм Соломона дотла.

С пленниками в Вавилоне обращались не слишком жестоко. Царь и его окружение были с удобствами размещены в южной цитадели, а все прочие жили вместе в новых поселениях вблизи каналов, и им позволили заниматься своими собственными делами. Тем не менее, они утратили свою страну, политическую независимость и религию. Они принадлежали к народу Израиля и верили в обещание бога Яхве: если они будут поклоняться лишь ему одному, то будут жить на своей земле всегда. Иерусалимский храм, где Яхве жил среди своего народа, был неотъемлемой частью его культа. И вот теперь они в чужом краю, лишённые присутствия Яхве. Должно быть, это божья кара. Слишком часто народ Израиля нарушал условия своего договора с Яхве и поддавался соблазну других божеств. Некоторые из изгнанников признавали, что именно они, как вожди народа, должны исправить положение, но как могли они служить Яхве без храма, который был для них единственным средством общения с их богом?

Спустя пять лет после прибытия пленников в Вавилон молодому священнику Иезекиилю на берегу канала Ховар было явлено вселяющее ужас видение. Разглядеть что-либо ясно было невозможно, так как ничто в этом бурном вихре огня и шумных звуках не подходило под обычные человеческие категории, но Иезекииль знал, что он узрел кавод — «славу» Яхве, всегда пребывавшую на престоле в святая святых Иерусалимского храма[2]. Бог оставил Иерусалим и прибыл к изгнанникам в Вавилон на некоем подобии огромной боевой колесницы. К Иезекиилю простерлась рука, державшая свиток, исписанный словами «плач, и стон, и горе». «Съешь этот свиток, — приказал ему божественный голос. — Напитай чрево твоё и наполни внутренность твою этим свитком, который Я даю тебе». Выполнив это, принимая горе и невзгоды своего изгнания, Иезекииль почувствовал, что свиток сладок «как мёд»[3].

То был пророческий момент. Изгнанники продолжали тосковать по своему утраченному храму, так как в тот период на Среднем Востоке невозможно было представить себе религию без такового[4]. Но придёт время, когда народ Израиля будет обретать своего Бога в священных писаниях, а не в святилище. Их святая книга будет нелегка для понимания. Подобно свитку Иезекииля, её содержание часто будет казаться тревожным и бессвязным. Но когда они сделают усилие, чтобы принять и усвоить этот запутанный текст, делая его частью своего внутреннего «я», они почувствуют, что находятся в присутствии Бога — точно так же, как они чувствовали это, приходя в его храм в Иерусалиме.

И всё же пройдёт ещё много лет прежде, чем культ Яхве станет религией книги. Изгнанники привезли с собой в Вавилон немало свитков из царского архива в Иерусалиме и занимались их изучением и редактированием. Если бы им было позволено вернуться домой, эти записи по истории и религии их народа могли бы сыграть важную роль в восстановлении жизни их нации. Но писцы не считали эти записи чем-то священным и неприкосновенным и без колебаний добавляли новые отрывки, изменяя тексты так, чтобы они соответствовали меняющимся обстоятельствам. В то время у них ещё не было понятия священного текста. Правда, на Среднем Востоке бытовало множество историй о небесных скрижалях, чудесным образом спустившихся на землю и содержащих тайное, божественное знание. И среди народа Израиля ходили легенды о каменных таблицах с высеченными на них письменами, которые Яхве вручил своему пророку Моисею, беседовавшему с ним с глазу на глаз[5]. Но свитки из архива Иудеи не были текстами такого рода и не играли никакой роли в культе Израиля.

Евреи, как и многие народы древнего мира, всегда передавали свои традиции изустно. В ранние периоды существования их нации, около 1200 г. до н. э., они жили горах Ханаана двенадцатью отдельными племенными союзами, но верили, что имеют общих предков и общую историю, значительные события которой они праздновали в святилищах, посвящённых какому-либо из их патриархов или какому-то важному событию. Барды пересказывали героические предания о священном прошлом, и люди формально возобновляли завет, который связывал их воедино, делая их ам Яхве, «семьёй Яхве». Уже тогда, в тот весьма ранний период, народ Израиля имел чёткую религиозную концепцию. Большинство народов, живших в этом регионе, создавали свою мифологию и религиозные ритуалы, в которых особое значение уделялось миру богов в древние времена, но для евреев важнее всего была жизнь с Яхве в этом мире. С самого начала они мыслили исторически, в терминах причины и следствия.

Судя по ранним фрагментам, лёгшим в основу позднейших библейских повествований, мы можем сделать вывод, что, по мнению евреев, их предки были кочевниками. Яхве привёл их в Ханаан и обещал, что однажды их потомки будут обладать этой землёй. Много лет они жили в рабстве под властью египтян, но Яхве освободил их, явив при этом великие чудеса и знамения, привёл обратно в землю обетованную под предводительством Моисея и помог отвоевать высокогорья у коренных жителей[6]. И всё же среди сказаний не было одного господствующего, каждое племя имело свою собственную версию истории, каждый регион — своих, местных героев. Так, например, священники из Дана на дальнем севере верили, что они произошли от Моисея; Авраам, прародитель всего народа, жил в Хевроне и был особенно популярен на юге. В Гилгале местные племена праздновали чудесное прибытие народа Израиля в землю обетованную, когда воды реки Иордан чудесным образом расступились, чтобы дать им проход. Народ Сихема ежегодно возобновлял завет, который заключил с Яхве Иисус Навин после завоевания Ханаана[7].

Однако около 1000 г. до н. э. эта племенная система уже распалась, и на её месте возникло два монархических государства в нагорьях Ханаана: царство Иудея на юге и более обширное и процветающее царство Израиль на севере. Старые празднования завета постепенно прекратились, на смену им пришли царские ритуалы, отправляемые в главных храмах государства, и основное внимание в этих ритуалах уделялось самому царю. В день коронования Яхве усыновлял будущего царя, и тот становился «сыном Божьим» и членом Божественного собрания небесных существ. Нам почти ничего не известно о культе северного царства, так как библейские историки питали пристрастие к Иудее, но многие псалмы, впоследствии включённые в Библию, использовались в иерусалимском богослужении[8] и свидетельствуют о том, что на жителей Иудеи повлиял культ Ваала из соседней Сирии, в котором было похожее обожествление царя[9]. Яхве заключил безусловный завет с царём Давидом, основателем Иудейской династии, и обещал, что его потомки будут править Иерусалимом вечно.

Освобождённые от былого обожествления, старинные рассказы обрели независимую литературную жизнь. В восьмом веке до н. э. резко повысился уровень грамотности по всему Среднему Востоку и восточному Средиземноморью[10]. По распоряжению царей создавались документы, прославлявшие их правление, их собирали и хранили в библиотеках. В Греции в это время был записан Гомеровский эпос, а в Израиле и Иудее историки начали собирать старые предания, создавая национальные саги, сохранившиеся в наиболее ранних пластах текста Пятикнижия, первых пяти книг Библии[11].

Историки восьмого века до н. э. создали связное повествование на основе разнообразных преданий Израиля и Иудеи. Учёные обычно обозначают южный, иудейский эпос как «J», потому что авторы всегда называли своего бога «Яхве», а северный — «E», так как тамошние историки предпочитали более строгое именование «Элохим». Позднее два этих отдельных предания были соединены редактором и образовали единый рассказ, лёгший в основу еврейской Библии. В восемнадцатом веке до н. э. Яхве приказал Аврааму оставить его родной город Ур в Месопотамии и переселиться в Ханаан, где заключил с ним договор, обещав, что его потомки унаследуют всю эту землю. Авраам жил в Хевроне; его сын Исаак — в Беэр-Шеве, а внук Иаков (называемый также Израилем) в конце концов поселился в сельской местности в окрестностях Сихема.

Во время голода Иаков и его сыновья, родоначальники двенадцати колен Израиля, переселились в Египет, где их потомки сперва процветали, но затем, когда их стало слишком много, были обращены в рабство и подвергались притеснениям. Наконец, около 1250 г. до н. э. Яхве освободил евреев, сделав их вождём Моисея. Во время их бегства по велению Яхве воды Красного моря расступились, так что евреи прошли в безопасности, но фараон и его армия утонули. Сорок лет народ Израиля скитался в Синайской пустыне на юге Ханаана. На горе Синай Яхве заключил торжественный завет с Израилем и дал ему закон, в который входили десять заповедей, начертанных на каменных скрижалях рукой самого Яхве. Наконец Иисус Навин, преемник Моисея, перевёл племена через реку Иордан и привёл их в Ханаан, где они разрушили города и деревни хананеев, перебили местное население и присвоили себе землю.

Однако израильские археологи, проводившие раскопки в этом регионе с 1967 г., не обнаружили никаких доказательств, подтверждающих этот рассказ: следы иностранного вторжения или массовых разрушений отсутствуют, и ничто не указывает на значительное изменение населения. Учёные пришли к выводу, что рассказ об Исходе не является исторически достоверным. Существует множество теорий. Египет правил городами-государствами хананеев начиная с девятнадцатого столетия до н. э., и его владычеству пришёл конец лишь в тринадцатом веке до н. э., незадолго до того, как появились первые поселения в ранее необитаемых горных районах. Первые сведения о народе, именуемом «Израиль», в этом регионе мы встречаем ок. 1200 г. до н. э. Некоторые исследователи утверждают, что израэлиты были беженцами из слабеющих городов-государств на прибрежных равнинах. Возможно, они присоединились к другим племенам с юга, которые принесли с собой своего бога Яхве, чьей родиной, по-видимому, являются южные окрестности Синая[12]. Те, кто жили под властью Египта в ханаанских городах, действительно могли считать себя освобождёнными из-под ига египтян — но в своей собственной стране[13].

Хроники «J» и «E» не были историческими свидетельствами в современном понимании. Подобно Гомеру и Геродоту, авторы включали в текст легенды о божественных существах и элементы мифов, чтобы объяснить значение произошедших событий. Их повествования были более чем историей. С самого начала то, что впоследствии стало Библией, не обладало неким единым, непререкаемым идейным содержанием. Авторы повествований «J» и «E» интерпретировали сагу о народе Израиля абсолютно по-разному, а позднейшие редакторы не пытались сгладить эти несоответствия и противоречия. Впоследствии историки не стеснялись делать добавления к повествованию «JE» и даже радикально изменять его.

Так, например, в обеих хрониках «J» и «E» содержатся весьма различные концепции Бога. Повествование «J» использует антропоморфные образы, смущавшие последующих толкователей. Яхве прогуливается по Эдемскому саду, словно восточный владыка, сам затворяет дверь Ноева ковчега, гневается и меняет свои решения. В повествовании «E» мы находим более сверхъестественное представление об Элохим, который практически не «говорит», предпочитая присылать ангела в качестве вестника. Позднее религия израэлитов стала радикально монотеистической, проникнутой убеждением, что Яхве — единственный Бог. Но никто из авторов обоих повествований «J» и «E» так не считал. Изначально Яхве был членом Божественного собрания «святых», которым руководил Эль, верховный бог Ханаана со своей женой Асират. Каждый народ этого региона имел своё собственное божество-покровителя, и Яхве был «святым Израиля»[14]. В начале восьмого века до н. э. Яхве занял место Эль в Божественном собрании[15] и в одиночку повелевал «святыми», ставшими ратниками его небесного воинства[16]. Ни один из прочих богов не мог сравниться с Яхве в его верности своему народу. В этом ему не было равных, не было соперников[17]. Но Библия показывает, что как раз незадолго до разрушения храма Навуходоносором в 586 г. израэлиты также поклонялись множеству других божеств[18].

Герой повествования «J» — не Моисей, а Авраам, человек с юга. Его деяния и тот договор, который заключил с ним Бог, предвосхищали царя Давида[19]. Хроника «E» больше внимания уделяла Иакову, персонажу с севера, и его сыну Иосифу, который был похоронен в Сихеме. Хроника «E» не содержит никаких рассказов о древней истории — о сотворении мира, Каине и Авеле, всемирном потопе или вавилонской башне — которым отводится столь значительное место в хронике «J». Героем хроники «E» был Моисей, которого больше почитали на севере, чем на юге[20]. Но ни «J», ни «E» не упоминают о законе, который Яхве дал Моисею на горе Синай, — событие, которое впоследствии станет ключевым. В то время ещё не было никаких упоминаний о десяти заповедях. Почти наверняка можно сказать, что, как и в другой ближневосточной легенде, небесные скрижали, данные Моисею, изначально содержали некое эзотерическое культовое знание[21]. Для обеих хроник — «J» и «E» — Синай был важен, потому что на его вершине Моисею и старейшинам явился Яхве[22].

В начале восьмого столетия до н. э. небольшая группа пророков захотела заставить народ поклоняться лишь одному Яхве. Но это не стало массовым движением. Как воин Яхве не имел равных, но Он был неопытным земледельцем, так что народу Израиля и Иудеи казалось вполне естественным, если они хотели получить хороший урожай, обратиться к культу местного бога плодородия Ваала и его сестры-супруги Анат, практикуя обычный ритуальный секс, чтобы сделать поля более плодородными. В начале восьмого века до н. э. Осия, пророк из северного царства, яростно поносил этот обычай. Жена Осии Гомерь поклонялась Ваалу, занимаясь ритуальной проституцией в его храме, и боль, которую причиняла пророку её неверность, была, как ему представлялось, подобна той, что испытывал Яхве, когда его народ изменял ему, поклоняясь другим богам. Израиль должен был вернуться к Яхве, который мог удовлетворить все его нужды. Бесполезно было надеяться умилостивить его исполнением храмового ритуала: Яхве требовал религиозной верности (хесед), а не жертвоприношений животных[23]. Если Израиль будет упорствовать в своей неверности Яхве, его царство будет уничтожено могущественной Ассирией, города будут опустошены, а дети перебиты[24].

Мощь Ассирии была беспрецедентна для Среднего Востока; её войска регулярно опустошали земли непокорных вассалов и угоняли население в рабство. Пророк Амос, проповедовавший в середине восьмого века, утверждал, что Яхве ведёт священную войну против Израиля, дабы наказать его за постоянную неверность[25]. В то время как Осия осуждал широко почитаемый культ Ваала, Амос перевернул традиционный культ Яхве-воителя с ног на голову: он больше не принимал по умолчанию сторону Израиля. Амос также высмеивал храмовые ритуалы северного царства. Яхве надоели шумные песнопения и благоговейное бряцание гуслей. Вместо этого он требовал справедливости: «Пусть, как вода, течёт суд и правда — как сильный поток!»[26]Уже в те отдалённые времена библейские писания ниспровергали предрассудки и бросали вызов общепринятым традициям.

Пророк Исайя из Иерусалима придерживался более традиционных взглядов; его предсказания полностью соответствовали правящей идеологии дома Давида. Он получил свой пророческий дар около 704 г. до н. э. в храме, где увидел Яхве, окружённого божественным собранием небесных существ, и услышал, как серафимы восклицают «Свят, свят, свят» (каддош)[27]. Яхве предстал «особым», «иным» и абсолютно сверхъестественным. Яхве сообщил Исайе мрачную весть: страна будет опустошена, а её жители обращены в бегство[28]. Но Исайя не испытывал страха перед Ассирией. Пророк видел, что земля была исполнена «славы» Яхве[29], и пока Он восседал на Своём троне в храме на горе Сион, Иудея была в безопасности, так как Яхве, божественный воитель, выступал вместе со своим народом, сражаясь за него[30].

Однако северное царство не было столь же неуязвимо. Когда царь Израиля в 732 г. примкнул к местному союзу, чтобы противостоять наступлению Ассирии на запад, ассирийский царь Тиглат-Паласар III напал на него и захватил большую часть территории Израиля. Спустя десять лет, в 722 г., после нового восстания, ассирийские армии разорили Самарию, прекрасную столицу Израиля, и угнали в плен правящий класс. Царство Иудея, ставшее вассалом Ассирии, уцелело, и беженцы с севера прибывали в Иерусалим, возможно, принеся с собой сагу «E» и записанные пророчества Осии и Амоса, которые предвидели произошедшую трагедию. Эти тексты были помещены в царский архив Иудеи, где, в более поздние времена, писцы соединили традицию «Элохиста» с южным эпосом «J»[31].

В эти мрачные годы Исайя был утешен рождением царского сына — это было знаком того, что Бог по-прежнему пребывал с домом Давидовым: «Молодая женщина [альма] носит ребёнка и скоро родит сына, Которого назовёт Эммануил [Господь с нами][32]. Его рождение станет лучом надежды, «светом великим» для измученного народа севера, «ходящего во тьме» и «в стране тени смертной»[33]. Когда ребёнок родился, его назвали Езекия, и Исайя представлял, как всё Божественное собрание празднует появление царского сына, который, как и все цари из колена Давида, станет божественным существом и членом их небесного совета: в день коронации он будет назван: «Чудный, Советник, Бог Крепкий, Отец вечности, Князь мира»[34].

Хотя библейские летописцы почитают Езекию как праведного царя, пытавшегося запретить поклонение чужим богам, его внешняя политика обернулась бедствием. После неосмотрительного восстания против Ассирии в 701 г. Иерусалим был почти полностью разрушен, деревни жесточайшим образом опустошены, и Иудея сократилась до крошечного остатка прежнего государства. Однако под властью царя Манассии (687–642 г. до н. э.), который стал вассалом Ассирии, положение Иудеи улучшилось. Пытаясь влиться в империю, он отказался от религиозного законодательства своего отца: установил жертвенники Ваала, воздвигнул идол Асират и статуи божественных коней солнца в Иерусалимском храме и учредил жертвоприношения детей за стенами города[35]. Библейские летописцы пришли в ужас от этих событий, но мало кто из подданных Манассии был удивлён, поскольку большинство из них имели подобные изображения у себя дома[36]. Несмотря на процветание Иудеи, в сельских районах распространялись волнения, вызванные нападением ассирийцев, и после смерти Манассии скрытое недовольство вылилось в дворцовый переворот, в результате которого был свергнут сын Манассии Амон и возведён на престол его восьмилетний сын Иосия.

В этот период Ассирия пребывала в упадке, а могущество Египта — росло. В 656 г. до н. э. фараон заставил ассирийские войска покинуть Левант, и жители Иудеи с изумлением смотрели, как ассирийцы оставляли бывшие территории царства Израиль. Пока великие государства боролись за превосходство, Иудея оказалась предоставлена самой себе. Она пережила подъём национального чувства, и в 622 г. Иосия начал восстановление храма Соломона, символического памятника золотого века Иудеи. Во время строительства первосвященник Хилкия сделал судьбоносное открытие и поспешил сообщить новость Шафану, царскому писцу. Он нашёл «книгу закона» (сефер тора), который Яхве дал Моисею на горе Синай[37].

В старинных рассказах не упоминается о том, что учение Яхве (тора) было записано. В хрониках «J» и «E» Моисей передавал наставления устно, и народ отвечал ему также устно[38]. Однако реформаторы седьмого века добавили к повествованию «JE» стихи, в которых пояснялось, что «написал Моисей все слова Господни» и прочёл сефер тора народу[39]. Хилкия и Шафан объявили, что этот свиток был утерян и его учение никогда не претворялось в жизнь, но счастливая находка означает возможность начать всё заново. Возможно, документ Хилкии содержал раннюю версию книги Второзаконие, в которой описывалось, как Моисей принёс «повторный закон» (по-гречески девторономион) незадолго до смерти. Но Второзаконие не было древним текстом, напротив, это было абсолютно новое писание. Для реформаторов было обычным делом приписывать новые идеи великим личностям прошлого. Создатели Второзакония верили, что они говорят от лица Моисея в это время переходное время. Иными словами, это было именно то, что сказал бы Моисей, если бы он передавал «повторный закон» Иосии в тот день.

Впервые текст, созданный израэлитом, не просто фиксировал существующий порядок, но призывал к радикальным переменам. После того как свиток был прочитан вслух, Иосия в отчаянии порвал на себе одежды и немедленно приступил к действиям, буквально следуя новой Торе, данной Яхве. Он сжёг кощунственные изображения, установленные Манассией в храме, и, поскольку жители Иудеи всегда считали царские святилища северного царства незаконными, разрушил храмы в Бетхеле и в Самарии, убил жрецов сельских святилищ и осквернил их алтари[40].

Примечательно, что авторы Второзакония, первыми пришедшие к идее традиционности Священного Писания, ввели поражающее новизной законодательство, которое, если бы удалось его внедрить, изменило бы древнюю веру Израиля[41]. Дабы обеспечить чистоту обрядов, они предпринимали попытки централизовать культ[42], создать нерелигиозное судопроизводство, независимое от храма, и лишить царя его сакральной власти, заставив его подчиняться торе, как и всех остальных. На самом деле, создатели Второзакония изменили формулировки более ранних сводов законов, хроник и религиозных текстов так, чтобы они поддерживали их предложения. В какой-то мере Второзаконие с его мирской сферой интересов, централизацией государства и конституционной монархией читается как современный документ. В том, что касается социальной справедливости, эта книга была даже более страстной, чем проповедь пророка Амоса, а её теология — более рациональной, нежели древняя обрядовая мифология Иудеи[43]: Бога нельзя увидеть, и он не живёт в здании, построенном людьми[44]. Израэлиты владели своей землёй не потому, что Яхве пребывал на Сионе, а потому, что народ соблюдал его заповеди.

Реформаторы использовали Писание не для сохранения традиции, как это часто делается сегодня, а чтобы ввести радикальные перемены. Они также переписали историю Израиля, добавив новые материалы, помогавшие приспособить эпос «JE» к потребностям седьмого века до н. э., уделяя особенное внимание Моисею, который освободил евреев из-под ига Египта как раз тогда, когда Иосия надеялся добиться независимости от фараона. Кульминационным моментом Исхода теперь становилось не богоявление на горе Синай, но дар сефер тора, и скрижали, которые Яхве вручил Моисею, теперь содержали десять заповедей. Авторы книги Второзакония расширили повествование об Исходе, включив в него историю завоевания северных гор Иисусом Навином — как образец для отвоевания северных территорий царём Иосией[45]. Они также описали историю двух царств, Израиля и Иудеи, в книгах Царств, оспаривая тот факт, что цари из колена Давидова были единственными законными правителями всего Израиля. Их история завершалась правлением Иосии, нового Моисея, царя, ещё более великого, чем Давид[46].

Новая Тора понравилась далеко не всем. Пророк Иеремия, начавший своё служение как раз в это время, преклонялся перед Иосией и разделял многие цели реформаторов, но с оговорками, касающимися письменного предания. «Лживая трость книжников» могла ниспровергнуть традицию каким-нибудь трюком ловкого пера, и письменный текст мог способствовать возникновению поверхностного мышления, сосредоточенного на погоне за знанием, а не за мудростью[47]. Выдающийся учёный Хаим Соловейчик утверждает, что переход от устной традиции к письменным текстам может привести к ужесточению религии, поскольку письменный текст даёт читателю ложную уверенность в вопросах, которые, по существу, не могут быть выражены словами[48]. Религия Второзакония, несомненно, была жёсткой. Реформаторы изображают Моисея проповедующим политику жестокого подавления коренных жителей Ханаана: «Истребите все места, где народы, которыми вы овладеете, служили богам своим… И разрушьте жертвенники их, и сокрушите столбы их, и сожгите огнём рощи их, и разбейте истуканы богов их, и истребите имя их от места того»[49]. Они с одобрением описывают истребление жителей Гая Иисусом Навином, по своей жестокости достойное какого-нибудь ассирийского полководца:

Когда израильтяне перебили всех жителей Гая на поле, в пустыне, где они преследовали их, и когда все они до последнего пали от острия меча, тогда все израильтяне обратились к Гаю и поразили его остриём меча. Падших в тот день мужчин и женщин, всех жителей Гая, было двенадцать тысяч[50].

Создатели Второзакония впитали жестокий дух этого региона, пережившего почти два столетия зверств со стороны Ассирии. Это ранний пример того, как Писание отражает и победы, и неудачи религиозного искания.

Несмотря на то, что эти тексты были окружены глубоким почтением, они ещё не стали «Священным Писанием». Люди смело изменяли древние записи, и не существовало канона, по которому создавались священные книги. Тем не менее, они начинали выражать самые высокие устремления общества. Создатели Второзакония, праздновавшие реформу Иосии, были убеждены, что Израиль находился на пороге новой великой и славной эпохи, однако в 622 г. до н. э. царь был убит в столкновении с египетской армией. В течение следующих нескольких лет Вавилон захватил Ниневию, столицу Ассирии, и стал главной силой в регионе. Пришёл конец краткой независимости Иудеи. В течение нескольких десятилетий цари лавировали, выбирая между лояльностью Египту и Вавилону. Многие по-прежнему верили, что Иудея находится в безопасности, пока Яхве пребывает в своём храме, хотя Иеремия предупреждал, что сопротивляться Вавилону было бы самоубийством. В конце концов, после двух неудачных попыток восстания, Иерусалим и иерусалимский храм были разрушены Навуходоносором в 586 г.

Находясь в изгнании, писцы пристально изучали свитки из царского архива. Создатели Второзакония добавляли отрывки к своей истории, описывая несчастье, причиной которого они считали религиозную политику царя Манассии[51]. Но некоторые из священников, которые с потерей храма утратили и весь свой мир, оглядывались на прошлое и находили в нём причины для надежды. Учёные обозначают этот слой Пятикнижия, созданный священниками, как «P», «жреческий кодекс», хотя мы не знаем, создавался ли этот пласт одним человеком или, что представляется более вероятным, целой школой. Автор или авторы «P» пересмотрели повествование «JE» и добавили книги Чисел и Левит, заимствуя из более старых документов — генеалогий, законодательных и ритуальных текстов — одни из которых были записаны, другие передавались изустно[52]. Наиболее важными из этих источников были «закон святости»[53] (собрание законов седьмого века) и описание походного святилища Яхве в течение всех лет путешествия евреев по пустыне Синай, которое занимало центральное в замысле автора «P»[54]. Некоторые материалы слоя «P» действительно являются весьма древними, но он создавал абсолютно новую мировоззренческую концепцию для деморализованного народа.

Авторы «P» понимали историю Исхода совершенно иначе, нежели создатели Второзакония. Кульминационным пунктом было не вручение сефер тора, но обещание постоянного пребывания Бога с его народом во все годы их скитаний по пустыне. Бог вывел народ Израиля из Египта лишь для того, чтобы «обитать [др.-евр. корень шакан] среди них»[55]. Глагол шакан означал «вести жизнь кочевника, жителя шатров». Вместо того чтобы обитать в постоянном жилище, Бог предпочитал «жить в шатре» вместе со своим странствующим народом; он не был привязан к одному месту, но мог сопровождать людей, куда они ни шли[56]. После редакции авторов «P» книга Исхода завершалась созданием скинии: «слава» Яхве наполнила шатёр, и облако его присутствия окутало его[57]. Бог, подразумевал автор «жреческого кодекса», по-прежнему был со своим народом в его теперешнем «скитании» в Вавилонское царство. Вместо того чтобы закончить свою повесть описанием завоеваний Иисуса Навина, автор «P» оставляет народ Израиля на границе земли обетованной[58]. Израэлиты были единым народом не потому, что жили в определённой стране, но потому что пребывали в присутствии своего Бога.

В истории, пересмотренной автором слоя «P», это вавилонское пленение было последним в череде переселений: Адам и Ева были изгнаны из Рая; Каин за убийство Авеля приговорён к жизни бездомного скитальца; были рассеяны народы, строившие Вавилонскую башню; Авраам покинул Ур; еврейские племена переселились в Египет и, в конце концов, вели кочевую жизнь в пустыне. Теперь, будучи вновь рассеянными по земле, изгнанники должны были создать общину, в которой возродилось бы утраченное присутствие Бога. Автор «P» высказал предложение, поразительное по своей новизне: весь народ должен соблюдать законы чистоты, ранее бывшие обязательными лишь для храмовых служителей[59]. Отныне каждый должен был жить так, словно он служил в присутствии Бога. Народ Израиля должен быть «святым» и «иным» (каддош), подобно Яхве[60], и автор «P» выработал образ жизни, в основе которого лежал принцип обособленности. Изгнанники должны жить отдельно от своих соседей-вавилонян, соблюдая особые правила диеты и чистоплотности. Тогда — и только тогда — Яхве будет жить среди них: «И поставлю жилище Моё среди вас, — сказал им Бог, — и буду ходить среди вас»[61]. Вавилонское царство могло стать новым Эдемом, где Бог гулял с Адамом в вечерней прохладе.

Святость также включала в себя значительную этическую составляющую. Израэлиты должны уважать священную «инакость» любого существа, без исключений. Поэтому никто и ничто не могло быть порабощено или присвоено, даже земля[62]. Евреи не должны были презирать чужеземцев: «Когда поселится пришлец в земле вашей, не притесняйте его: пришлец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его, как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской»[63]. В отличие от авторов Второзакония, видение автора «P» было всеохватным. Его повествование об отчуждении и изгнании постоянно подчёркивает важность примирения с бывшими врагами. Более всего это очевидно в самом знаменитом его произведении, первой главе книги Бытия, в которой «жреческий кодекс» описывает, как Элохим создаёт небо и землю за шесть дней.

Этот текст не является буквальным, исторически точным описанием творения. Когда окончательные редакторы собирали воедино существующий ныне библейский текст, они поместили «жреческий кодекс» после повествования о сотворении мира из хроники «J», которое заметно отличается от этого рассказа[64]. В древности космогония была скорее терапевтическим, нежели фактографическим жанром. Люди рассказывали мифы о сотворении мира у постели больного, или приступая к новому делу, или в начале нового года — всякий раз, когда они ощущали потребность в приливе божественной мощи, когда-то создавшей из небытия всё сущее. История, излагаемая в «P», должна была служить утешением для изгнанников, которым казалось, что Яхве потерпел унизительное поражение от руки Мардука, бога Вавилона. В отличие от Мардука, история сотворения мира которым должна была повторяться ежегодно во время празднования Нового года в виде зрелищных ритуалов, проводимых на зиккурате Эсагила, Яхве не нужно было сражаться с другими богами, чтобы создать упорядоченный мир. Океан представал не в образе чудовищной морской богини Тиамат, сражавшейся с Мардуком до своего печального конца, но материалом, из которого была создана вселенная; солнце, луна и звёзды были не божествами, а всего лишь творениями и служителями. Победа Яхве не нуждалась в повторениях и подтверждениях: он завершил свой труд за шесть дней и отдыхал в седьмой[65].

В этом, однако, не было высокопарной полемики; тут не было ни насмешки, ни агрессии. В древности на Ближнем Востоке боги, как правило, создавали Вселенную после ряда жестоких, пугающих битв; и на самом деле, в древности израэлиты рассказывали легенды о том, как Яхве убивал чудовищных морских божеств[66]. Но в мифе о творении, приведённом в «жреческом кодексе», насилие отсутствовало. Бог просто произносил слово повеления, и элементы, из которых состоит наш мир, один за другим возникали из небытия. В конце каждого дня Бог видел, что всё сделанное было тов, «хорошо». В последний день творения Яхве подтвердил, что всё было «хорошо весьма», и благословил всё созданное[67], включая, предположительно, и жителей Вавилона. Каждому следовало вести себя как Яхве, спокойно отдыхая в седьмой день — Шабат или субботу, служа Божьему миру и благословляя каждое из Его творений.

Но другой пророк, проповедовавший в Вавилоне во второй половине шестого века, придерживался более агрессивной теологии и не мог дождаться, когда наконец гоим, чужие народы, пройдут перед народом Израиля, закованные в цепи. Нам неизвестно его имя, но, поскольку его предсказания сохранились в том же свитке, что и пророчества Исайи, он обычно упоминается как Второисайя. Изгнание подходило к концу. В 539 г., Кир, царь Персии, разбил вавилонян и стал властителем огромной державы, какой ещё не видел мир. Поскольку он обещал вернуть на родину всех вавилонских пленников, Второисайя назвал его «Машиах», «помазанник» Яхве[68]. Ради Израиля Яхве призвал Кира как своё орудие и произвёл смену власти в этом регионе. Мог ли какой-то иной бог состязаться с ним? Нет, Яхве презрительно объявил богам гоим «вы — ничто и дело ваше — ничтожно»[69]. Он стал единственным Богом. «Я Господь, и нет иного, — гордо заявил он, — нет Бога, кроме Меня»[70]. Это первое определённо монотеистическое заявление в том, что впоследствии стало еврейской Библией. Но Его чрезмерная уверенность в собственном превосходстве отражала более воинственный характер религии. Второисайя исходил из мифологической традиции, которая была связана с остальными текстами Пятикнижия. Он воскресил древние легенды о Яхве, убивающем морских драконов, дабы упорядочить первозданный хаос, утверждая, что Яхве собирается повторить свой космический подвиг, сокрушив исторического врага Израиля[71]. Он, однако, не отражал взгляды всей общины переселенцев. Четыре «гимна о Служителе» прерывают кипучие пророчества Второисайи[72]. В этих гимнах некоей таинственной личности, именующейся Служителем Яхве, доверяется задача установить справедливость во всём мире — но не путём насилия. Служителя презирают и отвергают, но его страдания станут искуплением его народа. Он не испытывает желания покорить гоим, он станет «светом народов» и сделает так, чтобы спасение Господа простёрлось во все концы земли[73].

Кир исполнил своё обещание. К концу 539 г., несколько месяцев спустя после его коронования, небольшая группа изгнанников отправилась в Иерусалим. Большинство предпочли остаться в Вавилоне, где они впоследствии внесли важный вклад в еврейское Писание. Возвратившиеся изгнанники привезли с собой девять свитков, в которых прослеживалась история их народа с момента сотворения мира до вавилонского пленения: книги Бытия, Исхода, Левит, Чисел, Второзакония, Иисуса Навина, Судей и Царств; они также принесли собрания предсказаний пророков (невиим) и книгу гимнов, в которую входили новые псалмы, сочинённые в Вавилоне. Это ещё не полный список всех книг еврейской Библии, но у изгнанников уже была её основа.

Гола, община вернувшихся пленников, была убеждена, что их изменённая, переосмысленная религия является единственной правильной версией яхвизма. Но те евреи, которые не были угнаны в плен Вавилоном, большей частью жившие на территориях бывшего северного царства, не могли разделить эту точку зрения и были возмущены этой претензией на исключительность. Новый храм, гораздо более скромное святилище, окончательно завершённое в 520 г. до н. э., снова сделал яхвизм религией храма. Но параллельно ей, очень постепенно, начала развиваться новая духовность. С помощью тех израэлитов, которые остались в Вавилоне, Гола в скором времени должна была превратить это собрание разнородных текстов в Священное Писание.

Глава II

Писание

Завершив постройку Второго храма на горе Сион, иудеи думали, что их жизнь будет идти, как шла ранее. Но они были поражены духовным недугом. Многих разочаровал новый храм, который не мог соперничать с легендарным великолепием храма Соломона. Гола — община вернувшихся из плена — столкнулась с сильным противодействием со стороны чужеземцев, поселившихся в Иудее за время их пребывания в Вавилоне; и они встретили не слишком сердечный приём у тех израильтян, которые не были угнаны вавилонянами. Священники впали в лень и апатию и более не были духовными лидерами народа[74]. Но в начале четвёртого века, около 398 г. до н. э., персидский царь отправил в Иерусалим Ездру, своего советника по отношениям с евреями, с приказом ввести Тору Моисея в качестве закона для всей страны[75]. Ездре предстояло сделать это собрание доселе разнородных учений абсолютной ценностью, той самой Торой.

Персы пересматривали законодательства всех своих подданных, желая убедиться, что они не нарушают безопасность империи. Ездре, который был знатоком Торы, вероятно, удалось выработать удовлетворительное временное соглашение между законом Моисея и персидской юриспруденцией. Когда он прибыл в Иерусалим, Ездра пришёл в ужас от увиденного. Народ не поддерживал священное отчуждение от гоим, которое предписывал автор «жреческого кодекса»: некоторые из них даже брали в жёны иноплемённых женщин. Целый день жители Иерусалима в смятении наблюдали, как посол царя рвал на себе одежды и сидел на улице, всем видом выражая глубокую скорбь. Затем Ездра созвал всю общину Гола на собрание. Все, кто отказался прийти, были исключены из общины, а их имущество — конфисковано.

В день нового года Ездра принёс Тору на площадь перед Водяными воротами. Стоя на высоком деревянном помосте, он прочитал текст вслух «внятно, и присоединял толкование, и народ понимал прочитанное». При этом левиты[76], сведущие в Торе, ходили в толпе и дополняли это наставление[77]. Мы не знаем точно, какие законы были провозглашены в тот раз, но, какими бы они ни были, ясно, что народ никогда не слышал их прежде. Люди плакали, испуганные этими непривычными требованиями. «Не печальтесь!» — твердил Ездра. И тогда они «поняли слова, которые сказали им». Было время праздника Суккот, и Ездра объяснил закон, приказывающий евреям провести этот священный месяц в особых «кущах» (суккот) в память о тех сорока годах, которые их предки провели в скитаниях по пустыне[78]. Люди тотчас побежали на холмы собирать ветви оливы, мирта, сосны и пальмы, и беседки из ветвей появились по всему городу. Всюду царила праздничная атмосфера, и каждый вечер люди собирались слушать, как Ездра толкует закон Моисеев.

Ездра приступил к созданию духовной дисциплины, основанной на священном тексте. Отныне Тора была вознесена над всеми другими писаниями и впервые названа «законом Моисеевым». Но, если бы её просто читали как всякий другой текст, Тора могла бы показаться слишком трудной и сбивающей с толку. Её нужно было слушать в контексте ритуалов, отделяющих от обычной жизни и приводивших слушателей в особое состояние духа. Оттого что люди начали относиться к Торе по-новому, она и стала Священным Писанием.

Быть может, наиболее важной составляющей этой Торы с духовной точки зрения был сам Ездра[79]. Он был священником, «усердным писцом Торы Моисеевой» и хранителем традиции[80]. Но он также представлял новый тип священнослужителя: богослова, который «страстно желал вопрошать (ли-дрош) Тору, данную Яхве, устанавливать законы и уложения и учить им народ Израиля»[81]. Он предлагал нечто отличное от обычного наставления священника в обрядах и ритуалах. Библейский автор подчёркивает, что «была на нём рука Господня» — фраза, традиционно используемая для описания тяжести божественного вдохновения, снизошедшего на пророка[82]. До вавилонского пленения священники имели обыкновение «вопрошать» (ли-дрош) Яхве, бросая жребии, для чего использовались священные предметы, называемые Урим и Туммим[83]. Новый провидец был не гадателем, а богословом, способным истолковать священные писания. Практика мидраша (толкования, экзегезы) навсегда сохранит это чувство вопрошания[84]. Изучение Торы было не научной задачей, а духовным поиском.

И всё же чтению Ездры предшествовала угроза исключения из общины и захвата имущества. За чтением последовало более мрачное собрание на площади перед храмом, во время которого люди стояли, дрожа под зимним дождём, заливавшим город, и слушали, как Ездра приказывал им отпустить своих иноплемённых жён[85]. Отныне сынами Израиля признавались только члены Голы и те, кто соблюдал требования Торы, как официального свода законов Иудеи. Всегда существовала опасность, что увлечение Писанием может перейти в чрезмерную приверженность традициям, могущую вызывать разногласия и жестокость.

Чтение Ездры знаменует начало классического иудаизма, религии, связанной не только с получением и сохранением божественного откровения, но и с его постоянным толкованием[86]. Закон, прочтённый Ездрой, был абсолютно неизвестен людям, которые плакали от страха, слыша его впервые. Излагая текст, толкователь не воспроизводил оригинальную Тору, вручённую Моисею в далёком прошлом, но создавал нечто новое и неожиданное. Библейские писатели работали точно так же, радикальным образом перерабатывая тексты, доставшиеся им в наследство. Богоявление не произошло один раз на все времена; это был постоянно длящийся процесс, который не мог быть завершён: всегда оставались новые, неоткрытые учения.

К тому времени существовали две сложившиеся категории писания: Тора и Пророки (Невиим). Но после вавилонского пленения был создан ещё один свод текстов, который стал известен как Ктувим, «Писания», где порой содержались лишь новые истолкования более древних книг. Так, например, Хроники, историческое повествование, созданное авторами-священниками, по сути, представляло собой комментарий к истории Самуила и Царств, изложенной во Второзаконии. Когда две эти книги были переведены на греческий язык, они получили название Паралипоменон: «пропущенное»[87]. Авторы писали между строк, чтобы восполнить то, что они считали пробелами в более ранних записях. Они разделяли идеалы примирения, исповедуемые автором источника «P», и хотели наладить общение с теми евреями, которые не были угнаны в плен и теперь жили на севере. Поэтому они опустили резкие высказывания, направленные против северного царства.

Значительное число текстов Писаний принадлежало к школе, отличавшейся от традиций и Закона, и Пророков. В древности на Ближнем Востоке мудрецы, занимавшиеся судопроизводством в качестве учителей и советников, как правило, считали, что всё сущее подчиняется некоему грандиозному божественному закону, лежащему в основе всего. Еврейские мудрецы называли этот закон Хокма, «Премудрость». Всё — законы природы, общество, события жизней отдельных людей — подчинялось этому божественному замыслу, который ни один человек никогда не сможет постичь во всей его полноте. Однако мудрецы, посвятившие свои жизни размышлениям о Премудрости, считали, что изредка им удаётся увидеть её проблески. Некоторые выражали свои озарения в виде лаконичных и содержательных сентенций, например: «Царь правосудием утверждает страну, а муж высокомерный разоряет её». «Человек, льстящий другу своему, расстилает сеть ногам его»[88]. Традиция Премудрости изначально имела мало общего с Моисеем и законом, данным на горе Синай, она была связана с царём Соломоном, который имел репутацию человека, наделённого проницательностью и остроумием[89], и три книги из Ктувим приписывались ему: книга Притчей, Экклезиаста и Песни Песней. Книга Притчей была собранием практических афоризмов, подобных двум, приведённым выше. Книга Экклезиаста, состоявшая из размышлений, исполненных глубокого цинизма, рассматривала всё сущее как «суету», что, казалось, шло вразрез со всей традицией Торы; а книга Песни Песней была эротической поэмой, на первой взгляд, не имевшей никакого духовного содержания.

Другие писания в традиции Премудрости были посвящены неразрешимой задаче: как объяснить страдания невинных людей в мире, которым правит справедливый Бог. Книга Иова основывалась на старинной народной сказке. Господь разрешает Сатане, законному обвинителю в божественном собрании, испытать добродетель Иова, обрушив на него ряд абсолютно незаслуженных бедствий. Иов красноречиво сетует на эти кары и отказывается принять объяснения, которыми друзья пытаются его утешить. В конце концов, Яхве отвечает Иову, не ссылаясь на события Исхода, но заставляя его поразмыслить об общем законе, лежащем в основе сотворения мира. Может ли Иов войти в хранилища снега, выводить на небо созвездия или объяснить, почему дикий бык захотел служить человеку? Иов вынужден признать, что он не в силах постигнуть эту божественную Премудрость: «Я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал»[90]. Мудрец достигал Премудрости, размышляя над чудесами физического мира, а не изучая Тору.

Однако ближе ко второму веку до н. э. некоторые из писателей книг Премудрости начали сближаться с традициями Торы. Бен Сира, набожный мудрец, живший в Иерусалиме, уже не рассматривал Премудрость как абстрактный принцип, а представлял её в виде существа женского пола, входившего в божественное собрание[91]. Он изображал, как она рассказывает о себе другим членам собрания. Она была тем Словом, которым Бог вызвал всё сущее из небытия. Она была Дух Божий (руах), носившийся над первобытным океаном в начале творения. Будучи Словом и замыслом Божьим, она была божеством, но всё же отдельным от своего Создателя, вездесущим на земле. Но Бог приказал ей разбить свою скинию среди народа Израиля, и она сопровождала евреев во всех событиях их истории. Она была столпом тумана, направлявшим их через пустыню и во время ритуалов в храме, ещё одним символическим выражением божественного порядка. Но, кроме того, Премудрость была то же, что сефер тора, «закон, который заповедал Моисей как наследие»[92]. Отныне Тора не была уже лишь сводов законов; она стала выражением высочайшей мудрости и божественной доброты.

Другой автор, творивший примерно в то же время, подобным же образом персонифицировал Премудрость как божественную и всё же отделимую от Бога сущность. «Господь имел меня началом пути Своего, — объясняет Премудрость, — прежде созданий своих, искони». Она была «при Нём художницею», — когда Он создавал вселенную, «была радостию всякий день, веселясь перед лицем Его во всё время, веселясь на земном кругу Его, и радость моя была с сынами человеческими»[93]. В яхвизме появились новые лёгкость и изящество. Изучение Торы стало вызывать почти эротические чувства и желания. Бен Сира изображал Премудрость взывающей к мудрецам, словно возлюбленная: «Приступите ко мне, желающие меня, и насыщайтесь плодами моими; ибо воспоминание обо мне слаще мёда, и обладание мною приятнее медового сота»[94]. Желание обрести Премудрость не прекратится никогда: «Ядущие меня ещё будут алкать, и пьющие меня ещё будут жаждать»[95]. Интонация и образы гимна бен Сиры очень близки к Песни Песней, что, возможно, объясняет, почему эта любовная поэма была, в конце концов, включена в Священное Писание. Казалось, что в ней выражен восторженно-страстный опыт толкователя сефер, книги, который, изучая Тору, ощутил присутствие чего-то «полнее моря», чьи намерения «глубже великой бездны»[96].

Бен Сира описывал, как мудрец, изучающий сефер, книгу, погружается во все её разделы: Тору, Пророков и Писания. При этом он не запирается от мира в башне из слоновой кости, но остаётся вовлечённым в дела государства. Его принцип экзегезы полностью изложен в молитве: «Сердце своё он направит к тому, чтобы с раннего утра обращаться к Господу, сотворившему его», в награду за это на него снисходит мудрость и понимание[97], которые преображают его самого и делают его силой, несущей добро в мир[98]. Наиболее важной является та фраза, в которой бен Сира провозглашает от имени мудреца: «Буду я изливать учение как пророчество и оставлю его в роды вечные»[99]. Толкователь не просто изучает труды пророков — его экзегеза делает пророком его самого.

Эта же точка зрения ясно высказывается в книге пророка Даниила, которая была написана в Палестине во втором веке до н. э., во время политического кризиса[100]. К тому времени Иудея стала провинцией Греческой империи, основанной преемниками Александра Великого, захватившего Палестину в 333 г. до н. э. Греки познакомили Ближний Восток со слабым подобием классической афинской культуры, известной как эллинизм. Некоторые евреи увлеклись греческими идеалами, но антиэллинистические настроения укоренилась в среде наиболее консервативных евреев после 167 г. до н. э., когда Антиох Епифан, правитель империи Селевкидов в Месопотамии и Палестине, осквернил Иерусалимский храм и попытался силой насадить эллинистический культ: начались преследования евреев, противившихся его режиму. Иудейское сопротивление возглавил Иуда Маккавей и его семья; в 164 г. они прогнали греков с храмовой горы, но война продолжалась до 143 г., когда Маккавеям удалось свергнуть правление Селевкидов и объявить Иудею независимым государством, где до 63 г. до н. э. правила династия Хасмонеев.

Книга Даниила была составлена во время войны Маккавеев. Она написана в форме исторического романа, действие происходит в Вавилоне в дни пленения. В жизни Даниил был одним из самых благочестивых изгнанников[101], но в этом литературном произведении явлен пророком на службе при дворе Навуходоносора и Кира. В более ранних главах, написанных до того, как Антиох Епифан совершил святотатство, Даниил представлен как типичный мудрец при дворе правителя на Среднем Востоке[102], обладающий особым даром «разуметь и всякие видения и сны»[103]. Однако в более поздних главах, составленных уже после осквернения храма Антиохом, но до окончательной победы Маккавеев, Даниил становится вдохновенным толкователем, наделённым, благодаря своему изучению писания, пророческим даром.

Даниилу явилось несколько запутанных видений. Он видел последовательность из четырёх устрашающих царств (представленных в виде сказочных зверей), каждое из которых было страшнее предыдущего. Однако четвёртое царство — явный намёк на Селевкидов — было отвратительнее всех предыдущих. Его правитель «против Всевышнего будет произносить слова и угнетать святых Всевышнего»[104]. Даниил предвидел «мерзость запустения», когда Антиох прикажет отправлять в храме эллинистический культ[105]. Но был и проблеск надежды. Даниил также видел, как «с облаками небесными шёл как бы Сын человеческий» — под этой фигурой подразумевался Маккавей, который таинственным образом был и человек, и одновременно нечто большее, чем просто человек. Спаситель вошёл в присутствие Бога, который даровал ему «власть, славу и царство»[106]. В дальнейшем эти пророчества станут очень важны, как мы увидим в следующей главе. Но сейчас нас интересуют вдохновенные толкования Даниила.

Даниил имел и другие видения, понять которые он не смог. Он искал объяснения в писании, и более всего его занимало предсказание Иеремии о том, сколько лет должно «исполниться над опустошением Иерусалима», а именно — семьдесят лет[107]. Ясно, что автора второго века не интересовало оригинальное значение текста: ведь Иеремия, очевидно, предсказывал, несколько округляя, продолжительность вавилонского пленения. Даниил же пытался найти абсолютно новое значение древнего предсказания, которое утешило бы иудеев, обеспокоенных исходом Маккавейских войн. Впоследствии это стало типичным для иудейских толкований священных текстов. Вместо того чтобы оглядываться на прошлое, дабы раскрыть его историческое значение, толкователь заставляет текст говорить о настоящем и будущем. Для того чтобы найти скрытое послание в книге пророка Иеремии, Даниил подвергает себя строгой аскезе: «Обратил я лице мое к Господу Богу с молитвою и молением, в посте и вретище и пепле»[108]. По поводу другого случая он говорит: «Вкусного хлеба я не ел; мясо и вино не входило в уста мои, и мастями я не умащал себя до исполнения трех седмиц дней»[109]. В результате таких умерщвлений плоти, он стал восприимчив к божественному вдохновению: Гавриил, ангел откровения, сошёл к нему, чтобы открыть ему новое значение неясного отрывка.

Изучение Торы становилось дисциплиной пророков. Теперь толкователь священных текстов подготавливал себя, прежде чем приблизиться к этим древним документам, выполняя очистительные ритуалы, словно перед входом в святилище, стараясь достичь иного состояния ума, которое давало ему новое видение. Автор второго века намеренно описывает прозрение Даниила таким образом, чтобы оно напоминало видения Исайи и Иезекииля[110]. Но если Исайя получил свой первый пророческий опыт в храме, то Даниил обрёл его, читая священный текст. Ему не нужно было съесть свиток, как Иезекиилю; вместо этого он жил, постоянно удерживая в уме слова писания, вникая в них, и ощущал себя преображённым — «очищенным и убелённым»[111]. Наконец, автор второго века заставляет Даниила предсказать успешный исход войны Маккавея, найдя в словах Иеремии абсолютно новый смысл. В загадочном стихе Гавриил указывает, что неважно, идёт ли речь о «семидесяти неделях» или «семидесяти годах», — но Маккавеи победят! Текст доказал свою святость и божественное происхождение — ведь в нём прямо говорилось об обстоятельствах, которых его автор предвидеть не мог[112].

К сожалению, династия Хасмонеев, основанная Маккавеями, принесла огромное разочарование. Её цари были жестокими и развращёнными; они не являлись потомками Давида, и к ужасу более богобоязненных евреев, правители нарушили святость храма, присвоив себе звание Первосвященника, несмотря на то, что они не были священниками по происхождению. Возмущённое этим святотатством, историческое воображение еврейского народа устремлялось в будущее. Конец второго века до н. э. ознаменовался всплеском апокалиптической набожности. В новых текстах евреи описывали эсхатологические видения, в которых Бог властно вмешивался в человеческие дела, уничтожая современные неправедные порядки и торжественно провозглашая новую эру справедливости и чистоты. В поисках решения народ Иудеи раскололся на несметное множество сект, каждая из которых утверждала, что лишь она представляла собой истинный Израиль[113]. И всё же это был необыкновенно творческий период. Канонический текст Библии ещё не был завершён. Ещё не существовало авторитетного писания, не существовало ортодоксии, и лишь немногие секты чувствовали себя обязанными соответствовать традиционному прочтению Книги Закона и Пророков. Некоторые даже считали возможным создавать полностью новые писания. Разнообразие позднего периода Второго храма было открыто в 1942 г., когда была обнаружена библиотека Кумранской общины.

Кумранская община была проявлением духа той эпохи — духа борьбы с традиционными предрассудками. Члены секты покинули Иерусалим и удалились на берег Мёртвого моря, где жили в монашеском уединении. Эти люди чтили Книгу Закона и Пророков, но считали, что лишь они одни верно понимают их[114]. Их глава, Учитель праведности, имел божественное откровение, убедившее его, что в писании были «скрытые вещи», которые могли быть поняты только при помощи специального толкования пешер (расшифровка). Каждое слово в книгах Закона и Пророков было обращено в будущее, относилось к их собственной общине в эти последние дни[115]. Кумранская община — зенит истории иудеев, истинный Израиль. Скоро Бог возвестит начало нового мирового порядка; и после окончательной победы детей света будет возведён огромный нерукотворный храм, и завет Моисея будет переписан. В настоящее же время кумранское сообщество является чистым, символическим храмом, заменявшим осквернённое святилище в Иерусалиме. Его члены соблюдали законы для священников, очищали свои одежды и входили в трапезную, словно в преддверие храма.

Кумраниты представляли собой наиболее радикально настроенную часть движения ессеев, в котором к концу первого столетия до н. э. насчитывалось около четырёх тысяч членов[116]. Большинство ессеев также жили в тесно спаянных сообществах, но не в пустыне, а в городах и деревнях; они женились и рождали детей, но жили так, словно конец света уже начался: соблюдали законы чистоты, отказались от частной собственности, держа всё своё имущество вместе, и запретили разводы[117]. У них были общие трапезы, символизировавшие грядущее царство, и хотя они и предсказывали разрушение храма, но продолжали совершать в нём обряды.

Фарисеи, ещё одна секта, в которую входило около 1,2% населения[118], пользовалась глубоким уважением. Хотя их подход к книгам Закона и Пророков являлся более традиционным, они были открыты к таким новым идеям, как всеобщее воскресение, когда праведные мертвецы встанут из могил, чтобы разделить окончательный триумф Господа. Многие из фарисеев были мирянами, прилагавшими целенаправленные усилия, чтобы жить, подобно священникам, соблюдая законы чистоты в своих собственных домах так, словно они жили в храме. Фарисеям противостояли более консервативные саддукеи, которые интерпретировали письменные тексты более строго и не принимали новомодные идеи личного бессмертия.

Внимание людей было сосредоточено на храме, потому что он давал им доступ к Богу; и если он разрушен, религия теряла свой смысл. Шёл отчаянный поиск нового способа обрести божественное присутствие, нового писания и нового способа быть иудеем[119]. Некоторые секты полностью переписывали древние тексты. Автор Первой книги Еноха представлял, как Бог разбивает на куски землю и Моисеевы скрижали, полученные на горе Синай, чтобы начать заново с чистого листа. Автор книги Юбилеев, которую читали повсеместно ещё во втором веке н. э., был огорчён жестокостью некоторых ранних текстов и полностью переработал повествования «JEP». Неужели Бог действительно пытался истребить человеческий род во время Потопа, приказал Аврааму убить собственного сына и утопил египетскую армию в Красном море? Автор Юбилеев решил, что Бог не вмешивался напрямую в человеческие дела, а страдания, которые мы видим вокруг, — это дело рук Сатаны и его демонов.

До первого века н. э. ожидания прихода мессии, «помазанника», который установит в мире порядок, не были широко распространены[120]. Несмотря на случайные упоминания этой фигуры, это по-прежнему было второстепенной, неразработанной идеей. Апокалипсические сценарии в конце периода Второго храма обычно говорили о том, как Бог устанавливает новый порядок без помощи человека. Существовало несколько случайных отсылок к идеям, которые впоследствии окажутся принципиальными. Было упоминание о царе из рода Давида, который положит начало «царству Божию» и воссядет «вовеки в суде над гоим»[121]. Другой текст говорит о правителе, который «будет назван сыном Бога и… сыном всевышнего и принесёт мир на землю»[122] — явная отсылка к пророчеству Исайи о Эммануиле. Но эти разобщённые представления ещё не сложились в цельный образ.

Это изменилось после того, как Палестина была завоёвана римским военачальником Помпеем в 63 г. до н. э. и стала провинцией Римской империи. В некоторых отношениях римское владычество было благотворным. Царь Ирод, ставленник Рима, правивший в Иерусалиме с 37 по 4 г. до н. э., перестроил храм, значительно увеличив и украсив его, и в дни церковных праздников туда стекались паломники. Однако римляне не пользовались популярностью, и некоторые из префектов, в особенности Понтий Пилат (26–36 гг. н. э.), прилагали все усилия, чтобы оскорбить чувства иудеев. Несколько пророков пытались подвигнуть население к восстанию[123]. Некий Февда увёл за собой четыреста человек в пустыню, обещая, что Бог освободит их там. Пророк, известный под прозвищем Египтянин, убедил тысячу человек собраться на Елеонской горе, чтобы штурмовать римскую крепость, которая дерзостно расположилась вблизи храма. Большей частью эти бунты были жестоко подавлены, и в одном случае римляне распяли за пределами Иерусалима не менее двух тысяч повстанцев. В 20 г. н. э. Иоанн Креститель, пророк-аскет, возможно, принадлежавший к движению ессеев, увлёк за собой большие толпы в Иудейскую пустыню, где предсказал приближение «царства небесного»[124]. Он предрекал великий суд, к которому евреи должны подготовиться, покаявшись в своих грехах, омывшись в водах реки Иордан и дав обет вести беспорочную, честную жизнь[125]. Но, несмотря на то, что Иоанн, по-видимому, не произносил проповедей, направленных против римского владычества, он был казнён властями.

Вероятно, Иоанн состоял в некоем родстве с Иисусом из Назарета, галилейским целителем и заклинателем, изгонявшим бесов, который примерно в это же время объявил о грядущем наступлении царства Божия[126]. Антиримские настроения особенно усиливались во время главных национальных празднеств, и Иисус был казнён Понтием Пилатом около 30 г. н. э., когда он пришёл в Иерусалим, чтобы праздновать там Пасху. Но движение Иисуса на этом не прекратилось. Некоторые из его учеников были убеждены, что он восстал из гробницы. Они заявляли, что он являлся им в видениях, и личное воскресение предвещало наступление последних дней, когда праведные мертвецы поднимутся из могил. Иисус скоро вернётся со славой, чтобы принять своё царство. Лидером последователей Иисуса в Иерусалиме был брат Иисуса Иаков, который был известен как цаддик, праведник, и находился в хороших отношениях и с фарисеями, и с ессеями. Но это движение также привлекло грекоговорящих евреев из диаспоры и, что удивительнее всего, значительное число «богобоязненных», неевреев, бывших почётными членами синагог.

Движение последователей Иисуса было необычным для Палестины, где многие секты враждебно относились к язычникам, но еврейское духовенство из диаспоры, обычно проявляло меньшую избирательность и большую открытость к эллинистическим идеям. Существовала большая еврейская община в Александрии в Верхнем Египте — в городе, построенном Александром Великим и ставшем крупнейшим центром учёности. Александрийские евреи учились в гимназии, говорили по-гречески, и в результате получался интересный сплав греческой и еврейской культур. Но так как лишь немногие из них знали древнееврейский, они не могли понимать Тору. В самом деле, даже в Палестине большинство евреев общались на арамейском, а не на древнееврейском, и, когда тексты книг Закона и Пророков читались вслух в синагоге, им требовался перевод (таргум).

Евреи начали переводить своё писание на греческий в третьем веке до н. э. на острове Фарос у побережья Александрии[127]. Вероятно, этот проект был начат самими александрийскими евреями, но с годами он приобрёл мистический ореол. Говорили, что Птолемей Филадельф, греческий царь Египта, был так впечатлён писаниями евреев, что захотел получить их перевод для своей библиотеки. Он попросил иерусалимского первосвященника послать по шесть старейшин от каждого из двенадцати колен на Фарос. Все они работали над текстом вместе и выполнили перевод, который был совершенен, и все согласились, что он должен быть сохранён навсегда «нерушимым и неизменным»[128]. В честь этих семидесяти с лишним переводчиков перевод был назван Септуагинта (лат. «семьдесят»). Другая легенда, по-видимому, включает в себя элементы новой духовной природы Торы. Семьдесят переводчиков предстают «пророками или священниками тайн»: «Сидя… в уединении, отдельно друг от друга… они приступили, словно одержимые и, охваченные вдохновением, все писцы писали не разное, но одно и то же, слово в слово»[129]. Подобно толкователю, переводчики были охвачены вдохновением и излагали слово Божье так же, как и сами авторы библейских текстов.

Этот последний рассказ принадлежит знаменитому александрийскому толкователю Филону (70 г. до н. э. — 45 г. н. э.), происходившему из богатой еврейской семьи, жившей в Александрии[130]. Несмотря на то, что Филон был современником Иоанна Крестителя, Иисуса и Гиллеля (одного из самых выдающихся ранних фарисеев), его окружал совсем иной интеллектуальный мир. Будучи последователем Платона, Филон создал множество комментариев к книгам Бытия и Исхода, в которых он преобразовывал их в аллегории божественного Логоса (разума). Это была иная разновидность перевода. Филон пытался «перенести» или «передать» сущность семитских повестей на другой культурный язык и в другую понятийную систему.

Филон не был изобретателем аллегорического метода. Последователи Александрийской грамматической школы уже «переводили» Гомеровский эпос в философские термины таким образом, что греки, овладевшие рационализмом Платона и Аристотеля, могли использовать «Илиаду» или «Одиссею» в своём поиске мудрости. Принцип их аллегории основывался на нумерологии и этимологии. Помимо повседневного значения, каждое имя обладало более глубоким, символическим смыслом, выражавшим его вечную, платоновскую форму. Посредством размышлений и изучения, критик мог открыть более глубокое значение и превратить гомеровские поэмы в этические аллегории. Еврейские толкователи уже начали применять этот метод к Библии, которая им, обученным в греческих традициях, казалась варварской и невразумительной. Они обращались к учебникам, которые давали греческие переводы древнееврейских имён. Адам, например, означал ноус (природный разум); Израиль — психе (душа), а Моисей — София (мудрость). Такой метод проливал абсолютно новый свет на библейские сказания. Соответствовала ли жизнь героев их именам? Как каждая отдельная история раскрывала проблему человеческого выбора? Каким образом читатель мог использовать её в своём собственном поиске прозрения?

Применяя этот метод к библейским повествованиям, Филон не думал, что он искажает исходный текст. Он воспринимал буквальное значение этих повествований очень серьёзно[131], но, как и Даниил, стремился увидеть в них что-то новое. В каждом рассказе было нечто, превосходящее его буквальное значение. Будучи последователем Платона, Филон верил, что вневременное измерение реальности более «реально», нежели её физическое или историческое воплощение. Так, хотя Иерусалимский храм был реально существующим зданием, его архитектура символизировала мироздание; следовательно, храм в то же время являлся вечным знаком присутствия Бога, который был Истиной. Филон хотел показать, что библейские повести были тем, что греки называют миф. События, в них описанные, произошли в реальном мире, в определённый момент, но они имели также и вневременное измерение. Лишь будучи изъятыми из своего исторического контекста и став духовной реальностью в жизни верующих людей, они могут обладать религиозным значением. Процесс аллегории «передавал» глубинное значение этих рассказов внутреннему миру читателя.

Аллегория — термин, который употреблялся риториками для описания высказывания, означавшего нечто отличное от его поверхностного, буквального значения. Филон предпочитал называть свой метод гипонойа, «высочайшая» или «глубочайшая мысль», поскольку он пытался достичь более глубокого, основополагающего уровня истины. Он также часто говорил о своём методе толкования как об «обращении» и текста, и интерпретатора. Текст необходимо «повернуть» (трепайн)[132]. Когда толкователь бьётся над неясным отрывком писания, ему приходится, так сказать, повернуть его так и этак, поднести ближе к свету, чтобы было лучше видно. Иногда ему приходится изменить собственное состояние, чтобы установить правильные отношения с текстом и «изменить своё мнение».

Метод трепайн открывал много различных уровней в рассказе, но Филон настаивал на том, что толкователь должен найти центральную нить, проходящую сквозь все его прочтения. Он написал четыре сочинения об истории Каина и Авеля, пытаясь выявить её скрытое значение. В конечном итоге он решил, что её главный смысл — сражение между любовью к себе и любовью к Богу. Имя «Каин» значило «обладание». Каин хотел оставить всё себе самому, и главной его целью было служение своим собственным интересам. «Авель» значило «Тот, кто во всём полагается на Бога». Эти черты присутствуют в каждом человеке и находятся в постоянной борьбе[133]. В другом толковании методом «обращения» библейский рассказ иллюстрирует конфликт между истинным и ложным красноречием: Авель не может ответить на лицемерные аргументы Каина, оставаясь немым и беспомощным, и брат убивает его. Именно это, объяснял Филон, происходит, когда наш эгоизм выходит из повиновения и уничтожает в нас Божью любовь. Книга Бытия в интерпретации Филона давала получившим греческое образование александрийским евреям структуру и символику, позволявшие им обдумывать сложные, но основополагающие истины, касающиеся их духовной жизни.

Филон также ввёл более утончённое понимание Бога: библейская концепция могла показаться ему, как платонику, безнадёжно антропоморфической. «Я есмь нечто большее, чем природа человека, даже больше, нежели все небеса и вселенная могут вместить», — такие слова, обращённые к Моисею, Филон приписывает Богу[134]. Филон подчёркивал огромной важности различие между понятиями «усия» — сущностью Бога, полностью непостижимой для человеческих существ, и его энергиями (energeiai) и силами (dynameis), которые мы можем постигнуть в мире. В писании ничего не говорится про усию, сущность Бога; мы читаем в нём лишь о его силах, одной из которых было Слово или Логос Бога, рациональный замысел, по которому строится Вселенная[135]. Как и Бен Сира, Филон верил, что, когда мы ловим проблеск Логоса в творении и в Торе, мы выходим за рамки логического мышления, и приходим к восторженному осознанию того, что Бог «выше, чем образ мыслей, ценнее, чем всё, что только можно помыслить»[136].

«Было бы глупо, — утверждал Филон, — читать первую главу книги Бытия буквально и воображать, будто мир сотворён за шесть дней». Число «шесть» было символом совершенства. Он заметил, что в книге Бытия излагаются две разные истории сотворения мира, и решил, будто хроника «P» в первой главе описывает сотворение Логоса, основной замысел Вселенной, который был «первородным сыном»[137] Бога, а более приземлённая хроника «J» во второй главе символизирует создание вещественной Вселенной демиургом, божественным «ремесленником» из платоновского «Тимея», который привёл в гармонию первичную материю, чтобы создать упорядоченный космос.

Толкование Филона было не просто умелой манипуляцией именами и числами, но и духовной практикой. Как любой последователь Платона, он ощущал знание как воспоминание, как что-то уже известное ему на некоем глубинном уровне его существа. Углубляясь в буквальное значение библейского повествования и открывая его глубокий философский смысл, он испытывал шок узнавания. Рассказ неожиданно сливался с той истиной, которая являлась частью его самого. Иногда он мрачно бился над своими книгами, казалось, без всякого продвижения вперёд, но и вдруг, почти без предупреждения, он переживал восторг, подобный экстазу священника во время религиозных таинств:

Я… испытал неожиданное чувство полноты, идеи снисходили подобно снегу, и, будучи одержим Богом, я преисполнился неистовым исступлением и забыл обо всём: о месте, народе, прошлом, настоящем, о себе самом, о том, что было сказано или написано. Ибо я приобрёл выражение, идеи, радость жизни, остроту зрения, необыкновенную отчётливость и ясность предметов, какую только можно увидеть глазами как при чистейшем видении[138].

В год смерти Филона произошли погромы еврейской общины в Александрии. По всей Римской империи широко распространялся страх еврейских мятежей, а в 66 г. группа еврейских зелотов организовала восстание в Палестине, которое невероятным образом держало римлян в страхе в течение четырёх лет. Боясь, что восстание распространится и на еврейские общины в диаспоре, власти были полны решимости безжалостно подавить его. В 70 г. император Веспасиан наконец захватил Иерусалим. Когда римские солдаты ворвались во внутренние дворы храма, они увидели там шесть тысяч зелотов, готовых стоять насмерть. Когда зелоты увидели, как загорелся храм, поднялся ужасный крик. Часть еврейских воинов бросились на мечи римлян; другие кинулись в пламя. Когда храм обрушился, евреи сдались и не пытались защищать остальную часть города, беспомощно глядя, как офицеры Тита полностью разрушают то, что ещё от него оставалось[139]. В течение нескольких столетий храм был сердцем еврейского мира и центром иудейской веры. Теперь он снова был разрушен, но на этот раз он уже не будет отстроен. Лишь две еврейские секты из множества процветавших в конце периода Второго храма выжили и смогли найти путь вперёд. Первыми это сделали последователи Иисуса, которых катастрофа вдохновила на создание ряда абсолютно новых священных книг.

Глава III

Евангелие

Мы не знаем, каким было бы христианство, если бы римляне не разрушили иерусалимский храм. Его потеря отдаётся эхом во всех текстах, составляющих Новый Завет, многие из которых создавались как ответ на эту трагедию[140]. В конце периода Второго храма движение последователей Иисуса было всего лишь одной из множества яростно соперничающих сект. Её отличали некоторые характерные особенности, но, подобно ряду других групп, первые христиане считали себя истинным Израилем и не намеревались порывать с иудаизмом. Несмотря на то, что у нас мало достоверных знаний об этом периоде, мы всё же можем строить обоснованные предположения об истории этого движения за сорок лет, истёкшие с того дня, когда Иисус был казнён Пилатом.

Прежде всего, загадкой остаётся сам Иисус. Предпринимались попытки раскрыть тайну «исторического» Иисуса, давшие интересные результаты, — этот проект стал чем-то вроде отдельной отрасли науки. Но факт остаётся фактом — единственный Иисус, которого мы действительно знаем, — это Иисус, описанный в Новом Завете, создатели которого не были заинтересованы в объективности излагаемых событий с научной точки зрения. Других современных ему описаний его миссии и смерти не существует. Мы не можем даже с уверенностью сказать, за что он был распят. Евангельские повествования указывают, что его считали царём иудеев. Говорили, будто он предсказал скорое наступление царствия небесного, но при этом ясно дал понять, что оно не от мира сего. В литературе конца периода Второго храма встречаются намёки на то, что некоторые люди ожидали пришествия праведного царя из дома Давида, который должен основать вечное царство, и эта идея, по-видимому, стала значительно более популярной в напряжённые годы, предшествовавшие войне. Иосиф Флавий, Тацит и Светоний — все они отмечают важность этой принципиально новой религиозности и до, и после восстания[141]. В некоторых кругах с нетерпением ожидали пришествия машиаха, мессии (по-гречески — Христос), «помазанного» царя из дома Давидова, который должен был спасти Израиль. Мы не знаем, провозгласил ли Иисус, что он и есть этот мессия — евангелия допускают двоякое толкование вопроса[142]. Возможно, так утверждал не сам Иисус, а другие люди[143]. Но после смерти он являлся в видениях некоторым и своих последователей, что убедило их в его воскресении из мёртвых — и это событие предвещало общее воскресение всех праведников в тот день, когда Бог торжественно ознаменует начало Своего царства на земле[144].

Иисус и его ученики пришли из Галилеи, области на севере Палестины. После смерти Иисуса его ученики перебрались в Иерусалим, возможно, для того, чтобы присутствовать при наступлении царства небесного, поскольку все пророчества утверждали, что храм будет центром нового мирового порядка[145]. Лидеры их движения были известны как «Двенадцать»: в царстве небесном они будут править двенадцатью коленами возрождённого Израиля[146]. Последователи Иисуса каждый день вместе приходили в храм[147], но, кроме того, они также собирались для общих трапез, где подтверждали свою веру в грядущее пришествие царства небесного[148]. Они продолжали вести жизнь набожных, правоверных евреев. Подобно ессеям, они отказались от частной собственности, делили всё своё имущество поровну и посвящали жизнь подготовке к наступлению последних дней[149]. По-видимому, Иисус проповедовал добровольную бедность и особую заботу о неимущих, верность общине, которая должна цениться выше, чем семейные связи, и то, что на зло следует отвечать непротивлением и любовью[150]. Христианам следовало платить налоги, подчиняться римским властям, и они не должны были даже строить планы вооружённой борьбы[151]. Последователи Иисуса продолжали чтить Тору[152] и праздновать Шаббат[153], а соблюдение пищевых ограничений было для них делом чрезвычайной важности[154]. Подобно великому фарисею Гиллелю, старшему современнику Иисуса, они проповедовали свою версию золотого правила, которое, как они считали, является краеугольным камнем иудейской веры: «Итак, во всём, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки»[155].

Как и ессеи, последователи Иисуса, по-видимому, испытывали к храму двойственное чувство. Утверждалось, что Иисус предсказывал скорое разорение великолепного святилища Ирода. «Видишь сии великие здания? — Спрашивал он своего ученика. — Всё это будет разрушено, так что не останется здесь камня на камне»[156]. Во время суда над Иисусом его обвиняли в том, что он поклялся разрушить храм и построить его заново в три дня. Но, подобно ессеям, последователи Иисуса продолжали молиться в храме, и в этом отношении они совпадали с другими религиозными направлениями конца эпохи Второго храма.

Однако в других вопросах христианство было весьма оригинальным и вызывало споры. В обществе в целом не было ожидания того, что мессия должен умереть и восстать из мёртвых. Более того, даже сами обстоятельства смерти Иисуса вызывали замешательство. Мог ли человек, умерший, словно обычный преступник, быть Помазанником Божьим? Многие даже считали оскорбительными утверждения о том, что Иисус был мессией[157]. Христианскому движению не хватало также нравственной строгости, присущей некоторым другим сектам. Последователи Христа провозглашали, что грешники, блудницы и сборщики римских налогов войдут в царство небесное прежде священников[158]. Христианские миссионеры проповедовали евангелие или «благую весть» о грядущем возвращении Иисуса в пограничных и сомнительных с точки зрения набожности областях Палестины, таких как Самария и Газа. Они также основывали религиозные общины в диаспоре — в Дамаске, Финикии, Киликии и Антиохии[159] — где добились значительного успеха.

Хотя миссионеры проповедовали в первую очередь своим собратьям евреям, они обнаружили, что привлекают и чужаков, в особенности из среды богобоязненных[160]. Евреи диаспоры радушно принимали этих дружелюбно настроенных язычников, и огромный внешний двор нового храма Ирода был намеренно спроектирован так, чтобы вместить толпы иноплеменников, желавших принять участие в еврейских праздниках. Прихожане-язычники не становились монотеистами. Они продолжали чтить своих богов и отправлять местные культы, и большинство евреев не возражали против этого, так как Бог лишь от Израиля требовал поклоняться ему одному. Но если иноверец обращался в иудейскую веру, он должен был пройти обряд обрезания, соблюдать Тору и отказаться от идолопоклонства. Поэтому появление значительного числа обращённых иноверцев в общинах секты Иисуса поставило их лидеров в затруднительное положение. Очевидно, никто не думал, что язычников следует отвергать, но возникло важное расхождение во мнениях: на каких условиях их следует принимать. Одни считали, что христиане из язычников должны обратиться в иудаизм, принять Тору и подвергнуться опасной и болезненной процедуре обрезания; другие же полагали, что, раз теперешний миропорядок отходит в прошлое, то обращение таким способом уже не нужно. После ожесточённых споров все пришли к согласию, что иноверцам, принявшим Иисуса как мессию, не нужно обращаться в иудейскую веру. Они должны лишь отвергнуть идолопоклонство и соблюдать изменённую версию правил, касающихся пищевых ограничений[161].

Однако, вместо того чтобы считать таких новообращённых иноверцев проблемой, некоторые энтузиасты, наоборот, выполняли смелые миссионерские задачи в языческом мире. Пётр, один из Двенадцати, обратил в христианство солдат римского гарнизона в городе Кесарии; Варнава, грекоговорящий еврей с Кипра, привлёк множество иноверцев в свою церковь (экклесия) в Антиохии[162], городе, где веривших в то, что Иисус был христос, мессия, впервые стали называть «христианами»[163]. Кто-то — мы не знаем, кто именно, — даже основал церковь в Риме. Некоторых членов Иерусалимской христианской общины, в особенности Иакова, брата Иисуса, это смущало. Эти неевреи проявляли воистину пламенную приверженность. Иудеи часто считали, что язычники издавна предаются порочным привычкам[164]: тот факт, что столь многие из них оказались способны соблюдать высокие моральные стандарты их еврейской секты, заставлял предполагать, что это было делом рук Божьих. Зачем Он делал это? Новообращённые из язычников были готовы полностью отказаться от культов, бывших основой социальной жизни в языческом городе, и оказаться в неизбежной изоляции; они не могли есть мясо животных, принесённых в жертву ложным богам, и, таким образом, общение с соседями и родственниками становилась практически невозможным[165]. Они теряли свой старый мир и не чувствовали, что их гостеприимно принимают в новом. И всё же новообращённые иноверцы продолжали прибывать. Что это значило?