Помоги проекту - поделись книгой:
Оставшуюся же часть земли, убрав утлые постройки, выделили городским под дачи. Так и шла полоска дач с двух сторон реки, там посреди лугов и леса попадались маленькие озера – словно кто-то шутя их круглым инструментом нарезал в самых неожиданных местах. Строго говоря, озерами эти водоемы не являлись, но были похожи, просто маленькие. Вот идешь лесом, а тут – озерцо метров пять, а то и десять-двадцать в диаметре, глубокое, чистое и холодное. Такие участки деревенским были без надобности – только перевод земли, ни огорода не устроишь, ничего. А городским нравилось, вот и поселились там дачники, ученые головы из разных институтов.
Городские носа не задирали. Были среди них и профессора, и врачи, и даже писатели. Приезжали с детьми, покупали у местных молоко, творог и яйца, а случись кому в селе захворать – бегом бежали к профессору Моисееву, и если он был в своем доме, то никогда не отказывал в помощи. Или к профессору Оржеховскому, а потом и к его дочери, Елене Станиславовне, она хоть и была детским врачом, но и «взрослые» болезни лечила успешно. А если возникала надобность у колхозных умельцев в вопросах техники, тоже было к кому обратиться. Профессор Шумилов, например, понимал в кузнечном деле и с техникой обращался свободно, хотя и занимался совершенно другой наукой, каким-то синтезом, даже лаборатория у него была оборудована в Научном городке, где он с женой, Тамарой Кузьминичной, а потом и с сыном, проводили много времени, но они никогда не отказывали в помощи деревенским.
Детвора перезнакомилась между собой, и «дачные» к концу лета ничем не отличались от местных – все загорелые, горластые и шустрые.
А потом дети выросли и приезжали в Привольное со своими чадами, Соня знает, что она – третье поколение дачников Научного городка. Третье поколение держалось особняком, с местными не дружило. Только Анжелка прижилась в их компании, но это благодаря тому, что она чаще бывала с Лизой, умела ее понимать, и Лиза была по-своему привязана к Анжелке.
Их дом построил ее дедушка, профессор Шумилов, он проектировал его вместе с друзьями, сотрудниками института строительных технологий, это звучит как-то сухо, а на деле они были вполне компанейские люди, художники и архитекторы, большие фантазеры, каким был и сам дед. Дом их всегда выделялся, потому что напоминал маленький замок с полукруглыми окнами, башенкой и зубцами. Тогда это было нетипично, и деда пытались заставить перестроить дачу, но он наотрез отказался. Так и стоит их «замок» с тех пор, ничего в нем не изменилось. И Сонина комната в башне прежняя – полукруглая и светлая во второй половине дня.
Вот только, кроме Сони, в этом доме больше никого не осталось.
Она занесла сумки в дом и выглянула в окно. Из него виден луг с маленьким круглым озерцом посредине, дальше река. Год назад за этот участок ей предлагали совершенно бешеные деньги, но ей и в голову никогда не приходило продать дом. В глубине души Соня до сих пор надеялась, что Лиза вернется. Вот так войдет во двор, привычно глядя в никуда, не обращая ни на что внимания, сядет в траву около клумбы и будет, раскачиваясь, смотреть на цветы, на бабочек и стрекоз, на пчел – или просто будет казаться, что она смотрит на все это, а ведь вполне возможно, что она не видит ничего вокруг, или видит, но не так, как все… Но сестра всегда возвращалась домой, и как продать дом, если есть надежда – может, и глупая, что Лиза вернется?!
Рассудком Соня понимала, конечно, что сестра никогда не придет. Со дня ее исчезновения прошло уже почти двадцать лет, и ждать Лизу глупо, но в глубине души Соня все равно ждала. Не потому, что любила сестру – она ее едва знала и никогда не понимала. Но Лиза исчезла, и если никто не видел ее мертвой – тела не нашли, – то, значит, Лиза вполне может быть жива. Или ее похитили инопланетяне. Или она ушла в какое-то другое измерение – в то самое, на которое был настроен ее мозг. Просто раньше она жила там душой, а потом ей и тело удалось туда перетащить. И там она весело смеется, смотрит в глаза окружающим и разговаривает, и все ее понимают.
А здесь никто не понимал, кроме мамы и Анжелки. Да мама тоже, собственно, не понимала, ей это было не надо, она любила Лизу такой, как есть, если можно назвать любовью то болезненное обожание, которое мать обрушивала на Лизу и которое та не могла ни понять, ни оценить, ни почувствовать.
Лиза была старше на два года. Но что было Соне от ее старшинства, если Лиза была – а ее все равно что не было? Тогда немногие знали это слово – аутизм, а Соня знала. Она помнит, как осознала, насколько Лиза отличается от нее самой и от других детей. Пока они были вдвоем, она воспринимала сестру такой, какой та была, и ей казалось, что все живут точно так же. Но когда в четыре года ее отдали в детский сад – маме надо было все больше заниматься с Лизой, – Соня вдруг поняла, что все дети вокруг почти такие же, как она сама, и никто не похож на Лизу. Аутизм, да.
Родители все надеялись вылечить сестру. И Соня, «здоровая кобыла», оказалась как бы лишней – случайный ребенок, рожденный не потому, что нужен, а по настоянию отца и деда. Они все понимали и надеялись, что второй ребенок будет здоров. Так и случилось, но что с того, когда существовала Лиза, требующая всего времени и всего внимания, какое только можно было уделить? Как тут заниматься вторым ребенком, тем более таким патологически здоровым, постоянно шкодящим и задающим бесконечные вопросы? Почему, почему Лиза не задает вопросов, почему она не разговаривает? Но зато Лиза решала уравнения и задачи, а еще много рисовала. Она разговаривала с миром языком цифр, жила в них, сложнейшие головоломки складывались в ее руках сами. Лиза рассказывала о мире языком рисунков, и оказывалось в итоге, что она видит мир совсем не так, как все люди. Она изрисовала альбомы портретами людей, вперемежку со стрекозами и листьями. Эти портреты так и остались на страницах ее альбомов, их никто никогда не видел, потому что они бы многих обидели. Мать ужасно обижалась на то, как Лиза ее рисует. А Лиза все равно рисовала, и с каждым годом сходство портретов с оригиналами все больше пугало, хотя настоящего портретного сходства часто не было, и тем не менее все себя узнавали. Мать точно узнавала. Она отнимала у Лизы ее альбомы и прятала, а сестра рисовала все новые и новые рисунки, которых Соня не видела, потому что даже знать не хотела, что рисует сестра, которая весь мир вмещала в альбом, но никогда не смотрела в глаза и не разговаривала.
Иногда Соне казалось, что если бы мама могла, она достала бы из ее головы мозг и вставила бы в голову Лизе. Потому что у Лизы было все, чем и приблизительно не обладала Соня – гениальность, талант и красота, зато младшая была здорова, и мать ей этого не простила. Соня знала, что мать предпочла бы, чтобы тогда, двадцать лет назад, бесследно исчезла она, «здоровая кобыла», а не Лиза. Иногда Соня и сама не отказалась бы вот так пропасть, но у нее не было другого измерения, кроме того, которое она сама создавала в своих книгах. И лицо сестры часто проглядывало в этих книгах, но оно всегда смеялось. Этого мать ей тоже не простила бы, наверное, если б дожила. Она не разговаривала с Соней с тех пор, как пропала Лиза, до самой своей смерти. Она ни с кем не разговаривала, возненавидев весь мир.
Конечно, Лиза была красавица. С самого рождения – красавица. Светлые волосы, вьющиеся крупными локонами, огромные светлые глаза в обрамлении длинных черных ресниц, удивленные брови, очень темные на белом лице. Маленький точеный носик, пухлые губы, гибкая фигура – Лиза была совершенной настолько, что иногда Соне казалось, что она не может быть ее сестрой. Ведь она сама совсем не такая – красивая, да, но не прекрасная!
Они внешне были похожи, но Соня знала, что рядом с Лизой она смотрится как китайская подделка. И родители, и бабушки только вздыхали – ну да, почти обычная девочка, бывает. Но зато она могла говорить, смеяться, чего-то хотеть, а Лиза либо сидела, раскачиваясь и глядя в одну точку, либо решала какие-то уравнения и задачи, исписывая одну тетрадку за другой, причем считала все в уме, либо рисовала картинки, понять которые никто не мог. А на даче она могла пойти погулять – так это называлось, а вообще она просто бродила где вздумается, в городе так не погуляешь, там машины, которых Лиза словно не видела, там только с мамой или с Соней, а на даче можно и с Анжелкой.
Анжелка была вообще отдельной главой, потому что только она понимала, чего хочет Лиза. Они уходили вместе, возвращаясь когда к обеду, а когда и под вечер. Кто знает, где они бродили и как Анжелка научилась понимать Лизу, тем более что уж Анжелка-то полностью находилась в этом мире, и ее зловредный нрав всем был известен. Но вот поди ж ты – именно она проводила с Лизой много времени, и это ее не тяготило. И Лиза при виде Анжелки немного оживала и становилась больше похожей на человека.
В тот день, когда Лиза пропала, Анжелка была с ней. Она так и не поняла, куда Лиза подевалась, но с тех пор она прочно обосновалась в жизни Сони.
Соня приезжает в этот дом, потому что любит его. Это, возможно, единственное, что она любит. И чем черт не шутит – вдруг инопланетяне возьмут и отпустят Лизу. И она вернется.
Машина въехала в ворота, охранник на КПП заглянул внутрь и кивнул – проезжайте. Три года назад Афанасьев купил участок в Научном городке, и охранники знали его.
Дом достроили полгода назад, проектировал его сам Матвеев, великий и гениальный, и проект был дорогой. Но он того стоил.
– Пожалуй, это лучшее, что у меня есть. – Афанасьев вышел из машины и остановился, разглядывая дом. – Мам, как ты думаешь?
– Согласна.
Мать, как всегда, прямая и элегантная, улыбаясь, смотрит вокруг, кудри ее, совсем уже седые, треплет ветер – она не красит волосы принципиально и не укладывает их в замысловатые прически, ей это ни к чему. Она все так же оберегает покой сына, хотя ему уже пятьдесят восемь лет.
– Дима, я понимаю, что ты хочешь сделать.
Афанасьев вздохнул. Мать всегда все понимала и никогда не давила на него, но именно сейчас он не хочет ничего обсуждать, потому что сам пока ничего не решил. Дело предстоит очень щекотливое и, можно сказать, опасное: один неверный шаг – и все рухнет, и исправить будет невозможно.
– Мам…
– Я понимаю. – Она погладила его по руке. – Я уверена, что все получится так, как ты задумал.
– Я должен был тебя послушать еще тогда.
– Ну, дети редко слушают родителей. – Мать засмеялась. – Пойдем в дом, посмотришь, что мы здесь сотворили.
Он подал ей руку, и они пошли в холл. Единственная уступка возрасту, которую мать сделала, и то по его настоянию, это туфли. Больше никаких каблуков. Конечно, сломать шейку бедра в этом возрасте – смерти подобно, и мать, такая активная и деятельная, прекрасно осознавала опасность, а потому отказалась от каблуков. У нее был полный шкаф самых разных балеток, некоторые она никогда не надевала, но покупала постоянно: раз уж ей нельзя носить каблуки, туфель должно быть очень много. Афанасьев только посмеивался над этим, но никогда не спорил. Да бога ради, пусть скупит хоть все балетки в мире. Кто-то шубы в ангаре держит, а он построит матери ангар для обуви, долго ли.
Конечно, интерьер был в английском стиле – ситцевые обои, прекрасная мебель, причем антикварная, все выдержано в духе старой доброй Англии.
– Тебе нравится?
– Конечно. – Афанасьев поцеловал руку матери. – Что бы я без тебя делал!
– Балбесничал бы. – Она потрепала его по щеке. – Я надеюсь, что у тебя все получится так, как ты хочешь. Скоро будем обедать, мне пора привести себя в порядок.
– Тогда я тоже пойду к себе, встретимся за столом. Куда подать?
– Я уже распорядилась, обедаем в столовой. – Мать обернулась. – Дина!
Мгновенно около нее появилась невысокая худенькая женщина, словно соткалась из воздуха. Афанасьев скептически относился к этому сравнению, но так никогда и не замечал, откуда появляется вездесущая Дина, тенью следующая за хозяйкой, куда бы та ни пошла. Он знал: пока Дина рядом с матерью, ничего плохого с ней не случится. Дина, казалось, умела все на свете: она могла починить любую одежду в считаные минуты, буквально на ходу. Она умела мерить давление и делать уколы, ставить капельницу и готовить еду, а самое главное – она практически всегда молчала, и за это Дмитрий ценил ее особенно.
– Дина, голубушка, нужно распаковать чемодан. – Мать направилась вверх по лестнице. – Я там привезла белые свечи на камин и фотографии в рамках…
– Уже сделано, не извольте беспокоиться.
Афанасьев ухмыльнулся – Дина явно была родственницей магрибских джиннов, ведь он не заметил ни возни с чемоданами, ни фотографий в рамках, а между тем вот они, стоят на камине, словно там всегда были.
Он поднялся по лестнице в свою спальню. Конечно, при постройке дома он задумал совершенно иной дизайн, но мать все забраковала и переделала по своему вкусу, и в итоге получилось гораздо лучше, чем у него и у дорогого дизайнера.
Этот дом сейчас – ловушка для принцессы, а принцесса настолько своенравная и странная, что может в эту ловушку и не попасть. Но он ждал этого дня, он много лет следил за принцессой и сейчас понимает, что весь его план – ужасная чепуха, ничего у него не выйдет, но что-то передумывать уже поздно, и как теперь быть – неизвестно.
Зазвонил сотовый, Афанасьев взглянул на экран. Это его партнер Бронислав Андриевский, и именно сейчас он вообще не вовремя.
– Что, Бронек?
– Привет, Дима. – Бронислав говорит громко, перекрикивая шум, в котором он находится. – Ну что, ты был прав, скважина рабочая, мы богаты.
Это их старая шутка, они и так были богаты, но когда они только начинали, они все деньги вложили в одну-единственную скважину, и если бы она оказалась пустой или недоступной для бурения, они бы сейчас пили пиво из недопитых кем-то бутылок на ступеньках вокзального сортира. Но скважина оказалась полной, и тогда Бронислав сказал: мы богаты. Так и повелось, всякий раз, открывая новую скважину, он говорил эту фразу, и они вспоминали, какими были двадцать пять лет назад. Молодыми, голодными и самонадеянными. И рисковыми. Был какой-то кураж, которого сейчас нет, со временем пришли опыт и осторожность, а что-то ушло.
– Отлично. – Дмитрий засмеялся. – Ты что звонишь-то, Бронек?
– Присмотри там за Дариушем. – Голос партнера звучал уже не так весело. – Эта девка рядом с ним… не нравится она мне, и никогда не нравилась, вечно подбивает его на разные гадости, а он ведется. Их последняя выходка стоила нам кругленькой суммы, а вся эта затея с балом неспроста, они задумали что-то нехорошее.
– Конечно, присмотрю по мере сил, но ты же знаешь Дариуша. – Афанасьев откровенно недолюбливал наглого сопляка. – Пристроил бы ты его к делу, что ли.
– К какому, например? – Бронислав вздохнул, это был их вечный спор. – Хорошо тебе говорить, у тебя Вадим деловой до невозможности.
Вадим, сын Афанасьева от второй жены, продолжил отцовское дело, и успехи его оказались очень значительными. Дмитрий гордился сыном, небезосновательно считая, что все лучшее в Вадике от него. Он сам вырастил его, считая, что дети – самое важное в жизни любого мужчины.
– Вадим просто учился в нужном заведении. – Афанасьев хотел утешить партнера, да нечем. Дариуш похож на своего отца во всем, кроме деловых качеств. – А Дарик…
– А Дарик непригоден для бизнеса, с людьми ладить не умеет, делом не интересуется, одно хорошо у него получается – пакостить да валять дурака, вот и пусть валяет его до посинения, лишь бы в дерьмо не вляпался. Так что бал пусть балует, денег не жаль, затея самая для молодежи отменная. Главное, чтобы снова в скандал не влип. Дим, я тебя прошу, пойди туда и…
– Хорошо, Бронек, не беспокойся, присмотрю. – Афанасьев досадливо поморщился, у него есть собственное дело, свой план, который он разрабатывал годами, этот план вот прямо сейчас полетел псу под хвост, и ничего нового на ум не приходит. – Да что может случиться, соберутся люди, выпьют, поедят, потанцуют…
– Зная Дариуша и эту его девку, я готов поверить во что угодно. Ладно, дружище, когда закончишь дела, приезжай, поедем в Швецию, порыбачим.
– Обязательно.
Афанасьев бросил телефон на кровать и лег поверх светлого покрывала.
Все его построения и хитрости ничего не стоят, потому что это будет ложь, а лжи здесь уже достаточно.
Что ж, действовать по обстоятельствам иногда бывает лучшим решением.
– Привет.
Этот голос ей не знаком. Но, обернувшись, она мгновенно узнала говорившего. Владик Оржеховский, сосед по даче, который был когда-то слишком мал для их компании – в детстве разница в три года кажется огромной, а сейчас это просто молодой симпатичный мужик с голубыми серьезными глазами и светлыми волосами, собранными на затылке в хвост. От него прежнего ничего не осталось, но Соня узнала его моментально. И обрадовалась.
В детстве он был – ну, Владька и Владька, тетя Лена, его мать, иногда просила Соню взять сына с собой на речку, потому что одного его отпускать боялась, а ходить с ним всякий раз было некогда. Соня брала его за руку и вела за собой, Владик послушно шел рядом, счастливый от того, что его приняли в компанию больших, практически совсем взрослых ребят. Соня не тяготилась им – мальчишка был послушным, не выказывал склонности влезать в неприятности, не болтал лишнего, а если они оставались вдвоем, то даже разговаривали о том о сем. Но в твои тринадцать лет десятилетний мальчишка – именно мальчишка, а в тридцать три – парень, который младше тебя на три года. Младше
В то лето, когда исчезла Лиза, они виделись последний раз. Владьке было десять лет, он не участвовал в общей суматохе, тетя Лена велела ему сидеть дома. А на следующее лето Соня приехала в этот дом одна, без родителей – бабушка и дед тогда были еще живы, и они хотели, чтобы все шло по-прежнему. Они, наверное, по-своему любили Соню, но никогда не пытались это как-то выразить. И когда мать сделала то, что сделала, они позвали Соню на дачу в надежде, что знакомая обстановка и покой вернут внучке ощущение стабильности, но они не стали уделять ей больше внимания, просто предоставили Соню самой себе и сняли запреты и ограничения, которые наложила мать. Этого, впрочем, оказалось достаточно. Выросшая в доме, где интересы обитателей вращались вокруг науки и вокруг Лизы, Соня не тяготилась тем, что дед с бабкой, да и отец тоже, не могли уделять ей хоть сколько-то времени, которое было занято какими-то более важными делами. Но если бы они это сделали, то поняли бы, что исчезновение сестры перечеркнуло напрочь прежнюю жизнь Сони, и все стало по-другому. А потом вдруг оказалось, что Соня сторонится своей прежней шумной ватаги, но никто этого не заметил, кроме Анжелки, которая тенью бродила за Соней, как когда-то за ее сестрой. Но Соня не нуждалась в Анжелке и чаще всего бродила одна, вспоминая каменное молчание матери и ее обвинения, и вечно хмурого отца, который теперь еще больше стал занят, ведь его уже никто не отвлекает посмотреть на то, какие успехи делает Лиза, а у Сони успехов особых не имелось, она даже таблицу умножения освоила с трудом. Зато ей хотелось рассказать о том, что где-то на Дальнем озере живет король эльфов, его замок из мрамора обвили розы… это были миры, которые создавались в Сониной голове, неспособной осилить таблицу умножения, и эти сумеречные миры, запертые в ее голове, никого не интересовали.
Владьку больше не приводили к ним, он стал старше и сам ходил на речку. Иногда тетя Лена заходила по-соседски, и Соне было странно, что она разговаривает с ней – она за год отвыкла от того, что с ней говорят. Но тетя Лена приходила нечасто и смотрела на нее как-то жалостливо-виновато, и Соне было лучше одной. Дед и бабушка занимались своей наукой, писали статьи, вместе создавали какой-то учебник, им было не до Сони – так она думала тогда. Даже когда мать покончила с собой, они горевали отдельно от внучки, если вообще горевали, а до нее, как всегда, никому не было дела. Даже исчезновение Лизы ничего не изменило.
И горечь от этого осталась. Она ушла глубоко, но – осталась. Соня до сих пор не знает, почему они все так с ней поступили. Она всерьез принялась сочинять свои миры, находящиеся здесь же, вокруг озер, эти миры были населены странными существами, с которыми она могла стать свободной и счастливой. Потом новых миров и интересных историй стало так много, что пришлось записывать. И это помогло ей пережить многое – смерть бабушки, и отца, и деда. И глухое раздражение остальной родни, которую она вообще не знала, потому что ни старший сын профессора Шумилова, ни его дочь никогда не занимались наукой, что приравнивалось к предательству. Но если вдуматься, Соня и деда с отцом толком не знала, и бабушка просто – ну, вот была, никаких пирожков и задушевных бесед, вот еще! А родители жили для Лизы, даже когда той не стало. Особенно когда ее не стало.
Все прежние знакомства тоже прекратились – незачем стало дружить. Тем более с соседским пацаном, который ничего не понимал.
И вот сегодня Владька вдруг вынырнул из прошлого – высокий, спортивный и очень симпатичный. Но воспоминание о том, как она таскала его на речку, держа за руку, обесценивало в ее глазах все его очевидные достоинства.
– Привет. – Соня улыбнулась гостю так, словно они расстались вчера. – Заходи.
Он вошел в дом, отметив про себя, что здесь тоже мало что изменилось. Все так же много книг, просто теперь это другие книги, и белоснежная скатерть на круглом столе идеально накрахмалена и отглажена. Видимо, Соня недавно убиралась – полы еще влажные, пахнет чистотой и мятой. Он поискал глазами букет – вот же он, оранжевые бархатцы и веточки мяты в стеклянном кувшине, Соня поставила его на широкий подоконник. Окно открыто, ветер треплет белую гардину. Пастораль.
И только Соня не вписывается в эту пастораль – Соня, которую он помнил голенастой кудрявой девчонкой, очень внимательно следившей за тем, чтобы он не утоп в реке, Соня, которая брала его за руку и таскала за собой, приобщив к их взрослой ватаге, за что ему люто завидовали ровесники, Соня, которая в какой-то момент просто пропала, – вот она. Взрослая, но такая же длинноногая, с такими же кудрявыми светлыми волосами, с глазами, меняющими цвет в зависимости от освещения, от голубого до синего, а иногда зеленоватого – эта Соня та же самая, что и раньше. Просто выросла. Но он и сам тоже вырос.
– Я собиралась что-нибудь приготовить. Будешь завтракать?
– Вот, мать тебе передала.
Она только сейчас заметила в его руках небольшую корзинку.
– Она сама хотела зайти, но ей что-то срочно понадобилось сделать по хозяйству. Тут картошка, мясо и салат – ешь, пока теплое. Мама говорила, что ты питаешься растворимой едой.
– Иногда питаюсь. Спасибо, есть хочу. Ой, и пирожки с малиной, обожаю! Проходи в комнату, не стой, ты чего.
Он снял кроссовки и ступил на влажноватый пол. Снова огляделся – на другом окне горшок с геранью, на подоконнике в веранде еще два таких же. Неужели эти цветы живут здесь, и когда Соня в городе?
– Я с собой их вожу. – Она заметила его взгляд. – В ящик ставлю и привожу, уезжаю – забираю с собой.
– Дома некому поливать?
– Дело не в этом. Можно устроить цветы так, что их не надо поливать, есть способы. Я, когда езжу за границу, ставлю каждый горшок в пластиковый таз с водой, и все дела. Нет, я беру с собой цветы, чтобы дом выглядел живым, понимаешь?
И хотя эта фраза показалась ему странной, он понял. Она такая же, как была. Совсем не изменилась, просто стала больше, и все. Но в этом все дело – она стала больше. Много где.
– Ты точно не хочешь есть?
– Мы с мамой только что позавтракали. А потом она говорит – отнеси Соне еды, знаю я ее, нальет кипятка в порошок, имитирующий суп, и все. Неужели ты это делаешь?!
– Ага. – Соня ухмыльнулась. – К черту манеры, я есть хочу. Посидишь?
– Посижу, торопиться некуда.
Ему и самому было чудно́, что торопиться некуда. Он много лет работал, не позволяя себе никакого отдыха. Из-за этого, возможно, и семья у него не получилась. Но теперь врач сказал: либо вы на пару месяцев уезжаете туда, где работа вас не достанет, либо – добро пожаловать в ад, сдобренный антидепрессантами. И мать практически силком утащила его в Привольное на дачу в Научный городок, запретив брать с собой компьютер и отобрав айфон. Она иногда могла вот так нагнуть его, упирая на тот неоспоримый факт, что она – его мать, и если он ослушается ее, то причинит ей моральные страдания.
Она нечасто пользовалась этим правом вето, но если пользовалась, то причина была весьма основательная. Вот как сейчас. Но Соне этого знать не надо.
– Ты же знаешь насчет бала? – спросил он.
О чем-то надо говорить, а о чем говорить с женщиной, которая ест картошку и мясо?
– Ага. – Соня налила себе сока из пакета с фотографией помидора. – Боже, как вкусно. Я почти не умею готовить, знаешь? Потому просто заливаю кипятком лапшу и прочее. Твоя мама об этом знает. Да, я в курсе насчет затеи Дарика.
– Ты пойдешь?
– Еще не решила. А ты?
– Если ты пойдешь, я тоже пойду.
Она улыбнулась. Давно прошли времена, когда он шел куда-то, держась за ее руку… но, видимо, не совсем прошли.
– У меня есть платье. Хочешь покажу?
– Ешь, потом покажешь.
– Нет, сейчас. Идем, оно в спальне.
Она подскочила и потащила его за руку, как когда-то, но в спальню! Полутемная комната в башенке была обставлена хорошей мебелью, светлые стены украшены репродукциями картин с какими-то цветами, а кровать походила на королевское ложе – с витыми столбиками и пологом из бело-розовой легкой ткани. Он вдруг напрягся – она же в спальню его притащила, но оказалось, что напрягся зря, потому что притащила она его именно ради платья. Оно висело на вешалке, торжественное и величественное, совсем не совместимое с Соней, но невозможно было не согласиться, что это прекрасное платье.
– То-то. – Соня удовлетворенно хмыкнула и вернулась в гостиную доедать завтрак. – Мне оно тоже нравится, а вот затея Дарика – не очень.
– Почему?
Поделиться книгой: