Великие морские сражения XVI–XIX веков

Мы должны рассмотреть этот тип войн с особым вниманием не только потому, что он поставил в тупик великого немецкого стратега, который не сумел согласовать его со своей военной теорией. Дело в том, что именно в таких войнах Великобритания успешнее всего демонстрировала потенциальную возможность прямого континентального вмешательства маленькой армии, действующей в союзе с доминирующим флотом.

Совместные операции, которые являлись обычным выражением британского метода ведения военных действий на ограниченном базисе, делились на два класса. В первый класс входили операции, направленные только на достижение цели, ради которой началась война, – обычно это были колонии или далекие заокеанские территории. Во второй класс входили операции в прибрежных европейских районах, направленные не на постоянное завоевание, а являвшиеся способом расстроить планы противника и укрепить положение союзников и свое собственное. Такие операции могли иметь форму второстепенных береговых операций или обрести первостепенную важность, как, например, в действиях Веллингтона на Пиренейском полуострове, когда они стали неотличимыми от регулярных континентальных военных действий.

Поэтому создается впечатление, что эти операции различались не столько по характеру цели, сколько по тому факту, что мы выделяли для них не всю нашу военную мощь, а только ее определенную часть. Следовательно, для них нужна особая классификация, и они органично впишутся в категорию, названную Клаузевицем «войной ограниченным контингентом».

Это был характер войны, достаточно хорошо известный на континенте. В XVIII веке имело место значительное число случаев, когда война велась действительно ограниченным контингентом, то есть страна, для которой цель войны не была жизненно важной, вела военные действия, выделяя главной воюющей стороне вспомогательные войска заранее оговоренной силы.

В шестой главе своей последней книги Клаузевиц намеревался рассмотреть эту аномальную форму военного противостояния. Внезапная смерть прервала его работу, и до нас дошел лишь фрагмент этой главы, в которой он признается, что подобные случаи не вписываются в его теорию. Если, добавляет он, вспомогательные силы без ограничений отдаются в распоряжение главной воюющей стороны, проблема довольно проста. Тогда в действительности получается то же самое, что неограниченная война с помощью дополнительно выделенных сил. Но фактически, утверждает он, такое случалось редко, потому что контингент всегда был в той или иной степени управляем особыми политическими целями правительства, которое его направило. Единственный вывод, к которому сумел прийти Клаузевиц, заключался в том, что такую форму войны необходимо принимать в расчет и она является видом ограниченной войны, которая существенно отличается от войны, ограниченной по цели. После чего у нас создается впечатление, что должно быть два вида ограниченных войн.

Но если следовать историческому методу Клаузевица и рассмотреть случаи, когда этот характер войны оказался успешным, и те, в которых успех достигнут не был, мы обнаружим, что, где бы успех ни принимался во внимание, как показатель разумного применения сил, практическая разница между двумя типами ограниченной войны исчезает. Там, где существенные факторы, оправдывающие войну, ограниченную по цели, присутствуют в войне ограниченным контингентом, эта форма войны имеет тенденцию к успеху, и не иначе. Таким образом, мы подходим к предположению, что отличительная черта войны ограниченным контингентом не является неотъемлемой особенностью военных действий, не вписывается в имеющуюся теорию и, следовательно, является не формой войны, а методом, который может применяться и в ограниченной, и в неограниченной войне. Иными словами, война ограниченным контингентом, если ее считать отдельным видом войны, должна принимать одну форму или другую. Контингент должен действовать как органичное подразделение сил, ведущих неограниченную войну без каких бы то ни было ограничений, или ему необходимо дать определенную территориальную цель с независимыми ограниченными функциями и организацией.

Британский опыт показывает, что война ограниченным контингентом достигает максимального успеха, когда ближе всего подходит к настоящей ограниченной войне. Так было на Пиренейском полуострове и в Крыму, где целью войны было отвоевать у противника определенный участок территории, который в большей или меньшей степени может быть изолирован действиями военно-морского флота. Эффективность такой войны на деле зависит от слаженности, с которой будут действовать флот и сухопутные силы, чтобы дать контингенту силу и мобильность, превосходящие его собственные.

Если уж мы выявили сложности войны ограниченным контингентом, представляется необходимым определить различия между ее британской и континентальной формами. Континентальная форма, как мы уже убедились, не слишком отличается по концепции от неограниченной войны. Контингент, по крайней мере официально, должен использоваться главной воюющей стороной для помощи в уничтожении общего врага, и его цель – организованные силы противника или его столица. Другой вариант – контингент может использоваться в качестве армии наблюдения, чтобы предотвратить контрудар и тем самым облегчить и обезопасить наступательное движение главной воюющей стороны. В любом случае, каким бы ни был его вклад в союзнические силы, используется неограниченная, а не отдельная территориальная цель.

Если теперь обратиться к британскому опыту ведения войны ограниченным контингентом, можно увидеть, что континентальная форма использовалась довольно часто, но она всегда сопровождалась народной антипатией, как будто в ней было нечто антагонистичное национальному инстинкту. Хороший пример – помощь Британии Фридриху Великому в Семилетней войне. В начале войны народная антипатия была столь велика, что мера была признана невозможной, и только великолепное сопротивление Фридриха католическим державам, давшее ему славу протестантского героя, дало Питту возможность сделать то, что он желал. Старый религиозный костер был раздут. Самый мощный из всех национальных инстинктов возбудил в людях чувства, оказавшиеся сильнее врожденной антипатии к континентальным операциям, и стала возможной отправка солидного контингента на помощь Фридриху. В конце поддержка достигла своей цели, но следует заметить, что даже в этом случае операции были ограниченными не только по контингенту, но и по цели. Это правда, что Фридрих вел неограниченную войну, ставкой в которой было само существование Пруссии, и что британские силы стали органичным элементом в его военных планах. Тем не менее они являлись частью британской армии под командованием принца Фердинанда Брансвика, который, хотя и был назначен Фридрихом, считался британским главнокомандующим. Организация его армии была совсем не такой, как у Фридриха, и у нее была очень определенная и ограниченная функция – предотвратить французскую оккупацию Ганновера, для чего обойти пруссаков с правого фланга. И наконец, нельзя не отметить, что своей способностью выполнить эту функцию британская армия обязана тому факту, что назначенный ей театр военных действий был специально организован таким образом, чтобы ни при каких условиях не был потерян контакт с морем и враг не мог перерезать пути подвоза и возможного отступления.

На эти черты операции следует обратить особое внимание. Они отличают ее от более раннего использования британцами войны ограниченным контингентом в континентальных действиях, типичным представителем которых являлась кампания Мальборо. Они проявляют особую форму, которую выбрал бы и Мальборо, если бы позволили политические реалии его времени, и которой предстояло стать характерной для британских операций со времен Питта и далее. В методе величайшего британского военного министра мы имеем не только ограниченность контингента, но и ограниченность определенных и независимых функций и, наконец, контакт с морем. Это очень важный фактор, и именно от него зависит сила британского метода.

В начале великой войны англичане использовали ту же форму в своих операциях на северо-западе Европы. Там у них также имелась ограниченная функция обеспечить безопасность Голландии, поддерживался постоянный контакт с морем, но только ход операций не был независимым. Имели место согласованные действия с другими силами, и результат в каждом случае оказывался неудачным. Позднее на Сицилии, где полная изоляция оказалась достижимой, сила метода позволила англичанам достичь серьезного результата крайне ограниченными средствами. Но результат был чисто оборонительным. Только война на Пиренейском полуострове предоставила идеальный театр для войны ограниченным контингентом, где имелись все условия для успеха. Но даже там, поскольку британская армия считалась вспомогательным контингентом испанской армии, последовала неудача. Только в Португалии, защита которой была действительно ограниченной целью и где существовал окруженный морем театр военных действий, независимый от внешних союзников, с самого начала англичанам сопутствовал успех. Здесь метод оказался так силен, а действия, навязанные противнику, настолько изматывающими, что баланс сил изменился, и англичане смогли перейти в решительное наступление.

Настоящий секрет успеха Веллингтона, помимо его собственной гениальности, заключался в том, что в совершенных условиях он применил ограниченную форму к неограниченной войне. Цель англичан была неограниченной. В конечном счете целью было свержение Наполеона. Полным успехом на море она не была достигнута, но этот успех дал англичанам возможность применить ограниченную форму, которая была самой действенной формой наступления в их распоряжении. Ее важнейший вклад в итоговое достижение цели сейчас признан всеми.

Основной вывод из указанного выше заключается в том, что война ограниченным контингентом в континентальной форме редко или вообще никогда не отличается по характеру от неограниченной войны. Причиной этому является факт, что условия, требуемые для ограниченной войны, создаются редко или никогда. Но то, что может быть названо британской или морской формой войны, в действительности является применением ограниченного метода к неограниченной форме, как помощь в более крупных операциях союзников, – этот метод обычно был доступным для англичан, потому что преимущество на море позволило нам выбирать театр в самом деле ограниченный[9].

Но что, если условия борьбы, в которую мы собираемся вмешаться, таковы, что действительно изолированный театр недоступен? В этом случае придется выбирать: отдать ли контингент безоговорочно в распоряжение союзников или ограничиться мелкими операциями на берегу, как те, что выполнялись англичанами по требованию Фридриха Великого в начале Семилетней войны. Подобные операции редко могут стать удовлетворительными для любой стороны. Небольшие положительные результаты попыток англичан вмешаться в боевые действия таким образом на деле больше, чем что-либо другое, дискредитировали эту форму войны, выказав ее нестоящей для великой державы. И все же факт, что все великие континентальные военачальники боялись подобного британского вмешательства и высоко ценили его даже при самых неблагоприятных условиях, является неоспоримым. Все потому, что они искали эффект скорее в угрозе, чем в исполнении, и вообще не рассчитывали на положительный результат. Поскольку это вмешательство обычно имело форму десантной операции, его воздействие на европейскую ситуацию всегда было непропорционально велико, если сравнивать с фактической мощью и возможными позитивными результатами. Его продуктивность заключалась в том, что оно грозило позитивными результатами, если не встречало достаточно сильный отпор. Короче говоря, его воздействие было негативным, а ценность заключалась в возможности сдерживать силы, превышающие собственные. Это все, что можно сказать о нем, но, может быть, от него больше и не требуется. Такое вмешательство – не самый радикальный метод интервенции, но он является наилучшим для державы, чьи силы не приспособлены для методов более высокого уровня. Фридрих Великий был первым великим солдатом, признавшим это. А Наполеон оказался последним. В течение многих лет французский император закрывал глаза на этот метод, насмехался над ним, всячески демонстрировал презрение. В 1805 году он назвал экспедицию Крейга «шайкой пигмеев», и все же подготовка другого объединенного отряда, которому предстояло отправиться в другое место, заставила его понять, что игнорировать такие вещи нельзя. Наполеон даже пожертвовал своим флотом в бесплодной попытке дать отпор.

Только спустя четыре года он был вынужден открыто признать эффективность такого вмешательства. Интересно, что окончательно убедила его экспедиция, которую сами англичане рассматривали как самую неудачную и нехарактерную десантную операцию против континентальных стран. Экспедицию на Валхерен[10] сейчас обычно рассматривают как показатель глупого и бессмысленного ведения военных действий. Историки не находят достаточно уничижительных слов, чтобы ее охарактеризовать. При этом они упорно игнорируют тот факт, что она явилась шагом – завершающим и самым трудным – в британской посттрафальгарской политике использования армии для совершенствования доминирования на море против флота, упрямо действуя в обороне. Она началась в Копенгагене в 1807 году и оказалась неудачной в Дарданеллах, потому что флот и армия были разделены. Эта экспедиция имела успех в Лиссабоне и Кадисе только благодаря демонстрации силы. Валхерен был последним. Экспедиция долго откладывалась. Наполеон ожидал попытки с тех пор, как идея впервые начала рассматриваться в этой стране, но время шло, удара все не было, и опасность стали все больше игнорировать. Наконец настал момент, когда во время ведения тяжелых боев в Австрии он был вынужден поднять свои основные силы против эрцгерцога Карла. Риск был велик, но британское правительство это хорошо понимало. Сейчас или никогда. Англичане были решительно настроены максимально увеличить свои военные силы на Пиренейском полуострове, и, пока мощный и растущий флот оставался в Северном море, он оставался помехой этому. Предполагаемая выгода от успеха была, по мнению правительства, настолько велика, что вероятные потери от неудачи можно было считать незначительными. Когда Наполеон меньше всего ожидал удара, англичане решили нанести его, тем самым застав французов врасплох. Оборона Антверпена осталась незавершенной. Не было армии, чтобы встретить удар, – ничего, кроме многоязычной толпы без штаба и офицеров. Наполеоновский флот ушел двадцать четыре часа назад, и все же неудача оказалась просто катастрофической. Однако ее причины были случайными, и в целом экспедиция оказалась настолько близка к успеху, что Наполеон испытал шок и стал ожидать повторения попытки в ближайшее время. Он с такой серьезностью отнесся к тому непреложному факту, что ему едва удалось избежать беды, что был вынужден пересмотреть всю свою систему обороны. Наполеон не только счел необходимым выделить значительные суммы на строительство оборонительных сооружений в Антверпене и Тулоне, но и поручил своим людям разработать план выделения из рядов национальной гвардии не менее 300 000 человек для защиты французского побережья. «Имея 30 000 человек в Даунсе[11], – писал император, – англичане могут парализовать мою 300-тысячную армию. Это низводит нас до положения второстепенного государства». Концентрация британских сил на Пиренейском полуострове, очевидно, сделала реализацию этого проекта ненужной, то есть наши планы были обнародованы, и угроза миновала. Однако признание Наполеоном принципа действий англичан осталось зафиксированным в письменном виде – не в речах, но в соответствующем приказе по штабу.

Принято считать, что современное развитие военной организации и транспорта позволяет континентальным державам игнорировать подобные угрозы. Наполеон игнорировал их в прошлом, но только подтвердил истину, что в войне игнорировать угрозу – значит создать возможность. Такие возможности могут раньше или позже представиться. Как утверждали маститые британские военные специалисты, внезапность вовсе не является обязательным условием начала таких операций. Обычно приходится создавать определенную ситуацию или дожидаться удобного момента – слишком часто из-за собственной неготовности или недостаточной решительности, чтобы воспользоваться первой же представившейся возможностью.

Случаи, в которых такое вмешательство оказалось наиболее действенным, можно разделить на два класса. Во-первых, это внедрение в военный план, который противник разработал без расчета на нашу интервенцию и которого он неуклонно придерживается на начальном этапе. Во-вторых, это вмешательство с целью лишить противника плодов победы. Такая форма весьма действенна, поскольку неограниченные войны не всегда решаются уничтожением армий. Обычно остается сложная работа, связанная с последующим покорением народа измотанной армией. Вмешательства небольшой свежей силы с моря в таких случаях обычно достаточно, чтобы решить исход дела, как это было на Пиренейском полуострове и, по мнению некоторых авторитетов, могло быть во Франции в 1871 году.

Подобное предложение может показаться ересью, поскольку грешит против принципа, порицающего стратегический резерв. Мы говорим, что все доступные силы должны быть развернуты в самый ответственный период борьбы. Никто с этим и не спорит. Это сущая правда, когда речь идет о конфликте между организованными силами, но в отсутствие доказательств мы имеем право усомниться в справедливости утверждения относительно утомительного и деморализующего периода, который следует за столкновением армий.

Глава 6

РОЛЬ СИЛЫ В ОГРАНИЧЕННОЙ ВОЙНЕ

Элементы силы в ограниченной войне близки к аналогичным составным частям, присущим обороне. Можно сказать, что как правильное использование обороны иногда может позволить меньшей силе добиться своей цели, выступая против силы превосходящей, так и правильное использование ограниченной формы войны может обеспечить слабому в военном отношении государству успех в борьбе с более сильным. Причем таких примеров слишком много, чтобы их можно было отнести к случайностям.

Очевидный элемент силы заключается в том, что при благоприятном географическом положении мы имеем возможность, используя военно-морской флот, ограничить численность войск, с которыми предстоит иметь дело армии. Мы действительно можем использовать флот, чтобы изменить неблагоприятное соотношение наземных сил в свою пользу. Но помимо этой практической причины есть и другая, корни которой уходят в первые принципы стратегии.

Дело в том, что ограниченная война позволяет использовать оборону без ее обычных недостатков в степени, невозможной в неограниченной войне. Эти недостатки, главным образом, заключаются в том, что она имеет тенденцию отдавать инициативу противнику и лишает войска радостного возбуждения, вызванного наступлением. Но в ограниченной войне, как мы увидим, этого может и не быть, и, если без этих жертв мы сможем действовать в основном в обороне, наша позиция станет в высшей степени сильной.

Утверждение не допускает сомнений. Даже если мы не вполне согласны с доктриной Клаузевица о силе обороны, можно, по крайней мере, принять ее модификацию, сделанную Мольтке. Он утверждает, что сильнейшая форма войны – то есть форма, которая экономически способствует высшему проявлению силы в данных войсках, – это стратегическое наступление в комбинации с тактической обороной. Это в самом деле условия, которые может дать ограниченная война, если театр и метод выбраны правильно. Следует помнить, что использование этой формы войны предполагает возможность, благодаря высшей степени готовности и мобильности или удобному географическому положению, закрепиться на территориальной цели, прежде чем противник сумеет собрать силы, чтобы помешать. Сделав это, мы получаем инициативу, и противник, предположительно не имеющий возможности атаковать нас дома, должен согласиться с нашим началом, попытавшись изгнать нас. Мы находимся в положении, позволяющем встретить атаку в районе по своему выбору и использовать все возможности контратаки, которые предоставят нам его утомленные наступающие войска. Предполагая, что территориальная цель окружена морем, а наш противник не обладает преимуществом на море, такие возможности непременно представятся и, даже если не будут использованы, затруднят главную атаку. Отличный пример – нервозность русских во время их наступления в глубь Ляодунского полуострова, вызванная опасностью контрудара со стороны залива Печили.

Ситуация, которую создает этот метод ведения боя, характеризуется тем, что наша главная стратегия – наступление, то есть наше главное движение – позитивно и имеет целью оккупацию территориальной цели. Малая стратегия, которая следует далее, должна быть в общих чертах оборонительной, призванной, пока противник старается вытеснить нас, накопить максимальную энергию контратаки, соотносимую с нашими силами и возможностями.

Если мы считаем, что благодаря всеобщему соглашению в современных условиях сухопутной войны больше невозможно провести границу между тактикой и малой стратегией, мы имеем в свою пользу для всех практических целей идентичную позицию, которую Мольтке считал важным элементом сильнейшей формы войны. Можно сказать, что наша большая стратегия – наступление, а наша малая стратегия – оборона.

Если к тому же ограниченная форма войны имеет этот элемент силы выше, чем неограниченная форма, очевидно, правильно использовать более изнурительную форму и когда цель ограниченна, так же как и правильно использовать оборону, когда цель негативна и мы слишком слабы для наступления. Этот пункт очень важен, поскольку является прямым отрицанием текущей доктрины о том, что в войне может быть только единственная допустимая цель – уничтожение средств сопротивления противника и что первоочередной целью всегда должны являться его вооруженные силы. Встает вопрос: не является ли иногда нерациональным стремиться прямо к последующей цели войны?

Несмотря на все то, что об этом говорили Клаузевиц и Жомини, преобладает мнение, что вопрос допускает только один ответ. Фон дер Гольц, например, подчеркивал, что уничтожение противника всегда должно быть целью современной войны. По его мнению, «первый принцип современной войны» состоит в том, что «непосредственная цель, против которой должны быть направлены все наши усилия, – это вражеская армия». А у принца Крафта есть максима, что «первой целью должно быть уничтожение вражеской армии. Все остальное – оккупация страны и т. д. – находится на втором плане».

Здесь автор признает, что процесс оккупации вражеской территории – это операция, отличная от уничтожения вооруженных сил противника. Фон дер Гольц идет дальше и протестует против обычной ошибки, заключающейся в рассмотрении уничтожения главной вражеской армии как синонима полного достижения цели. Он утверждает, что, согласно существующей доктрине, хорошо, «когда два воюющих государства отличаются примерно одинаковой природой». В случаях, когда оккупация территории должна быть произведена как отдельная операция, не требующая предварительного разгрома вражеской армии, и если условия таковы, что можно оккупировать территорию с выгодой, предварительно не нанеся поражение врагу, это определенно вопрос педантизма – настаивать, чтобы на завтра было отложено то, что можно сделать сегодня. Если речь заходит об оккупации всей территории противника или даже ее существенной части, немецкий принцип, конечно, хорош, но далеко не все войны таковы.

Настойчивое требование соблюдения принципа «уничтожения» и даже его преувеличение в свое время было ценным, поскольку предотвращало возврат к старым, дискредитировавшим себя методам. Но он выполнил свою функцию, и слепая приверженность ему, без учета принципов, на которых он основан, имеет тенденцию низводить военное искусство до поединка дубинками.

Клаузевиц, во всяком случае, как указывал генерал фон Кеммерер, был слишком грамотным солдатом, чтобы связывать себя столь абстрактным предположением во всей его современной незрелости. Если бы дело обстояло так, для более слабого государства было бы в любом случае невозможно вести успешную войну против более сильного, а этот вывод опровергается историческим опытом. То, что высшая форма войны, такая как наступление, является более радикальной, представляется определенным, если, конечно, условия позволяют ее использовать. Но Клаузевиц, и это следует помнить, четко утверждает, что такие условия предполагают наличие у воюющей стороны, использующей высшую форму, большого физического или морального превосходства или находчивости и инициативы – внутренней склонности к большим опасностям. Жомини так далеко не зашел. Он, конечно, вычеркнул бы «внутреннюю склонность к большим опасностям», потому что, по его мнению, именно она заставила Наполеона злоупотребить высшей формой войны себе на гибель. Как мы видим, история не меньше, чем теория, не поддерживает идею одного ответа, и создается впечатление, что даже в Германии начинается противодействие истинному учению Клаузевица. Поясняя его, фон Кеммерер говорит: «Поскольку большинство самых выдающихся военных авторов нашего времени поддерживают принцип, заключающийся в том, что в войне наши усилия всегда должны быть предельными и что намеренное использование низших средств демонстрирует слабость, я считаю своим долгом заявить, что широта взглядов Клаузевица вызывает у меня высшую степень восхищения».

Если быть точным, Клаузевиц утверждал следующее: когда условия неблагоприятны для использования высшей формы войны, захват небольшой части вражеской территории может рассматриваться как правильная альтернатива уничтожению его вооруженных сил. Но он считал эту форму войны чем-то вроде хитрости, уловки. Его чисто континентальные взгляды не позволили ему понять, что вполне возможны ситуации, когда цель будет действительно настолько ограниченна, что низшая форма войны окажется более эффективной и экономичной. В континентальной войне, как мы уже видели, такие случаи вряд ли возможны, но при значительном влиянии морского фактора они заявляют о себе во весь голос.

Тенденция британцев выбирать низшую или ограниченную форму войны всегда была выражена так же ясно, как противоположная тенденция на континенте. Отнесение этой тенденции, как иногда делают, к унаследованному недостатку военного духа было бы противоречием в отношении весьма впечатляющих достигнутых с ее помощью результатов. Нет никаких оснований объяснять ее чем-то другим, кроме как здравомыслием при выборе формы войны, наилучшим образом соответствующей условиям существования британцев. Их благоразумие и проницательность настолько развиты, что они обычно применяли именно ограниченную форму войны не только в том случае, когда ее целью являлась точно определенная территория, но и когда обоснованность ее применения была менее очевидна. Как уже говорилось в предыдущей главе, британцы применяли ее, причем в основном успешно, и действуя вместе с союзниками на континенте для неограниченной цели, то есть когда общая цель – уничтожение общего врага.

На деле выбор между двумя формами зависит от обстоятельств каждой конкретной ситуации. Необходимо определить, является ли политическая цель действительно ограниченной, можно ли свести ее, если она ограниченна лишь теоретически, к конкретной ограниченной цели и способствуют ли стратегические условия успешному применению ограниченной формы.

Теперь нам требуется определить эти условия с максимальной точностью, и лучше всего это сделать, изменив наш метод на реальный и приведя конкретный пример.

Проще и нагляднее всего это сделать на примере войны между Японией и Россией. Перед нами – типичная ситуация: маленькая страна, навязавшая свою волю великой стране, не разгромив ее – иначе говоря, не уничтожив ее силу сопротивления. Подобное было Японии не по силам. Поскольку повсеместно на континенте уничтожение врага считалось единственной допустимой формой войны, действия Японии, рискнувшей вступить в войну, посчитали безумием. Только в Англии, с ее традициями и пониманием, чего островное государство может достичь, используя низшие средства, считали, что у Японии были все шансы на успех.

Пример является тем более удивительным, потому что все считали истинную цель войны абстрактно неограниченной. Во многих странах верили, что в действительности война должна была решить, кто будет доминировать на Дальнем Востоке – Россия или Япония. Как и Франко-прусская война 1870 года, Русско-японская война имела внешний вид того, что немцы называли «испытанием сил». Такая война, прежде всего, стремится к полному уничтожению одного противника другим. В этом случае не было никаких сложностей, связанных с союзниками, – их и быть не могло. Англо-японский договор[12] изолировал борьбу. Что же касается исключительно боевой мощи, можно сказать следующее. После окончания войны мы склонны приписывать ее результат моральным качествам и профессиональной подготовке победителей. Эти качества, конечно, сыграли свою роль, и их значение нельзя приуменьшать, но кто станет утверждать, что, если бы Япония попыталась воевать с Россией так, как это сделал Наполеон, она бы достигла хотя бы такого же результата? Она не имела перевеса, который Клаузевиц назвал основным условием, предшествующим попытке уничтожить врага – применению неограниченной войны.

К счастью для Японии, обстоятельства не требовали применения таких неограниченных средств. Политические и географические условия были таковы, что она смогла свести нематериальную цель отстаивания своего престижа к совершенно конкретной форме территориальной цели. Вторжение русских в Маньчжурию угрожало включением Кореи в состав Российской империи, что японцы считали гибельным для своего положения и будущего развития. Сохранение целостности Кореи было бы внешним и очевидным признаком ее способности утвердиться в качестве великой тихоокеанской державы. Абстрактная ссора Японии с Россией выкристаллизовалась в конкретную цель, таким же образом, как ссора западных держав с Россией в 1854 году выкристаллизовалась в конкретную цель – Севастополь.

В случае с Японией непосредственная политическая цель была очень хорошо приспособлена для использования ограниченной войны. Благодаря географическому положению Кореи и наличию больших, плохо освоенных территорий, отделяющих ее от центра Российского государства, она могла быть практически полностью изолирована действиями военно-морского флота. Более того, здесь выполнялось условие, которому Клаузевиц придавал первостепенное значение, – захват конкретного объекта не только не ослабил оборону Японии, но и существенно усилил ее позицию. Операция была наступательной по сути и замыслу и одновременно, как захват Фридрихом Великим Саксонии, прекрасно сработала в отношении обороны. Япония не только не открыла свое сердце, но сделала его практически неприступным. Причина проста: благодаря большому расстоянию до двух русских арсеналов – Порт-Артура и Владивостока – и проходу, контролируемому японцами, положение русского флота было очень слабым. Единственным способом исправить ситуацию была организация базы в корейских проливах. Россия уже давно пыталась добиться этого дипломатическими средствами, ведя переговоры в Сеуле. Стратегически целостность Кореи была для Японии столь же важна, как целостность Бенилюкса для Великобритании, только в случае Бенилюкса, поскольку эти страны было практически невозможно изолировать, возможность прямого воздействия Великобритании всегда была сравнительно невелика. Португалия с ее непревзойденной в стратегическом отношении гаванью в Лиссабоне была аналогичным случаем в прежних океанских войнах Великобритании, и, поскольку ее можно было в какой-то степени изолировать от извечного противника англичан силами военно-морского флота, им там всегда сопутствовал успех. В целом можно сказать, что, несмотря на успехи, которых Великобритания достигла в длинной серии войн, которые велись на ограниченной основе, ни в одной из них условия не были такими благоприятными, как те, что сложились для Японии. Ни в одной из них главное наступательное движение не было настолько благоприятным для домашней обороны. Канада ничего не добавила к английской линии обороны своей страны, а в Крыму наше наступление настолько явно оставило без прикрытия Британские острова, что англичанам срочно пришлось дополнять свою операцию против ограниченной цели отправкой боевого флота для контроля выхода из Балтийского моря, чтобы предотвратить опасность неограниченного контрудара[13].

Рассматривали или нет японцы войну с самого начала сквозь призму этого принципа, не имеет большого значения. Главное, что при такой благоприятной территориальной цели, как Корея, ограниченная война оказалась возможной в своей самой благоприятной форме. Война действительно оказалась ограниченной и была полностью успешной. Не ожидая обеспечения превосходства на море, Япония начала с внезапного захвата Сеула, после чего под прикрытием второстепенных операций флота перешла к полной оккупации Кореи. На пороге второй стадии – организации защиты завоеваний – превосходный характер географической цели проявился еще четче. Теоретическая слабость ограниченной войны в этот момент заключается в сдерживании наступательных операций. В рассматриваемом случае такое сдерживание не было необходимым и даже возможным по следующим причинам. Для того чтобы защитить свои завоевания, японцам следовало бы не только сделать корейскую границу неприкосновенной, но и изолировать страну со стороны моря. Именно поэтому было необходимо уничтожить русский флот, что влекло за собой подавление Порт-Артура военными средствами. На второй стадии японцы тоже действовали в двух направлениях с разными целями – Порт-Артур и русская армия, которая медленно собиралась в Маньчжурии, – весьма неприятная ситуация. Однако географическое положение театра оказалось настолько удачным, что благодаря внезапности и решительным действиям на море ее удалось существенно улучшить. После выдвижения корейской армии в Маньчжурию и высадки войск между ней и армией Порт-Артура, после сосредоточения трех корпусов, опасное разделение направлений операций перестало быть угрожающим. Силы японцев были скомпонованы таким образом, что возникла прямая угроза контратаки на Ляоян раньше, чем русские сконцентрируют достаточно сил для наступления. Ляоян был не только местом сосредоточения русских войск, но также надежной позицией и для защиты Кореи, и для прикрытия осады Порт-Артура. Его захват давал японцам все преимущества обороны и вынуждал русских на ведение наступательных операций, которые были им не по силам. Это преимущество было достигнуто не только на берегу. Успех кампании, кульминацией которой стало падение Порт-Артура, был весьма впечатляющим. Он не только обеспечил Японии относительное преимущество на море, но и позволил ей перейти к морской обороне и навязать России итоговые действия на море, пользуясь всеми возможными преимуществами времени, места и силы себе на пользу.

Сражением при Цусиме территориальная цель была полностью изолирована морем, и положение японцев в Корее стало неуязвимым, как в свое время положение Веллингтона в Торрес-Ведрас. Осталось только перейти к третьей стадии и наглядно продемонстрировать России, что ей выгоднее смириться с ситуацией, чем продолжать попытки ее изменить. Это сделало итоговое наступление на Мукден, и в результате Япония достигла своей цели, не уничтожая противника. Наступательная мощь России никогда не была столь велика, в то время как силы японцев оказались почти полностью истощены.

При таком подходе представляется очевидным, что борьба на Дальнем Востоке развивалась по тем же канонам, что великие морские войны прошлого, которые континентальные стратеги упорно не желали признавать. Она включала обычные три стадии: начальное наступательное движение для захвата территориальной цели; вторую стадию, навязывающую изнурительное наступление врагу, и заключительную стадию давления, во время которой производится возврат к наступлению в соответствии с «обстоятельствами, – как указывает Жомини, – и вашими относительными силами, чтобы получить желаемую уступку».

Конечно, не следует требовать, чтобы эти стадии всегда были ясно обозначены. Стратегический анализ не может дать четких результатов. Он имеет целью приблизительное соответствие, группировку, которая укажет направление, но всегда оставит простор для собственных суждений. Три стадии Русско-японской войны, хотя и были необычайно четко обозначены, накладывались друг на друга. Так и должно быть. В войне эффект операции никогда не ограничивается пределами ее непосредственного или начального замысла. Так, оккупация Кореи имела вторичный оборонительный эффект, поскольку защитила Японию, в то время как начальный удар, нанесенный адмиралом Того по Порт-Артуру, чтобы прикрыть главное наступательное движение, как оказалось, из-за деморализации, вызванной им на русском флоте, стал четким шагом к изоляции захваченной цели во второй стадии войны. На завершающих стадиях линия между тем, что было жизненно важно для утверждения второй стадии завершения изоляции, и третьей стадией общего давления была выражена неясно.

На этой стадии стратегия японцев подверглась наиболее резкой критике; именно в это время создалось впечатление, что они отошли от концепции ограниченной войны, если, конечно, они вообще когда-нибудь ее понимали в том виде, в каком ее представлял старший Питт. Велись споры вокруг того, что в своем стремлении нанести удар по основным силам противника японцы не выделили достаточно сил для подавления Порт-Артура, как необходимого шага к завершению второй стадии. Независимо от того, усугубило ли и без того тяжелое положение такое распределение сил или оно стало итогом неправильной оценки трудностей, результатом стала неудача, которая обошлась Японии очень дорого. Она выразилась в потере времени и человеческих жизней в самом Порт-Артуре, и, кроме того, когда операция русского флота в июне разъяснила японцам их ошибку, наступательное движение на Ляоян пришлось задержать, и возможность нанести решающий контрудар перешла к противнику, сконцентрировавшему свои силы на берегу.

Эту неудачу можно, по крайней мере частично, объяснить континентальным влиянием, под воздействием которого готовилась армия. При составлении японского плана операций предполагалось, что оккупация Кореи и изоляция Порт-Артура были предварительными шагами перед концентрированным наступлением на Ляоян, «которое имелось в виду как первая цель операций на суше». Но определенно, по любой военной теории, первой целью японцев на суше был Сеул, где они ожидали первого большого сражения с войсками, шедшими из Ялу, а второй – Порт-Артур – арсенал и база флота, с которым они рассчитывали справиться, не встретив больших трудностей, как и десять лет назад в операции против китайцев. Такова действительная последовательность событий, и критика, рассматривающая операции такого размаха и предельной важности как случайности стратегического развертывания, может объясняться только доминированием наполеоновской идеи войны, против универсального применения которой активно возражал Клаузевиц. Это работа людей, которым сложно представить военный план, не увенчанный Йеной или Седаном. Этот взгляд – дитя теории, не имеющей отношения к действительным событиям рассматриваемой войны и не дающей объяснения ее полному успеху. Истина заключается в том, что, пока японцы действовали в соответствии с принципами ограниченной войны, сформулированными Клаузевицем и Жомини и просто выводимыми из богатого военного опыта, их успех превзошел все ожидания. Но, отойдя от этих принципов и позволив себе смешать их с континентальными теориями, можно отметить, что японцы неожиданно для самих себя оказались перед лицом серьезных трудностей.

Несомненно, выражение «ограниченная война» не слишком удачно. Но, увы, не было найдено другого, включавшего в себя идеи ограниченной цели и ограниченного интереса, которые являются характеристиками этого типа войны. Если же приведенный выше пример считать типичным случаем, смысл термина будет понят правильно. Остается только подчеркнуть один важный момент. Факт, что доктрина ограниченной войны отрицает широко распространенное мнение о том, что главной целью войны должны быть вооруженные силы противника, может нести с собой ложное представление, что он также отрицает вывод: война означает сражения. Но какова бы ни была форма войны, нет повода думать, что существует вероятность возврата к старой ошибочной попытке решить исход войны маневрами. Все формы требуют использования сражений. По нашей фундаментальной теории война есть продолжение политического общения, в котором сражения заменили написание дипломатических нот. Только борьбой мы можем достичь своей цели в войне.

Это тем более необходимо подчеркнуть, потому как идею сделать своей целью часть территории можно спутать со старым методом ведения войны, при котором армии ограничивались маневрированием на стратегические позиции, а собственно бой считался признаком плохого командования войсками. С такими почти парадными маршами ограниченная война не имеет ничего общего. Она отличается от неограниченной войны лишь тем, что вместо необходимости уничтожить всю мощь сопротивления противника следует уничтожить только такую часть его действующих сил, которую он может задействовать, чтобы не допустить или прекратить оккупацию территориальной цели.

Поэтому, планируя такую войну, прежде всего следует определить, о каких силах может идти речь. Это будет зависеть от важности, которую противник придает рассматриваемой территориальной цели, характеру и степени его занятости в других районах, а также от естественных трудностей его коммуникаций и степени, в которой можно эти трудности увеличить в процессе начальных операций. При благоприятных обстоятельствах (и в этом заключается большое преимущество ограниченной войны) можно получить возможность управлять количеством сил, с которыми нам предстоит столкнуться. Самые благоприятные обстоятельства, и единственные обстоятельства, из которых мы можем извлечь пользу, позволяют осуществить более или менее полную изоляцию действиями военно-морского флота, а такая изоляция не может быть достигнута, пока мы не уничтожим военно-морской флот противника.

И вот, наконец, мы подошли к области военно-морской стратегии. Теперь можно уделить все свое внимание теории войны на море.

Часть вторая

ТЕОРИЯ ВОЙНЫ С ИСПОЛЬЗОВАНИЕМ ВОЕННО-МОРСКИХ СИЛ

Глава 1

ТЕОРИЯ ЦЕЛИ – ГОСПОДСТВО НА МОРЕ

Целью военных действий с использованием военно-морских сил всегда прямо или косвенно является установление господства на море или недопущение установления господства на море противника.

На вторую часть утверждения следует обратить особое внимание, чтобы исключить традиционное мышление, которое является одним из самых распространенных источников ошибок в размышлениях о морской войне. Главная ошибка – предположение, что, если одна из воюющих сторон теряет господство на море, оно автоматически переходит к другой стороне. Даже самого поверхностного изучения истории войны на море достаточно, чтобы установить ложность этого предположения. История показывает, что самой распространенной ситуацией в войне на море является та, в которой ни одна из сторон не обладает господством на море, поскольку нормальным является не господство на море, а море без господства. Само утверждение, которое никто не отрицает, что целью войны является установление господства на море, подразумевает вывод, что обычно вопрос господства является спорным. Этот спор самым непосредственным образом затрагивает военно-морскую стратегию, потому что, когда господство утрачено или завоевано, чисто морской стратегии приходит конец.

Эта истина настолько очевидна, что вряд ли о ней стоило бы упоминать, если бы столь часто не повторялись фразы вроде: «Если бы Англия лишилась господства на море, с ней было бы покончено». Ошибочность этой идеи заключается в том, что она игнорирует мощь стратегической обороны. Она предполагает, что, если перед лицом некой чрезвычайной враждебной коалиции или благодаря в высшей степени неблагоприятному стечению обстоятельств у Великобритании не окажется достаточно сил, чтобы удержать господство, она будет и слишком слабой, чтобы не дать противнику его установить. Таким образом, эта идея является отрицанием всей военной теории, которая, во всяком случае, требует большей поддержки, чем она когда-либо получала.

Такое предположение также отрицает практический опыт и мнение величайших полководцев. Англичане успешно использовали оборону на море при Вильгельме III и в американской Войне за независимость. А во время затяжных войн между Англией и Францией последняя имела обыкновение использовать оборону на море таким образом, что Англия, несмотря на значительное преимущество, иногда годами не могла установить свое господство и не имела возможности выполнить свой военный план без серьезных преград со стороны французского флота.

Оборона на море вовсе не является незначительным фактором. Она, конечно, свойственна всем войнам, и, как мы уже видели, главные вопросы стратегии и на суше, и на море сводятся к относительным возможностям наступления и обороны и относительным пропорциям, в которых они должны присутствовать в военных планах. На море самая могущественная и агрессивно настроенная воюющая сторона может не больше избежать периодического перехода к обороне, который следует из неизбежной приостановки наступательных операций, чем на суше. Таким образом, оборона должна рассматриваться, но, прежде чем мы сможем сделать это с выгодой для себя, следует проанализировать выражение «господство на море» и четко установить, что она подразумевает в войне.

Первым делом следует отметить, что понятие «господство на море» вовсе не идентично по своим стратегическим условиям завоеванию территории. В полемике невозможно свободно переходить от одного к другому, как это нередко делалось. Такие выражения, как «захват водной территории» и «превращение береговой линии противника в нашу границу», очевидно, имели глубокий смысл для тех, кто их использовал, но на самом деле они являются всего лишь риторическими разглагольствованиями, основанными на ложной аналогии, а она не может являться надежной основой для теории войны.

Аналогия неверна по двум причинам, и обе представляют собой материальное вмешательство в ведение войны на море. Невозможно завоевать море, потому что оно не допускает владения собой, во всяком случае за пределами территориальных вод. Вы не можете, как говорят юристы, обратить его в собственность, потому что не в состоянии не допускать туда нейтралов, как делаете это на суше при завоевании территории. Кроме того, ваши вооруженные силы не могут существовать на нем, как на вражеской территории. Из этого следует, что делать вывод об аналогии господства на море и захвата вражеской территории ненаучно и ошибочно.

Единственный безопасный метод – задать вопрос, что именно мы можем обеспечить для себя и не позволить другим, имея господство на море. Если мы исключим права рыболовства, которые не имеют отношения к рассматриваемому вопросу, единственное право, которое мы или наши противники можем иметь на море, – это право передвижения. Иными словами, единственное позитивное значение, которое море имеет для жизни страны, – это средство связи. Для активной жизни народа такое средство может значить много или мало, но в любом случае оно имеет значение для любого приморского государства. Следовательно, лишив противника этого средства, мы ограничиваем его передвижения по морю примерно так же, как при оккупации части сухопутной территории. Пока аналогия действует, но не далее.

Море для жизни страны имеет не только позитивное, но и негативное значение. Оно является не только средством связи, но и, в отличие от средств связи на берегу, барьером. Завоевав господство на море, мы устраняем этот барьер со своего пути, тем самым поставив себя в положение, позволяющее нам оказывать прямое военное давление на национальную жизнь противника на берегу. В то же время мы «упрочняем» его против врага, не позволяя оказывать прямое военное давление на нас.

Таким образом, господство на море есть не более чем контроль над морскими коммуникациями, используемыми для коммерческих или военных целей. Цель войны на море – контроль над коммуникациями, а не захват территории, как в сухопутной войне. Разница является колоссальной. Правильно говорят, что стратегия на суше – это главным образом вопрос коммуникаций, но это коммуникации в ином смысле. Выражение относится к коммуникациям одной только армии, а не к коммуникациям в более широком смысле, являющимся частью жизни народа.

Но и на земле существуют коммуникации, жизненно важные для народа, – внутренние коммуникации, соединяющие пункты распределения. Здесь мы снова коснемся аналогии между двумя видами войны. Сухопутная война, как признают самые активные сторонники современных взглядов, не может достичь своей цели только посредством военных побед. Уничтожение сил противника не принесет большой пользы, если у вас в резерве не хватает сил, чтобы завершить захват внутренних коммуникаций и главных пунктов распределения. Власть – истинный плод победы, ведь она способна подавить всю жизнь народа. Это заставит мужественный народ, всем сердцем стремящийся к победе в войне, пойти на мир и согласиться исполнить волю победителя. В точности таким же образом господство на море помогает достичь мира, хотя, конечно, принуждение не является столь явным. Перекрыв морские пути и заняв пункты распределения, в которых они заканчиваются, мы уничтожаем «жизнь на воде», тем самым ограничивая жизнеспособность нации на суше, поскольку они взаимозависимы. Таким образом, представляется очевидным, что, пока мы обладаем властью и правом прекратить морские сообщения, действует аналогия между господством на море и завоеванием территории. Она имеет большую практическую важность, поскольку к ней сводится чрезвычайно важный вопрос морской войны, который представляется уместным рассмотреть далее.

Очевидно, что если цель морской войны – установление контроля над коммуникациями, значит, она должна нести с собой право запрещать, если это возможно, передвижение по морю государственной личной собственности. Единственное средство для навязывания такого контроля морских торговых путей заключается в захвате или уничтожении находящейся на море собственности. Такой захват или уничтожение является наказанием, которое мы накладываем на противника за попытку использовать морские пути при нашем господстве на море. Иначе говоря, это решающий аргумент запрета, который мы стремимся наложить. Действующий термин «уничтожение торговли» на самом деле не является логичным выражением стратегической идеи. Точнее было бы сказать «предотвращение торговли».

Методы этого предотвращения имеют не больше связи со старой варварской идеей грабежа, чем реквизиции на берегу – со старой идеей разграбления и уничтожения. На деле ни одна форма войны не несет людям меньше страданий, чем захват собственности на море. Такие действия ближе к законным процессам, таким как арест имущества в обеспечение арендной платы, арест имущества судебным исполнителем и арест судна, чем военные операции. Хотя, конечно, раньше все было не так. Во времена каперства они слишком часто сопровождались жестокостью и беззаконием, особенно в Средиземноморье и Вест-Индии, и эта жестокость стала главной причиной всеобщего согласия на подписание Парижской декларации[14], благодаря которой каперство было уничтожено.

Но эта причина была не единственной. Идея каперства была пережитком примитивной и ненаучной концепции войны, которая определялась главным образом стремлением нанести противнику как можно больший ущерб и наказать за все совершенные им правонарушения в отношении вас. К этому же классу относится идея грабежей и разрушений на берегу. Правда, следует отметить, что ни один из этих методов войны не был упразднен по причине гуманизма. Они повсеместно исчезли еще до того, как мир заговорил о гуманизме. Право на грабеж и разорение никем не отрицалось. Но только стало ясно, что грабеж деморализует ваши войска и делает их неспособными к продолжению войны, а разорение – менее эффективный способ принуждения врага, чем использование оккупированной страны для регулярного снабжения своей собственной армии и увеличения ее наступательных возможностей. Короче говоря, реформа произошла благодаря желанию разумно использовать ресурсы противника, а не бессмысленно растрачивать их.

Аналогичным образом каперство оказывало ослабляющий эффект на регулярные силы использующей его страны. Оно значительно увеличивало трудности набора людей на флот, а периодические огромные доходы имели деморализующее влияние на прикомандированных командиров кораблей. Оно поддерживало жизнь в средневековом духе корсарства, ослабляя современный военный дух, который требовал действий, направленных на вооруженные силы врага. Формировалось общественное мнение, которое неизбежно должно было определить, что для операций против морской торговли спорадические нападения не могут быть так же эффективны, как организованная система операций, обеспечивающая действительный стратегический контроль морских коммуникаций противника. Более зрелый и широкий взгляд на войну выявил, что тактическая торговая блокада – то есть блокада портов – может быть расширена и дополнена стратегической блокадой главных торговых путей. Что касается моральных принципов, между двумя видами блокады нет существенной разницы. Признавая принцип тактической, или ближней, блокады, невозможно отрицать принцип стратегической, или удаленной, блокады. Разница между ними заключается только в их влиянии на нейтралов, больше ни в чем.

Да и с какой стати отдельные аспекты войны должны отрицаться на море, если же аналогичные вещи позволительны на суше? Если на земле позволительны контрибуции и реквизиции, если можно оккупировать города, порты и захватывать внутренние коммуникации, без чего захват не может считаться полным, а война эффективной, почему следует отказываться от тех же процедур на море, где они имеют значительно меньшее воздействие на человека? Если вы отрицаете право контроля над коммуникациями в море, логично сделать то же самое на земле. Если вы признаете право контрибуций на суше, то должны признать и право захвата на море. Иначе вы дадите сухопутным военным державам экстремальные военные права и не оставите морским державам вообще никаких прав. Разве это справедливо?

Поскольку идея уничтожения частных захватов на море является гуманной и опирается на уверенность, что это укрепит положение морского торгового государства, давайте относиться к ней с уважением. Судя по тому, как ее выражают самые активные сторонники, она основывается на двух заблуждениях. Первое заключается в том, что вы можете избежать нападения, лишив себя наступательной силы и перейдя только к обороне, второе – что война целиком состоит только из сражений между армиями или флотами. При этом игнорируется фундаментальный факт, который говорит о том, что сражения – лишь средства, позволяющие вам делать то, что действительно может завершить войну, – то есть оказывать давление на жителей и их коллективную жизнь. «После разгрома главной армии противника, – утверждает фон дер Гольц, – мы все еще стоим перед проблемой установления мира, как отдельной и в определенных обстоятельствах более трудной задачей… Мы должны заставить вражескую страну настолько полно ощутить тяготы войны, чтобы стремление к миру стало преобладающим. Это не удалось Наполеону. Возможно, будет необходимо захватить гавани, коммерческие центры, важные транспортные артерии, фортификационные сооружения и арсеналы, иными словами, всю важную собственность, необходимую для существования народа и армии».

Но если тогда мы будем лишены права использовать аналогичные средства на море, цель, ради которой мы сражаемся, практически перестает существовать. Конечно, можно разгромить вражеский флот, но противнику от этого будет не намного хуже. Можно открыть путь для вторжения, но любая великая континентальная держава лишь посмеется над нашими попытками совершить это вторжение самостоятельно. Если нельзя собрать урожай своего успеха, прекратив национальную деятельность противника на море, это означает лишение нас единственного законного способа оказания давления, который есть в нашем распоряжении. Флот будет вынужден перейти к таким варварским средствам, как обстрел портовых городов и разрушительные рейды на вражеское побережье.

Если средства давления, которые используются после успешных сражений, уничтожить и на суше, и на море, в пользу этой перемены может служить тот довод, что для цивилизованных государств она будет означать, вероятно, полное прекращение войн, поскольку война станет настолько бесперспективной, что никто не будет в нее вступать. Она станет делом исключительно регулярных армий и флотов, что не слишком побеспокоит подавляющее большинство народа. Международные разногласия будут тяготеть к средневековым частным спорам, которые разрешались воинами в поединках. Если бы международные разногласия могли разрешаться таким же образом, человечество, безусловно, сделало бы большой шаг вперед. Но только оно вряд ли созрело для такой революции. В то же время ликвидация права вмешательства в перевозку частной собственности морем, когда аналогичное право на земле осталось в силе, только поколеблет позиции гуманистов. Перестанет существовать самое мощное сдерживающее средство, позволяющее ограничивать войну. Сегодня более чем когда-либо внешней политикой народов управляют торговля и финансы. Если война угрожает торговле и финансам, их влияние на мирное разрешение конфликта будет чрезвычайно велико. Пока существует право захвата собственности на море, они будут теряться в любой морской войне немедленно и неизбежно, каков бы ни был общий результат. Ликвидируйте право, и это сдерживающее средство исчезнет; нет, они даже получат немедленную прибыль из-за внезапного увеличения расходов правительства, которое повлечет за собой военное противостояние, и расширения морской торговли для обеспечения нужд вооруженных сил. Любые потери, которые при существующих условиях нанесет война на море, будут незначительными, если вмешательство в собственность будет ограничено сушей. Они никогда не будут серьезными, разве только в случае полного поражения, а никто не вступает в войну, надеясь на поражение. Агрессивные войны порождает именно надежда на победу и получение выгоды. Страх быстрых и верных потерь их предотвращает. Тогда человечество должно понять, что, слишком поспешно стремясь к мирным идеалам, оно может лишиться лучшего оружия, существующего для пресечения зла, уничтожить которое у него пока нет власти.

Поэтому право частных захватов на море до сих пор существует. Без него война на море почти немыслима, и в любом случае ни у кого нет опыта такого урезанного метода войны.

Главный метод, при котором мы добиваемся победы или превосходства на море и оказываем давление на население противника, чтобы обеспечить мир, – это захват или уничтожение собственности врага, государственной или частной. Но, сравнивая этот метод с аналогичной оккупацией территории, взиманием контрибуций и реквизиций, мы видим отчетливую разницу. Оба процесса могут быть названы экономическим давлением. Но на берегу оно может быть только следствием победы или приобретенного доминирования благодаря военным успехам. На море процесс начинается сразу. На самом деле, чаще всего первым актом враждебных действий в морских войнах всегда был захват частной собственности на море. В каком-то смысле так происходит и на берегу. Первый шаг завоевателя после пересечения границы – в большей или меньшей степени взять под контроль ту частную собственность противника, которую армия вторжения может использовать для своих нужд. Но подобный захват частной собственности есть чисто военный акт, и он не относится ко второй стадии экономического давления. А на море дела обстоят именно так, и причина тому – фундаментальная разница между сухопутной и морской войной, которая заключена в коммуникационной теории морской войны.

Чтобы разъяснить этот момент, следует повторить, что морские коммуникации, которые являются основой идеи господства на море, вовсе не аналогичны военным коммуникациям в привычном смысле слова. Военные коммуникации относятся исключительно к путям снабжения и отхода армии. Морские коммуникации имеют более широкое значение. Конечно, они включают в себя линии снабжения флота, но по своей стратегической важности относятся не к военным линиям снабжения, а к тем внутренним коммуникациям, которые поддерживают жизнь нации на берегу. Следовательно, морские коммуникации рассматриваются на совершенно других основаниях, по сравнению с сухопутными. Морские пути по большей части являются общими для обеих воюющих сторон, а на суше каждая обладает своими коммуникациями на своей территории. Стратегический эффект чрезвычайно важен, поскольку в море стратегическое наступление и оборона имеют тенденцию сливаться так, как это невозможно на берегу. Поскольку морские пути являются общими, мы, как правило, не можем напасть на пути противника, не защищая свои. В военных операциях справедливо обратное. Обычно атака на коммуникации противника имеет тенденцию обнаруживать наши собственные.

Теория общих коммуникаций становится яснее на примере. В войнах между Великобританией и Францией морские пути из Англии в Средиземноморье, Индию и Америку проходили от Английского канала мимо Финистерре[15] и Сент-Винсента, и морские пути Франции, по крайней мере из ее атлантических портов, были идентичными почти на всем своем протяжении. В войнах Англии с Голландией сходство было даже еще более близким. Даже в войнах с Испанией ее великие морские торговые пути практически на всем своем протяжении проходили там же, где британские. Следовательно, первые действия, которые Англия обычно выполняла для защиты своих торговых путей, заключались в атаке на вражескую торговлю. Такая же ситуация возникала и когда исходные английские диспозиции были разработаны, как оборона против вторжения на свою территорию или против нападения на свои колонии, потому что позиции, которые должен был занять британский флот для достижения этих целей, всегда располагались в конечных или фокусных точках торговых путей или около них. Было ли нашей непосредственной целью заставить действовать вражеский флот или же оказать экономическое давление – разницы не было почти никакой. Если флот противника также стремился к действию, наиболее вероятными точками контакта были именно терминальные (начальные и конечные) или фокусные части торговых путей. Если противник желал уклониться от решения, лучшим способом заставить его действовать была оккупация торговых путей в тех же жизненно важных точках.

В итоге получается, что, в то время как на суше процесс экономического давления, по крайней мере в современной концепции войны, может начаться только после решающей победы, на море он начинается автоматически. На деле такое давление может оказаться единственным средством навязывания решения, к которому мы стремимся, что станет понятнее, когда мы подойдем к рассмотрению других фундаментальных отличий между войной на суше и на море.

А пока можно отметить, что на море использование экономического давления на начальном этапе оправданно по двум причинам. Во-первых, как мы видели, использование оборонительных позиций для нападения, когда нападение не лишает эти позиции силы, а оно не лишит их силы, если крейсера будут действовать скрытно, существенно экономит средства. Во-вторых, вмешательство во вражескую торговлю имеет, в свою очередь, два аспекта. Оно является не только средством оказания вторичного экономического давления, но и основным средством, ведущим к ослаблению сопротивления противника. Войны решаются не только военными и военно-морскими силами. Финансы ничуть не менее важны. Они устраняют неблагоприятное соотношение вооруженных сил и могут обеспечить победу более слабой стороне. Поэтому все, что мы можем сделать для ослабления финансового положения противника, является прямым шагом к его уничтожению. Самым эффективным средством, которое можно применить для достижения этой цели в отношении морского государства, является лишение его ресурсов морской торговли.

Поэтому не приходится сомневаться в том, что в морской войне, как бы активно мы ни сосредотачивали усилия на уничтожении вооруженных сил противника как на средстве добиться победы, было бы глупо упустить возможность ухудшить его финансовое положение, от которого во многом зависит мощь вооруженных сил. Так, оккупация морских коммуникаций противника и конфискационные операции, которые она подразумевает, являются в каком-то смысле основными операциями, а не вторичными, как на земле.

Таковы абстрактные выводы, к которым мы пришли в попытке проанализировать идею господства на море. Мы определили ее как контроль над общими коммуникациями. Их конкретное значение проявится, когда мы будем рассматривать разные формы, которые могут принимать военно-морские операции, – поиск флота противника, блокада, нападение и защита торговли, обеспечение безопасности совместных операций и др. А пока стоит рассмотреть различные виды господства на море, вытекающие из идеи коммуникаций.

Если цель господства на море – контроль коммуникаций, очевидно, что возможно существование разных степеней этого контроля. Вполне вероятна возможность контролировать все общие коммуникации – благодаря большому первоначальному превосходству или решающей победе. Если мы недостаточно сильны для этого, можно установить контроль над отдельными коммуникациями, иначе говоря, наш контроль может быть общим или местным. И хотя сказанное вроде бы очевидно, это следует подчеркнуть, поскольку в последнее время распространилось изречение «морю все едино». Как и другие максимы такого рода, оно несет правду, но также влечет за собой немало ошибок. Истина заключается в том, что, как правило, местный контроль может быть полезен только временно, ведь пока у противника есть достаточно укомплектованный флот, где бы то ни было, теоретически в его власти ликвидировать наш контроль над любым конкретным морским районом.

Это, конечно, немногим более, чем риторическое выражение, используемое, чтобы подчеркнуть высокую мобильность флота в сравнении с армией и отсутствие физических препятствий, ограничивающих эту мобильность. То, что эта жизненно важная черта войны на море «увековечена» в афоризме, – это хорошо, но, когда она, как это нередко происходит, вырастает в карикатурную доктрину, утверждающую, что вы не можете отправить батальон за море, пока полностью не уничтожите флот противника, ее следует выставить на посмешище. С таким же успехом можно утверждать, что в войне нельзя рисковать.

Именно дурное влияние подобной доктрины стало причиной неуверенной стратегии американцев в войне с Испанией. У них был необходимый военно-морской флот для того, чтобы обеспечить в Мексиканском заливе временное местное господство на море, которое позволило бы им немедленно отправить все имевшиеся в их распоряжении войска на Кубу для поддержки повстанцев в соответствии со своим военным планом. Они также были достаточно сильны, чтобы обеспечить постоянную связь с экспедиционным корпусом. И все же, поскольку у испанцев где-то в море находился флот, американцы долго медлили и почти проиграли. У японцев подобных иллюзий не было. Не нанося никаких военно-морских ударов и имея вражеский флот практически в пределах театра военных действий, они начали переброску войск, удовлетворившись тем, что, хотя они, вероятно, не смогут обеспечить постоянный контроль над участком, по которому осуществлялась переброска, они не позволят и противнику установить эффективный контроль. Британская история изобилует такими примерами. В подобных операциях результаты, которые мог принести успешный удар за морем, раньше, еще до установления постоянного господства, были достаточно хороши, чтобы оправдать риск, который англичане, так же как и японцы, умели минимизировать, разумно используя свое географическое положение и определенную систему защиты – о ней речь пойдет далее.

Для формирования плана войны или кампании следует учитывать, что могут существовать разные степени господства на море, каждая из которых имеет свои возможности и ограничения. Господство может быть общим или местным, постоянным или временным. Общее господство может быть постоянным или временным, но местное господство, за исключением чрезвычайно благоприятных географических условий, вряд ли может рассматриваться как более чем временное, поскольку в обычных обстоятельствах оно всегда нарушается событиями других театров, во всяком случае, пока у противника есть эффективные военно-морские силы.

И наконец, следует отметить, что даже постоянное общее господство на практике никогда не может быть абсолютным. Никакая степень военно-морского превосходства не может обеспечить полную защиту наших коммуникаций от спорадических нападений отдельных кораблей или даже рейдерских эскадр, если у них храбрый командир, а люди готовы пойти на риск. Даже после того, как решающая победа Хока у Киберона завершила разгром военно-морских сил противника, британский транспорт был захвачен между Корком и Портсмутом, а индус – в виду Лизарда[16]. Веллингтон во время своего пребывания на Пиренейском полуострове не уставал жаловаться на постоянную опасность для коммуникаций[17]. Говоря об общем и постоянном контроле, мы вовсе не имеем в виду, что противник ничего не может делать. Мы только утверждаем, что он не может вмешиваться в нашу морскую торговлю и заморские операции настолько интенсивно, чтобы повлиять на исход войны. Кроме того, он может вести собственную торговлю и операции, только рискуя устранить их с поля практической стратегии. Иными словами, противник больше не может эффективно атаковать наши морские пути и линии связи и защищать свои собственные.

Чтобы завершить разговор об оценке ситуации, для которой разрабатываются операции, необходимо заметить, что, когда господство на море спорно, общие условия могут создать устойчивое или неустойчивое равновесие. Может статься, что ни одна из сторон не сможет обеспечить существенный перевес сил. Некоторый перевес может оказаться на нашей стороне или на стороне противника. Это преимущество будет зависеть не от действительного соотношения сил, физических или моральных, а от взаимосвязи военно-морских позиций и сравнительного удобства их расположения по отношению к цели войны или кампании. Под военно-морской позицией мы понимаем, прежде всего, военно-морские базы и, кроме того, терминальные пункты крупных коммуникаций или торговых путей, а также фокусные районы, где они начинают сходиться, такие как Финистерре, Гибралтар, Суэц, мыс Доброй Надежды, Сингапур и многие другие.

От степени и распределения этого превосходства будет в общем зависеть степень, в которой наши планы будут подчиняться идее обороны или наступления. Иначе говоря, превосходящая сторона будет иметь преимущество поиска решения, причем максимально быстрого, чтобы завершить состояние спора. И наоборот: слабейшая сторона, как правило, будет стремиться уклониться от решения или затянуть время, рассчитывая путем малых операций, прибытия подкрепления или благодаря удачному стечению обстоятельств изменить соотношение сил в свою пользу. Такой линии часто придерживалась Франция в войнах с Англией. Иногда это было обосновано, но зачастую лишь серьезно деморализовало французский флот. На основании собственного опыта французы сделали поспешный вывод, что оборона на море есть зло. Такой вывод противоречит фундаментальным принципам войны. Не стоит исключать использование выжидательной позиции только потому, что она не может привести к решающему успеху, ведет к деморализации и утрате воли к победе. Причиной неправильного понимания является чрезмерный акцент на недостатки обороны, который делали многие авторы, желая убедить свои народы в необходимости подготовки в мирное время военно-морских сил, достаточных для перехода в наступление на начальном этапе войны.

Определив фундаментальные принципы, лежащие в основе идеи господства на море, мы можем рассмотреть методы построения флота для выполнения им поставленных задач.

Глава 2

ТЕОРИЯ СРЕДСТВ – СТРОЕНИЕ ФЛОТА

Во все эпохи ведения войны на море военные корабли демонстрировали тенденцию дифференцирования в соответствии со своими главными функциями. Такие группировки, или классы, и есть то, что мы понимаем под составом флота. Тройная дифференциация на линейные корабли, крейсера и флотилии (мелких судов) так долго доминировала в военно-морском мышлении, что мы стали считать ее нормальной и даже основной. Возможно, это и так, но такая классификация ни в коем случае не была постоянной. Другие идеи состава флота не только существовали, но и выдержали испытание войнами, и игнорировать такие факты было бы неразумно, поскольку в таком случае мы не сможем прийти к надежной, обоснованной доктрине.

Истина заключается в том, что классы судов, составляющих флот, являются или должны являться материальным выражением стратегических и тактических идей, которые преобладают в данное время, и следовательно, они менялись не только с внедрением идей, но и с внедрением актуальных материалов. Если принять более широкую точку зрения, они изменялись вместе с теорией войны, которая более или менее осознанно доминировала на флоте. Конечно, немногие исторические периоды могут характеризоваться тем, что дали миру формулировку военной теории или ясно осознали ее влияние, но тем не менее такие теории всегда существовали и даже в самых смутных и непостижимых формах оказывали влияние на состав флота разных стран.

Вернувшись назад, к началу современной эпохи, мы замечаем, что первая половина XVI века, когда морские просторы бороздили галеры, флот делился на три группы, и эта классификация имела внешнюю аналогию с той, которую мы считали нормальной. В те времена существовали галеасы и тяжелые галеры, соответствующие нашим линейным кораблям, легкие галеры, соответствующие нашим крейсерам, и флотилию представляли маленькие фрегаты, бригантины и другие небольшие корабли, на которых не было рабов – гребцы были из состава команды. Вооруженные парусные суда того времени считались вспомогательными и образовывали отдельную категорию, такую как брандеры и бомбардирские суда в эпоху парусного флота и минные заградители сейчас. Но параллель не следует искажать. Разница функций между двумя классами галер не была так отчетливо обозначена, как между более легкими кораблями и галерами. Иными словами, научная дифференциация линейных кораблей и крейсеров еще не была так четко определена, как ей было суждено позднее, и галеры меньших размеров обычно занимали их место в строю.

С развитием парусных военных кораблей изменился и состав флота. Корабли теперь подразделялись на два класса: парусные, то есть зависящие от направления ветра, и гребные, не зависящие от него. В соответствии с этим и был создан английский королевский военно-морской флот. Его создателем стал Генрих VIII – признанный эксперт военного дела, с которым мог сравниться мало кто из европейских монархов. В составе флота даже меньше, чем в период галер, проявлялась разница между линейными кораблями и крейсерами. По своему первоначальному замыслу флот Генриха практически полностью состоял из парусных линейных кораблей, хотя, когда французы привели со Средиземного моря галеры, он оснастил веслами лучшие из своих парусников. Фактически флот состоял из линейных кораблей и флотилии. Крейсеров в нашем понимании еще не было. Разведку выполняли «гребные баржи» и только что появившиеся пинасы флотилии. Что же касается защиты торговли, торговые суда обычно защищались сами, причем самые крупные из них обычно имели вооружение.

Влияние этой классификации длилось намного больше после того, как прекратили свое существование условия, которые способствовали ее возникновению. Можно сказать, что такой состав флота просуществовал около двух столетий. В период голландских войн XVII столетия, которые в конце концов и утвердили доминирующий статус парусного военного корабля, практически все чисто парусные корабли, то есть корабли, не имеющие вспомогательных весел, получили широкое распространение. Фрегат того времени практически не отличался по функциям от «великого корабля» – разве что по конструкции. К началу XVIII века стал возвращаться прежний состав флота из трех групп, но процесс завершился только в середине столетия.

Вплоть до конца Войны за австрийское наследство – этот период обычно характеризуют заметным спадом в военно-морском искусстве – классификация крупных британских кораблей была чисто произвольной. Классы военных кораблей, появившиеся во время голландских войн, не имели никакого отношения к какой-либо философской концепции сложных функций флота. В первый класс входили 100-пушечные корабли, во второй – 90-пушечные. Все они были трехпалубными. Пока классификация представляется достаточно обоснованной. Но, дойдя до третьего класса, мы обнаруживаем, что в него входят 80-пушечные корабли, которые тоже являются трехпалубными, в то время как подавляющее большинство остальных – 70-пушечные двухпалубные корабли. Четвертый класс также состоял из двухпалубных судов – слабых боевых единиц с 60 и 50 пушками. Это был самый крупный класс. Все четыре класса считались линейными. Далее шел пятый класс, куда входили корабли, которые хоть и использовались как крейсера, но не имели общего названия. Они лишь немногим отличались от линейных кораблей и являлись небольшими двухпалубниками с 44–40 пушками. Их можно рассматривать как предшественников «переходного класса», в последующие эпохи представленного 50-пушечными кораблями, а в наше время – бронепалубными крейсерами. Единственный настоящий крейсер попал в шестой класс, в который входили маленькие и слабо вооруженные 20-пушечные корабли, а между ними и 40-пушечными кораблями не было ничего общего. После них, опять-таки без выраженной дифференциации, следовали не вошедшие ни в один из классов шлюпы, представлявшие флотилию.

При такой системе разбивки на классы нет логического разграничения между большими и маленькими линейными кораблями, между линейными кораблями и крейсерами, а также между крейсерами и флотилией. Единственный выраженный разрыв – в постепенном понижении между 40-пушечными двухпалубниками и 20-пушечными крейсерами. Поскольку на последних использовались гребцы для дополнительной движущей силы, мы вынуждены сделать вывод, что единственной основой для классификации является классификация, принятая Генрихом VIII, которая, хотя и была надежной, давно утратила связь с реалиями войны на море.

Только благодаря Энсону на флоте снова появилась научная система разделения судов на классы и флот, наконец, обрел разумный состав, который сохраняется до настоящего времени. Два первых класса – это флагманы флота, трехпалубные корабли, имеющие соответственно 100 и 90 пушек. Все менее крупные трехпалубники исключены. В двух следующих классах – «рядовой и сержантский состав» флота, а именно двухпалубники увеличенного размера, имеющие 74 орудия в третьем классе и 64 – в четвертом. Здесь имеется небольшой сбой, демонстрирующий несовершенство системы, поскольку в четвертый класс также включены 50-пушечные суда с двумя палубами, которые уже во время Семилетней войны перестали считаться линейными. Военный опыт исключал использование небольших линейных кораблей и одновременно требовал появления переходного класса между линейными кораблями и крейсерами, функции которых мы будем дальше рассматривать. На практике эти боевые единицы вскоре сами сформировали класс, в который спустя полвека попали 60-пушечные корабли.

Но самой плодотворной из всех реформ Энсона было введение настоящего крейсера, который представлял собой не маленький линейный корабль, а корабль, специально созданный для выполнения своих функций, отличающийся по конструкции от линейных кораблей и от флотилии. И 40-пушечные, и 20-пушечные корабли были ликвидированы, а вместо них появилось два класса крейсеров – пятый, куда входили 32-пушечные фрегаты, и шестой из 28-пушечных фрегатов, не предназначенных для выполнения линейных функций. И в заключение, после очень большого промежутка, шли шлюпы и мелкие суда, представлявшие флотилию, выполнявшие каботажные и всевозможные прибрежные перевозки.

Реформы великого первого лорда, по сути, выражали тройственный состав флота, в котором разные группы специализировались в соответствии с функциями, которые они должны были выполнять. Специализация, как известно, является признаком развития. Больше нет необходимости пытаться адаптировать флот к его разнообразным функциям, умножая число боевых кораблей, которые могут действовать как линейные и к тому же иметься в достаточном количестве, чтобы защитить торговлю, но которые не приспособлены для выполнения других функций. Вместо этого мы признаем принцип, заключающийся в том, что линейные корабли должны быть как можно более мощными, и для того, чтобы позволить им должным образом развиваться, их следует освободить от крейсерских функций, создав для этого специальный класс кораблей. Следует только рассмотреть вопрос: отражает ли такая специализация, дожившая до наших дней, истинное направление развития? Была ли она действительно правильным выражением нужд, обозначенных теорией войны на море?

Необходимо повторить, что под военной морской теорией мы понимаем формулировку фундаментальных принципов, которые лежат в основе войны на море. Эти принципы, если мы их правильно определили, должны влиять не только на стратегию и тактику, но и на материальную составляющую вопроса, какие бы способы и средства ни использовались в военных действиях на море в данное время. И наоборот, если мы видим, что стратегия, тактика или организация демонстрируют тенденцию воспроизводить одни и те же формы при самых разных условиях, можно показать, что эти формы всегда имеют определенное отношение к принципам, которые выражает наша теория.

В случае тройственной организации Энсона связь не приходится долго искать, хотя она стала довольно расплывчатой благодаря двум максимам. Первая заключается в том, что «господство на море зависит от линейных кораблей». Вторая – «крейсера – это глаза флота». К сожалению, максимам свойственно выходить за пределы своего первоначального значения. Они обе выражают истину, но ни одна не выражает ее в полной мере. Ни одна теория войны на море не предусматривает установления господства на море с помощью линкоров, и ни одна теория коммуникаций не считает изначальной функцией крейсеров разведку для боевого флота. Разумеется, господство в конечном счете зависит от боевого линейного флота, если оно оспаривается враждебным линейным флотом, как это обычно происходит. Также верно то, что, поскольку необходимо дать возможность боевому флоту установить господство, ему необходимы глаза, которыми явятся крейсера. Но из этого вовсе не следует, что быть этими глазами – главная и первоначальная функция крейсеров. Истина заключается в том, что их приходится отвлекать от основных функций, чтобы выполнить для линейного флота работу, которую он не в состоянии выполнить сам.

Хотя максима относительно «глаз флота» стала привычной, будет очень сложно доказать, что высочайшие авторитеты когда-либо считали разведку главной функцией крейсеров. В практике Нельсона, по крайней мере, их первоочередной задачей было осуществление господства, установленного линейными эскадрами. История войны на море помнит его беспрестанные требования прислать на Средиземноморье больше крейсеров, но значение этих требований со временем позабылось. Причем нельзя сказать, что численность крейсеров на Средиземном море не соответствовала числу линейных кораблей, – обычно их было почти вдвое больше. Просто адмирал был абсолютно убежден в их истинном предназначении и использовал их для осуществления господства на море в такой степени, что нередко численность его крейсеров опускалась ниже необходимого уровня. Результатом стало памятное спасение вражеского флота, но другой результат не менее важен. Он заключался в том, что уход вражеского флота не лишил адмирала господства на море, которое он должен был поддерживать. Нельсон мог ошибаться, но стратегическое распределение имеющихся в его распоряжении сил оставалось последовательным и неизменным на протяжении всего периода его пребывания на Средиземноморье. Судя по оставшимся записям, никто лучше Нельсона не понимал, что целью войны на море является контроль над коммуникациями, и, если он обнаруживал, что у него не было достаточного количества крейсеров, чтобы осуществить этот контроль и одновременно обеспечить глаза для линейного флота, страдать приходилось именно боевому флоту. Если бы французы были готовы пойти на риск и урегулировать вопрос господства в столкновении между флотами, все было бы иначе. Тогда Нельсон был бы прав, пожертвовав на время поддержанием господства ради обеспечения успеха акции. Но только он знал, что они не готовы пойти на такой большой риск, и не позволил чисто оборонительной позиции, занятой противником, ввести себя в заблуждение и отвлечь от своих конкретных задач.

Если цель военных действий на море – контроль над коммуникациями, необходимы средства для осуществления этого контроля. Если противник воздерживается от боевых действий, представляется логичным перевести линейный флот на вспомогательную позицию, поскольку крейсера являются средством осуществления контроля, а боевой флот – средством обеспечения невмешательства в их деятельность. Тезис можно проверить на практике. Невозможно обеспечить контроль с помощью только линейных кораблей. Они попросту не приспособлены к такой работе, да и слишком дороги, чтобы быть достаточно многочисленными. Поэтому, даже если у противника нет флота линкоров, мы не можем эффективно осуществлять контроль с помощью одних только линейных кораблей. Нам потребуются крейсера, приспособленные для такой работы, причем в достаточном количестве, чтобы действовать на всей необходимой территории. Обратное утверждение неверно. Мы можем осуществлять контроль с помощью одних только крейсеров, если у противника нет линкоров, которые могли бы им помешать.