У друкарей и скоморохов

— Зато у нас, походных скоморохов, жизнь вольная, здоровая. Всё по лугам, по лесам. Будешь нам в товарищах — и казною в разделе не обидим!

Они были уже на Варварском крестце.

— Вот здесь, сказывают, и загорелось тогда, — показал Васка на новые, ещё пахнущие свежею стружкой хоромы князей Татевых в начале Ипатского переулка.

— Эх, брат, когда б Москва час от часу не горела, сама бы давно по бревнышку раскатилась. Один Кремль бы стоял. Что там у тебя в суме?

— Полотенца ручное да личное, рубаха. Хлеба ещё захватил. «Часослов» ещё печатный…

— Казна твоя где?

Васка развел руками.

— Не пропадем! Как смекаешь, отдавать перстенёк или нет? Сниматься отсюда пора, и без того засиделись на Москве бесстыдно. Да и тесновато тут становится… Вот и пришли. Добро пожаловать, сын казацкий, в наши палаты!

Чернобородый, закопченный кузнец открыл им ворота и что-то буркнул Бажену, а тот в ответ скривился. Бухнула дверь клети, наёмного жилья скоморошьей ватаги. Острая вонь шибанула Васке в нос. Когда глаза привыкли после солнца, рассмотрел Васка, что посреди клети сидит на цепи большой полуоблезлый медведь. Завидев весёлого, зверь начал ему кланяться и просить лапами. В углу дымилась куча помету. Скоморох снял шапку и поклонился медведю в ответ:

— Михайла Иванович! Сей вот — Василий Березанский, новоприбылой наш товарищ. Прошу любить и жаловать, — и Васке на медведя показал. — А сие — главный ватаги нашей кормилец, самолучшей ярославской породы. Учён, только говорить не хочет… Да не бойся, зубки у него подпилены, а своего он не помнёт.

Медведь посмотрел на Васку действительно умными, прямо-таки человечьими глазками и поклонился теперь ему. Мальчик достал из сумы корочку и, сам удивляясь своей смелости, дал её с ладони. Проглотив угощение, зверь принялся обнюхивать суму.

— Ему б винца лучше, — не оборачиваясь, заметил Бажен.

Он тряс за плечо мужика, спавшего на лавке под полушубком. Тот мычал всё громче, но не просыпался. Бажен скатил его на пол. Мужик поднял, наконец, голову и принялся изумленно озираться.

— Ты что ж это, Филька, зверя не выводишь? Хозяин обижается. Поди-ка убери.

— Цей таков? — не отвечая, показал мужик на Васку. Черноволосый, густобородый, глазки имел он маленькие и совершенно медвежьи. Это был, конечно же, поводырь медведя. Когда Филя поднялся на ноги, увидел паренёк, что ростом они почти одинаковы, только скоморох раза в три его толще. Похоже, что в детстве своем рос он не вверх, а вширь.

— Будет сей отрок нам товарищем. За козу плясать будет. Звать Ваской, сам сирота. Грамотный и чтёт скорописное бойко… А писать умеешь ли?

— Умею.

— К цему в ватцаге грамоцей? — почесываясь, пробурчал медведчик. — Луцше бы плясовую суку купили… То дельце дородно.

— Купишь её… Чем Мишу кормил?

— Не ели ещё.

— Томилка где?

— Недалецко.

— Завтра снимаемся. Надо хоть на харчи дорожные заработать. На Москве говорят: пришли датские послы и стали на месте обычном.

Филя взглянул вопросительно.

— Нa Посольском дворе. В Занеглименьи, у самых Никитских ворот.

Филя кивнул.

— Попробуем их позабавить. Только стрельцов подарить нечем, чтоб допустили.

Филя пожал плечами.

— Убери пока за Мишей. А ты, Вася, с нами пойдёшь. Поглядишь, как работаем.

— Лучше бы мне тут пересидеть. Вдруг дядьку Гаврилу встретим…

— Беглый? — Филя возмущенно посмотрел на Бажена. — Мало цебе, атаман?

Стукнула дверь. Это пришёл, как малий понял, третий скоморох, Томилка. Был он костист, хмур, неприветлив. Васка никогда бы не поверил, что скоморохи бывает такими. Поговорив о непонятных пока ему своих делах, весёлые споро собрались, вывели Мишку и вышли сами, нагруженные потешными снастями. Клеть сразу показалась нежилой, давно заброшенной.

Васка посидел на лавке, потом достал из сумы горбушку и поел хлебца. Собрав крохи в ладонь, привычно забросил их в рот. Кучу в углу Бажен заставил-таки медведчика убрать, но острый запах остался. Беглец лёг на лавку, накрылся с головой своим тулупчиком и тихо заплакал.

Глава третья, а действие её происходит на дороге под Курском, где наших скоморохов ожидали, как оказалось, новые знакомства

Прошёл месяц. Всё, что растёт на земле, ярко зазеленело, а Васка загорел, окреп и даже (так казалось ему) подрос, и смешно было теперь вспоминать о тех старых страхах и опасениях. Он почти совсем освоился в ватаге, а главное дело, по душе пришлась ему походная жизнь, полюбил глядеть, как выплывают из-за поворота леса и бугры; сперва неловко и даже стыдно было, а теперь уже нравится входить в новую деревню, примечать, зажиточны ли люди, как построена церковь, встречаться взглядом, гордо подбоченившись, с изумленно-любопытными глазами детей… А было, было чему дивоваться. Васка и сам успел подучиться новому ремеслу, хоть чтение и письмо, ей же ей, давались ему легче.

Правда, в начале похода, особенно когда пришлось скоморохам отпустить нанятого на Москве возчика и брести с поклажей от села к селу, было беглецу с непривычки тяжко. Потом ватаге повезло. В Курске на конских продажах поиграв, они заработали уже совсем прилично, и атаман с Филей, захватив с собой и Васку — для научения, отправились прицениваться к лошадям. Бажен после признавался, что рассчитывал только на московское авось: за те два с полтиною, что могли они дать, ничего, кроме травяного мешка, жердями подпертого, не купишь.

И вдруг попали на мужика с польской стороны, из Ромен, который продавал мерина лет одиннадцати, голубого, однако на их дело годного. Знатоком в конских покупках считался Филя. Посмотрев, где надо было, он скривился. Бажен на всякий случай спросил цену. Мужик, не отвечая, осведомился, сколько они дают. Бажен начал торговаться с двух рублей — и мужик сразу ударил по рукам!

Потом, когда отдали по алтыну таможенному голове и поглядели за свои деньги, как писец записывает покупку в книгу, мужик разговорился. Оказалось, что он дал обет — избавиться от меринка не торгуясь. Три года с ним промучился: домовой Голуба невзлюбил, а тут уж ничего не поделаешь. И хлев сам собою загорался, и с жёнкою нелады, и чего уж только не случалось… Продал было Голуба в соседнее село, и там у хозяина началось такое же лиходейство, пришлось деньги назад отдавать. Бажен заверил мужика: у них-де, людей походных, старичка домашнего нет, да и завестись ему, домовому, негде. Потом купили телегу по сходной цене. Упряжь сторговали, уж совсем поверив в свое покупательское счастье — она оказалась гнилой…

Голуб пока никак не проявлял своего дурного нрава. Может быть, оттого, что боялся Мишки: все прижимал уши и косился в ту сторону, откуда несло медвежьим духом. Телегу тянул ходко. Васка горько сожалел, что никто из московских знакомцев не видит его сейчас с кнутом и вожжами.

За его спиной Бажен спросил сонным голосом:

— Слышь, Филя, это про вас, пошехонцев, такое сложили? Вот:

Гаманяць, гаманяць, Я и пошел доганяць. Думал — то люди, А то пошехонцы.

Филя промолчал. Бажен, позевывая, перебрался к Васке и забрал у него вожжи.

— Отдохни. Я эту дорогу знаю, тут вскорости такие ухабы пойдут…

Телега выехала на пригорок. Теперь лес справа поредел, и видно было, как там, за верхушками сосен катится, не отставая, красное закатное солнце.

Филя подтянул на цепи Мишку, бежавшего, переваливаясь, рядом с телегой, побурчал ему в мохнатое ухо, расстегнул ошейник с намордником и хлопнул по спине. Взвилось облачко пыли, зверь радостно взбрыкнул задом и пустился в кусты.

— Филя, а ты не боишься, что Мишка сбежит? — спросил Васка, отчихавшись.

Медведчик смотал цепь и ответил неохотно:

— Поймаю — гляделки выколю. Он знаець.

— Откуда ж знает?

— Дак сказано ж было ему давно.

Васка помолчал, прислушиваясь к треску в кустах, подумал-подумал и решился:

— Слышишь, Филя, это у вас, пошехонцев, когда один мужик из пищали стреляет, то другие в дуло заглядывают: смотрят, как пуля вылетать будет, а?

Филя подумал, потом коротко замахнулся. Шутник не успел увернуться, в ухе у него загудело.

— За что, Филя?

Обидчик молчал. Бажен сказал весело:

— А поделом. Мал ты ещё со старшими шутки шу… шутить. Н-но! Н-но!

Он привстал и хлестнул Голубя кнутом. Почти сразу же раздался страшный свист. Свистели так лихо, что у Васки заболело ушибленное ухо. Он не видел уже, что там происходило впереди, но телега стояла, а из кустов прямо на него продирался здоровенный мужик с рогатиной. «Разбойники», — подумал Васка, ничуть не испугавшись: это ему, конечно же, снилось. Свист смолк.

— Здорово, господа купцы! Пожалуйте в гости ко мне, атаману Петьке Бособроду. Молитесь, кто умеет.

— Какие ещё там купцы… — протянул жалостно Бажен.

— Тащи их, ребята, на стоянку. Головы замотайте, а то вдруг ещё отпустим… Находит и на меня весёлый стих.

Васкину голову закутали в его же тулупчик. Мотало немилосердно из стороны в сторону, Голубь хрипел, ветки стучали по тулупчику, больно били по рукам, под конец нечем стало дышать.

— Выволакивайте-ка их, ребятки, поглядим на добрых молодцев, — раздался тот же задорный хриплый голос, и Васка подхватил тулупчик, сдёрнутый с его головы. — Небось, уже успели портки подпортить, а?

Скоморошья телега стояла на большой поляне. Солнце садилось, и тут, в тени большой лесистой горы, уже стемнело. Горел костёр.

Атаман разбойников красовался перед пленниками, важно подбоченившись и отставив ногу в кривом стоптанном сапоге с завязками. Шубу зато имел на себе знатную, на куницах, крытую немецким синим сукном. Вместо бороды торчала чёрная щетина. Глаза глядели строго, будто у стрелецкого головы.

— Мы скоморохи, господин честной атаман, — поклонился ему Бажен. — Что тебе с нас взять, с бедных людей? А люди мы боярские, что добудем, то и…

— Скоморохи, скоморохи, атаман. На телеге никакого товару, кроме харь, потешных портов и дрянной походной рухляди.

Это доложил низенький разбойник, небрежно покапавшийся в скоморошьей телеге. Был он бос, зато за роскошным шелковым поясом имел два пистолета с блестящими медными шарами на концах рукояток. Атаман положил локоть на борт телеги, картинно подпёр кулаком висок и задумался. Наконец, промолвил уже без прежнего напора:

— Что ж, мы, как это всем честным людям известно, бедняков не трогаем, мы сами люди бедные… А помогли бы вы нам, скоморохи? На харчишки, на зелье для пищалей подкинули бы, бедности нашей ради? Ну, как?

— Откуда у нас деньги, господин честной атаман?

— Жадность вас губит… А ну-ка, ребятки, вытряхнете этого верзилу из сапог! Ишь ты, сафьянные завел, чтоб девки любили.

Бажен не сопротивлялся. Товарищи его стояли смирно, только Филя вертел чёрною головой. «Мишку высматривает», — догадался Васка.

— Так… Теперь мы тебе, жадный ты человек, пятки поджаривать станем.

— Жарьте, коль охота, — спокойно отвечал Бажен. — Мне от этого только щекотно станет.

— Что ж так? Садите-ка его к костру!

— У меня под кожу зелье одно зашито. Хотя бы двенадцать палачей старались — оттерплюсь.

— Тогда скажи, какое? Пытать не станем тогда.

— Дёшево такое зелье ценишь… Уж лучше щекотка.

— Убери головню, Уклейка, — скучно распорядился атаман. — Нет такого зелья от пытки, чтобы его под кожу зашивать. Храбрый ты, однако.

Бажен, всё ещё сидя, замотал портянку и вопросительно взглянул на атамана. Тот махнул рукой:

— Взувай уж. Куды тебе в лаптях до девок? А все ж таки, господа весёлые, просим у вас — могу и шапку скинуть — на бедность нашу. Правда ведь, с голодухи подыхаем.

Бажен полез за пазуху и протянул атаману что-то маленькое, блеснувшее в свете костра. Васка шагнул вперед, присмотрелся — был то золотой перстенёк с бирюзой. Потом Бажен достал кошель с казною ватаги и высыпал большую часть монеток на землю перед атаманом Бособродом. Тот кивнул.

— Благодарствую. Бога за вас молить, правда, не обещаем. А теперь потешьте-ка нас, лесных молодцов, Винца у нас третий день нет, да и вы не привезли. Скучно.

Разбойники заулыбались. Бажен заявил, что надо подготовиться, и собрал ватагу у телеги.

— Филя, ты слушал?

— Не слышно. А мницца, цто зверь недалецко. Не дай бог, караульный разбойницек подстрелит… Ацаман, да глянь же на Томилку!

— У нашего Томилки задрожали поджилки. Ничего… Потешим уж их, чертей. Разыграем-ка, братцы, песню про Уса! Я буду атаманом, ты, Томилка, богатым мужиком. Харю Старика вздень, дрожать дрожи, но чтоб смешно было! А тебе, друг Филя, самое простое: будешь бабою мужика, без хари. Молчи, только морду корчи позабавнее. Начнём с тебя. Томилка, вяжи Филе платок, а ты, малый, давай крути юбку из рогожи. Да только ты, Васенька, одним глазом на нас поглядывай, а ушами обоими прислушивайся: Мишка наш в кустах не бродит ли?

— Ухо-то у меня до сих пор гудит.

— Гляди, сейчас по второму ещё и у меня заработаешь! Нашел время обижаться.

Потеха удалась на славу. Бажен, который изображал знаменитого воровского атамана Уса и посему приклеил на свои усы ещё одни, черные и длиннющие, а к поясу привесил деревянную саблю, Бажен настолько ловко подражал выговору атамана Бособрода, что лесные молодцы, уже услышав только его голос, начинали помирать со смеху. Да и Филя с Томилкой старались изо всех сил.

Вот Ус со своими разбойниками стучится к богатому мужику и просит угощения: попить бы чего, поесть да позавтракати. Томилка, уморительно подпрыгивая и пятясь на каждом шагу, тащит походный котел, означающий, как заявляет Бажен, ушат с кислым молоком, а Филя в юбке и платочке волочит мешок и высыпает из него подразумеваемое толокно в котел. Атаман Ус поднес важно к усам воображаемую ложку — и тут же трое молодцев, должно быть, первые затейники в шайке, достают ложки, становятся рядом и принимаются причмокивать и закатывать глаза.

Атаману Бажену угощение понравилось меньше:

Да спасибо те, хозяин, на кислом молоке, Да спасибо те, хозяйка, на овсяном толокне. Хорошо ты нас, хозяин, напоил-накормил, Ещё б ты нас, хозяин, да казною наделил.

Мужик и баба его клянутся-божатся, что денег нет. Атаман подкручивает усы. Васка видит, что один ус у него отваливается, и теперь Бажен должен будет его придерживать рукою до конца игрища. Тем не менее, Бажен ухитряется стать фертом и сипит:

Ты пойди, Самсон, сколупни в печи заслон, Вы кладите-ка хозяина у пылу под дыру!

Мужик тут же падает на спину и дрыгает тощими ногами, а Филя в платочке, охая и хватаясь за голову, приносит все тот же котел, только теперь это уже кубышка с деньгами. Бажен, прощаясь с мужиком, выводит торжественно:

Ты живи, мужик, подоле, Ты копи денег поболе. Мы и двор твой знаем — опять зайдём, Мы кубышку твою знаем — опять возьмём, А тебя дома не найдём — и двор сожжём!

После игрища пришлось ещё долго петь и плясать.

Последнее, что запомнил Васка, засыпая: Бажен сидит на пеньке, голову уронив на руки. Очнувшись на рассвете, малый увидел его на том же месте, и показалось, что атаман и не пошевелился за ночь.

— Баженко, ты живой?