Помоги проекту - поделись книгой:
Обыкновенно дозвониться к швейцару в такой час было целым событием. А сегодня он, не ожидая звонка, распахнул дверь.
Лидии Львовне не показалось это странным. Она была еще под парами шампанского и поцелуев.
Швейцар заметил, что с барыней неладно и, входя с нею в кабинку лифта, почувствовал запах вина.
Он хотел ей что-то сказать, предупредить о чем-то важном. Но раздумал.
У парадной двери ей не пришлось ждать. Не пришлось даже звонить. Дверь сама распахнулась.
Лидию Львовну ждали с нетерпением. В передней она нашла несколько незнакомых субъектов.
— Что такое? В чем дело? К себе ли я попала?
Навстречу ей шел полицейский офицер:
— Извините, сударыня. Я имею предписание произвести у вас обыск… Вот эти лица — понятые. А вот этот извозчик… Не признаете ли, вы, сударыня, этого извозчика?..
Она взглянула на стоящего в углу мужика, и опьянение мигом соскочило.
История всего этого страшного дня пронеслась перед ее глазами, она как-то вдруг поняла все и отдала себе отчет во всем зараз.
И особенно хлестнуло ей по лицу сознание, что вот она, Лидия Невзорова, урожденная Хомутова, в четыре часа ночи возвращается домой из ресторана, пьяная, растерзанная, опоганенная, со своим любовником… Да, с любовником!.. Она отдалась ему, сама навязалась, пьяная развратница… Она изменила… и кому? Милому, нежному, доверчивому, как ребенок, идеальному Пете…
— Возьмите меня! Возьмите меня! Арестуйте же меня! Я — преступница! Я — подлая женщина! Я убила мужа!.. Я не имею права глядеть на своих детей!.. — она кричала и рвала на себе платье.
Она упала на пол и билась в судороге. Офицер насильно заставлял ее выпить холодной воды.
Ее зубы выбивали дробь о краешек стакана.
После нервного подъема наступила реакция, в безразличной, сонной, пьяной апатии сидела она у стола, смотря невидящими глазами на то, как хозяйничают в ее квартире.
Глава девятая УЛИКИ НАЛИЦО
Ей показали салфетку, смятую и выпачканную в чем-то желто-коричневом.
— Признаете ли вы эту салфетку вашей?
— Признаю.
— Признаете ли вы эту простыню?
— Да, это мои метки.
— Как вы объясните происхождение кровавого отпечатка руки на стене в спальне?
— Да, это моя рука!..
Она, не слыша, прослушала протокол осмотра и машинально подписала акт.
Не придала никакого значения полушепоту офицера с помощником.
— А его задержали?
— Точно так. Оказался по паспорту присяжным поверенным.
— Задержите до меня.
— Шибко ругается. Не в своем виде.
Покончив со всеми формальностями, офицер обратился к Лидии Львовне:
— Не пожелаете ли проститься, сударыня, с детьми? Я имею предписание вас арестовать!
— Дети! Где дети!.. Я не мать им… Я больше не мать! Я убила мужа… Я убила детей!..
Офицер не понимал, спьяна или со страха заговаривается женщина и пожал плечами.
— Подайте барыне одеться!
Еще никогда ему не приходилось слышать такой вой и такое голошение, каким разразилась Марина:
— На кого ты нас покидаешь! Барыня родненькая! Что без тебя барин молодой будет делать… Как дитя он малое, неразумное… Ой, горюшко, горюшко!..
Проснулись дети и заплакали.
Лидия не выдержала, бросилась в детскую и упала на колени и, ползая от кроватки к кроватке, то покрывала поцелуями ножки Тосика, то ножки Вандочки.
Даже офицер не решался прервать грубым окликом эту душераздирающую сцену.
Глава десятая РОКОВАЯ ВСТРЕЧА
Так легко дышится в Варшаве. В Петербурге еще зима: Петр Николаевич чуть-чуть не отморозил себе нос, накануне отъезда шныряя на Невском.
«Придется купить полусезонное пальто, ведь дела задержат недели на три.
Какой дивный город. В нем много от Парижа. Да и сами поляки сильно смахивают на французов.
Европейцы, настоящие европейцы, нам бы такую культуру!
Надо будет разыскать Топилина, он покажет город. И вообще не будет с ним скучно; не такой он парень, чтобы скучать.
Как его по отчеству? В гимназии звали Васькой. Ну да и так отыскать можно.
Василий Топилин… Журналист».
Тем лучше. Петр Николаевич никогда не соприкасался с бытом газетчиков. Вероятно, интересные люди.
По телефону ответили…
«…В редакции он бывает от шести. С восьми по театрам… Вы оставьте свой телефон. Приезжай… Как? Невзоров!.. Это ты, Петька!.. Черт возьми, неужели не узнал моего голоса! Впрочем, я его здорово изменил. Знаешь, дружище, я тебя за кредитора принял. Презираю эту нацию! Кстати, нельзя ли у тебя перехватить четвертную до субботы? Жена съест, если я приду без денег… Да, брат, женил-ъся… Скоропостижно женился… жена будет рада познакомиться с тобой… Я ей много про тебя рассказывал… И про то, как мы Немцу под подушку мерзлого судака положили… Врешь… Неужто забыл?.. Да, конечно, и ты тут был… Разве не был? Шли мы по Сенной в пять утра. Ночь всю продрызгали, намокли дьявольски… В башке трещит… Ну вот, ты видишь, продает рыбник мерзлого судака… Ты сдуру и спьяна купил… Потом пошли к Немцу, — к экзамену готовиться… Пришли, а Немец спит… Ты ему мерзлого судака незаметно под подушку засовал, а сам лататы… Проснулся Немец от страшного холода, мокроты и вони… Судак-то гнилым оказался… Оттаял, ха-ха-ха… и стал вонять! Немец после этого три недели со мной не разговаривал…»
Тщетно Петр Николаевич пытался прервать словоохотливого товарища и сказать, что ни в какой истории с судаком он не принимал участия, никакого Немца не знает и поэтому возмущен, зачем жене своей рекомендовал его с такой скверной, хулиганской стороны. Топилин не унимался:
— Рассказал ей и про гувернантку… Ведь это гениально!.. Всыпал на ночь ей в вазу незаметно соды и кислоты… Воображаю, какой она ночью гвалт подняла!.. Весь дом разбудила!.. Ха-ха-ха… Надо иметь такую изобретательную башку, как твоя… Рассказал ей и про твою Маньку-Ковбой-ку… А ведь ты, сознайся, дурака разыгрывал… Ты ей снимал квартирку, а жило с ней чуть не полкласса… Я сам разочек живнул… Ей-Богу, удрал от экстемпоралэ, домой возвращаться рано, отец догадается… Я к ней, она одна. Ну и живнул… Хорошие, брат, были времена! Наша гимназия славилась «ковбоями»… И теперь ничего себе, жить можно… Жена у меня покладистая… Хороший друг и как женщина… местами недурна… Но ревнючая, как дьявол. А я все по-прежнему… Я не могу так: разрешил половую проблему и успокоился… Жизнь должна быть задачником, целым задачником половых проблем… Ну, приезжай немедленно в редакцию. Я тебя жду… Надо бы на открытие съезда агрономов заехать… Да наплевать… По телефону справлюсь…
Глава одиннадцатая ХЛЕСТАКОВ В РЕДАКЦИИ
Топилина в гимназии еще прозвали Хлестаковым. Но все любили его за живость характера и неистощимую изобретательность в темах: он казался фокусником, который вытягивает у себя изо рта бесконечную ленту.
Петр Николаевич обрадовался встрече несказанно. У него было желание тряхнуть стариной. Слишком он уже прокис, слишком «засиделся в мужьях».
Он любил свою Лиду, но цепи любви, самые легкие из цепей, иногда кажутся самыми тяжелыми.
Иногда хочется сорвать белый крахмальный воротничок, потому что он кажется слишком тяжелым, надоевшим, раздражающим.
Невзорову за последнее время стыдно делалось, когда жена, перечисляя донжуанства знакомых, ставила своего мужа в пример.
— Я — пример! Я — пропись! Я — добродетельная слякоть!.. Я проспал у юбки жены даже годы всеобщего, равного и явного увлечения «Саниным» и половыми проблемами…[2] Даже дети и те спешили жить и умели жить… А я…
«Действительно, самые приятные воспоминания жизни, пожалуй, гимназические… Манька-Ковбойка… Где ты теперь?.. Как отрадно бывало удирать от трудных и скучных гимназических уроков в твой милый уют… Дома уверены, что я в гимназии… В гимназии уверены, что я дома. А я вместо скучной грамматики мертвого языка слушаю живой, слишком живой язык Ковбойки…»
В пять часов в редакции уже людно. За десять лет То-пилин сильно изменился: вырос, потолстел, что, впрочем, его не стесняло: юрким он остался по-прежнему.
— Ну, что, брат, постарел я?
— Вид у тебя… женатый…
— Pater familias[3] стал. Двое ребят. Первого жена зовет «дитя любопытства», второго — «дитя недоразумения»…
— У меня тоже двое… — Петр Николаевич не без удовольствия вспомнил мордашку Тосика и личико Маринки и подумал: «только это не дети недоразумения, а дети любви.».
— Наш редактор… Иван Иванович… А это мой друг детства, Петр Николаевич! Невзоров… Не дурак выпить…
— Откуда ты это взял! Я не курю, не пью не ухаживаю за чужими женами…
— Ну, это брат, свинство! За моей женой ты обязан ухаживать… У меня сегодня тет-а-тетная рандевушка с женщинкой, у которой ты пальчики оближешь… А тебя с женой устрою на оперетку… Я, брат, не ревнюч… Даже люблю, если за ней кто-нибудь ухлестывает… По крайней мере, она меня в покое оставляет… С Тинкой я тебя тоже познакомлю. Но, если ты вздумаешь ухаживать за ней, я тебе. Ах, да… Я и забыл… Иван Иванович, вот, полюбуйтесь, верх джентльменства… Человек вспомнил, что я на гимназической скамье выиграл у него пятьдесят рублей и вот — отдает…
Очкастенький, вихрастенький, рыжеватенький субъект поощрительно хихикнул и скрылся.
— Разве я тебе был должен? — изумился Петр Николаевич.
— Это я так… Для красоты слога… Ну, едем…
Петру Николаевичу не очень понравилась манера, с какой Топилин, при первом же свидании, у него занял. Не было жаль денег. А жаль было, что они даны: Петр Николаевич знал превосходно, что лучший способ рассориться с любым приятелем, это дать ему взаймы.
— Если ты говоришь, что мне необходимо сегодня быть в театре, я должен заехать домой переодеться!
— Успеешь. Ты где остановился? Эх я, телятина! Еще спрашиваю! Да ты обязан остановиться у нас! Я пошлю Митьку за твоими чемоданами! И разговаривать нечего, если ты будешь упрямиться, я тебя…
— Не беспокойся, друг, я очень доволен гостиницей, где живу уже три дня… Не к чему поднимать возню, переезд, беспокойство для тебя и для твоей супруги.
— Да жена в восторге будет! Ведь она целыми днями одна! Она за тебя ухватится обеими руками…
— Нет, нет… Ни за что!..
— Ну, это уже не твое дело. Ты у нас гость. Неужели ты боишься, что мы тебя устроим хуже, чем в паршивой гостинице…
Глава двенадцатая МЕРТВАЯ ХВАТКА
Марье Александровне Топилиной всего 23 года. Но кажется, она еще моложе. Совсем подросток. Особенно, когда она смеется.
Она сразу облила Невзорова весенними лучами своих искрящихся беспокойных глазенок:
— Я на вас не сержусь. Я вас уже простила. Будем друзьями.
— Да разве у вас есть повод быть недовольной мною?
— А в прошлом году… Разве не вы втянули Васю в эту историю… Недаром вам стыдно было показываться мне на глаза!
— Это какое-то недоразумение! — воскликнул Невзоров и хотел прибавить: «в Варшаве я в первый раз и с Василием не виделся лет десять!» но, заметив, что приятель делает ему какие-то умоляющие знаки, понял, что тут какая-то тайна Топилина и замолчал.
А журналист уже волновался, суетился, хлопотал по телефону. Вещей Невзорову не отдают, пусть сам приедет за ними.
Кроме того, по телефону же передают, что в номере его ожидает телеграмма из Петербурга.
— Сейчас еду!
Но вырваться удалось с большим трудом. Марья Александровна взяла с него слово, несмотря ни на какие телеграммы, проводить ее в театр.
Она так многозначительно повторяла: «Не раскаетесь!» Она так была очаровательна, что Невзоров дал слово не читать телеграммы.
— Телеграмма, конечно, деловая… из правления.
Глава тринадцатая ЧЕТЫРЕ ТЕЛЕГРАММЫ
Но когда в номере он взял депешу в руки, сердце почему-то подозрительно сжалось. Он нервно разорвал. Пробежал глазами:
«Приезжай немедленно. Страшное несчастье. Лида».
— Что такое? Дети?..
Телеграмма выпала из рук. Вдруг — стук в дверь.
Опять телеграмма.
Он вырывает ее из рук телеграфиста.
Поделиться книгой: