— Можешь описать эту Белладонну? Если не лицо, то, может быть, рост, фигура? Оксана, ты же швея, я верю, ты сможешь! — подбадриваю я.
Оксана задумывается, а потом выдает: светлые волосы, рост примерно 168 сантиметров, размер одежды 44-й, высокая талия…ну, и все, наверное.
— А возраст?
— Чуть младше меня…может быть, лет двадцать пять…но не старше, чем я, это точно.
— А какие-то особые приметы? Татуировки, шрамы? Тип внешности какой-то особый?
Она снова думает и говорит:
— Не помню…глаза, кажется, зеленые… — и жалобно смотрит на меня.
Под такое описание подходят сотни, если не тысячи женщин в городе. Я думаю, не продолжить ли пытку, но останавливаюсь. Известно, что «
Пора заканчивать. Я поднимаюсь и говорю:
— Оксана, спасибо тебе, ты все сделала правильно. Мы закончили.
Она смотрит на меня и лепечет:
— Вы же обещали отпустить, помните? Вы обещали… у меня мама с дочкой сидит…я должна…дочка…
Лицо ее опять кривится в гримасе плача. Я снова глажу ее по голове, прижимаю к себе и шепчу на ухо:
— Конечно, конечно, все будет хорошо. Подожди минуту, пожалуйста.
С ножом и фонарем я иду вглубь дома. В одной из комнат нахожу старинный приемник: огромный деревянный сундук на ножках, с проигрывателем под верхней откидной крышкой. Отрезаю от него электрический шнур, засовываю в карман и возвращаюсь обратно. Все авторитетные ученые сходятся во мнении, что обещание сохранить жизнь нужно держать только до окончания процесса, и некоторые полагают, что потом сознавшуюся ведьму все же следует сжечь живой. Но я считаю, что кроме правосудия есть еще и традиции милосердия в отношении тех, кто принес покаяние.
— Сейчас я разверну стул, чтобы развязать руки. Сиди спокойно.
Клещами вытаскиваю вбитые в стену гвозди, с усилием разворачиваю Оксану на стуле спиной к себе и достаю из кармана провод.
— Прости меня. Мне правда очень жаль.
Я быстро накидываю удавку ей на шею и с силой затягиваю. Оксана дергается и отталкивается ногами так, что стул подпрыгивает, врезается спинкой мне в живот и едва не опрокидывается, из ее груди вырывается сдавленный судорожный звук, так и не ставший криком, а я быстро делаю еще одну петлю и тяну сильнее. Она хрипит. Внезапно пальцы ее рук, связанных за спиной, впиваются ногтями мне в ногу повыше колена. От резкой боли я чуть не выпускаю провод, но продолжаю тянуть, чувствуя, как ее ногти рвут защитный костюм, вонзаются в кожу сквозь ткань брюк, а кисти рук, невероятно выгибаясь, подбираются к паху. Я наваливаюсь вперед, чтобы подключить мышцы груди, как при упражнении с эспандером, и растягиваю провод, словно хочу его разорвать. Удавка впивается ей в шею так глубоко, что исчезает в складках побагровевшей кожи. Хрип прерывается, отчаянная хватка пальцев на моем бедре слабеет, но я продолжаю тянуть что есть сил, и стою, вцепившись в концы провода, еще минуты две после того, как ее тело расслабилось и обвисло на стуле.
Выпускаю удавку из онемевших пальцев, устало присаживаюсь на кровать, стараясь не смотреть на лицо. Я чувствую себя совершенно измотанным и усталым, но все же нахожу в себе силы, чтобы прочитать отходную молитву.
«
Ночь уже прошла, утро еще не наступило. Мир как будто застыл вне времени и вне пространства. Только мрак вокруг, и небесная влага с недобрым шепотом оседает во тьме на невидимый лес, дремлющий в ожидании настоящей весны.
Я ставлю ящик с инструментами рядом с машиной, прислоняю ружье к багажнику, и с ножом в руках снова возвращаюсь в дом. Разрезаю скотч, удерживающий недвижное тело на стуле, и оно грузно валится на пол. Потом беру труп за ледяные лодыжки и выволакиваю наружу. Голова с глухим стуком бьется о деревянные пороги и низкую ступеньку крыльца. Я тащу тяжелое тело за ноги, слышу шорох, с которым оно скользит по гниющей мокрой листве и чувствую, как еще теплая кожа цепляется, а потом рвется об острую проволоку поникшей изгороди. Когда я кое-как усаживаю ее, прислонив спиной к замшелому бетонному столбу, мне все-таки приходится взглянуть ей в лицо: оно сине-багровое, все в темных отметинах полопавшихся сосудов, безобразно одутловатое, как будто покойница обиженно надула щеки перед смертью. Ниже впившейся в шею удавки тело белое, как бумага, и округлившаяся темная голова с чудовищным колтуном спутавшихся длинных и грязных волос, в которых застряли листья и мелкий сор, кажется головой огородного пугала, приставленной к женскому телу.
Крепко привязывать труп нет смысла, но я все же для порядка прихватываю тело к столбу проволокой за шею и под грудью и последний раз возвращаюсь в пустой дом, чтобы забрать пальто, шляпу и разрезанные тряпки.
Вытряхиваю на колени покойнице содержимое большого красного чемодана: туфли, одежда, большая косметичка, флакон с шампунем, куски каких-то тканей вываливаются бесформенным ворохом. Последней выпадает кукла «Monster High» в картонной упаковке: гротескная большеголовая девица с тонкими ручками и ножками, выглядящая, как проститутка, накрасившаяся к Хэллоуину.
Какое время, такие и игрушки. Сейчас весь мир похож на размалеванную для Хэллоуина шлюху.
Бросаю на куклу пустой чемодан, на него летят сапоги, которые я достал из багажника, и куски искромсанной одежды. Потом при свете фонаря изучаю содержимое сумочки: вынимаю из внутреннего кармашка на «молнии» паспорт в яркой обложке, конверт с небольшой пачкой пятитысячных купюр, который прячу во внутренний карман пиджака; в него же засовываю еще один конверт, маленький, из плотной желтой бумаги, в котором лежит старинная медная монета. Остальное добавляю к куче других вещей. Последними туда отправляются мой разобранный мобильный телефон, испачканный защитный костюм и резиновые перчатки. Святыни на шее покойницы я не трогаю: хотя на этот счет и нет никаких прямых указаний, мне почему-то кажется, что так будет правильно.
Я завожу двигатель, зажигаю фары, разворачиваю машину и выхожу для свершения последнего акта. В мертвом электрическом свете, среди тьмы молчаливого леса, засыпанное пестрыми тряпками мертвое белое тело с темно-багровой головой и истрепанной паклей грязно-светлых волос, выглядит, как работа сумасшедшего бутафора.
«Книга, как здорово! Я обязательно куплю! Дадите мне автограф?»
Я вытаскиваю из багажника канистру с бензином и короткую деревянную рейку с прибитой фанерной табличкой. На табличке краской по трафарету выведено: «ВЕДЬМА». Я втыкаю табличку в песок на дороге, кладу рядом найденный в сумочке паспорт, а потом поливаю бензином рассыпанные вещи, одежду, лью на голову и голые плечи. Убираю канистру обратно, вынимаю из кармана спички, потом случайно бросаю взгляд в сторону и вздрагиваю так, что роняю коробок. На фоне темного силуэта дома чернеет, как провал в непроглядную потустороннюю тьму, нечеткое очертание высокой человеческой фигуры. Я отворачиваюсь, медленно поднимаю упавший коробок, а когда снова поднимаю глаза на дом, фантом уже исчез. Я перевожу дыхание и чиркаю спичкой.
Огонь вспыхивает мгновенно, с ровным, опасным гудением. Пламя такое яркое, что резью бьет по глазам. Я вижу, как вспыхивают волосы, как быстро чернеет и лопается кожа, и тело едва заметно ерзает в пламени, словно пытаясь встать. Когда большая грудь чуть поднимается, сжимаясь, обугливаясь, и покрывается трещинами, из которых сочится наружу моментально закипающий в пламени жир, я отворачиваюсь и иду к машине.
Я долго кружу по проселочным дорогам, вдали от трасс с их постами полиции и камерами видеонаблюдения, пока не выезжаю на шоссе по направлению в город. Дождь перестал, и темно-серое небо начинает нехотя светлеть на востоке. Справа меж редких деревьев сначала мелькает, а потом раскрывается вдаль и вширь гладь огромного озера. Я останавливаю машину на обочине и выхожу.
Вокруг ни души. Над озером купол торжественной предутренней тишины. Наступает Лэтаре — четвертое воскресенье Великого Поста. Я глубоко вдыхаю холодный чистый воздух и смотрю в небо. Там пусто.
У берега еще держится грязный лед, но уже в нескольких метрах за ним неподвижно чернеет маслянистая поверхность воды. Я лезу в карман, достаю оттуда конверт с медной монеткой и некоторое время смотрю на нее, держа на ладони: старая копейка, с полустертым изображением царского герба и двумя различимыми цифрами: 18… Я широко размахиваюсь и с силой бросаю ее в озеро. Монета описывает широкую дугу и с едва заметным плеском исчезает в темной воде.
Из нагрудного кармана пиджака вытаскиваю мобильник Оксаны, включаю его и набираю короткий номер полиции.
— Я хочу сообщить о местонахождении трупа с признаками насильственной смерти.
Меня не перебивают, пока я рассказываю, где они могут найти тело, но потом обязательно начнутся вопросы, на которые я не буду отвечать. Поэтому я просто говорю на прощание:
— Я снова сделал вашу работу.
Глава 2
— Вам еще повторить?
Бармен Дэн, большой добродушный парень в бейсболке и черной футболке с изображением какого-то персонажа комиксов. Дэн — настоящий бармен, и прекрасно чувствует, каким должен быть для каждого гостя за стойкой в любой момент времени: молчаливой тенью или веселым шутником, другом для разговора по душам или просто собутыльником, рассказчиком или внимательным слушателем. С Алиной он всегда безупречно вежлив, предупредителен и держит почтительную дистанцию, что лишний раз подтверждает: Дэн — настоящий бармен.
— Да, повторить то же самое. И посчитать.
Дэн аккуратно наливает порцию виски, ловко бросает туда два кубика льда, несколько церемонно кивает и идет за счетом. Алина поднимает бокал, вдыхая праздничный карамельный аромат «Джек Дэниэлс». Если прикрыть глаза, то можно представить, что за окном все тот же ноябрь: та же хмарь из снега с дождем, угрюмое небо, холодный ветер, мокрые крыши, тот же город, похожий на ветшающий склеп, та же работа — жизнь застыла в сером промозглом безвременье. Даже тот же паб — «Френсис Дрейк», в котором осенью Алина переступила порог, навсегда разделивший ее жизнь на до и после. Наверное, потому она и бывает тут так часто: люди всегда приходят туда, где чувствуют связь с прошлым, до тех пор, пока это прошлое им дорого.
Из колонок звучит разудалый кельтский рок, и ирландские парни хрипло поют про пушки и барабаны, барабаны и пушки. Алина делает глоток, и добрый друг Джек согревает мысли и чувства ласковым жидким огнем. Она встряхивает золотисто-рыжими волосами, ставит стакан на темное дерево стойки и смотрит вокруг. Сейчас суббота, но людей меньше, чем можно было бы ожидать в ненастную ночь, когда многие стремятся укрыться от тревожной тоски в желтоватом теплом сумраке паба. Несколько пар расположились за длинными высокими столами у окон, на низком кожаном диване у дальней стены пристроился маленький индус, из второго зала временами доносится многоголосый густой мужской смех.
Может быть, они пьют как раз за тем столиком у окна, думает Алина. И ставят пивные кружки туда, где полгода назад лежали папки с фотографиями растерзанных девичьих трупов.
Вдоль длинной барной стойки, блестящей в полумраке полированным деревом и латунными поручнями, на высоких табуретах чинно сидят постоянные гости, почетные члены клуба полуночных пьяниц. Перед каждым стакан с любимым напитком; иногда они перебрасываются репликами друг с другом или вступают в беседу с барменом, но чаще просто сидят и молча пьют, глядя перед собой, как будто ожидая чего-то. Некоторых Алина знает по именам, но большинство просто в лицо. Они ее тоже знают, и когда Алина приходит и садится на свое место у правого края стойки, ей кивают, и она кивает в ответ. За те три месяца, что Алина появляется здесь, все уже выучили, что к ней не нужно приставать с разговорами, не говоря уже о том, чтобы просто приставать. У Алины свои привилегии этого сообщества ночных одиночек, и остальные его члены воспринимают ее как часть здешнего мира: невысокая молчаливая молодая женщина с золотистыми волосами и строгим лицом, заглядывающая на пару часов вечерами и скрашивающая пустоту пьяной ночи возможностью строить предположения о загадке ее одиночества. Интересно было бы послушать их версии, думает Алина и усмехается. Насколько близко они оказались бы к истине? Хотя, если опустить некоторые обстоятельства ее жизни, истина очень проста: ей, как и всем остальным, просто некуда идти и не хочется возвращаться в то место, которое, за неимением более точного слова, называется домом. И, как и все, она ждет, только в отличие от других, знает, чего именно.
Иногда, обычно перед тем, как наступает пора уходить, ей кажется, что сейчас откроется дверь, и вместе с дуновением холода сюда войдет Гронский, в черном костюме, пальто, в белой рубашке, по обыкновению бледный, небритый, высокий и прямой, как палка. Он сядет рядом, закурит, возьмет себе виски и снова позовет за собой, туда, за порог, который она переступила когда-то. В такие минуты Алина с радостью согласилась бы снова терпеть его раздражающую манеру общаться, привычку скрывать и недоговаривать, высокомерие и категоричность, была готова простить ему то, что он показал ей другую, яркую и насыщенную жизнь, а потом пропал, оставив ее здесь, в омуте остановившегося времени. Конечно, она знала, что он не придет и не позовет, но думать об этом было и больно, и приятно одновременно, словно сами мысли позволяли ей сохранить связь с теми шестью неделями, изменившими все.
Кадровые потрясения, которое испытало в ноябре Бюро судебно-медицинской экспертизы, обернулись для Алины во благо: она заняла должность начальника отдела экспертизы трупов, что давало больше возможностей для ее излюбленной формы эскапизма — полного погружения в работу. Закончился ледяными дождями темный ноябрь, под стенания жителей города о так и не наступившей толком зиме прошел и невразумительный декабрь. За три дня до Нового года Алина отметила свой тридцатый день рождения. Вдвоем с отцом они посидели в гостиной его загородного дома, помолчали о разном, а потом папа сделал ей неожиданный подарок — маленький золотой крестик на цепочке, точную копию того, что был у ее мамы. Годом раньше Алину такой подарок тронул бы до глубины души; впрочем, он тронул и сейчас, но несколько иным образом, вызвав воспоминания об эксгумации, потемневших останках, а еще о тех обстоятельствах, которые привели к гибели мамы много лет назад. Крестик Алина с благодарностью приняла, надела его на шею и засобиралась домой.
Новый год она встретила в одиночестве.
К счастью, ее работа позволяла игнорировать Рождественские каникулы с их изнуряющим бездельем и какой-то ритуальной раблезианской невоздержанностью. Алина каждый день приезжала в Бюро, сама проводила экспертизы, писала заключения и с удовольствием подменяла своих счастливых коллег, которые уезжали в отпуск и на страницах Социальной сети радостно выставляли напоказ голые ноги на фоне пляжей и моря. Но работа не приносила былого удовлетворения. Все чаще Алиной овладевало странное беспокойство, словно все, чем она занималась, не имело никакого смысла, будто жизнь мелькнула на миг, и прошла стороной. Алине не хватало ощущения настоящего дела, и то, что когда-то пугало и вызывало у нее отторжение, сейчас казалось захватывающим и ярким приключением. Ей стали сниться тревожные сны: в них она пробиралась по сумрачным подвалам, карабкалась по крышам, стреляла из дробовика по неясным теням в лабиринтах дворов, перескакивала на машине через разводящийся мост, и постоянно то ли гналась за кем-то, то ли пыталась убежать.
Ее состояние начали замечать на работе. Коллеги и подчиненные уважали и даже любили ее, несмотря на подчеркнуто отстраненный деловой стиль общения, и теперь все как один пытались завести разговоры. Хуже всего были беседы о личном: Алине зачем-то рассказывали о перипетиях любовных историй, семейных проблемах и всякий раз ей казалось, что от нее ждут ответных откровений. Что она могла им сказать? «Знаете, мне уже тридцать, а лучшие воспоминания жизни связаны с событиями, которые вам показались бы сущим кошмаром?» Или все ждали, что она наконец откроет им тайну, почему красивая, успешная, умная женщина до сих пор не устроила свою личную жизнь?
Дэн принес счет. Алина сделала еще один глоток, и взялась за увесистую сумочку — увесистую потому, что в ней рядом с бумажником лежал небольшой травматический пистолет. Его она тоже купила тогда, в ноябре, после исчезновения Гронского. Купила не потому, что стала бояться чего-то, нет — наоборот, ей казалось, что уже ничто в жизни не сможет напугать ее по-настоящему. Просто ей нравилось ощущать вес пистолета. Чувствовать себя вооруженной. И знать, что в любой момент может пустить оружие в ход.
В пабе становилось душно и громко. Хриплых ирландских ребят сменили гитарные аккорды хард-рока, утробный хохот во втором зале разбавили пьяные бравые выкрики, и оттуда мимо барной стойки периодически стали ходить в сторону туалета и обратно осоловелые красноглазые мужчины. Один из них, пузатый крепыш в туго натянутой на животе полосатой рубашке, проходя мимо, взглянул на Алину и попытался улыбнуться. Расслабленные алкоголем мимические мышцы провалили эту попытку, и смогли только растянуть вкривь и вкось лоснящиеся красные губы. Алина посмотрела ему в глаза. Мужчина отвернулся и поспешно скрылся в сортире. Она внезапно поймала себя на чувстве, что хотела бы, чтобы этот пузатый тип попытался завязать с ней знакомство, и чем навязчивее и бесцеремоннее, тем лучше. Потому что это дало бы ей основания тоже с ним не церемониться.
«Вот поэтому у меня нет личной жизни».
Конечно, как и у каждой женщины у нее было какое-то подспудное желание детей, семейного счастья, существующее где-то глубоко внутри, на уровне биологического кода. Но реально Алина никогда об этом не думала, не стремилась, и спокойно прожила всю жизнь, занимаясь тем, что было для нее действительно важным и интересным: учебой в Медицинской Академии и интернатуре, кандидатской диссертацией, преподаванием, спортом, чтением, любимой работой, в которой находилось множество возможностей и для приложения интеллектуальных способностей и для профессионального роста. Семья и дети должны были случиться когда-то потом, в будущем. И вот теперь ей тридцать, и она незаметно попала в то самое будущее, которое оказалось совсем не таким, как она себе представляла.
Да и представляла ли вообще? Какое оно, семейное счастье? Картинка из телевизионной рекламы? Улыбающиеся отбеленными зубами муж, жена, двое детей, и такая же белозубая собака? От этого веяло столь невыразимой тоской, что Алина скорее готова была согласиться прожить всю оставшуюся жизнь в одиночестве, чем увидеть себя на зеленой лужайке в окружении глянцевых домочадцев или на кухне, непременно огромной и светлой, в процессе приготовления обеда с использованием «Магги на второе». Немногочисленные случавшиеся у нее романы и унылые повести о семейной жизни коллег по работе убедили Алину в простой истине: если ты что-то из себя представляешь, одной быть лучше, проще и комфортнее. Единственный пример счастливой семьи, который она знала — ее собственной семьи — научил двум вещам: она никогда не сможет стать такой, какой была ее мама, а главное, если даже у нее это получится, то даже идеальная и счастливая по всем принятым меркам жизнь не гарантирует того, что муж не увлечется неожиданно какой-то девицей, случайно встреченной в ночном баре. Маниакальное женское желание выйти замуж и родить казалось просто навязанной кем-то обязанностью, причем навязанной настолько давно, что выполнение ее уже потеряло свой смысл. Единственное, что пугало в картине одиночества, так это альтернатива обнаружить себя через десять лет здесь же, в пабе, со стаканом виски в руке. Перспектива так себе, но уж точно лучше, чем прожить жизнь с по сути чужим человеком и еще нарожать детей лишь потому, что так надо. Но с такой перспективой, видимо, придется смириться, потому что единственный человек в жизни Алины, который был ей интересен, о котором она хотела заботиться, помогать, быть ему напарником и партнером, просто исчез, потому что у него нашлись дела поважнее.
Она встряхнула волосами, прогоняя ненужные воспоминания, и посмотрела на часы. Длинная стрелка на циферблате с изображением капитана Френсиса Дрейка указывала вертикально вниз: полчаса назад наступило воскресенье.
Алина положила поверх счета деньги и вызвала такси.
— … зомби.
Она повернулась.
Слева от нее один из постоянных гостей разговаривал с Дэном. Алина вспомнила, что у него странное имя — Пауль, а еще что первое время смотрела на него, пытаясь определить возраст: у Пауля был тот тип внешности, обладатели которого пожизненно обречены на обращение «молодой человек». Сейчас Пауль был уже изрядно навеселе и что-то рассказывал вежливо улыбающемуся Дэну. Сквозь грохот музыки до Алины доносились обрывки фраз:
— На фольклорную практику когда ездили, студентами еще…нас восемь человек, отделились от остальных, добрались до этой деревни по узкоколейке…бабка…точно тебе говорю, я сам видел…мертвецы из могил…зомби…
Алина улыбнулась и покачала головой. Зомби. Ей стало весело.
На телефон одновременно позвонили и прислали сообщение: такси ждало у входа. Алина надела пальто, кивком попрощалась с Дэном и Паулем и вышла на улицу.
С темного неба сыпалось и летело все подряд: крупный ледяной дождь, мокрый снег, мелкая морось, а ветер, как разбушевавшийся пьяница, швырял все это яростными порывами то в лицо, то за воротник пальто.
Алина быстро нырнула на заднее сидение автомобиля. Немолодой водитель, поглядывая на нее в зеркало, сначала молчал, а потом все-таки не выдержал, откашлялся и произнес:
— Что ж, когда же весна настанет?
— Никогда, — ответила Алина и закрыла глаза.
Водитель отвел взгляд и включил радио.
В убаюкивающем тепле салона машины Алина расслабилась, откинувшись на спинку сидения, и вдруг, сильно и неожиданно вздрогнув, широко распахнула глаза.
Она будто уснула на мгновение и увидела, как где-то далеко, среди темных пустых пространств, дряхлый поезд преодолевал последние километры до города, одышливо выстукивая чугунные ритмы. Потом оказалась в полумраке купе, ощутила запахи, звуки, а напротив нее сидел незнакомец, лицо которого было скрыто в тени. В нем не было ничего необычного или страшного, но Алина очнулась от этого короткого видения с бьющимся от ужаса сердцем.
«Дьявольщина какая-то».
Некоторое время она ехала с открытыми глазами, но потом мерное качание автомобиля, негромкая музыка и уютное тепло сделали свое дело. К дому Алина приехала совершенно раскисшей. Она выбралась из машины, расплатилась, и поднялась на одиннадцатый этаж. В лифте она снова чуть не уснула, а когда вошла в квартиру, то споткнулась, снимая сапоги, и едва не упала на том самом месте, где несколько месяцев назад получила жестокий удар в лицо от ворвавшихся головорезов. Впрочем, призраки погибших здесь людей ее не тревожили, а после ремонта, когда заменили разбитую мебель в прихожей и заделали дырки от пуль, перестали тревожить и воспоминания. Здесь снова был ее дом.
Квартира встретила тишиной, спокойствием, и вульгарным, приторным запахом роз.
— О Господи, — простонала Алина, — забыла совсем…
Ведь действительно, даже и не вспомнила, когда час назад думала за барной стойкой о несостоявшейся личной жизни. Наверное, потому, что источник происхождения ста и одной розы в ее квартире, занявших единственную вазу и два пластиковых ведра, никак с личной жизнью не ассоциировался. И пара вечеров в ресторане вкупе с настойчивыми знаками внимания ничего не меняли: уважение, вежливость и нежелание обидеть не имеют ничего общего с чувствами или даже с мыслями о возможности отношений. Семен Чекан, красивый мужик, спортсмен, тридцать пять лет, разведен, детей нет, оперативник — «убойщик» уголовного розыска городского ГУВД. Мастер рукопашного боя и эффектного ухаживания. Многие незамужние коллеги женского пола, наверное, назвали бы ее дурой. Да что там, она и сама иногда называла себя дурой, но поделать ничего не могла: все равно что убеждать себя съесть что-то невкусное, только потому, что это очень полезно.
Значит, дура. Ну и прекрасно. Ей так нравится.
За два дня розы пропитали тошнотворным сладковатым запахом все квартиру и жадно высосали почти всю воду из ведер, но менять ее и заново переставлять цветы сил уже не было. Видимо, он считает, что это круто — подарить сотню роз. Хорошо еще, что на асфальте под окнами ничего не пишет. Хотя нет, это слишком мелко: скорее, он составит ей признание в любви из полицейских автомобилей. И попросит включить сирены и мигалки.
Уже проваливаясь в сон и снова ощутив липкий розовый аромат из другой комнаты, она подумала: вот Гронский никогда бы такого не сделал. Не стал бы дарить ей цветы целыми клумбами. Ну да, он ведь и не дарил, и вообще не делал ничего такого.
И не собирался.
Огромная фигура в плаще с капюшоном неподвижно застыла в арке двора, освещенная сзади бледным уличным фонарем. В руке тускло блестит изогнутое лезвие огромного ножа. Алина узнает его сразу. Она понимает, что он давно уже мертв, но здесь, в ее сне, по-прежнему жив и опасен. Алина разворачивается и бежит.
Город во сне оживает, сбросив потертую маску, едва прикрывающую его истинный лик, изъеденный проказой кошмара: высокие дома обступают со всех сторон, вытягиваются кверху, нависают кривыми, пропитанными сыростью стенами, почти закрывая черное небо, в котором яростно клубятся серые тучи, источающие стылую морось. Алина петляет в тесном сумрачном лабиринте дворов, пробегает через темные изогнутые арки, но куда бы она не бежала, куда бы ни сворачивала, впереди раз за разом появляется исполинская тень в капюшоне.
С треском ломается каблук. Алина сбрасывает туфли и бежит босиком через холодные осклизлые лужи, растекающиеся под ногами, словно инфернальные медузы, поднявшиеся из бесконечных зловонных болот, погребенных под городом. Алина бросается к неровной узкой щели между двух домов и начинает протискиваться, чувствуя, как сжимает грудь влажный камень, а в ноги впивается колючий сор, скопившийся тут за многие, многие годы. Ей удается выбраться с другой стороны, и она оказывается в следующем дворе, к стене которого прислонился дощатый сарай с железной заржавленной крышей. Алина тянет на себя ветхую дверь, изнутри несет густой кислой вонью гниющей помойки. Она отшатывается, но из арки напротив доносятся тяжелые шаги, отдаваясь гулким эхом. Медлить нельзя; Алина знает, что это западня, но все же прячется в теплом зловонии, плотно прикрыв за собой скрипучую дверь. В темноте она видит огромную гору мусора и нечистот: размокший картон, какие-то тряпки, остатки еды, пустые консервные банки — они заполняют все пространство от стены дома, к которому пристроен сарай, почти до самой двери, возвышаясь в человеческий рост и едва не касаясь крыши. Отвратительные миазмы заставляют Алину задержать дыхание; она стоит босиком в вонючей гнилостной жиже, и слышит, как ее преследователь входит во двор, бродит подле сарая, и с шумом сопит, пытаясь учуять сбежавшую жертву. Алина замирает, и в этот момент груда мусора приходит в движение.
Осыпается мелкий сор, пивные жестянки раскатываются в стороны, гора нечистот словно дышит, колыхаясь боками, вздувается, а потом разваливается надвое, когда из нее вырываются наружу руки с корявыми пальцами, а за ними высовывается по пояс кошмарная старуха в истлевших лохмотьях. Старуха раскачивается, подобно жуткому клоуну из адской шкатулки с сюрпризом, хрипло причитая и бормоча; красные глаза вцепляются в Алину острым взглядом, из-под толстого лохматого платка выбиваются жирные космы. Она протягивает вперед свои руки, все в чешуе омертвевшей разлагающейся кожи, Алина кричит от ужаса и, не помня себя, выскакивает наружу, прямо навстречу гигантской фигуре с кривым тесаком в кулаке…
Телефон звонил долго и настойчиво, как судебный пристав, стучащийся в дверь. Алина лежала с закрытыми глазами и ждала. Звонок умолк, но через секунду снова завел свои настырные громкие трели. Когда он сделал передышку и зазвонил в третий раз, сердито жужжа и ерзая по тумбочке, Алина застонала и открыла глаза.
На табло электронных часов светились зеленые цифры: 8.30 утра. Ничего доброго от звонка в такое время в воскресенье ждать нельзя. Алина протянула руку, с третьей попытки нащупала телефон и, щурясь от тусклого серого света из окна, посмотрела на экран. «Семен Опер». Тот самый, который предпочел бы быть записанным как «Любимый». Алина чертыхнулась и, не поднимая головы, приложила телефон к уху.
— Алё!
— Привет, ты не спишь? — голос звучал сквозь уличный шум. Удивительно, каким оживленным может быть город ранним утром выходного дня.
— Сплю. У меня выходной.
— Слушай, ну прости, что разбудил, доброе утро, — было слышно, как хлопнула дверца машины, и шум улицы стих.
Алина молчала.
— Ты можешь за полчаса собраться? Я за тобой заеду.
Алина подумала, что он вдруг решил устроить ей какой-то нелепый сюрприз, типа неожиданной поездки за город ранним утром. А то и за границу: «Дорогая, собирайся, мы летим в Париж!». Это бы хорошо рифмовалось с сотней роз, превративших квартиру в пахучую оранжерею. Предположение было так ужасно, что Алина даже проснулась.
— А что случилось? — осторожно поинтересовалась она.
— Ребята из области позвонили, попросили приехать на труп. И мне очень нужна твоя помощь.