Как видите, в данном случае медведь сам становится гостем в доме охотника. Для него ставят вариться мясо, а потом его же садят с почетом за стол.

Поэтическая структура «Калевалы» — это цепь параллелизмов (прием, при котором последующая строка повторяет другими словами то, что сказано в предыдущей). Строки довольно часто аналогичны и синтаксически, и морфологически («Лисьи коготки — в кармане, в пазухе — медвежьи крючья», «В панцире мужчина крепче, муж уверенней в кольчуге», «Дева бурного порога, дочка быстрого потока». «Лодку к луде направляет, к берегу челнок подводит»). Такая структура придает тексту «Калевалы» зримую красоту и благозвучие. Мы стремились к более адекватной передаче этой калевальской формы:

Как у нашей свахи славной в золотых кружочках шея, в золотых тесемках кудри, в золотых браслетах руки, в золотых колечках пальцы, в золотых сережках уши, в золотых подвесках брови, в скатном жемчуге реснички.

(Песнь 25, 635–647)

Гораздо труднее было соблюдать внутристрочные параллелизмы. Но во многих случаях, как нам кажется, мы добивались адекватности и здесь: «Сделал ноги, руки сделал», «слово молвил, так заметил», «спрашивает, вопрошает», «думу думает, гадает».

Другая особенность «Калевалы» — аллитерации (повторение первых звуков слов в строке). В связи с тем, что в финском языке ударение силовое и падает оно на первый и далее на каждый непарный слог, аллитерация является своего рода рифмой, но не в конце слов, а в начале. В русском языке такая передача аллитерации привела бы к искусственности звучания. Поэтому мы так же, как и другие переводчики, пользовались такого рода озвучиванием строк редко, чаше же всего прибегали к звукописи, свойственной русскому стиху: «песню племени поведать», «рода древнего преданье», «вековечный Вяйнямёйнен по морским плывет просторам», «Есть ли в доме, кто излечит злую рану от железа», «на песок ступил сыпучий».

Точно так же мы старались передать другие особенности стиля «Калевалы» (точные и зримые эпитеты, развернутые сравнения, гиперболы, метонимии). Если Лённрот обнаруживал в народной поэзии такие удачные с его точки зрения приемы, он оставлял эти строки почти без редактуры:

Лыжею скользнул по снегу, словно быстрою гадюкой, полозом сосны болотной — как живучею змеею…

(Песнь 13, 197–200)

Но у Лённрота встречаются и такие сравнения, которые сочинены им самим:

Сам орел низвергся с мачты, в лодку с высоты сорвался, как с березы кополуха, как с еловой ветки белка.

(Песнь 43, 255–258)

Основа метрики «Калевалы» — четырехстопный хорей, который звучит довольно разнообразно, поскольку в устной традиции рунопевцы нарушали ударения в словах в угоду мелодии и музыкальному ритму. Попытка передать это ритмометрическое разнообразие привела бы в переводе к мешанине стихотворных размеров. Авторы нового перевода не отходят от четырехстопного хорея, использованного впервые при переводе карельских рун еще Федором Глинкой, переложившим на русский язык две народные песни «Рождение арфы» и «Вейнамена и Юковайна» в 1827–1828 годах.

Общая тональность нашего перевода, однако, отличается от перевода Бельского, который намеренно героизировал лённротовский эпос, усиливал его героическое начало.

Мы исходили из того, что в «Калевале» отразилось в основном крестьянское миросозерцание. Герои чаще воздействовали на противоположную сторону не мечом, а магическим словом. Лённрот брал в диалоги и монологи огромное количество строк из заклинаний, а также из лирических песен.

Все это придавало оригиналу несколько иную интонацию, чем в переводе Л. Бельского.

Чтобы подчеркнуть поэмный характер «Калевалы», мы изменили и название каждой из ее пятидесяти частей: вместо слова «руна» в нашем переводе сказано слово «песнь» (песнь первая, песнь вторая и т. д.). Напоминаем, что и сам Лённрот пользовался в своей «Перво-Калевале» этим же словом.

Некоторую сложность для русского произношения представляют имена с дифтонгами и долгими гласными. Прежние переводчики писали: Лоухи, Кауко, Кауппи. Между тем, такого рода имена — двуслоговые. Поэтому в нашем переводе эти имена записываются так: Ловхи, Кавко, Кавппи. Название страны, где живет Ловхи, мы записываем также несколько по-другому, а именно Похьела.

* * *

Лённротовской полной «Калевале» в 1999 году исполняется 150 лет. За эти годы она была переведена на 45 языков. Сокращенных переводов существует около 150.

Во многих странах учеными и критиками написаны о «Калевале» горы литературы. В поисках вдохновения к ней во всем мире обращаются поэты, художники, композиторы. Под влиянием «Калевалы» Э. Леннрота в период национального пробуждения народов мира на романтической волне XIX века родились «Калевипоэг» эстонца Ф. Крейцвальда и «Песнь о Гайавате» американца Г. Лонгфелло. «Калевала» оказала свое воздействие и на латышский эпос «Лачплесис» А. Пумпура.

Финский и карельский народы, гордясь лённротовской «Калевалой», воспринимают ее как национальное достояние, но каждый народ по-своему. Для финнов — это национальный эпос, который выполнил свою главную роль: пробуждение национального самосознания, формирования нации. Финляндия в 1917 году стала суверенным государством. И когда возникала опасность утраты этой суверенности в двух войнах с Советским Союзом, «Калевала» снова поддерживала национальный дух славным прошлым.

Для карелов «Калевала» остается «народным эпосом». Ведь именно материал великих карельских рунопевцев — а это Архиппа Перттунен, Онтрей Малинен, Воассила Киелевяйнен и многие другие — стал основным эпическим материалом для лённротовского эпоса.

«Калевала» и сегодня — произведение-шедевр, прекрасный образец как для молодых, так и развитых литератур. Она привлекает внимание своей совершенной формой и гуманистическим содержанием. Каждая ее страница — высочайшая поэзия.

Будущие поколения читателей найдут в ней источник эстетической радости и вдохновения.

Армас Мишин

* * *

Переводчики выражают глубокую благодарность директору Института ЯЛИ Карельского научного центра РАН доктору исторических наук Савватееву Ю. А., содействовавшему включению в план работы Института перевода «Калевалы» и научного аппарата к эпосу, коллективам секторов литературы и фольклора, Ученому совету Института, Союзу писателей Республики Карелии, принимавшим участие в обсуждении и рецензировании перевода, комментариев и вступительной статьи. Свою признательность они выражают редколлегии журнала «Север», в течение двух с половиной лет публиковавшего в трудных для себя условиях «русскую» «Калевалу».

Переводчики признательны доктору филологических наук, члену-корреспонденту Академии РАН Чистову К. В., вдохновившему их своим добрым напутственным словом к переводу на страницах журнала «Север» и постоянно поддерживавшему их в дальнейшем, доктору философии, исследователю Хельсинкского университета Лаури Харвилахти и доценту Петрозаводского университета Старшовой Т. И. за компетентные замечания по работе.

* * *

Перевод поэмы Э. Лённрота выполнен в Институте языка, литературы и истории Карельского научного центра Российской Академии наук в 1992–1995 гг. Развернутые предисловие и научный комментарий к эпосу (их предполагается издать отдельной книгой) подготовлены в 1995–1996 гг. при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда. В процессе работы переводчики были удостоены также стипендий финляндских гуманитарных фондов: в 1955 и 1996 гг. стипендии Фонда общего развития и просвещения Альфреда Корделина, в 1997 г. — финляндского фонда культуры. Первоначальный вариант данного перевода был напечатан в журнале «Север» в 1995-1997 гг.

Песнь первая

Зачин песни, стихи 1-102. — Дева воздуха опускается на хребет морской волны, где, забеременев от ветра и воды, становится матерью воды, с. 103–176. — Утка устраивает гнездо на колене матери воды и откладывает яйца, с. 177–212. — Яйца выкатываются из гнезда и разбиваются, кусочки превращаются в землю, небо, солнце, луну, тучи, с. 213–244. — Мать воды созидает заливы, мысы, и прочие берега, мелкие и глубокие места в море, с. 245–280. — Вяйнямёйнен рождается от матери воды. Его долго носит по волнам. Наконец он останавливается и выходит на берег, с. 281–344.

Мной желанье овладело, мне на ум явилась дума: дать начало песнопенью, повести за словом слово, 5 песню племени поведать, рода древнего преданье. На язык слова приходят, на уста мои стремятся, с языка слова слетают, 10 рассыпаются речами. Друг любезный, милый братец, детских лет моих товарищ, запоем-ка вместе песню, поведем с тобой сказанье, 15 раз теперь мы повстречались, с двух сторон сошлись с тобою. Мы встречаемся нечасто, редко видимся друг с другом на межах земли убогой, 20 на просторах скудной Похьи[11]. Подадим друг другу руки, крепко сцепим наши пальцы, песни лучшие исполним, славные споем сказанья. 25 Пусть любимцы наши слышат, пусть внимают наши дети — золотое поколенье, молодой народ растущий. Эти песни добывали, 30 заклинанья сберегали в опояске — Вяйнямёйнен[12], в жарком горне[13] — Илмаринен[14], в острой стали — Кавкомьели[15], в самостреле[16] — Йовкахайнен[17], 35 за полями дальней Похьи, в Калевале вересковой. Их отец мой пел когда-то, ручку топора строгая, этим песням мать учила, 40 нить льняную выпрядая, в дни, когда еще ребенком я у ног ее вертелся, сосуночек несмышленый, молоком грудным пропахший. 45 Много было слов у сампо[18], много вещих слов — у Ловхи[19]. С песнями старело сампо, с заклинаниями — Ловхи, Випунен[20] почил в заклятьях, 50 Лемминкяйнен[21] — в хороводах. Есть других немало песен, мной заученных заклятий, собранных с межей, с обочин, взятых с веток вересковых, 55 сорванных с кусточков разных, вытянутых из побегов, из макушек трав натертых, поднятых с прогонов скотных в дни пастушеского детства, 60 в дни, когда ходил за стадом, по медовым бегал кочкам, золотым полянам детства вслед за Мурикки чернявой, рядышком с рябою Киммо. 65 Мне мороз поведал песни, дождик нашептал сказанья, ветер слов других навеял, волны моря накатили, птицы в ряд слова сложили, 70 в заклинания — деревья. Я смотал в клубочек песни, закрутил в моток сказанья, положил клубок на санки, поместил моток на дровни, 75 на санях привез к жилищу, к риге притащил на дровнях, положил в амба́р[22] на полку, спрятал в медное лукошко. Долго были на морозе, 80 долго в темноте лежали. Уж не взять ли их со стужи, не забрать ли их с мороза? Не внести ли в дом лукошко, положить ларец на лавку, 85 здесь под ма́тицею[23] славной, здесь под крышею красивой? Не открыть ли ларь словесный, со сказаньями шкатулку, узелок не распустить ли, 90 весь клубок не размотать ли? Лучшую спою вам песню, песнь прекрасную исполню, коль дадут ржаного хлеба, поднесут мне кружку пива. 95 Если пива не предложат, не нальют хотя бы квасу, натощак спою вам песню, песнь исполню всухомятку всем на диво в этот вечер, 100 дню ушедшему во славу, дню грядущему на радость, утру новому на счастье. Так, слыхал я, песни пели, складывали так сказанья: 105 по одной приходят ночи, дни по одному светают — так один родился Вяйно[24], так певец явился вечный, юной Илматар[25] рожденный, 110 девой воздуха прекрасной. Дева юная природы, дочь воздушного простора, долго святость сохраняла, весь свой век блюла невинность 115 во дворах больших воздушных, средь полей небесных ровных. Жизнь наскучила такая, опостылела девице, стало скучно, одиноко 120 непорочной оставаться средь дворов больших  воздушных, средь полей небесных ровных. Вот спускается пониже, на морские волны сходит, 125 на морской хребет широкий, на открытое пространство. Налетел порыв свирепый, ветер яростный с востока, всколыхнул морскую пену, 130 раскачал морские волны. Ветер девушку баюкал, девицу волна носила по морским пространствам синим, по высоким гребням пенным, 135 понесла от ветра дева, от волны затяжелела. Бремя тяжкое носила, чрево твердое таскала, может, целых семь столетий, 140 девять жизней человечьих. Не родится плод чудесный, не выходит незачатый. Матерью воды металась на восток, на запад дева, 145 двигалась на юг, на север к самым берегам небесным в муках огненных рожденья, в беспощадных болях чрева. Не родится плод чудесный, 150 не выходит незачатый. Плачет девица тихонько, грустно жалуется, ропщет: «Ой, как тяжко мне, бедняжке, маяться тут, горемычной! 155 Как же вдруг я угодила на открытые просторы, чтоб меня баюкал ветер, чтоб меня гоняли волны по широкому пространству, 160 по бурлящему раздолью. Лучше было б оставаться девой воздуха, как раньше, чем по морю, как сегодня, матерью воды скитаться. 165 Зябко здесь мне, горемыке, холодно мне здесь, несчастной, жить на этих зыбких волнах, плавать по воде студеной. Ой ты, Укко[26], бог верховный, 170 всей вселенной повелитель, поспеши в нужде на помощь, приходи на зов в несчастье, девушку спаси от болей, юную избавь от муки. 175 Торопись, иди скорее, побыстрей спеши на помощь!» Времени прошло немного, лишь мгновенье пробежало. Видит: утка подлетает, 180 крыльями усердно машет, ищет землю для гнездовья, смотрит место для жилища. На восток летит, на запад, движется на юг, на север, 185 все же места не находит, даже самого худого, чтобы гнездышко устроить, для себя жилище сделать. Вот кружится, вот летает, 190 долго думает, гадает: на ветру избу поставить, на волне жилье построить? Ветер дом на воду свалит, унесет волна жилище. 195 Вот тогда воды хозяйка, мать воды и дева неба, подняла из волн колено, из воды плечо явила для гнезда красивой утке, 200 для уютного жилища. Утка, стройное созданье, все летает, все кружится, видит среди волн колено на морском просторе синем, 205 приняла его за кочку, бугорочек травянистый, полетала, покружилась, на колено опустилась, сделала себе жилище, 210 чтобы в нем снести яички, шесть из золота яичек, к ним седьмое — из железа. Принялась яички парить, нагревать колено девы. 215 День сидела, два сидела, вот уже сидит и третий. Тут сама воды хозяйка, мать воды и дева неба, чувствует: горит колено, 220 кожа как огонь пылает, думает: сгорит колено, сухожилия спекутся. Дева дернула коленом, мощно вздрогнула всем телом — 225 яйца на воду скатились, на волну они упали, на осколки раскололись, на кусочки раскрошились. Не пропали яйца в тине, 230 в глубине воды — осколки, все куски преобразились, вид приобрели красивый: что в яйце являлось низом, стало матерью-землею, 235 что в яйце являлось верхом, верхним небом обернулось, что в желтке являлось верхом, в небе солнцем заблистало, что в белке являлось верхом, 240 то луною засияло, что в яйце пестрее было, стало звездами на небе, что в яйце темнее было, стало тучами на небе. 245 Времена идут все дальше, чередой проходят годы на земле под новым солнцем, новым месяцем полночным. Все плывет воды хозяйка, 250 мать воды и дева неба, по воде плывет спокойной, по волнам плывет туманным, перед нею — зыбь морская, небо ясное — за нею. 255 Девять лет уже проходит, год уже идет десятый — голову из волн высоких, из пучины поднимает, занялась она твореньем, 260 принялась за созиданье на морских просторах ясных, на пространствах вод открытых. Чуть протягивала руку — образовывала мысы, 265 ила донного касалась — вырывала рыбам ямы, глубоко вдыхала воздух — омуты рождала в море. Поворачивалась боком — 270 берега морей ровняла, трогала ногами сушу — делала лососьи тони, суши головой касалась — бухты вдавливала в берег. 275 Чуть подальше отплывала на морской простор широкий, луды делала на море, скалы скрытые творила, чтоб на мель суда садились, 280 мореходы погибали. Вот уж острова готовы, луды созданы на море, подняты опоры неба, названы края и земли, 285 знаки выбиты на камне, начертания на скалах — не рожден лишь Вяйнямёйнен, вековечный песнопевец. Вековечный Вяйнямёйнен 290 в чреве матери носился, тридцать лет скитался в море, столько же и зим метался по морским просторам ясным, по морским волнам туманным. 295 Думает себе, гадает, как тут быть и что тут делать в темном месте потаенном, в тесном маленьком жилище, где луны совсем не видел, 300 солнца не встречал ни разу. Он такое слово молвил, произнес он речь такую: «Солнце, месяц, помогите, посоветуй, Семизвездье, 305 как открыть мне эти двери, незнакомые ворота, как из гнездышка мне выйти, из моей избушки тесной! Покажите путь на берег, 310 выведите в мир прекрасный, чтоб луною любоваться, солнцем в небе восхищаться, чтоб с Медведицей встречаться, наблюдать на небе звезды!» 315 Раз луна не отпустила, солнце путь не указало, — потерпев еще немного, поскучав еще маленько, сам качнул он двери замка 320 цепким пальцем безымянным; костяной открыл замочек крепким пальцем левой ножки, на локтях скользнул с порожка, из сеней — на четвереньках. 325 В море он ничком свалился, на волну — вперед руками, оказался Вяйно в море, среди волн герой остался. Пять годов лежал он в море, 330 пять и шесть годов скитался, семь и восемь лет проплавал, наконец остановился у безвестного мысочка, у земли совсем безлесной. 335 На колени муж оперся, на руках герой поднялся, встал, чтоб солнцем восхищаться, чтоб луною любоваться, чтоб с Медведицей встречаться, 340 наблюдать на небе звезды. Так рожден был Вяйнямёйнен, рода славный песнопевец, выношенный девой стройной, матерью рожденный славной.

Песнь вторая

Вяйнямёйнен выходит на безлесную сушу и отправляет Сампсу Пеллервойнена засевать землю деревьями, стихи 1-42. — Не прорастает только дуб, но будучи посажен вновь, всходит и раскидывает ветви над всей землей, заслоняя своей листвой луну и солнце, с. 43–110. — Маленький мужчина выходит из моря и валит дуб; снова стали видны луна и солнце, с. 111–224. — Птички поют на деревьях; на земле растут травы, цветы и ягоды; только нет еще всходов ячменя, с. 225–236. — Вяйнямёйнен находит несколько семян ячменя на прибрежном песке, вырубает лес для пожога, но оставляет одну березу для того, чтобы на ней могли сидеть птицы, с. 237–264. — Орел в благодарность за это высекает для Вяйнямёйнена огонь, чтобы тот мог поджечь подсеку, с. 265–286. — Вяйнямёйнен сеет ячмень, молится, чтобы земля дала всходы и была всегда плодородной, с. 287–378.

Вот поднялся Вяйнямёйнен, стал на твердь двумя ногами там на острове средь моря, там на суше без деревьев. 5 Много лет и зим проходит, знай живет себе все дальше там на острове средь моря, там на суше без деревьев. Думает герой, гадает, 10 долго голову ломает: кто же мне засеет земли, семена положит в почву? Пеллервойнен[27], сын поляны, Сампса, мальчик малорослый, 15 вот кто мне засеет землю, семена положит в почву. Сампса сеет, засевает все поляны, все болота, засевает все лощины, 20 каменистые долины. На горах сосняк посеял, на холмах посеял ельник, вересняк — на суходолах, поросль юную — в ложбинах. 25 Для берез отвел долины, для ольхи — сухие почвы, для черемухи — низины, для ракит — сырые земли, для рябин — места святые, 30 почву рыхлую — для ивы, твердую — для можжевела, для дубравы — берег речки. Принялись расти деревья, вверх побеги потянулись, 35 зацвели макушки елей, разрослись верхушки сосен, вырос березняк в долинах, ольхи на земле сыпучей, в долах — заросли черемух, 40 можжевел — на почве  твердой, чуден плод у можжевела, у черемухи — прекрасен. Вековечный Вяйнямёйнен осмотреть решил посевы, 45 Сампсы первые посадки, Пеллервойнена работу. Видит: выросли деревья, поднялась высо́ко поросль, только дуб еще не вырос, 50 божье дерево не встало. Посмотрел — расти оставил, без опеки, без надзора. Подождал еще три ночи, столько же деньков помедлил, 55 вновь пошел его проведать, переждал всего неделю, только дуб еще не вырос, божье дерево не встало. Четырех он дев увидел, 60 пятерых невест из моря. Девы на лугу косили, травы росные срезали на краю косы туманной, там на мглистом островочке. 65 Что накосят, то сгребают, собирают для просушки. Тут из моря вышел Турсас[28], муж из волн морских поднялся, сено тотчас сунул в пламя, 70 в полыхающее пекло, обратил в золу все сено, всю траву сухую — в пепел. Лишь золы осталась кучка, ворох пепла получился. 75 Лист любви упал на пепел, лист любви и желудь дуба, из него дубочек вырос, поднялся побег зеленый, встал чудесной земляничкой, 80 разветвился, раздвоился. Ветви далеко расправил, широко раздвинул крону, до небес дорос вершиной, по свету раскинул ветви, 85 преградил дорогу тучам, облакам закрыл проходы, заслонил собою солнце, месяца затмил сиянье. Тут уж старый Вяйнямёйнен 90 думать стал, умом раскинул: кто бы дуб срубил могучий, дерево свалил большое? Тяжко в мире человеку, рыбам жутко в море плавать 95 без сиянья солнца в небе, блеска месяца ночного. В свете нет такого мужа, не найти героя в мире, кто бы дуб срубил могучий, 100 повалил бы стовершинный! Тут уж старый Вяйнямёйнен произнес слова такие: «Ой ты, Каве[29], мать родная, дева милая природы! 105 Из воды пришли мне силу, ведь в воде мужей немало, кто бы дуб срубил могучий, дерево свалил дурное, заслоняющее солнце, 110 закрывающее месяц». Вот из моря муж явился, из волны герой поднялся, не был он большого роста, но и маленького — не был, 115 не длинней мужского пальца, бабьей пяди не короче. Мужичок был в медной шапке, был герой в сапожках медных, руки — в медных рукавицах, 120 рукавицы — в медных знаках, медный пояс на герое, в поясе топорик медный, с палец было топорище, с ноготь лезвие секиры. 125 Вековечный Вяйнямёйнен думу думает, гадает: с виду вроде бы мужчина, обликом герой как будто, высотой всего лишь с палец, 130 ростом с бычье лишь копыто. Вымолвил слова такие, произнес такие речи: «Что за человек ты будешь, что за муж ты, бедолага, 135 лишь слегка красивей смерти, мертвеца чуть-чуть пригожей». Мужичок из моря молвил, из волны герой ответил: «Я из тех героев буду, 140 муж из племени морского, что пришел твой дуб повергнуть, древо хрупкое порушить». Вековечный Вяйнямёйнен произнес слова такие: 145 «Вряд ли создан ты для дела, вряд ли создан, вряд ли скроен, чтобы дуб большой повергнуть, древо страшное порушить». Только вымолвил словечко, 150 посмотрел еще разочек, видит — муж преобразился, обновился, изменился — ноги в землю упирались, голова касалась тучи, 155 борода к коленям свисла, волосы до пят спустились, шириной в сажень межглазье, шириной в сажень штанина, полторы — в коленном сгибе, 160 в пояснице — две сажени. Оселком топор шлифует, лезвие секиры точит, жало трет шестью камнями, острие — семью брусками. 165 Он пружинисто шагает, легкой поступью ступает, хлопают порты от ветра, развеваются штанины. Сделал шаг, как будто прыгнул, 170 на песок ступил сыпучий, сделал два, поставил ногу на коричневую почву, в третий раз шагнул и тут же стал у огненного дуба. 175 Топором по дубу стукнул, острым лезвием ударил, раз ударил, два ударил, вот и в третий замахнулся: из железа хлещет пламя, 180 бьет огонь из корня дуба, от ударов дуб кренится, гнется чертова ракита. Вот от третьего удара дуб могучий повалился, 185 наземь рухнула ракита, стовершинная свалилась. Дуб упал к востоку комлем, к западу пролег вершиной, кроной к югу развернулся, 190 к северу — ветвями всеми. Тот, кто ветку взял у дуба, наделен был вечным счастьем, тот, кто отломил вершину, приобщился к вечным чарам, 195 кто у дуба лист отрезал, овладел любовью вечной. Щепки, что летели с дуба, крошки — с острия секиры на морскую гладь упали, 200 на широкие просторы, их качал на волнах ветер, зыбь морская колыхала на хребте морском ладьями, на волне крутой судами. 205 Щепки в Похьелу пригнало. Маленькая дева Похьи там свои платки стирала, полоскала одеянья в море на прибрежном камне, 210 на краю косы далекой. Увидала щепку в море, в короб щепку положила, принесла на двор в плетенке, к дому в кошеле закрытом, 215 чтобы стрел колдун наделал, острых копий наготовил. Лишь свалился дуб огромный, злое дерево упало, сразу солнце засветило, 220 заблестел на небе месяц, тучи в небе побежали, радуга дугой согнулась над далеким мглистым мысом, над туманным островочком. 225 Стали тут боры стройнее, начал лес расти быстрее, зашумели травы, листья, птицы в кронах зазвенели, на ветвях дрозды запели, 230 громче прочих птиц — кукушка. Ягодники появились, золотых цветов поляны, травы разные возникли, вышли разные растенья. 235 Лишь ячмень не прорастает, драгоценный злак не всходит. Вот уж старый Вяйнямёйнен, думу думая, шагает краем синего залива, 240 берегом воды обширной, здесь он шесть находит зерен, семь семян он поднимает, с берега того морского, с мелкого того песочка, 245 в кунью сумочку их прячет, в шкурку с ножки белки летней. Засевать принялся землю, рассыпать зерно на поле рядом с Калевы[30] колодцем, 250 на краю поляны Осмо[31]. Так протенькала синица: «Не взойдет ячмень у Осмо, Калевы овес не встанет, коли почву не расчистишь, 255 для пожога лес не свалишь, не спалишь огнем подсеку[32]». Вековечный Вяйнямёйнен попросил сковать секиру, вырубил пожог просторный, 260 преогромную подсеку, свел красивые деревья. Лишь березоньку оставил, где бы птицы отдыхали, где б кукушка куковала. 265 Прилетел орел небесный — пересек простор воздушный, прилетел узнать, в чем дело: для чего стоять осталась эта стройная береза, 270 дерево породы славной? Молвил старый Вяйнямёйнен: «Для того стоять осталась, чтобы птицы отдыхали, чтобы мог орел садиться». 275 Так сказал орел небесный: «Хорошо ты это сделал, что березоньку оставил, дерево породы славной, где бы птички отдыхали, 280 где б сидеть удобно было». Тут пернатый выбил пламя, огненную искру высек. Си́верик[33] зажег подсеку, распалил восточный ветер, 285 всю дотла спалил подсеку, превратил деревья в пепел. Тут уж старый Вяйнямёйнен шесть отыскивает зерен, семь семян в своем кисете, 290 в сумочке из куньей шкурки, в кошельке из ножки белки, в горностаевом мешочке. Засевать пошел он землю, рассыпать на почву семя, 295 сам сказал слова такие: «Сею семя, рассеваю, сыплю через божьи пальцы, всемогущего ладони на удобренную почву, 300 плодородную поляну. Ты, владычица поляны[34], почвы славная хозяйка, землю побуди работать, почвы мощь заставь трудиться, 305 у земли в достатке силы, что вовеки не иссякнет, если дочери природы добротой не оскудеют. Пробудись от сна, землица, 310 божий луг, очнись от дремы, поднимай из недр побеги, стебли укрепляй растений, тыщами гони побеги, сотнями толкай колосья 315 на моих полях, посевах, за мои труды-заботы! Ой ты, Укко, бог верховный, ты родитель наш небесный, облаков седых властитель, 320 повелитель туч небесных. Собери совет на тучах, сходку в солнечном сиянье, подними с востока тучу, с юго-запада вторую, 325 облаков гряду с заката, с юга много туч дождливых, дождь пролей из туч на землю, медом брызни на посевы, на зеленые побеги, 330 прорастающие шумно!» И тогда верховный Укко, облаков седых властитель, свой совет собрал на тучах, сходку в солнечном сиянье. 335 Поднял облако с востока, с юго-запада второе, облако привел с заката, с юга — много туч дождливых, облака сложил боками, 340 совместил краями тучи, пролил их дождем на землю, медом брызнул на посевы, на зеленые побеги, прорастающие шумно. 345 Вот поднялся всход остистый, вышел стебель серебристый из земли, из мягкой почвы, вспаханной искусно Вяйно. Через день ли, два денечка, 350 даже после третьей ночи, по прошествии недели вековечный Вяйнямёйнен свой посев пошел проведать, свою ниву, свою пашню, 355 осмотреть свою работу. Поднялся ячмень на славу — в шесть сторон торчат колосья, три узла на каждом стебле. Вековечный Вяйнямёйнен 360 смотрит, ниву озирает. Тут весенняя кукушка увидала ту березу: «Почему стоять осталась в поле стройная береза?» 365 Молвит старый Вяйнямёйнен: «Потому стоять осталась в поле стройная береза, чтоб на ней ты куковала. Покукуй ты нам, кукушка, 370 птица с грудью золотистой, с серебристой грудью птаха, с оловянною — певунья. Утром пой, кукуй под вечер, Позвени еще и в полдень, 375 чтобы стал наш край прекрасней, чтоб леса милее стали, берега — богаче дичью плодородней — наши нивы.»

Песнь третья

Вяйнямёйнен копит знания и становится известным, стихи 1-20. — Йовкахайнен отправляется в путь, чтобы победить его в знаниях, но, проиграв состязание, требует поединка на мечах. Вяйнямёйнен, разозленный, заклятьями загоняет Йовкахайнена в болото, с. 21–330. — Йовкахайнен перепугался и после многих обещаний предлагает Вяйнямёйнену в супруги свою сестру. Довольный Вяйнямёйнен вызволяет его из болота, с. 331–476. — Йовкахайнен, пригорюнившись, отправляется домой и рассказывает матери, какая неудача его постигла в пути, с. 477–524. — Мать приходит в восторг, узнав о том, что Вяйнямёйнен будет ее зятем. Однако дочь эта новость очень огорчает, и она начинает плакать, с. 525–580.

Вековечный Вяйнямёйнен время жизни коротает в Вяйнёле своей прекрасной, в Калевале вересковой, 5 песни Вяйно распевает, распевает, заклинает. Дни поет без перерыва, ночи все — без передышки, древние поет он песни, 10 изначальные заклятья, их не все герои знают, их не каждый понимает на исходе этой жизни, в убывающее время. 15 Далеко несутся вести, слух расходится повсюду о чудесном пенье мужа, о большом искусстве Вяйно. Донеслись до юга вести, 20 Похьелы молва достигла. Как-то юный Йовкахайнен, худощавый Лаппалайнен[35], будучи в гостях однажды, странную услышал новость, 25 будто песни есть получше, заклинанья — поискусней в рощах Вяйнёлы прекрасной, в Калевале вересковой, лучше тех, что знал он раньше, 30 от отца когда-то слышал. В нем обида зародилась, злая зависть разгорелась, оттого, что Вяйнямёйнен был певцом намного лучше. 35 К матушке своей спешит он, к батюшке идет родному, говорит, что в путь собрался, что поехать он решился к избам Вяйнёлы суровой 40 с Вяйно в пенье состязаться. Запрещал отец сыночку, сыну мать не разрешала ехать к Вяйнёлы жилищам, с Вяйно в пенье состязаться: 45 «Там тебя заклятьем кинут, заклинанием забросят: лбом — в сугробы, ртом — в порошу, пальцами — в крутую стужу, так, что и рукой не двинешь, 50 шевельнуть ногой не сможешь». Молвил юный Йовкахайнен: «Знания отца прекрасны, мудрость матери прекрасней, лучше всех своя наука. 55 Если захочу сравняться, стать с мужами вровень в пенье, сам певца я очарую, сам словами околдую, первого певца на свете 60 сделаю певцом последним, обувь вырублю из камня, сотворю порты из теса, камень на груди повешу, положу плиту на плечи, 65 дам из камня рукавицы, на голову — шлем из камня». В путь собрался, не послушав. Мерина из стойла вывел, изрыгающего пламя, 70 высекающего искры. Огненного впряг он в сани, в расписные, золотые, в сани добрые уселся, разместился поудобней, 75 вицею коня ударил, хлыстиком хлестнул жемчужным. Потрусил неспешно мерин, побежал неторопливо. Едет, катит Йовкахайнен, 80 едет день, второй несется, едет он уже и третий. Вот на третий день поездки к Вяйнёлы межам приехал, к Калевале вересковой. 85 Старый вещий Вяйнямёйнен, вековечный заклинатель, сам в дороге находился, отмерял свой путь неспешно среди Вяйнёлы прекрасной, 90 Калевалы вересковой. Ехал юный Йовкахайнен, мчался он навстречу Вяйно. Тут с оглоблею оглобля, гуж с гужом перехлестнулись, 95 с хомутом хомут столкнулись, стукнулись концами дуги. Вот сидят мужи в раздумье, вот гадают, размышляют. Из дуги вода сочится, 100 пар струится из оглобли. Спрашивает старый Вяйно: «Ты такой откуда будешь, что неловко наезжаешь, налетаешь неуклюже? 105 Ты хомут мне разворотишь, ты мне дуги раскромсаешь, сани жалкие сломаешь, исковеркаешь кошёвку[36]». Вот тогда-то Йовкахайнен 110 слово молвил, так ответил: «Пред тобою — юный Йовко. Сам ты из какого рода, из какого дома будешь, жалкий, из каких людишек?» 115 Вековечный Вяйнямёйнен тут уж имя называет, сам при этом добавляет: «Раз ты юный Йовкахайнен, должен ты посторониться. 120 Ты меня ведь помоложе!» Вот тогда-то Йовкахайнен слово молвил, так заметил: «Что там молодость мужчины, молодость ли, старость мужа! 125 У кого познаний больше, у кого получше память, тот останется на месте, пусть другой дает дорогу. Раз ты старый Вяйнямёйнен, 130 рунопевец вековечный, будем в слове состязаться, посоперничаем в пенье, испытаем-ка друг друга. Чья возьмет, давай посмотрим». 135 Вековечный Вяйнямёйнен так ответил, так промолвил: «Ну какой я песнопевец, ну какой я заклинатель, если жизнь свою я прожил 140 только на полянах здешних, на межах полей родимых, слушал песнь родной кукушки. Только все-таки, но все же дай моим ушам услышать, 145 что всего верней ты знаешь, лучше прочих понимаешь?» Молвил юный Йовкахайнен: «Кое-что, конечно, знаю. Вот что мне всего яснее, 150 что всего точней известно: дымоход есть в крыше дома, у печи чело над устьем. Хорошо в воде тюленю, псу барахтаться морскому: 155 семга вкусная — под боком, рядышком — сиги в избытке. У сигов поляны гладки, ровны потолки у семги. Нерестится щука в стужу, 160 пасть слюнявая — в морозы. Робок окунь крутогорбый — осенью живет в глубинах, летом на мели играет, плещется на мелководье. 165 Если этих знаний мало, знаю кое-что другое, ведаю дела важнее: Север на оленях пашет, пашет Юг на кобылицах, 170 Лаппи — на быках матерых. Бес-горы деревья знаю, сосны Чертова утеса. Высоки деревья эти, мощны сосны преисподней. 175 Есть три грозных водопада, есть три озера огромных, три вершины есть высоких под воздушным этим сводом, в Хяме есть падун Гремучий, 180 в Карьяле[37] порог есть Катра. Нет проплывших через Вуоксу[38], Иматру[39] перешагнувших». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Детский опыт, память бабья, 185 но не мужа с бородою, не женатого героя! Изложи вещей истоки, изначальные познанья!» Молвил юный Йовкахайнен, 190 так сказал он, так ответил: «Знаю я синиц начало: из породы птиц — синица, из семейства змей — гадюка, ерш — из рыбьей родословной. 195 Знаю, что железо хрупко, черноземы Похьи — кислы, кипяток нещадно жжется и ожог огня опасен. Мазь первейшая — водица, 200 пена — лучшая примочка. Бог был первый заклинатель, Юмала был первый лекарь. Из горы — воды начало, в небе — пламени рожденье, 205 в ржавчине — исток железа, в скалах гор — начало меди. Кочка старше прочей суши, ива старше всех деревьев, первый дом — навес сосновый, 210 черепок — котла начало». Вековечный Вяйнямёйнен тут сказал слова такие: «Помнишь ли еще хоть что-то или вздор ты свой окончил?» 215 Молвил юный Йовкахайнен: «Я еще немало знаю. Времена такие помню, как распахивал я море, делал в море углубленья, 220 ямы вскапывал для рыбы, углублял глубины моря, наливал водой озера, складывал в холмы каменья, стаскивал утесы в горы. 225 Был шестым к тому ж героем, был седьмым я человеком среди тех, кто землю делал: строил этот мир прекрасный, кто опоры неба ставил, 230 свод небесный нес на место, месяц поднимал на небо, помогал поставить солнце, кто Медведицу развесил, звездами усыпал небо». 235 Молвил старый Вяйнямёйнен: «Говоришь ты здесь неправду. Не было тебя при этом, как распахивали море, вскапывали дно морское, 240 вырывали рыбам тони, бездну моря углубляли, воду в ламбушки вливали, воздвигали гор вершины, скалы складывали в горы. 245 О тебе совсем не знали, не слыхали, не видали среди тех, кто землю делал, строил этот мир прекрасный, кто опоры неба ставил, 250 нес на место свод небесный, месяц поднимал на небо, помогал поставить солнце, кто Медведицу развесил, звездами усыпал небо». 255 Вот тогда-то Йовкахайнен вымолвил слова такие: «Коль познаний маловато, призову свой меч на помощь. Ой ты, старый Вяйнямёйнен, 260 ты, хвастливый песнопевец, что ж, давай мечи померим, на длину клинков посмотрим». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Не страшны твои угрозы, 265 ни мечи твои, ни знанья, ни стремленья, ни хотенья. Только все-таки, но все же ни за что с тобой не стану измерять мечей, несчастный, 270 на клинки смотреть, ничтожный». Тут уж юный Йовкахайнен рот скривил, набычил шею, злобно бороду подергал, вымолвил слова такие: 275 «Я того, кто не согласен, кто мечей не хочет мерить, превращу в свинью заклятьем, в борова с поганым рылом. Расшвыряю всех героев, 280 тех налево, тех направо, загоню в навоз коровий, втисну в самый угол хлева!» Прогневился Вяйнямёйнен, прогневился, застыдился, 285 сам тогда он петь принялся, начал заклинать искусно. Это был не детский лепет, детский лепет, бабьи песни, это были песни мужа. 290 Дети не поют такого, юноши — лишь половина, женихи — лишь каждый третий на исходе этой жизни в убывающее время. 295 Пел заклятья Вяйнямёйнен: колыхались воды, земли, горы медные дрожали, лопались от пенья скалы, надвое рвались утесы, 300 камни трещины давали. Одолел лапландца песней: на дугу напел побеги, на хомут — кустарник ивы, на концы гужей — ракиту, 305 сани с бортом золоченым сделал в озере корягой, кнут с жемчужными узлами превратил в тростник прибрежный, обратил коня гнедого 310 в глыбу камня у порога, в молнию — клинок героя с золотою рукояткой, самострел с узором тонким — в радугу над водной гладью, 315 стрелы с ярким опереньем — в стаю ястребов летящих, вислоухую собаку — в камень, из земли торчащий, шапку с головы героя — 320 в грозовую тучу в небе. Превратил он рукавицы в листья лилий на озерке, обратил зипун суконный в облако на синем небе, 325 кушачок его туманный — в Млечный Путь на небосводе. Йовкахайнен сам был загнан аж до пояса в болото, до груди — в сырую пожню, 330 до подмышек — в грунт песчаный. Тут уж юный Йовкахайнен и почувствовал, и понял, что и вправду оказался, что на деле очутился 335 в состязании серьезном с Вяйнямёйненом могучим. Пробует ногою двинуть — вытащить ноги не может. Пробует поднять другую — 340 держит каменный ботинок. Тут уж юный Йовкахайнен чувствует: беда приходит, злое лихо наступает. Так сказал он, так промолвил: 345 «Ой ты, умный Вяйнямёйнен, вековечный заклинатель, поверни слова святые, забери назад заклятья, вызволи меня из лиха, 350 выйти дай из затрудненья. Положу большую плату, дам тебе великий выкуп». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Что же мне пообещаешь, 355 коль верну свои заклятья, отменю слова святые, вызволю тебя из лиха, выйти дам из затрудненья?» Молвил юный Йовкахайнен: 360 «Два имею добрых лука, два прекрасных самострела, сильно бьет один по цели, лук другой стреляет метко. Взять из них любой ты можешь». 365 Молвил старый Вяйнямёйнен: «Что твои мне луки, жалкий? Для чего чужие дуги? Луки я свои имею, у стены стоят у каждой, 370 на колках висят по стенам, в лес уходят без хозяев, без героев — на охоту!» Йовкахайнена заклятьем погрузил еще поглубже. 375 Молвил юный Йовкахайнен: «Две имею добрых лодки, парусника два прекрасных, первый легок в состязанье, челн другой хорош для грузов. 380 Взять из них любой ты можешь». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Для чего твои мне лодки, для чего челны чужие? Лодки я свои имею, 385 корабли — у всех причалов, на любом заливе — лодки. Те устойчивы на волнах, эти ходят против ветра». Йовкахайнена заклятьем 390 погрузил еще поглубже. Молвил юный Йовкахайнен: «Двух коней имею добрых, двух жеребчиков отменных, первый конь прекрасен в беге, 395 конь другой хорош в упряжке. Взять из них любого можешь». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Для чего твои мне кони, белоногие созданья? 400 Я своих коней имею. Те привязаны у яслей, эти — без узды в загонах, спины гладкие лоснятся, словно ламбушки, — на крупах». 405 Йовкахайнена заклятьем погрузил еще поглубже. Молвил юный Йовкахайнен: «Ой ты, умный Вяйнямёйнен, отмени слова святые, 410 поверни назад заклятья, шапку золота отмерю, меру серебра отсыплю, то, что взял отец в сраженьях, на войне родитель до́был». 415 Молвил старый Вяйнямёйнен: «Что мне серебро чужое, золото твое, паршивец! Это все я сам имею, все наполнены амбары, 420 все загружены корзины золотом, как месяц, старым, серебром, как солнце, древним». Йовкахайнена заклятьем погрузил еще поглубже. 425 Молвил юный Йовкахайнен: «Ой ты, умный Вяйнямёйнен, вызволи меня отсюда, дай избавиться от лиха! Все свои отдам я скирды, 430 все распаханные нивы за одно свое спасенье, избавление от лиха». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Не нужны твои ни скирды, 435 ни распаханные нивы. Я свои поля имею: в каждой стороне по полю, в каждом поле — скирды хлеба. Мне свои поля дороже, 440 скирды мне свои милее». Йовкахайнена заклятьем погрузил еще поглубже. Тут уж юный Йовкахайнен оробел вконец, несчастный, 445 в топь уйдя до подбородка, бородой — в гнилую тину, ртом — в болото, в моховину, за бревно держась зубами. Молвил юный Йовкахайнен: 450 «Ой ты, умный Вяйнямёйнен, вековечный заклинатель, поверни назад заклятье, сохрани мне жизнь, бедняге, отпусти скорей отсюда — 455 уж теченьем ногу тянет, уж глаза песчинки режут. Коль вернешь назад заклятья, коль свой заговор отменишь, дам тебе сестрицу Айно[40], 460 милой матери дочурку, убирать твое жилище, подметать полы в хоромах, полоскать твою посуду, грязные стирать одежды, 465 ткать накидки золотые, выпекать медовый хлебец». То-то старый Вяйнямёйнен подобрел, развеселился, ведь девица Йовкахайнен 470 станет старому опорой. Сел на камень песнопенья, на скалу отрады вечной, пел мгновенье, пел другое, пел уже мгновенье третье: 475 повернул назад заклятья, взял обратно наважденье — вылез юный Йовкахайнен: скулы поднял из болота, подбородок — из трясины, 480 конь опять возник из камня, сани — из гнилой коряги, кнут — из тонкой камышинки. Сел в повозку Йовкахайнен, опустился на сиденье, 485 в путь отправился, нахмурясь, сильно сердцем опечалясь, едет к матушке родимой, едет к батюшке родному. Быстро едет, поспешает. 490 Подкатил чудно к жилищу: сани поломал о ригу, о крыльцо сломал оглобли. Мать сыночка порицала, упрекал отец родимый: 495 «Поломал нарочно сани, с умыслом разнес оглобли. Что же ты так глупо едешь, бестолково так несешься?» Тут уж юный Йовкахайнен 500 прослезился, опечалясь, пригорюнился, поникнул, шапку на глаза надвинул, губы стиснул от обиды, нос невесело повесил. 505 Мать ему тогда сказала, ласково его спросила: «Отчего, сыночек, плачешь, в юности рожденный, тужишь, губы стиснул от обиды, 510 нос невесело повесил?» Молвил юный Йовкахайнен: «Ой ты, матушка родная! Есть теперь на то причина, повод для того серьезный, 515 есть причина горько плакать, повод — сетовать печально. Буду целый век свой плакать, горевать всю жизнь я стану. Отдал я сестрицу Айно, 520 доченьку твою просватал Вяйнямёйнену в супруги, в суженые — песнопевцу, чтоб защитой стала старцу, мужу дряхлому — опорой». 525 Мать свела свои ладони, руку об руку потерла, молвила слова такие: «Не горюй ты, мой сыночек, сокрушаться нет причины, 530 нет предлога убиваться: я всю жизнь того хотела, весь свой век о том мечтала, чтоб иметь в роду героя, мужа славного в семействе, 535 чтобы зятем стал мне Вяйно, свойственником — рунопевец». Йовкахайнена сестрица обливается слезами, день рыдает, два рыдает, 540 на крыльце ничком стенает от большой своей печали, от кручинушки великой. Молвит мать такое слово: «Что, единственная, плачешь? 545 К знатному уходишь мужу, уезжаешь в дом высокий, знай сиди перед окошком, знай воркуй себе на лавке!» Молвит дочь слова такие: 550 «Ой ты, матушка родная, есть о чем мне сокрушаться: по косе красивой плачу, по кудрям своим прекрасным, по густым и мягким прядям. 555 Мне их в юности упрячут, в молодости их укроют. Стану век свой сокрушаться по теплу родного солнца, волшебству луны прекрасной, 560 красоте земли родимой, коль придется их оставить, в пору юную покинуть у окна отца родного, у ворот родного брата». 565 Так девице мать сказала, старшая проговорила: «Глупая, напрасно плачешь, зря, несчастная, стенаешь. Нет причины для печали, 570 нет предлога для заботы. Божье солнышко сияет и в других краях на свете — не у двери братца только, не у окон лишь отцовских. 575 Есть ведь ягодки на горках, на полянах — земляничка для тебя, моя бедняжка, и в других краях далеких — не на землях лишь отцовских, 580 не на братней боровине».

Песнь четвертая

Вяйнямёйнен встречается с сестрой Йовкахайнена, когда она ломает веники в лесу, и просит девушку стать его супругой, стихи 1-30. Та в слезах бежит домой и рассказывает матери о случившемся, с. 31–116. — Мать советует ей не печалиться, а наоборот, радоваться и носить красивые наряды, с. 117–188. — Девушка все плачет, говорит, что не желает стать супругой вековечного старца, с. 189–254. — Глубоко опечаленная, она оказалась в дремучем лесу, заблудилась и вышла на незнакомый берег моря, хотела искупаться и утонула, с. 255–370. — Дни и ночи плачет мать о своей утонувшей дочери, с. 371–518.

Айно, дева молодая, Йовкахайнена сестрица, в лес за вениками вышла, за пушистыми — в березник. 5 Батюшке связала веник, матушке второй связала, приготовила и третий своему красавцу брату. Путь домой уже держала, 10 сквозь ольшаник поспешала. Шел навстречу Вяйнямёйнен, девушку приметил в роще, юную в нарядной юбке. Так сказал он, так промолвил: 15 «Не для каждого, девица, для меня лишь, молодая, надевай на шею бусы, надевай нательный крестик, заплетай красиво косу, 20 ленточку вплетай из шелка». Говорит ему девица: «Для тебя ли, для другого я носить не стану бусы, ленточку вплетать из шелка. 25 Не хочу заморских платьев, мне пшеничный хлеб не нужен! Обойдусь простой одеждой, ломтиком ржаного хлеба у отца в родимом доме, 30 рядом с матушкой родною!» Сорвала с груди свой крестик, сдернула колечки с пальца, бросила на землю бусы, красную со лба повязку 35 отдала земле на пользу, бросила на благо роще. Поспешила к дому, плача, на отцовский двор — стеная. У окна отец трудился, ₄₀ вырезая топорище: «Что ты плачешь, дочь родная, дочь родная, молодая?» «Есть причина деве плакать, повод — сокрушаться юной. 45 Потому, отец мой, плачу, плачу я и сокрушаюсь: крест с груди моей сорвался, с опояски — украшенье, крест серебряный нагрудный, 50 медные мои подвески». У калитки брат трудился, для дуги тесал лесину: «Что, сестра родная, плачешь, что рыдаешь, молодая?» 55 «Есть причина деве плакать, повод — сокрушаться юной. Потому, мой братец, плачу, плачу я и сокрушаюсь: с пальца сорвалось колечко, 60 с шеи бусы раскатились, то колечко золотое, те серебряные бусы». В уголке крыльца сестрица золотой вязала пояс: 65 «Что, сестра родная, плачешь, что рыдаешь, молодая?» «Есть причина деве плакать, повод — сокрушаться юной. Потому, сестрица, плачу, 70 плачу я и сокрушаюсь: золото с бровей упало, серебро с кудрей скатилось, синий шелк скользнул с надлобья, красный — с головы сорвался». 75 Мать на лесенке амбара сливки с молока снимала: «Что ты плачешь, дочь родная, дочь родная, молодая?» «Ой ты, мать моя, старушка, 80 ой, пестунья дорогая! Есть причина деве плакать, повод — сокрушаться юной. Мать моя, затем я плачу, плачу я и сокрушаюсь: 85 в лес за вениками вышла, за пушистыми — в березник, батюшке связала веник, матушке второй связала, приготовила и третий 90 своему красавцу брату. Путь уже домой держала, сквозь ольшаник поспешала. Осмойнен в ложбинке встретил, Калевайнен — на пожоге: 95 «Не для каждого, девица, для меня лишь, молодая, надевай на шею бусы, надевай нательный крестик, заплетай красиво косу, 100 ленточку вплетай из шелка!» Сорвала с груди свой крестик, бусы с шеи раскатила, ленту синюю с височков, красную со лба повязку 105 отдала земле на пользу, сбросила на благо роще, молвила слова такие: «Для тебя ли, для другого я носить не стану бусы, 110 ленточку вплетать из шелка. Не хочу заморских платьев, мне пшеничный хлеб не нужен. Обойдусь простой одеждой, ломтиком ржаного хлеба 115 у отца в родимом доме, рядом с матушкой родною!» Мать слова такие молвит, дочке говорит родная: «Не горюй, моя дочурка, 120 первенец мой, не печалься! Год питайся чистым маслом — станешь ты других бойчее, на другой — свинину кушай, — станешь ты других проворней, 125 в третий — блинчики на сливках, — станешь ты других красивей. Ты пойди на холм к амбарам, отвори амбар получше. Там на коробе есть короб, 130 есть шкатулка на шкатулке. Распахни ты лучший короб, крышку подними с узором[41], там найдешь семь синих юбок, шесть обвязок золоченых. 135 Соткала их дева Солнца, дева Месяца связала. Помню, в годы молодые, в дни далекие девичьи в лес по ягоды ходила, 140 за малиною под горку: там ткала их дева Солнца, там пряла Луны девица на опушке синей чащи, на краю любовной рощи. 145 Я приблизилась тихонько, подступила осторожно, стала спрашивать любезно, начала просить покорно: серебра у девы Солнца, 150 золота у девы Лунной для меня, никчемной девы, для просящего ребенка! Поднесла мне дева Солнца, дева Месяца дала мне 155 золота — на лоб навесить, серебра — украсить брови. Я домой пришла цветочком, радостью — на двор отцовский. День носила, два носила, 160 разбросала все на третий: золото со лба стряхнула, серебро — с бровей прекрасных, унесла в амбар на горку, положила их под крышку. 165 Там они лежать остались, с той поры их не видала. Лоб стяни ты этим шелком, золото возьми на брови, бусы звонкие — на шею, 170 золотой надень свой крестик, полотняную сорочку, сверх нее надень льняную, сарафан надень суконный, шелковый кушак — на пояс, 175 на ноги — чулки из шелка, ке́нги[42] — из узорной кожи. Заплети красиво косу, лентой прихвати из шелка. Подбери к запястьям кольца, 180 к пальцам — перстни золотые. Приходи домой обратно, возвращайся из амбара всей семье своей на радость, близким людям — на усладу: 185 как цветочек, по лужочку, как малинка, по тропинке. Будешь ты стройней, чем раньше, будешь прежнего красивей». Так родимая сказала, 190 дочке так проговорила. Не послушалась девица, слову матери не вняла. Вышла из дому, рыдая, по двору пошла, стеная, 195 говорит слова такие, речь такую произносит: «Каковы счастливых думы, каковы беспечных мысли? Таковы счастливых думы, 200 таковы беспечных мысли — как волнение на море, словно плеск воды в корыте. Каковы несчастных думы, мысли уточки бездольной? 205 Таковы несчастных думы, мысли уточки бездольной — как сугроб весной под горкой, как вода на дне колодца. Очень часто мои думы, 210 часто мысли девы слабой по увядшим травам бродят, в молодом леске плутают, по лугам-лужайкам кружат, по кустарникам блуждают 215 дегтя черного чернее, темной копоти темнее. Мне б намного лучше было, лучше было бы, наверно, не рождаться, не являться, 220 взрослою не становиться, доживать до дней печальных в этом мире невеселом. Коль угасла б шестидневной, сгинула бы восьмидневной, 225 мне б немного надо было: полотна один вершочек, крохотный клочок землицы, материнских слез немножко, слез отцовских чуть поменьше, 230 ни одной слезинки брата». День рыдала, два рыдала. Снова мать ее спросила: «Что ты плачешь, дочь-бедняжка, что, несчастная, рыдаешь?» 235 «Потому, бедняжка, плачу, горемычная, рыдаю, что меня не пожалела, отдала меня, малютку, быть опорою для старца, 240 быть для дряхлого забавой, для дрожащего — поддержкой, для запечника — защитой. Лучше бы ты приказала под глубокими волнами 245 быть морским сигам сестренкой, быть сестрой подводным рыбам. Лучше в море оставаться, под морскими жить волнами, быть морским сигам сестренкой, 250 быть сестрой подводным рыбам, чем опорой быть для старца, для дрожащего — поддержкой. Он за свой чулок запнется, о любой сучок споткнется». 255 Тут она пошла на горку, тут в амбар она вступила, распахнула лучший короб, крышку подняла с узором, шесть нашла там опоясок, 260 семь сыскала синих юбок, юбки все она надела, затянула стан красивый, золото на лоб надела, серебро — себе на пряди, 265 синим шелком лоб стянула, голову — тесьмою красной. Вот отправилась в дорогу, через поле, вдоль второго, шла по землям, по болотам, 270 по лесам шагала темным. Песню дева напевала, напевала, говорила: «Что-то тягостно на сердце, ломит голову бедняжке, 275 хоть заныло бы сильнее, заломило бы страшнее, чтоб угасла я, бедняжка, чтоб, несчастная, скончалась от больших моих печалей, 280 от забот моих великих. Верно, время наступило этот белый свет покинуть, в Маналу[43] уйти мне время, в Туонелу[44] уйти навечно. 285 Батюшка мой не заплачет, матушка не огорчится, всхлипывать сестра не будет, брат ревмя реветь не станет, хоть бы в воду я упала, 290 к рыбам в море провалилась, глубоко ушла под волны, в тину черную морскую. День шагала, два шагала, наконец уже на третий 295 девушка пришла на море, низкий берег тростниковый. Тут девицу ночь настигла, темнота ее застала. Вечер здесь она рыдала, 300 до рассвета горевала, на морском прибрежном камне, на конце губы́[45] широкой. Ранним утром, спозаранок, глянула на кончик мыса: 305 на мысу три девы было, девушки купались в море, Айно к ним идет четвертой, гибкой веточкою — пятой, юбку сбросила на иву, 310 сарафан — на ветвь осины, на земле чулки сложила, на прибрежном камне — кенги, бусы — на песке прибрежном, кольца — на прибрежной гальке. 315 Был в воде утес узорный, золотом сверкавший камень. До утеса плыть решила, на скалу присесть хотела. Доплыла до камня дева, 320 взобралась затем на камень, на скале морской уселась, на сверкающем утесе — камень в море погрузился, в глубину ушел морскую, 325 с ним на дно ушла девица, со скалою вместе — Айно. Так вот курочка погибла, так вот сгинула бедняжка. Говорила, умирая, 330 утопая, рассказала: «Я пошла купаться в море, доплыла я до утеса. Тут я, курочка, скончалась, приняла погибель, пташка. 335 Пусть мой батюшка вовеки никогда на этом свете рыбы на море не ловит, не берет из этих глубей! Я на берег шла умыться, 340 шла на море поплескаться. Тут я, курочка, скончалась, приняла погибель, пташка. Матушка пускай вовеки никогда на этом свете 345 не берет воды для теста из родимого залива! Я на берег шла купаться, я на море шла плескаться. Тут я, курочка, пропала, 350 приняла погибель, пташка! Пусть вовеки брат родимый никогда на этом свете не поит коня из моря, в этом месте — боевого! 355 Я на берег шла купаться, на море пришла плескаться. Тут я, курочка, пропала, приняла погибель, пташка. Пусть сестра моя вовеки 360 никогда на этом свете не приходит умываться здесь на пристани родимой: сколько есть водицы в море — столько в нем девичьей крови, 365 сколько в этом море рыбы — столько в нем меня, несчастной, сколько тростника вдоль моря — столько здесь костей бедняжки, сколько водорослей в море — 370 столько в нем волос девичьих». То была кончина девы, гибель курочки красивой. Кто же весточку доставит, кто гонцом надежным будет 375 в знаменитый дом девицы, в то красивое жилище? Может быть, послать медведя вестником молвы печальной? Из него гонец не вышел, 380 он застрял в коровьем стаде. Кто же весточку доставит, кто гонцом надежным будет в знаменитый дом девицы, в то прекрасное жилище? 385 Может быть, отправить волка вестником молвы печальной? Не донес и волк известий: он застрял в овечьем стаде. Кто же весточку доставит, 390 кто гонцом надежным будет в знаменитый дом девицы, в то прекрасное жилище? Может быть, отправить ли́са вестником молвы печальной? 395 Не донес и лис известий: он застрял в гусиной стае. Кто ж вестей посланцем будет, вестником молвы печальной в знаменитый дом девицы, 400 в то прекрасное жилище? Может быть, отправить зайца вестником молвы печальной?! Заяц так промолвил твердо: «Слову данному я верен!» 405 Побежал, помчался заяц, лопоухий вскок пустился, косоротый вдаль несется, кривоногий поспешает в знаменитый дом девицы, 410 в то прекрасное жилище. Подбежал к порогу бани, у порога притулился: девушек увидел в бане, веничек в руке у каждой. 415 «Что ты в суп спешишь, зайчишка, на жаровню, лупоглазый, для хозяина — на ужин, для хозяюшки — на завтрак, дочери — на полдник вкусный, 420 на обед хороший — сыну?» Лупоглазый так ответил, гордо заявил зайчишка: «Пусть является к вам Лемпо[46], чтоб в котлах вариться ваших. 425 Я пришел сюда посланцем, вестником молвы печальной: уж красавица угасла, та серебряная брошка, оловянная застежка, 430 медный поясок красивый. Дева в море погрузилась, в глубину ушла морскую, чтобы стать сигам сестренкой, быть сестрой подводным рыбам». 435 Плачет мать, услышав это, обливается слезами, горько сетует сквозь слезы, причитает сквозь стенанья: «Ой вы, женщины-бедняжки, 440 никогда в теченье жизни не укачивайте дочек, не баюкайте родимых для того, чтоб против воли замуж выдавать красавиц, 445 как баюкала я дочку, как я курочку растила!» Плачет мать, струятся слезы, катятся из глаз обильно, из очей стекают синих, 450 по щекам бегут несчастной. Катится слеза, струится, катится из глаз водица, по щекам бежит несчастной, по груди ее высокой. 455 Катится слеза, струится, катится из глаз водица, падает с груди высокой на тончайшие подолы. Катится слеза, струится, 460 катится из глаз водица, падает с подолов тонких на ее чулочек красный. Катится слеза, струится, катится из глаз водица, 465 падает с чулочков красных на ботинки золотые. Катится слеза, струится, катится из глаз водица, с золотых ее ботинок 470 под ноги, в сырую землю. Катится земле на благо, в воду льется ей на пользу. Как стекли на землю слезы, так рекою обернулись — 475 целых три реки возникло из водицы набежавшей, в голове начало взявшей, из очей ее стекавшей. Выросло в потоке каждом 480 по три огненных порога, в каждом огненном пороге по три луды появилось, на краю у луды каждой золотой поднялся холмик, 485 на вершине каждой горки по три выросло березы, наверху березы каждой — по три золотых кукушки. Три кукушки куковали. ₄₉₀ Первая: «Любви!» — кукует. «Жениха!» — другая кличет. Третья: «Радости!» — желает. Что «Любви, любви» — желала, та три месяца все пела 495 девушке, не полюбившей, в море синем утонувшей. Та, что «Жениха!» — желала, та полгода куковала неудачливому свату, 500 опечаленному мужу. Та, что «Радости!» — желала, та весь век свой куковала, пела матери несчастной, до скончанья дней рыдавшей. 505 Мать девицы так сказала, пенье слушая кукушки: «Ты не слушай, мать-бедняжка, слишком долго песнь кукушки! Лишь кукушка закукует, 510 сразу сердце затоскует, из очей польются слезы, по щекам начнут струиться, покрупней семян гороха, больше зернышек бобовых, 515 век убавится на локоть, на вершок твой стан увянет, вся сама ты постареешь от весенней песни птицы».

Песнь пятая

Вяйнямёйнен отправляется на море, чтобы выловить сестру Йовкахайнена. Она попадается ему на удочку в облике странной рыбины, стихи 1-58. — Он собирается порезать ее на куски, но рыбина выскальзывает из рук, уходит в воду и, вынырнув, признается, кто она на самом деле, с. 59–133. — Тщетно пытается Вяйнямёйнен уговорами и снастями поймать рыбину вновь, с. 134–163. — В тяжелых думах возвращается он домой и получает от своей покойной матери совет отправиться сватать за себя деву Похьи, с. 164–241.

Слух повсюду прокатился, весть далёко разлетелась: дева юная угасла, сгинула навек девица. 5 Вековечный Вяйнямёйнен пригорюнился безмерно, днем он плачет, плачет утром, вот уже и ночью плачет, что красавица погибла, 10 что навек уснула дева, сгинула в зыбучем море, под глубокою волною. Шел герой, вздыхая тяжко, сердцем маятным горюя. 15 Вот пришел на берег моря. Так сказал он, так промолвил: «Унтамо[47], свой сон поведай, расскажи свой сон, почивший, где живет семейство Ахто[48], 20 девы Велламо[49] ютятся?» Унтамо свой сон поведал, рассказал свой сон, почивший: «Там живет семейство Ахто, девы Велламо ютятся — 25 на краю косы туманной, возле мыса островного, под глубокими волнами, на придонной черной тине. Там живет семейство Ахто, 30 девы Велламо ютятся — в небольшой избушке тесной, в узкой маленькой каморке, у скалы под боком пестрым, в пазухе большого камня». 35 Тут-то старый Вяйнямёйнен подошел к своим причалам, удочки свои проверил, осмотрел и переметы. Положил крючок в мешочек, 40 ко́ванец[50] в карман упрятал, начал выгребать на лодке, прибыл к острову средь моря, на конец косы туманной, на пустынный мглистый берег. 45 Этот рыболов искусный, ловко лескою владевший, рыбу сеткой поднимавший, опускает ла́вню[51] в воду, поджидает, подсекает. 50 Медная уда трясется, нить серебряная свищет, золотой звенит шнурочек. Вот однажды днем прекрасным, спозаранок как-то утром 55 за крючок схватилась рыба, в кованец таймень вцепился. Вытащил он рыбу в лодку, положил улов на днище. Поворачивает, смотрит, 60 слово молвит, произносит: «Что за рыбина попалась? Никогда такой не видел. Для сига гладка уж больно, слишком светлая — для кумжи, 65 слишком серая — для щуки, странная — для человека, перьев нет — считаться рыбой, нет подвесок — быть девицей, пояска — быть девой моря, 70 нет ушей, чтоб стать супругой; видно, все же — это семга, окушок волны глубокой». Нож за поясом у Вяйно был с серебряною ручкой. 75 Вот свой нож он вынимает, острое берет железо, чтобы рыбину порезать, чтобы лосося разделать самому себе на завтрак, 80 на закуску в малый полдник, на обед себе обильный, на большой хороший ужин. Лосося лишь начал резать, стал пластать чудну́ю рыбу, 85 семга прыгнула в пучину, пестрая, в волне блеснула, вырвавшись из лодки красной, Вяйнямёйнена ладейки. Подняла из волн головку, 90 правое плечо — из моря на волне прибойной пятой, на шестом валу высоком, правою рукой взмахнула, ножкою мелькнула левой 95 на седьмом высоком гребне, на хребте волны девятой. Так промолвила оттуда, так промолвила, сказала: «Ой ты, старый Вяйнямёйнен, 100 я не лососем явилась, чтоб меня ножом пластали, на кусочки разрезали самому себе на завтрак, на закуску в малый полдник, 105 на обед себе обильный, на большой хороший ужин». Молвил старый Вяйнямёйнен: «Для чего же ты являлась?» «Я из моря появлялась, 110 чтобы стать твоей голубкой, вечною женою в доме, верною твоей супругой, чтоб стелить тебе постели, чтоб взбивать тебе подушки, 115 наводить в избе порядок, подметать полы в жилище, приносить огонь в избушку, раздувать в печурке пламя, выпекать большие хлебы, 120 печь медовые ковриги, подносить в кувшине пиво, для тебя готовить пищу. Не была я вовсе семгой, окунем волны глубокой — 125 молодой была девицей, Йовкахайнена сестрицей, той, о ком весь век ты грезил, той, о ком всю жизнь ты думал. Ой ты, старец бестолковый, 130 слабоумный Вяйнямёйнен, удержать меня не смог ты, деву Велламо морскую, дочь единственную Ахто». Молвил старый Вяйнямёйнен, 135 свесив голову уныло: «Йовкахайнена сестрица! Ты приди еще разочек!» Не пришла ни разу больше, никогда не появлялась: 140 повернулась, покатилась с водной глади в глубь морскую, в недра пестрого утеса, внутрь коричневого камня. Вековечный Вяйнямёйнен 145 думу думает, гадает, как тут быть и что тут делать. Невод шелковый закинул поперек и вдоль залива, вдоль пролива, вдоль другого, 150 протянул по водной глади, вдоль по лудам лососевым, водам Вяйнолы[52] прекрасной, по заливам Калевалы, по морским пучинам темным, 155 омутам большим, глубоким, Йовколы широким плесам, побережьям дальней Лаппи. Наловил немало рыбы, всякой живности подводной, 160 не сумел поймать лишь рыбки, о которой долго грезил, — девы Велламо прекрасной, дочери красивой Ахто. Тут уж старый Вяйнямёйнен, 165 свесив голову уныло, наклонив печально шапку, говорит слова такие: «Ох я, глупый, неразумный, бестолковый, горемычный, 170 был когда-то дан мне разум, был рассудок мне дарован, сердце мне дано большое, было все в былое время. Только нынче, в эту пору, 175 в этом возрасте преклонном, на исходе целой жизни мысли все перемешались, думы унеслись куда-то, все не так идет, как надо. 180 Та, о ком весь век я думал, та, кого я ждал полжизни, — дева Велламо морская, что ушла недавно в море, та, кого хотел я в жены, 185 в вечные свои супруги, — на крючок ко мне попалась, оказалась даже в лодке, я же взять не догадался, унести домой добычу, 190 отпустил обратно в море, под волну воды глубокой!» Он пошел, вздыхая тяжко, он побрел, горюя сильно, поспешил к родному дому. 195 Так сказал он, так промолвил: «Пели прежде мне кукушки, птицы радости былые, пели вечером и утром, куковали также в полдень. 200 Что же нынче не кукуют, что же смолк красивый голос? Грусть им голос надломила, извела забота песню. Потому и не кукуют, 205 не поют мои кукушки мне на радость каждый вечер, по утрам — на утешенье. Я теперь совсем не знаю, как тут быть и что мне делать, 210 как мне жить под этим небом, по земле ходить родимой. Если б мать жила на свете, в здравии была родная, мне она бы подсказала, 215 как тут быть, как удержаться, от печали не сломаться, от заботы не угаснуть в это тягостное время, в этом мрачном настроенье!» 220 Из могилы мать сказала, из-под волн проговорила: «Мать твоя жива покуда, в здравии еще родная, вот она тебе подскажет, 225 как тебе прожить на свете, от печали не сломиться, от заботы не угаснуть в это тягостное время, в этом мрачном настроенье. 230 В Похьеле бери невесту. Там красивее девицы, дочери в два раза краше, в пять и в шесть — порасторопней неуклюжих дев из Йовки, 235 глупых недотёп из Лаппи. Там сосватай, мой сыночек, лучшую из дочек Похьи, что лицом мила, пригожа, что своим прекрасна станом, 240 на ногу легка, проворна, что ловка в своих движеньях».

Песнь шестая

Йовкахайнен таит злобу на Вяйнямёйнена и выслеживает его на пути в Похьелу, стихи 1-78. — Он видит, как Вяйнямёйнен переезжает верхом на коне через реку, и стреляет в него, однако попадает лишь в коня, с. 79–182. — Вяйнямёйнен падает в воду, сильный ветер уносит его на морской простор, и Йовкахайнен радуется, думая, что Вяйнямёйнен спел свою последнюю песню, с. 183–234.

Вековечный Вяйнямёйнен навестить решил однажды то холодное селенье, темной Похьелы деревню. 5 Взял коня под цвет соломы, цвет горохового стебля, удила засунул в зубы, обуздал свою лошадку, сам верхом на ней уселся, 10 обхватив бока ногами. Едет он, катит тихонько, путь неспешно отмеряет на коне под цвет соломы, скакуне под цвет гороха. 15 Едет Вяйнолы полями, краем Калевалы славной, конь трусит, бежит дорога, дом все дальше, цель все ближе. На морской хребет приехал, 20 на открытые просторы, сухи у коня копыта, не забрызганы лодыжки. Юный парень Йовкахайнен, худощавый Лаппалайнен, 25 злобу давнюю лелеял, гнев вынашивал и зависть к Вяйнямёйнену седому, к древнему певцу заклятий. Огненный он лук сработал, 30 выгиб лука разукрасил, сделал выгиб из железа, верх его отлил из меди, золотом весь лук отделал, серебром облагородил. 35 Тетиву где взял для лука, где добыл тугую жилу? Жилы взял у лося Хийси[53], нить льняную взял у Лемпо. Лук искусно разукрасил, 40 самострел доделал быстро. Был чудесным лук по виду, стоящим — снаряд отменный: красовался конь на ложе, по прикладу мчал жеребчик, 45 дева на дуге лежала, у курка скакал зайчишка. Целый ворох стрел наделал, кучу настрогал трехпёрых, стержни выточил из дуба, 50 острия — из пней смолистых. Только стержень дострогает, тут же стрелку оперяет перьями касаток малых, воробьиными летками. 55 Закаляет эти стрелы, укрепляет эти пики черным ядом змей ползучих, кровью гадов ядовитых. Только стрелы приготовил, 60 тетиву напряг на луке, начал ждать он старца Вяйно, мужа Сувантолы[54] вечной. Ждал все утро, ждал весь вечер, ждал однажды даже в полдень. 65 Долго ждал приезда Вяйно, долго ждал, не уставая, у окна сидел упорно, на крылечке ждал бессонно, вслушивался у прогона, 70 караулил на поляне, за спиной колчан набитый, наготове лук под мышкой. Ожидал вдали от дома, за вторым, соседним домом, 75 на мысу косы огнистой, у сигнального кострища. Ждал над огненным порогом, над стремниною священной. Вот однажды днем прекрасным, 80 как-то утром спозаранок к северу он взгляд свой бросил, посмотрел затем под солнце, точку черную приметил, что-то синее увидел: 85 «Уж не туча ли с востока, не заря ль встает с восхода?» Это не с востока туча, не заря встает с восхода — это старый Вяйнямёйнен, 90 заклинатель вековечный, в Похьелу как раз он ехал, в Пиментолу[55] направлялся, на коне под цвет соломы, скакуне под цвет гороха. 95 Тотчас юный Йовкахайнен, тощий парень Лаппалайнен, лук свой огненный хватает, самострел свой самый лучший Вяйнямёйнену на гибель, 100 на смерть мужу Сувантолы. Мать с вопросом подоспела, так родная говорила: «На кого ты лук нацелил, на кого навел железный?» 105 Так ответил Йовкахайнен, так сказал он, так промолвил: «На того я лук нацелил, на того навел железный — на погибель старцу Вяйно, 110 на смерть мужу Сувантолы. Вяйнямёйнена повергну, меткую стрелу направлю через сердце, через печень, через мышцы меж лопаток». 115 Мать стрелять не разрешала, отвращала, запрещала: «Не стреляй ты в старца Вяйно, не губи ты калевальца! Вяйно — из большого рода, 120 он к тому же мне племянник. Коли Вяйно ты повергнешь, коль застрелишь калевальца, в мире радости не станет, на земле не будет песен. 125 Радость — лучше в этом мире, песни на земле — приятней, нежели в селеньях Маны, нежели в жилищах Туони!» Йовкахайнен, юный парень, 130 призадумался немного, призадумался, помедлил — выстрелить рука велела, запретила бить другая, жилы пальцев принуждали. 135 Наконец он так промолвил, произнес слова такие: «Пусть хоть дважды сгинет радость, канет всякое веселье, пусть все песни изведутся, 140 застрелю, не испугаюсь!» Лук каленый напрягает, тянет он струну заце́пом[56], тетиву к курку подводит, заступив ногою стре́мя[57]. 145 Из колчана стержень вынул, перышко — из кисы лисьей, взял стрелу из самых быстрых, выбрал самый лучший стержень, вставил в желобок на ложе, 150 в тетиву упер льняную. Огненный свой лук он поднял к правому плечу прикладом, принял стойку боевую, в старца Вяйно лук нацелил, 155 сам сказал слова такие: «Бей, кривуля из березы, из сосны изгиб, распрямься, отпружинь, струна льняная! Коль рука нацелит ниже, 160 пусть стрела возьмет повыше, коль рука нацелит выше, пусть стрела возьмет пониже!» Спусковой крючок он тронул, выстрелил стрелою первой — 165 выше чума полетела, в небеса над головою, к дождевым умчалась тучам, к облакам бегущим взмыла. Выстрелил, не внял запрету, 170 выстрелил второй стрелою — Ниже чума полетела, в землю-мать стрела вонзилась — чуть весь мир не рухнул в Ману, холм песчаный чуть не треснул. 175 Вскоре выстрелил и третьей — угодил стрелою третьей в шею лося голубого[58]. Он сразил под вещим Вяйно жеребца, что из соломы, 180 лошадь ту, что из гороха. Ей в плечо стрела вонзилась через левую подмышку. Вековечный Вяйнямёйнен пальцами уткнулся в море, 185 в волны бухнулся руками, рухнул в пенистую бездну с шеи лося голубого, с лошаденки из гороха. Тут поднялся сильный ветер, 190 волны вздыбились на море, волны Вяйно подхватили, унесли подальше в море, на простор морской широкий, на открытое пространство. 195 Юный парень Йовкахайнен так сказал, кичась хвастливо: «Вот теперь-то, старый Вяйно, ты живым уже не сможешь никогда на этом свете, 200 никогда в подлунном мире по своим ходить полянам, боровинам Калевалы! Шесть годков теперь ты плавай, семь печальных лет качайся, 205 колыхайся восемь весен на морских просторах пенных, на волнах крутых, раздольных, шесть годков — еловой чуркой, семь годков — сосновым кряжем, 210 восемь — старою корягой!» Тут он в избу возвратился, дома мать его спросила: «Неужель убил ты Вяйно, Калевы большого сына[59]?» 215 Тут уж юный Йовкахайнен матери своей ответил: «Застрелил теперь я Вяйно, погубил я калевальца, море подметать отправил, 220 веником махать по волнам. Бросил в самую пучину, прямо в круговерть морскую, пальцами он ткнулся в воду, в волны бухнулся руками, 225 на бок повернулся в море, на спину упал на волны. Пусть его валы гоняют, пенные мотают гребни!» Мать на это отвечала: 230 «Плохо сделал ты, несчастный, что убил ты старца Вяйно, калевальца свел в могилу, мужа Сувантолы славной, красоту всей Калевалы!» 240 на ногу легка, проворна, что ловка в своих движеньях».

Песнь седьмая

Много дней плавает Вяйнямёйнен в открытом море. Его увидел орел и в благодарность за то, что Вяйнямёйнен оставил расти для него березу среди пожога, взял его к себе на спину и отнес к берегу Похьелы. Вяйнямёйнена подбирает хозяйка Похьелы, приводит к себе домой и хорошо с ним обходится, стихи 1-274. — Вяйнямёйнен, однако, скучает по своим краям, и хозяйка Похьелы дает обещание не только отправить его домой, но и выдать за него свою дочку, если он выкует для Похьелы сампо, с. 275–322. — Вяйнямёйнен обещает послать к ней кузнеца Илмаринена, чтобы тот выковал сампо, и получает от хозяйки Похьелы и сани, и лошадь, чтобы поехать домой, с. 323–368.

Вековечный Вяйнямёйнен по морским плывет просторам; пнем качается еловым, движется сосновым кряжем, 5 по волнам шесть дней кочует, летних шесть ночей блуждает, впереди — лишь зыбь морская, позади — лишь свод небесный. Так еще провел две ночи, 10 так два дня проплавал долгих. Вот уже девятой ночью через восемь дней, пожалуй, стало тягостно бедняге, тяжело, невыносимо — 15 на ногах исчезли ногти, стерлись на руках суставы. Вот тогда-то Вяйнямёйнен произнес слова такие: «Ах, какой я разнесчастный, 20 разнесчастный, горемычный, зря родимый край покинул, прежние места оставил, чтоб в ненастье оказаться, в море день и ночь качаться, 25 чтоб меня баюкал ветер, бурные гоняли волны по открытым этим водам, по широкому простору. Здесь мне зябко, неуютно, 30 тягостно, невыносимо постоянно жить на волнах, на морском хребте качаться. И совсем мне неизвестно, как мне быть и что мне делать 35 в этом возрасте преклонном, в иссякающие годы: на ветру ль свой дом поставить, на воде ль срубить избушку? На ветру свой дом поставлю, 40 ветер — зыбкая опора; на воде срублю избушку — унесет избу волною». Вот летит из Лаппи[60] птица, вот летит орел с восхода. 45 Не из самых он огромных, птица не из самых малых. Бил одним крылом по морю, ударял другим по небу, вод морских хвостом касался, 50 клювом колотил по лудам. Полетал он, покружился, осмотрелся, пригляделся — Вяйнямёйнена приметил на морском пространстве синем: 55 «Что ты делаешь средь моря, как на волнах оказался?» Вековечный Вяйнямёйнен произнес слова такие: «Вот что делаю средь моря, 60 как на волнах оказался: ехал я за девой в Похью, в Пиментолу — за невестой. Ехал знай себе неспешно по морской спокойной глади. 65 Вот в один из дней прекрасных, спозаранок как-то утром прибыл я к заливу Луото[61], к устью Йовколы приехал — подо мной коня убили, 70 самого убить хотели. Вот я и свалился в воду, пальцами уткнулся в волны, чтоб меня баюкал ветер, чтоб меня гоняли волны. 75 Тут дохнул северо-запад, тут восток свирепо дунул, далеко меня умчало, унесло в просторы моря. Много дней я здесь блуждаю, 80 много здесь ночей кочую средь морских просторов вольных, средь раздолья вод широких. Я совсем теперь не знаю, не догадываюсь даже, 85 что за смерть меня настигнет, что за гибель будет раньше: то ль умру голодной смертью, то ли под водою сгину». Тут сказала птица неба: 90 «Не горюй ты, не печалься, заберись ко мне на спину, стань у основанья перьев. Подниму тебя из моря, понесу, куда захочешь. 95 Помню времена былые, лучший день припоминаю: жег ты Калевы подсеку, Осмолы валил дубравы, дерево стоять оставил, 100 стройную одну березу, где бы птицы отдыхали, где б и мне местечко было». Тут уж старый Вяйнямёйнен поднял голову из моря, 105 выбрался из вод глубоких, из волны герой поднялся, на крыло орла взобрался, стал у основанья перьев. Вот орел, небесный житель, 110 Вяйнямёйнена уносит по стезе ветров небесных, по дороге суховеев, в дальние пределы Похьи, в край туманной Сариолы[62]. 115 Здесь орел оставил Вяйно, сам поднялся в поднебесье. Вот и плачет Вяйнямёйнен, вот и плачет, и стенает здесь, на берегу у моря, 120 тут, на месте безымянном, на боках его — сто ссадин, тыща — от ударов ветра, бороденка потрепалась, волосы свалялись в космы. 125 Две-три ночи здесь проплакал, столько же и дней, несчастный: он не знал, не ведал вовсе, по какой пойти дороге, чтоб домой к себе вернуться, 130 в край знакомый возвратиться, в ту родимую сторонку, в прежние места родные. Похьи маленькая дева, белокурая служанка, 135 так договорилась с солнцем, с солнцем ясным и с луною: вместе утром подниматься, в то же время пробуждаться. Пробудилась чуть пораньше, 140 до луны, до солнца встала, до того, как крикнул кочет, сын куриный кукарекнул. Пять овец остричь успела, шерсть шести уже скатала, 145 наткала сукна из шерсти, из сукна одежд нашила, прежде чем взошло светило, до того, как солнце встало. Длинные столы помыла, 150 подмела и пол широкий голиком из тонких прутьев, веником из свежих веток. Замела метелкой мусор в медный кузовок красивый, 155 понесла его за двери, по двору пошла на поле, к дальнему пределу нивы, к изгороди самой крайней, там она на мусор встала. 160 Вот прислушалась, вгляделась, услыхала плач на море, громкий ропот — за рекою. Быстро к дому повернула, в дом вошла без промедленья, 165 так сказала, появившись, так, войдя, проговорила: «Слышала я плач у моря, громкий ропот — за рекою». Ловхи, Похьелы хозяйка, 170 редкозубая старуха, выбежала на подворье, подошла к своим воротам, чутко уши навострила, молвила слова такие: 175 «Этот плач — не плач ребенка, этот плач — не жен стенанье, так рыдают лишь герои, с бородой мужчины ропщут». Лодку на воду столкнула, 180 трехтесинную — на волны, начала грести поспешно, и гребет сама, и правит, к Вяйнямёйнену стремится, едет к плачущему мужу. 185 Плачет, стонет Вяйнямёйнен, Уванто жених рыдает у речушки ивняковой, среди зарослей черемух, ус дрожит, уста трясутся, 190 не дрожит лишь подбородок. Молвила хозяйка Похьи, изрекла слова такие: «Ой-ой-ой, старик несчастный, ты в края попал чужие!» 195 Вековечный Вяйнямёйнен голову свою приподнял, так сказал он, так промолвил: «Сам уже давно я понял, что попал в края чужие, 200 в незнакомые пределы. Был я дома лучше многих, на родной земле известней». Ловхи, Похьелы хозяйка, изрекла слова такие: 205 «Не позволишь ли спросить мне, разузнать не разрешишь ли, что за муж ты и откуда, из каких героев будешь?» Вековечный Вяйнямёйнен 210 так ответил, так промолвил: «Называли меня прежде, величали меня раньше вечеров отрадой вечной и певцом долины каждой 215 там, на Вяйнолы полянах, на опушках Калевалы. Кем теперь я стал, несчастный, вряд ли сам об этом знаю». Ловхи, Похьелы хозяйка, 220 изрекла слова такие: «Поднимись, герой, из дола, встань на новую дорогу, мне печаль свою поведай, расскажи о злоключеньях!» 225 Мужа умиротворила, успокоила героя, провела его до лодки, на корму сопроводила. Вот сама взялась за весла, 230 принялась грести усердно в Похью, поперек теченья. Гостя в избу проводила, там героя накормила, обогрела, обсушила, 235 долго Вяйно растирала, мяла, ставила примочки, наконец-то исцелила, силы мужу возвратила. Спрашивая, говорила, 240 говорила, вопрошала: «Что ж ты плакал, Вяйнямёйнен, причитал, Увантолайнен[63], там, на самом гиблом месте, возле моря на прибрежье?» 245 Вековечный Вяйнямёйнен слово молвил, так ответил: «Есть причина, чтобы плакать, повод — пребывать в печали. Долго плавал я по морю, 250 разгребал руками волны на морской открытой глади, на раздолье вод широких. Вечно буду горько плакать, горевать все годы жизни, 255 что родной оставил берег, из краев уплыл родимых к этой двери незнакомой, к этим чуждым мне воротам. Ранят здесь меня деревья, 260 ветки хвойные кусают, каждая сечет береза, каждая ольха стегает. Мне знаком здесь только ветер, только солнце мне родное 265 в этих землях чужедальних, у дверей, мне не знакомых». Ловхи, Похьелы хозяйка, говорит слова такие: «Не печалься, Вяйнямёйнен, 270 не горюй, Увантолайнен, будешь здесь ты жить прекрасно, чувствовать себя вольготно: ешь лосося прямо с блюда, ешь свинины сколько хочешь». 275 Вековечный Вяйнямёйнен сам сказал слова такие: «Впрок нейдет еда чужая даже в доме хлебосольном. Муж в краю родимом лучше, 280 выше он в родимом доме. Если б дал мне Милосердный, коль дозволил бы Создатель поскорей домой вернуться, в край родимый возвратиться! 285 Лучше на земле родимой из-под лаптя пить водицу, чем в земле чужой, немилой мед — из чаши золоченой». Ловхи, Похьелы хозяйка, 290 слово молвила, сказала: «Что ты дашь за то в награду, коль тебя домой доставлю, отвезу к родному полю, на тропу к родимой бане?» 295 Молвил старый Вяйнямёйнен: «Что ты у меня попросишь, коль на родину доставишь, отвезешь к родному полю, где своя поет кукушка, 300 где свои щебечут птички? Золота возьмешь ли меру, шапку ль серебра попросишь?» Ловхи, Похьелы хозяйка, слово молвила, сказала: 305 «Ой ты, умный Вяйнямёйнен, прорицатель вековечный, мне ведь золота не надо, серебра не надо вовсе: золото — детей забава, 310 серебро — краса на сбруе. Сможешь ли сковать мне сампо, расписную крышку сделать из конца пера лебедки, молока коровы ялой, 315 из крупиночки ячменной, из шерстиночки ягнячьей? Я отдам тебе девицу, дочь свою — за то в награду, провожу в края родные, 320 где твои щебечут птицы, где петух поет родимый, — на межу родного поля». Вековечный Вяйнямёйнен слово молвил, так ответил: 325 «Не смогу сковать я сампо, расписную крышку сделать. Отвези в края родные — Илмаринена пришлю я, выкует тебе он сампо, 330 смастерит любую крышку, укротит твою девицу, доченьку твою утешит. Он кузнец у нас умелый, он искуснейший кователь: 335 выковал когда-то небо, крышку воздуха отстукал — молота следов не видно, не найти клещей отметин». Ловхи, Похьелы хозяйка, 340 так ответила, сказала: «Дочь тому я отдала бы, поручила бы родную, кто мне выковал бы сампо, сделал крышку расписную 345 из конца пера лебедки, молока коровы ялой, из крупиночки ячменной, из шерстиночки ягнячьей». Запрягла гнедого в сани, 350 в расписные заложила, до кошевки проводила, усадила Вяйно в сани, на прощанье так сказала, молвила слова такие: 355 «Головы не задирай ты, не смотри наверх, покуда конь от бега не устанет или вечер не наступит. Если голову поднимешь, 360 если ты наверх посмотришь, ждет тебя твоя погибель, на тебя падет несчастье». Вековечный Вяйнямёйнен плеткою коня ударил, 365 в путь льногривого понудил. Вот он едет, поспешает, из владений темной Похьи, из туманной Сариолы.

Песнь восьмая

По пути домой Вяйнямёйнен встречает красиво одетую деву Похьи, уговаривает ее стать ему женой, стихи 1-50. — Дева обещает принять предложение Вяйнямёйнена, если тот выстругает лодку из кусочков ее веретенца, спустит лодку на воду, не дотрагиваясь до нее, с. 51–132. — Вяйнямёйнен начинает тесать лодку, ранит колено топором и не может остановить кровь, с. 133–204. — Тогда он отправляется искать знахаря, находит старика, который готов остановить кровотечение, с. 205–282.

Та прекрасная девица — слава Похьи, гордость моря — на дуге сидит воздушной, на небесном коромысле 5 в одеяниях опрятных, в белых праздничных одеждах, золотые ткет полотна, ткет серебряные ткани, золотом челнок сияет, 10 серебром сверкает бёрдо[64]. Челночок жужжит в пригоршне, вертится в ладони шпулька, слышен шорох медных нитей, звон серебряного берда — 15 дева Похьи ткет полотна, серебром их украшает. Вековечный Вяйнямёйнен едет-катится неспешно из владений темной Похьи, 20 из туманной Сариолы. Вот немного он проехал, одолел пути чуточек, услыхал жужжанье шпульки в вышине над головою. 25 Глянул в небо Вяйнямёйнен, посмотрел в простор небесный: радуга сияет в небе, на ее изгибе дева ткет полотна золотые, 30 ткет серебряные ткани. Вековечный Вяйнямёйнен придержал коня гнедого, произнес слова такие, так заметил, так промолвил: 35 «Сядь со мною, дева, в сани, опустись в мою кошевку». Так ответила девица, так промолвила, спросила: «Для чего я сяду в сани, 40 для чего — в твою повозку?» Вековечный Вяйнямёйнен так ответил юной деве: «Для того ты сядешь в сани, для того — в мою повозку, 45 чтобы печь мне хлеб медовый, доброе готовить пиво, песни петь на каждой лавке, быть отрадою в окошке, в славных Вяйнолы жилищах, 50 на подворье Калевалы». Так ответила девица, так промолвила, сказала: «Я ходила за маре́ной[65], средь цветов резвилась желтых, 55 поздним вечером вчерашним, перед солнечным закатом, мне пичуга пела в роще, дрозд насвистывал на пашне, пел о волюшке девичьей, 60 распевал о бабьей доле. Стала спрашивать у птицы, узнавать у этой птахи: «Ой ты, черный дрозд на пашне, спой, сама хочу услышать, 65 у кого житье получше, у кого приятней доля: у девицы ль в отчем доме, у невестки ль в доме мужа?» Мне синица так пропела, 70 просвистел мне дрозд на пашне: «Светлым день бывает летний, доля девичья — светлее. Лютое в мороз — железо, доля женская — лютее. 75 Девушка в отцовском доме — словно ягодка на горке, женщина в жилище мужа — словно на цепи собака. Редко раб[66] находит ласку, 80 никогда вовек — невестка». Вековечный Вяйнямёйнен произнес слова такие: «Пусты песенки синицы, трель дрозда — совсем никчемна. 85 Дома девушка — ребенок, взрослой станет возле мужа. Сядь со мною, дева, в сани, опустись в мою кошевку. Я не из пустых героев, 90 я других мужчин не хуже». Так ответила девица, так промолвила, сказала: «Назвала б тебя героем, нарекла б тебя мужчиной, 95 если б волос вдоль разрезал ножиком тупым, неострым, завязал узлом яичко, чтобы узел был не виден». Вековечный Вяйнямёйнен 100 конский волос вдоль разрезал ножиком тупым, неострым, сталью, кончик потерявшей, завязал узлом яичко так что узел был не виден. 105 Пригласил девицу в сани, в по́шевни[67] позвал красотку. Дева так в ответ сказала: «За тебя, быть может, выйду, коль сдерешь ты с камня лыко, 110 изо льда жердей наколешь, чтобы лед не разломался, на куски не раскрошился». Вековечный Вяйнямёйнен сделал все, не растерялся: 115 он надрал из камня лыка, изо льда жердей нарезал так, что лед не разломался, на куски не раскрошился. Пригласил девицу в сани, 120 в пошевни позвал красотку. Дева так в ответ сказала, молвила слова такие: «За того пошла бы замуж, кто бы вытесал мне лодку 125 из кусочков веретенца[68], из осколков льнотрепалки[69], лодку на воду спустил бы, новенький корабль — на волны, не толкнув его коленом, 130 не задев его руками, не коснувшись даже локтем, не качнув его плечами». Тут уж старый Вяйнямёйнен вымолвил слова такие: 135 «Не найдется в этом мире, под воздушным этим сводом корабельщика такого, кто бы мог со мной сравниться». Взял кусочки веретенца, 140 крошки пятки веретенной, мастерить пустился лодку, шить кораблик стодощатый на стальной горе высокой, на большой скале железной. 145 Стал тесать на спор ладейку, похваляясь, — лодку строить. День работал, два работал, третий день уже трудился — камня топором не тронул, 150 острым жалом не коснулся. Вот на третий день однажды Хийси дернул топорище, лезвия коснулся Лемпо, рукоять толкнул нечистый — 155 по скале топор ударил, в камень лезвие попало, отскочил топор от камня, сталь вошла в живое тело мужу славному — в колено, 160 в палец на ноге вонзилась. Это Лемпо сталь направил, Хийси подтолкнул на жилы. Кровь потоком побежала, потекла руда рекою. 165 Старый вещий Вяйнямёйнен, вековечный заклинатель, тут сказал слова такие, тут повел такие речи: «Ты, топор с носком горбатым, — 170 с ровным острием, секира — думал ты, что ствол кусаешь, думал, что сосну срубаешь, ствол кондовый рассекаешь, ствол березовый кромсаешь 175 в миг, когда вонзался в тело, в миг, когда врезался в жилы?» Начал сказывать заклятья, заклинания святые. До основ вещей добрался, 180 до последних слов заклятий, слов лишь нескольких не вспомнил из заклятия железа, тех, что могут стать запором, могут быть замком надежным, 185 коль раненье — от железа, коль порез от синей стали. Кровь меж тем текла рекою, водопадом изливалась, затопляла стебли ягод, 190 верещатник на полянах. Не было вокруг ни кочки, чтоб ее не затопило пенистым потоком крови, изливавшимся обильно 195 из колена старца Вяйно, из пораненного пальца. Вековечный Вяйнямёйнен шерсти клок настриг с утеса, мха принес с болотной топи, 200 кочку выдернул из почвы, чтоб заткнуть дыру дрянную, чтоб забить ворота злые: это течь не унимает, даже капельки не держит. 205 Стала боль невыносимой, нестерпимой пытка стала. Вековечный Вяйнямёйнен от жестоких мук заплакал, заложил коня в упряжку, 210 жеребца запряг в кошевку, хорошо в санях уселся, в расписных расположился. Резвого ударил вицей, щелкнул плеткою жемчужной[70]. 215 Конь трусит, бежит дорога, сани мчат, пути — все меньше. Встретилась ему деревня, три дороги повстречались. Вековечный Вяйнямёйнен 220 едет нижнею дорогой, к нижнему подъехал дому, спрашивает за порогом: «Есть ли в доме, кто излечит злую рану от железа, 225 утолит страданья мужа, исцелит мои увечья?» На полу сидел ребенок, мальчик маленький — у печки. Он на это так ответил: 230 «Нету в доме, кто излечит злую рану от железа, утолит страданья мужа, боль героя обуздает, исцелит твои увечья. 235 Есть такой в соседнем доме, отправляйся в дом соседний». Вековечный Вяйнямёйнен резвого ударил вицей, снова едет-поспешает. 240 Вот еще чуть-чуть проехал, прокатил дорогой средней, к среднему подъехал дому. Спрашивает за порогом, под окошком вопрошает: 245 «Есть ли в доме, кто излечит злую рану от железа, усмирит жестокий ливень, водопад уймет кровавый?» Бабка там была у печки, 250 под накидкою — болтунья. Так ответила старуха, лязгнула тремя зубами: «Нету в доме, кто излечит злую рану от железа, 255 кто рожденье крови знает, кто страданья утоляет. Есть такой в соседнем доме, отправляйся в дом соседний!» Вековечный Вяйнямёйнен 260 резвого ударил вицей, снова едет-поспешает. Вот еще чуть-чуть проехал, прокатил дорогой верхней, к верхнему подъехал дому, 265 спрашивает за порогом, под навесом вопрошает: «Нет ли в доме, кто излечит злую рану от железа, усмирит поток кровавый, 270 излиянье черной крови?» Там старик сидел на печке, дед седой — под самой крышей. Произнес седоволосый, буркнул с печки бородатый: 275 «Посильнее течь смиряли, помощнее — запирали силою трех слов Господних, знанием вещей начальных устья рек, озер заливы, 280 жерла злобных водопадов, бухты между берегами, меж озерами — проливы».

Песнь девятая

Вяйнямёйнен рассказывает старцу о рождении железа, стихи 1-266. Старец проклинает железо и произносит заговор от кровотечения; кровь прекращает течь, с. 267–418. — Старец отправляет своего сына делать мази, смазывает и перевязывает рану. Вяйнямёйнен излечивается и благодарит Бога за помощь, с. 419–586.

Тут уж старый Вяйнямёйнен из своих саней поднялся, сам поднялся, распрямился, без подмоги, без поддержки. 5 Вот герой в жилище входит, под навес, в избу вступает. Вот серебряную кружку, золотой кувшин приносят: маловат кувшин огромный, 10 малой доли не вмещает кровотока старца Вяйно, благородного героя. Буркнул с печки старец дряхлый, проворчал седобородый: 15 «Что за муж ты и откуда, из какого рода будешь? Вытекло семь лодок крови, восемь вылилось ушатов из твоей ноги, бедняга, 20 на пол горницы просторной. Помню все слова заклятья, не могу начала вспомнить, как железо зародилось, ржа дрянная появилась!» 25 Вековечный Вяйнямёйнен так промолвил, так ответил: «Знаю сам, как сталь возникла, как железо зародилось. Воздух — это первоматерь, 30 влага — старшая сестрица, младший брат ее — железо, средний брат — огонь свирепый. Укко, сам творец небесный, сил воздушных повелитель, 35 воду отделил от неба, от воды — земные тверди. Не было еще железа, сталь еще не нарождалась. Укко, сам творец небесный, 40 о ладонь потер ладонью, по руке рукой погладил на своем колене левом. Так три девы народились, дочери самой природы, 45 три родительницы стали, синеротого железа. Шли, покачиваясь, девы, краем облака ступали, шли с набухшими грудями, 50 с наболевшими сосцами, молоко текло на землю, из сосочков проливалось на поляны, на болота, на спокойные озера. 55 Молоко, что было черным, дева старшая давала, молоко, что было белым, дева средняя давала, молоко, что было красным, 60 младшая давала дева. Там, где черное струилось, ковкое железо вышло; там, где белое бежало, сталь могучая возникла; 65 там, где красное точилось, там чугун родился хрупкий. Времени прошло немного. Тут железу захотелось повидаться с братом старшим, 70 с пламенем сойтись поближе. Сделался огонь свирепым, стало пламя непослушным, чуть железо не спалило, не сожгло родного брата. 75 Удалось уйти железу, притаиться, схорониться от огня свирепой пасти, обжигающих объятий. Спряталось тогда железо, 80 схоронилось, затаилось посреди зыбучих топей, в черных омутах трясины, на хребтах болот огромных, на вершинах плоскогорий, 85 там, где лебеди гнездятся, серый гусь птенцов выводит. В зыбунах лежит железо, в жидкой грязи отдыхает. Год лежало, два таилось, 90 вот и третий пролежало меж двумя гнилыми пнями, у подножья трех березок. Тщетно пряталось железо, зря из рук огня бежало: 95 вновь пришлось к огню явиться, посетить его жилище, чтобы стать клинком каленым, сделаться мечом могучим. Волк бежал болотом ржавым, 100 бором брел медведь косматый. Проминалась топь под волком, бор песчаный — под медведем: ржа из глуби поднималась, лезло шильями железо 105 из следов глубоких волчьих, из больших следов медвежьих. Вот родился Илмаринен, вот родился, вот и вырос, там, где уголь выжигают, 110 где поляна углежогов. Подрастал с кувалдой медной, с маленькими рос клещами. Ночью Илмари родился, днем уже построил кузню. 115 Стал искать для кузни место, для своих мехов — участок. Увидал он край болотца, влажную полоску суши, посмотреть пошел поближе, 120 разглядеть получше место: тут мехи он и поставил, тут и разместил горнило. На следы наткнулся волчьи, на следы напал медвежьи, 125 увидал шипы железа, синие наросты стали в тех следах глубоких волчьих, в тех больших следах медвежьих. Молвил он слова такие: 130 «Ой ты, жалкое железо, до чего же ты ужасно, до чего же неприглядно на болоте в волчьем следе, в рытвинах от ног медвежьих». 135 Сам гадает, размышляет: «Что получится, что выйдет, коль железо сунуть в пламя, положить в огонь горнила?» В страхе вздрогнуло железо, 140 ужаснулось, испугалось, как напомнили про пламя, про огонь сказали слово. Так промолвил Илмаринен: «Ты ничуть не беспокойся! 145 Своего огонь не тронет, он родни губить не станет. Как придешь к нему в жилище, попадешь к огню в объятья, сразу же похорошеешь, 150 станешь мощным, станешь прочным, будешь для мужей мечами, украшеньями для женщин». С той поры, с тех дней далеких из болот берут железо, 155 добывают в зыбкой хляби, к кузнецу приносят в кузню. Вот руду принес кователь, положил ее в горнило, раз качнул кузнец мехами, 160 два качнул, качнул и третий: тут расплавилось железо, поднялось, набухло шлаком, расплылось пшеничным тестом, поднялось ржаным замесом 165 средь кузнечного горнила, в жарких огненных объятьях. Тут железо закричало: «Ой, кователь Илмаринен, ты возьми меня отсюда, 170 вытащи скорей из пекла!» Слово молвил Илмаринен: «Коль возьму тебя оттуда, можешь ты ожесточиться, озлобиться, разъяриться, 175 брата своего порезать, ранить матери сыночка». Тут железо дало клятву, кузнецу пообещало на огне, на наковальне, 180 под ударами кувалды. Молвило слова такие, речь такую говорило: «Есть деревья, чтобы резать, камень — выгрызать середку, 185 чтоб на брата не бросаться, сына матери не ранить. Лучше будет мне намного, будет мне куда приятней стать для путника собратом, 190 для прохожего — оружьем, чем родных и близких резать, чем родню свою позорить». Вот тогда-то Илмаринен, тот кователь вековечный, 195 из огня извлек железо, положил на наковальню, сделал мягким, сделал ковким, сделал режущим и острым: копьями и топорами 200 и орудьями другими. Лишь чего-то не хватало, был еще изъян в железе: мягковат язык железа, не родился зуб у стали. 205 Твердость не придет к железу, коль не закалишь в купели. Тут кователь Илмаринен сам об этом поразмыслил, растворил золы немного, 210 едкий щелок приготовил для закаливанья стали, упрочения железа. На язык берет он щелок, пробует и размышляет, 215 говорит слова такие: «Щелок этот непригоден для закаливанья стали, упрочения железа». Тут пчела с земли взлетела, 220 синекрылая — с пригорка, полетала, покружила, возле кузни пожужжала. Вымолвил тогда кователь: «Пчелка, легкий человечек, 225 принеси на крыльях меда, притащи во рту напитка с венчиков шести цветочков, с кончиков семи былинок для созданья прочной стали, 230 упрочения железа». Злобный шершень, птичка Хийси, озирается, внимает, смотрит зорко с края крыши, из-под кровельной бересты, 235 как железо закаляют, как умело сталь готовят. Прилетел с жужжаньем шершень, кинул всяких зелий Хийси, бросил яды змей различных, 240 выделенья черных гадов, муравьиного настоя, тайных соков лягушачьих в жидкость для закалки стали, упрочения железа. 245 Тут кователь Илмаринен, вечный мастер дел кузнечных, так размыслил, так прикинул: это пчелка прилетела, птичка с медом возвратилась, 250 принесла напиток сладкий. Вымолвил слова такие: «Вот теперь пригоден щелок для закаливанья стали, упрочения железа!» 255 Быстро сунул сталь в напиток, окунул в состав железо, вынутое из горнила, раскаленное средь жара. От того рассвирепело, 260 в бешенство пришло железо — съело собственную клятву, честь сожрало, как собака, даже брата порубило, родственника искусало, 265 кровь заставило струиться, красную — бежать ручьями». Пробурчал старик на печке, бородой тряхнул, прибавил: «Вот узнал рожденье стали, 270 понял все его привычки. Ой ты, жалкое железо, ты, окалина дрянная, сталь, волшебных сил начальных! Отчего таким ты стало, 275 отчего разбушевалось? Может, выросло великим? Не было таким великим, ни великим и ни малым, не было высокородным, 280 вовсе не было свирепым, молоком когда лежало, молоком парным томилось за сосцами юной девы, в персях девушки прекрасной 285 там у края длинной тучи, там под ровным небосводом. Не было таким великим, ни великим и ни малым в дни, когда лежало грязью, 290 чистою водой стояло посреди больших болотин, на суровых плоскогорьях, там ты в тину превратилось, стало ржавою землею. 295 Не было еще великим, ни великим и ни малым в дни, когда тебя топтали, в топях — лось, олень — в болоте, волк месил тебя когтями, 300 попирал медведь ногами. Не было еще великим, ни великим и ни малым, в дни, когда в болоте брали, черпали из жидкой тины, 305 к кузнецу носили в кузню, к Илмаринену — в горнило. Не было еще великим, ни великим и ни малым в дни, когда вздувалось шлаком, 310 жгучей жижею лежало в пекле жаркого горнила. Клятву твердую давало на огне, на наковальне, под звенящею кувалдой, 315 в жаркой кузне возле горна, где кузнец кует железо. Отчего ж великим стало, почему же обозлилось, не сдержало твердой клятвы, 320 как собака, честь сожрало, ранило родного брата, родственника искусало? Кто толкнул на злодеянье, научил дурному делу? 325 Мать-отец ли научили, или, может, старший братец, или младшая сестрица, или родичи иные? Нет, не мать-отец учили, 330 и совсем не старший братец, и не младшая сестрица, и не родичи иные. Бед само ты натворило, смертному ты навредило. 335 Глянь-ка на свою работу, зло свое исправь скорее — или матери скажу я, сообщу отцу родному. Будет матери обидно, 340 ей прибавится печалей, если сын поступит дурно, совершит дитя злодейство. Прекрати же, кровь, струиться, перестань, руда, сочиться, 345 на меня ты, кровь, не брызгай, не хлещи на грудь героя. Как стена, замри на месте, стой, как крепкая ограда, стой, как меч-трава на море, 350 как осока средь болота, как валун у края поля, словно камень средь порога. Если же струиться хочешь, побыстрей бежать желаешь, 355 двигайся тогда по жилам, по костям скользи быстрее, будет там тебе приятней, поудобней — под покровом. Лучше двигаться по жилам, 360 лучше по костям струиться, чем на землю течь впустую, проливаться в пыль земную. Молоко, на луг не лейся, кровь невинная — на почву, 365 красная руда — на травы, в землю — золото героев. Ведь твое жилище — в сердце, там, под легкими, твой погреб, уходи туда скорее, 370 убегай туда проворней. Ты не речка — вдаль стремиться, ты не ламба — разливаться, ты не ключ болотный — булькать, протекать — не челн дырявый. 375 Кровь бесценная, не капай, красная руда, не лейся! Захлебнись, поток, заглохни! Ведь заглох порог на Турье, Туонелы река зачахла, 380 море ссохлось, небо ссохлось в то засушливое лето, в год неслыханных пожаров. Коли так не подчинишься, есть приемы и другие, 385 есть и способы иные: попрошу котел из Хийси, чтобы кровь сварить мужскую, красную руду героя, чтоб не уронить ни капли, 390 не пролить на землю крови, красной не плеснуть на почву, по земле не дать струиться. Коли нет во мне героя, нету мужа в сыне Укко, 395 чтоб унять теченье крови, перекрыть поток из жилы, есть еще отец небесный, Бог, над тучами живущий, что превыше всех героев, 400 всех мужей сильней на свете, он уймет теченье крови, запрудит поток кровавый. «О, творец верховный Укко, Юмала, наш бог небесный, 405 приходи в беде на помощь, появись на зов героя! Ты закрой десницей рану, надави могучим пальцем, вставь в отверстие затычкой, 410 латкой — на дыру дурную. Наложи листок любовный[71], золотой цветок кувшинки, запруди кровотеченье, перекрой поток кровавый, 415 чтоб на бороду не брызгал, не струился на одежду!» Так закрыл потока устье, запрудил теченье крови. Сына в кузницу отправил, 420 чтобы мазей наготовил, заварив тысячелистник, взяв верхушек трав пахучих, тех, что си́му[72] источают, медом землю окропляют. 425 Вот пошел мальчишка в кузню, чтобы мазей наготовить. Дуб ему в пути попался, спрашивает так у дуба: «Есть ли мед на этих ветках, 430 под корой — напиток сладкий?» Дуб на это отвечает: «Днем минувшим, днем вчерашним мед на ветки с неба капал, тек напиток на вершину 435 с дождевых небесных тучек, с облаков, летящих быстро». Он набрал дубовых щепок, древа хрупкого осколков, всяких трав собрал лечебных, 440 стебельков разнообразных, что растут у нас не всюду, не везде произрастают. На огонь горшок поставил, варево кипеть приладил, 445 полное коры дубовой, добрых трав разнообразных. Бурно варево кипело, все три ночи клокотало, три весенних дня варилось. 450 Стал испытывать лекарство, пробовать, готовы ль мази, действенно ли это зелье. Не готовы были мази, не надежно было зелье. 455 Трав еще в горшок добавил, всевозможных разноцветий, привезенных издалека, из-за сотен переходов, от восьми волхвов чудесных, 460 девяти шаманов добрых. Поварил еще три ночи, целых девять поготовил. Вот горшок с огня снимает, вот он смотрит, проверяет, 465 пробует, готовы ль мази, действенно ли это зелье. Разветвленная осина на меже полей стояла. Разломал ее нечистый, ₄₇₀ расщепил на половинки — их намазал этой мазью, их натер он этим средством. Сам сказал слова такие: «Если есть в лекарстве этом 475 сила действия на раны, на увечья, на ушибы, пусть осина целой станет, будет прежнего прочнее!» Вот осина стала целой, 480 стала прежнего прочнее, стала вся снаружи гладкой, изнутри — совсем здоровой. Испытал он мази снова, снадобье опять проверил: 485 в камне трещину намазал, щель — в расколотом утесе. Прилепился камень к камню, прочно склеились обломки. Вышел тут сынок из кузни, 490 где варил для раны зелье, добрые готовил мази, передал лекарство старцу: «Вот надежное лекарство, чудодейственное зелье, 495 даже скалы может склеить, накрепко скрепить утесы». Языком проверил старец, взял медовыми устами, снадобье признал отменным, 500 посчитал надежным зелье. Вот помазал раны Вяйно, полечил больного мужа: мазал снизу, мазал сверху, раз мазнул и посередке. 505 Сам сказал слова такие, произнес такие речи: «Не в своей хожу я плоти, я хожу во плоти Бога, не своею силой движусь, 510 двигаюсь всевышней волей, не своим я ртом вещаю, говорю Творца устами. Благозвучны мои речи, речи Бога благозвучней; 515 у меня рука красива, Господа рука прекрасней». Лишь помазал этой мазью, окропил немного зельем, Вяйнямёйнена скрутило, 520 без сознания свалило, в муках мечется, страдает, не находит места Вяйно. Старец боли заклинает, гонит страшные мученья 525 на большую Гору болей, на высокий холм Страданий, чтобы там терзались камни, скалы корчились от болей. Размотал он тюк из шелка, 530 на полоски шелк разрезал, на бинты его разделал — так повязок наготовил. Обвязал он этим шелком, обмотал красивой тканью 535 рану на колене Вяйно, пальцы на ноге героя. Сам слова такие молвил, произнес он речь такую: «Божий шелк повязкой будет, 540 божья полость — покрывалом на колене этом славном, на ноге, на крепких пальцах! Ты присматривай, Создатель, охраняй, великий Боже, 545 чтоб не стала рана хуже, чтобы вновь не заболела!» Вот уж старый Вяйнямёйнен облегченье обретает, выздоравливает вскоре, 550 стал он весь снаружи гладким, изнутри совсем здоровым, никаких в середке болей, никаких изъянов сверху, никаких рубцов снаружи. 555 Лучше стало все, чем было, стало прежнего прочнее. Вот уже нога ступает, вот уже колено гнется, не болит совсем раненье, 560 не саднит ушиб нисколько. Тут уж старый Вяйнямёйнен обратил свой взор на небо, посмотрел с благоговеньем в небеса над головою. 565 Сам такое слово молвил, произнес он речь такую: «Милость нам всегда — оттуда, лишь оттуда нам защита, от небес высоких этих, 570 от всезнающего Бога. Славен будь, Творец всесильный, возвеличен, Бог небесный, что принес мне облегченье, дал надежную защиту, 575 утолил мои страданья, причиненные железом!» Вековечный Вяйнямёйнен к этому еще прибавил: «Люди, возрастом постарше, 580 молодой народ растущий, вы на спор не стройте лодки, не бахвальтесь, начиная! Богу лишь исход известен, лишь Творцу итог подвластен, 585 мастера уменья — мало, даже мастера большого!»

Песнь десятая

Вяйнямёйнен прибывает домой и уговаривает Илмаринена отправиться сватать за себя деву Похьи, которую он смог бы заполучить, выковав сампо, стихи 1-100. Илмаринен обещает никогда в жизни не ездить в Похьелу, поэтому Вяйнямёйнен вынужден с помощью своего могущества отправить его в путь против воли, с. 101–200. — Илмаринен прибывает в Похьелу, там его хорошо принимают и отправляют ковать сампо, с. 201–280. — Илмаринен выковывает сампо, и хозяйка Похьелы запирает сампо в каменной горе Похьелы, с. 281–432. — Илмаринен просит выдать за него девушку в награду за труд. Девушка выдумывает различные отговорки и заявляет, что еще не может оставить своего дома, с. 433–462. — Илмаринену дают лодку, он возвращается домой и сообщает Вяйнямёйнену, что выковал для Похьелы сампо, с. 463–510.

Вековечный Вяйнямёйнен жеребца поймал гнедого, заложил коня в повозку, рыжего завел в оглобли. 5 Сам устроился удобно, в санках ладно разместился. Резвого ударил вицей, хлыстиком хлестнул жемчужным. Скачет конь, бежит дорога, 10 далеко вокруг несется стук березовых полозьев, дуг рябиновых скрипенье. Едет шумно, поспешает, по болотам, по равнинам, 15 по большим опушкам леса. Едет день, второй уж едет, лишь на третий день однажды к длинному мосту подьехал, к боровине Калевалы, 20 к пажитям широким Осмо. Тут слова такие молвил, произнес такие речи: «Волк, волхва сожри дурного, злая хворь, убей лапландца. 25 Он стращал — не быть мне дома, говорил — не видеть больше никогда на этом свете, под луной ночной — ни разу Вяйнолы полян родимых, 30 Калевалы нив прекрасных». Принялся тут Вяйнямёйнен петь заклятья, петь искусно, ель напел с цветущей кроной, древо с хвоей золотою: 35 ель взнеслась вершиной в небо, тучу маковкой пронзила, ветки в небе распрямила, широко их распростерла. Он волхвует, заклинает, 40 поднимает песней месяц на вершину золотую, Семизвездицу — на ветку. Едет дальше, поспешает, к дому милому стремится, 45 в думе горестной, в печали, в шлеме, скорбно наклоненном; он ведь Илмари запродал, кузнеца отдать поклялся за спасенье из неволи, 50 избавление из плена, в Похьелу, обитель ночи, в Сариолу, край тумана. Жеребец остановился, стал у новой нивы Осмо. 55 Тут уж старый Вяйнямёйнен из своих саней поднялся: он услышал стук из кузни, звяканье — из дома углей. Вековечный Вяйнямёйнен 60 поспешил скорее в кузню. Там кователь Илмаринен молотом стучал проворно. Спрашивает Илмаринен: «Ой ты, старый Вяйнямёйнен, 65 где ты пребывал так долго, где все время обретался?» Вековечный Вяйнямёйнен говорит слова такие: «Там я пребывал так долго, 70 там все время обретался — в темной Похьеле суровой, в вечно мрачной Сариоле, там ходил по тропам Лаппи, по владеньям чародеев». 75 Тут кователь Илмаринен так сказал, такое молвил: «Ой ты, старый Вяйнямёйнен, вековечный заклинатель! Что о странствиях расскажешь, 80 возвратясь к родным жилищам?» Молвит старый Вяйнямёйнен: Много есть, о чем поведать: в Похьеле живет невеста, в ледяной деревне — дева, 85 женихов не принимает, самых лучших отвергает. Хвалит девушку пол-Похьи, красоту ее возносит: на бровях сияет месяц, 90 на груди сверкает солнце, на ключицах — Отавайнен, на лопатках — Семизвездье. Поезжай-ка, Илмаринен, вечный мастер дел кузнечных, 95 добывать себе невесту, выбирать себе подругу! Если сможешь сделать сампо, расписать узором крышку, девушку дадут в награду, 100 за труды твои — невесту!» Илмаринен так ответил: «Ой ты, старый Вяйнямёйнен! Неужели посулил ты в Похьелу меня отправить 105 за свое освобожденье, за спасение из плена? Никогда в теченье жизни, свет пока сияет лунный, не пойду к жилищам Похьи, 110 к избам мрачной Сариолы, в землю, что мужей глотает, что героев пожирает». Тут уж старый Вяйнямёйнен говорит слова такие: 115 «Есть еще второе чудо: ель с вершиною цветущей, древо с хвоей золотою на краю поляны Осмо. На вершине ели — месяц, 120 Семизвездица — на ветках». Отвечает Илмаринен: «Ни за что я не поверю, сам покуда не узнаю, сам воочью не увижу». 125 Молвил старый Вяйнямёйнен: «Если мне совсем не веришь, что ж, пойдем посмотрим вместе: правда это или враки!» Посмотреть пошли герои 130 ель с вершиною цветущей, вековечный Вяйнямёйнен, с ним — искусный Илмаринен. Подошли неспешно к ели на краю поляны Осмо. 135 Вот стоит кузнец у ели, чудо-дереву дивится: там Медведица — на ветках, месяц на вершине самой. Молвит старый Вяйнямёйнен, 140 говорит слова такие: «Поднимись, кузнец, на елку, чтобы снять с вершины месяц, взять Медведицу Большую с чудо-ели златохвойной!» 145 Тут кователь Илмаринен высоко залез на елку, вверх вскарабкался до неба, чтоб достать с макушки месяц, взять Медведицу с вершины, 150 с чудо-ели златохвойной. Молвит ель с цветущей кроной, дерево с густой вершиной: «Ой ты, муж какой неумный, богатырь какой ты странный, 155 влез на елку, бестолковый, неразумный — на вершину, чтобы снять поддельный месяц, звезды ложные похитить». Вековечный Вяйнямёйнен 160 начал петь заклятья тихо: ветер вихрем дуть заставил, бурей бушевать принудил. Сам сказал слова такие, произнес такие речи: 165 «Ветер, в челн возьми героя, суховей весенний, — в лодку, чтоб быстрей доставить мужа в темные пределы Похьи!» Ветер вихрем закрутился, 170 бушевать принялся воздух, Илмаринена приподнял, подхватил, понес по небу в темные пределы Похьи, в земли мрачной Сариолы. 175 Быстро мчался Илмаринен, быстро мчался, несся лихо, ехал по дорогам ветра, по путям весенних вихрей, над луною, ниже солнца, 180 над Медведицей Большою, в Похьелу, во двор примчался, в Сариолу, прямо к бане, даже псы не услыхали, не учуяли собаки. 185 Ловхи, Похьелы хозяйка, редкозубая старуха, на своем дворе стояла, у пришельца так спросила: «Из каких мужей ты родом, 190 из каких героев будешь? Прилетел дорогой ветра, вихря санным первопутком — даже псы не услыхали, не облаяли собаки!» 195 Вымолвил в ответ кователь: «Не за тем сюда и прибыл, чтобы лаяли собаки, шерстохвостые ярились под неведомою дверью, 200 под воротами чужими». Тут уж Похьелы хозяйка у пришедшего спросила: «Ты знаком ли, гость  нездешний, доводилось ли встречаться 205 с этим Илмари искусным, с кузнецом мастеровитым? Мы его уж поджидаем, мы давным-давно желаем, чтобы в Похьелу приехал, 210 новое сковал нам сампо». Тут кователь Илмаринен молвит слово, изрекает: «С ним знаком, я с ним встречался, с этим Илмари искусным, 215 если сам я Илмаринен, тот кузнец мастеровитый». Ловхи, Похьелы хозяйка, редкозубая старуха, быстро в избу забежала, 220 молвила слова такие: Доченька моя меньшая, милая моя, родная! Лучшие надень наряды, праздничные одеянья, 225 с кружевным подолом юбку, с пышною каймою платье, бусы дивные — на шею, на виски надень подвески, нарумянь поярче щечки, 230 личико покрой багрянцем! Илмаринен прибыл в Похью, славный мастер вековечный, чтобы выковать нам сампо, расписать узорный купол[73]». 235 Похьи юная девица, диво суши, слава моря, лучшие взяла наряды, праздничные одеянья. Облачилась, нарядилась, 240 украшения надела, медные взяла обвязки, золотые опояски. По двору прошла красиво, легким шагом — из амбара. 245 Взором стала веселее, с виду — выше и стройнее, личиком — еще прекрасней, щечками — еще румяней, золотом вся грудь сияет, 250 серебром чело сверкает. Тут уж Похьелы хозяйка кузнеца сама проводит в эти Похьелы жилища, в те хоромы Сариолы. 255 Сытно гостя накормила, вволю гостя напоила, угостила мужа славно, так затем заговорила: «Ой, кователь Илмаринен, 260 вечный мастер дел кузнечных! Сможешь ли сковать мне сампо, сделать крышку расписную, из конца пера лебедки, молока коровы ялой, 265 из зерниночки ячменной, из пушинки летней ярки? Дам тебе за труд девицу, дочь красивую — в награду». Тут кователь Илмаринен 270 так сказал, такое молвил: «Сампо я сковать сумею, сделать крышку расписную, из конца пера лебедки, молока коровы ялой, 275 из зерниночки ячменной, из пушинки летней ярки. Я ковал и свод небесный, купол мастерил воздушный без начальных заготовок, 280 без исходного припаса. Мастерить пошел он сампо, делать крышку расписную. Кузню спрашивает мастер, ищет инструмент кузнечный. 285 Нет здесь кузни и в помине, нет ни кузни, нет ни горна, ни мехов, ни наковальни, даже ручки от кувалды. Тут кователь Илмаринен 290 так сказал, такое молвил: «Пусть раздумывают бабы, трусы пусть бросают дело, но не муж, хоть из последних, не герой, хоть из сонливых!» 295 Для горнила ищет место, для мехов своих — пространство в тех краях, на землях Похьи, на межах полей просторных. День искал, второй старался, 300 наконец, уже на третий повстречал узорный камень, увидал утес могучий. Тут кузнец остановился, тут развел огонь кователь. 305 В первый день мехи поставил, во второй — очаг построил. Вот кователь Илмаринен, славный мастер вековечный, опустил в огонь припасы, 310 положил поковки в пламя. Он к мехам рабов поставил, самых сильных — у горнила. Вот рабы вовсю качают. пламя сильно раздувают. 315 Так три летних дня трудились, так три ночи хлопотали — скалы выросли на пятках, между пальцами — каменья. Вот уж в первый день работы 320 сам кователь Илмаринен наклонился, пригляделся, посмотрел на дно горнила: что из пламени выходит, появляется из горна? 325 Лук из пламени выходит, золотой встает из пекла, золотой, концы из меди, серебром приклад сверкает. Самострел прекрасен с виду, 330 лишь с повадками дурными: что ни день, то жертвы просит, в день иной берет и по две. Сам кователь Илмаринен не возрадовался луку, 335 разломал дугу на части, лук обратно в пламя бросил. Вновь к мехам рабов поставил, самых сильных — у горнила. День еще один проходит. 340 Сам кователь Илмаринен наклонился, пригляделся, посмотрел на дно горнила: челн из пламени выходит, лодка красная — из пекла, 345 нос из золота у лодки, все уключины — из меди. Хороша по виду лодка, лишь с повадками дурными: без нужды стремится в битву, 350 без причины рвется в драку. Сам кователь Илмаринен не обрадовался лодке: разломал челнок на части, в пламя выбросил обломки. 355 Вновь к мехам рабов поставил, батракам велел работать. Вот на третий день работы сам кователь Илмаринен наклонился, пригляделся, 360 посмотрел на дно горнила: нетель из огня выходит, златорогая — из пекла, звездочка во лбу сверкает, меж рогов — клубочек солнца. 365 Хороша по виду нетель, лишь с повадками дурными: по лесам бы все валялась, молоко сливала б в землю. Сам кователь Илмаринен 370 не обрадовался телке, на куски ее порезал, выбросил в горнило нетель. Вновь к мехам рабов поставил, батракам велел работать. 375 На четвертый день работы сам кователь Илмаринен наклонился, пригляделся, посмотрел на дно горнила: плуг из пламени выходит, 380 лемех золотой — из пекла, нож из золота у плуга, ручки кованы из меди. Плуг прекрасен этот с виду, лишь с повадками дурными: 385 бороздит поля чужие, перепахивает пожни. Сам кователь Илмаринен не обрадовался плугу: разломал его на части, 390 выбросил обратно в пламя. Ветры дуть кузнец заставил, вихри буйные — трудиться. Ветры пламя раздували, дул восток, старался запад, 395 юг еще сильней трудился, север яростней работал. Ветры пламя раздували, дули день, другой и третий. Из окна валило пламя, 400 искры из дверей летели, сажа к небу поднималась, черный дым сгущался в тучи. Сам кователь Илмаринен уж на третий день работы 405 наклонился, пригляделся, посмотрел на дно горнила. Видит — сампо вырастает, всходит крышка расписная. Сам кователь Илмаринен, 410 славный мастер вековечный, принялся ковать усердно, бить кувалдою упорно. Выковал искусно сампо: сделал сбоку мукомолку, 415 со второго — солемолку, с третьего же — деньгомолку. Новое уж мелет сампо, крутится узорный купол. Мелет в сумерках за вечер 420 полный за́кром[74] для питанья, полный закром для продажи, третий закром — для припасов. Счастлива хозяйка Похьи, унесла большое сампо 425 в каменную гору Похьи, в глубь огромной вары медной, за девять замков железных, запустила корни сампо в глубину на девять сажен, 430 в землю-мать внедрила корень, в водоверть другой вонзила, третий — в гору возле дома. Тут кователь Илмаринен попросил отдать невесту. 435 Так сказал, такое молвил: «Выдадут ли мне девицу? Ваше сампо уж готово, купол ваш узорный сделан». Похьелы красотка дева 440 так на это отвечала: Кто же в будущие годы, кто же здесь на третье лето петь кукушечек заставит, куковать — красивых пташек, 445 если я уйду отсюда, укачусь в края чужие. Если б курочка исчезла, если бы пропал гусенок, укатилась прочь брусничка, 450 матери своей дочурка, — все пропали бы кукушки, все бы пташки улетели с дорогих угоров этих, с золотых вершин родимых. 455 Да и некогда девице: не могу же я оставить девичьи свои заботы, летние свои занятья. Ягодки собрать мне надо, 460 обежать все бережочки, с песней звонкой — все поляны, рощи — с девичьей забавой». Тут кователь Илмаринен, славный мастер вековечный, 465 опечалился, поникнул, хмуро голову повесил — думу думает, гадает, об одном лишь размышляет, как домой ему добраться, 470 как попасть в края родные из чужой, из темной Похьи, из туманной Сариолы. Говорит хозяйка Похьи: «Ой, кователь Илмаринен, 475 отчего, скажи, печален, что ты голову повесил? Не домой ли захотелось, не в края ль свои родные?» Так ответил Илмаринен: 480 «В край родной мне захотелось, чтобы там свой век закончить, на земле почить родимой». Тут уж Похьелы хозяйка и поит, и кормит мужа, 485 садит на корму героя, в лодку — к медному кормилу, ветру веять наказала, северному дуть велела. Тут кователь Илмаринен, 490 славный мастер вековечный, поспешил в края родные, через море в путь пустился. Ехал день, второй проехал, наконец уже на третий 495 возвратился в край родимый, на знакомую сторонку. Молвит старый Вяйнямёйнен, спрашивает, вопрошает: «Брат, кователь Илмаринен, 500 славный мастер вековечный, новое сковал ли сампо, сделал ли узорный купол?» Так промолвил Илмаринен, так сказал искусный мастер: 505 «Сампо новое уж мелет, крутится узорный купол, мелет в сумерках за вечер полный закром для питанья, полный закром для продажи, 510 полный закром для припасов».

Песнь одиннадцатая

Лемминкяйнен отправляется в знаменитый род Сари, чтобы сосватать за себя красавицу Кюлликки, стихи 1-110. Девушки Сари вначале насмехаются над ним, но вскоре знакомятся с Лемминкяйненом очень близко, с. 111–156. — Только дева Кюлликки, ради которой он прибыл на остров, остается недоступной, поэтому Лемминкяйнен похищает ее, насильно сажает в сани и отправляется в обратный путь, с. 157–222. — Кюлликки плачет, сетует на воинственность Лемминкяйнена. Тот обещает ей, что никогда не пойдет на войну, если она не будет бегать по соседям, и они оба дают клятву сдержать свои обещания, с. 223–314. — Мать Лемминкяйнена очарована молодой невесткой, с. 315–402.

Время рассказать про Ахти[75], про беспечного задиру. Этот Ахти Сарелайнен[76], сын веселый рода Лемпи[77], 5 вырос в доме знаменитом, в холе матери любимой, в доме за широкой бухтой, у залива Кавконьеми. Там на рыбе вырос Кавко, 10 там был вскормлен окунями, мужем видным стал собою, стройным парнем краснощеким, стал со всех сторон красивым, стал по всем статьям пригожим. 15 Лишь одна имелась порча, лишь один изъян — в привычках: все вертелся возле женщин, по ночам ходил к красоткам, с де́вицами веселился, 20 с длиннокосыми резвился. Кюлликки[78] жила на Сари[79], острова цветок прекрасный, в доме выросла высоком, поднялась в избе богатой, 25 сидя в горнице отцовской посреди скамьи передней. Время шло, молва летела, издалека были сваты в доме девушки красивой, 30 на подворье знаменитом. Солнце сватало за сына — не пошла в жилище солнца, рядом с ним сиять не стала в летний зной, в страду большую. 35 Сыну в жены сватал месяц — замуж за него не вышла, рядышком блистать не стала, по кругам ходить воздушным. Сватала звезда за сына — 40 не пошла девица к звездам по ночам мерцать бессонно на морозном зимнем небе. Женихи пришли из Виро[80], Ингрия[81] сватов прислала — 45 не пошла туда девица, так она сказала сватам: «Золота не изводите, серебра не расточайте — не пойду я замуж в Виро, 50 не пойду, вовек не стану веслами ворочать в ‚иро, плавать между островами, рыбою одной питаться, лишь ухою пробавляться. 55 В Ингрию не выйду замуж, в край холмистый, каменистый. Там на все бывает голод — на дрова и на лучину, на пшеницу и на воду, 60 даже на ржаные хлебы». Беззаботный Лемминкяйнен, тот красавец Кавкомьели, все-таки решил поехать, высватать цветочек Сари, 65 знаменитую невесту, длиннокосую девицу. Сына мать не отпускает, старая остерегает: «Не ходи, сынок, не сватай 70 деву, что тебя получше, ведь тебя не примут в Сари, не возьмут в родню большую». Так ответил Лемминкяйнен, Кавкомьели так заметил: 75 «Если я не знатен домом, не велик отцовским родом, то возьму своею статью, покорю своей красою». Все же мать не отпускает, 80 уговаривает сына не ходить в тот род великий, род великий, именитый: «Высмеют тебя там девы, потешаться станут жены». 85 Что ему остереженья! Говорит слова такие: «Оборву насмешки женщин, пресеку девиц ухмылки — каждой подарю ребенка, 90 каждой дам в подол младенца, вот и кончатся насмешки, прекратятся все ухмылки». Мать на это так сказала: «Горе мне с тобой, сыночек: 95 женщин Сари опозоришь, дев невинных перепортишь, — распря страшная случится, бойня грозная начнется, женихи, что есть на Сари, — 100 сотня воинов с мечами, — на тебя там ополчатся, одного кругом обступят». Что ему остереженья, матери предупрежденья! 105 Жеребца берет получше, запрягает лошадь в сани, едет быстро, поспешает в знатное селенье Сари, в жены брать цветок  прекрасный, 110 знаменитую невесту. Потешались жены Сари, девы сыпали насмешки. Мол, во двор заехал странно, несуразно, мол, примчался, 115 сани вовсе опрокинул, зацепился за ворота. Тут беспечный Лемминкяйнен брови сдвинул, лоб нахмурил, бороду помял рукою, 120 сам сказал слова такие: «Что-то раньше я не видел, и не видел, и не слышал, чтобы жены насмехались, чтобы девы издевались! И 125 Он на все махнул рукою, так промолвил, так ответил: «Есть ли здесь на Сари место, есть ли хоть клочок свободный, где бы мне повеселиться, 130 на лужайке порезвиться, вместе с девушками Сари в хороводах покружиться?» Говорят девицы Сари, полуострова красотки: 135 «Есть местечко здесь на Сари, есть клочок земли свободной, где б ты мог повеселиться, на лужайке порезвиться, коль наймешься ты подпаском, 140 пастушком пойдешь на выгон: отощали дети Сари, зажирели жеребята». Беззаботен Лемминкяйнен. В пастухи пошел по найму: 145 днем стада пасет коровьи, с девами гуляет ночью, в играх девичьих резвится, в хороводах знай кружится. Так беспечный Лемминкяйнен, 150 сам красавец Кавкомьели, оборвал насмешки женщин, девичьи пресек ухмылки: не было такой девицы, недотроги непорочной, 155 чтоб ее он не потискал, не поспал с красоткой рядом. Лишь одна была девица из большого рода Сари, не хотела дева замуж, 160 лучших женихов отвергла — Кюлликки, цветочек Сари, острова краса и гордость. Беззаботный Лемминкяйнен, тот красавец Кавкомьели, 165 истоптал сто пар сапожек, перетер всю сотню весел, покорить пытаясь деву, Кюлликки завлечь стараясь. Кюлликки, цветок красивый, 170 говорит слова такие: «Что ты ходишь здесь, несчастный, плаваешь, зуёк горластый, не даешь покоя девам, поясочкам оловянным[82]? 175 Замуж не пойду, покуда не сотрется весь мой жернов, пест[83] в щепу не разобьется, ступа в пыль не истолчется. Не пойду я за дурного, 180 за дурного, за дрянного, я хочу, чтоб был он стройным, как сама стройна я станом, я хочу, чтоб был он видным, как сама видна собою, 185 чтоб лицом он был прекрасен, как сама лицом прекрасна». Дней немного пролетело, месяца — лишь половина, вот однажды, днем прекрасным, 190 как-то вечером погожим девы стайкою играли, хоровод вели красотки на лужке материковом, на поляне вересковой. 195 Кюлликки была меж ними, острова цветок прекрасный. Вот примчался Лемминкяйнен, подкатил герой беспечный на своей лошадке резвой, 200 на отборном жеребенке. Стал он посреди поляны, в середине хоровода, Кюлликки хватает в сани, увлекает в расписные, 205 садит девушку на шкуры, юную — на дно кошевки. Жеребца кнутом ударил, плеткою хлестнул ременной. В путь пустился, покатился, 210 девушкам сказал, отъехав: «Никогда о том, девицы, никому не говорите, что я к вам сюда являлся, что я девушку похитил! 215 Если ж кто наказ нарушит, будет худо вам, девицы: женихов на смерть отправлю, на войну пошлю заклятьем, не увидите их больше, 220 не услышите вовеки на прогонах деревенских, на лесных полянах здешних». Кюлликки, бедняжка, просит, умоляет дева Сари: 225 «Выпусти меня отсюда, отпусти дитя на волю, я домой хочу вернуться, к матушке своей скорбящей. Если ж ты меня не пустишь, 230 мне домой не дашь вернуться, пять моих родимых братьев, семь сынов родного дяди сыщут по следам зайчишку, защитить сумеют деву». 235 Он не выпустил девицу. Дева тихо разрыдалась, молвила слова такие: «Ах, зачем же я рождалась! Зря рождалась, подрастала, 240 зря жила на свете, дева, коль никчемному досталась, к никудышному попала, угодила к забияке, вечно рвущемуся в драки». 245 Тут беспечный Лемминкяйнен, Кавкомьели так промолвил: «Кюлликки, моя голубка, ягодка моя лесная, не тужи, цветок, напрасно, 250 я тебя лелеять буду: за столом держать в объятьях, на руках носить повсюду, если встану, встанешь рядом, если лягу, рядом ляжешь. 255 Ты о чем, скажи, горюешь, от каких забот вздыхаешь, не о том ли ты печешься, не о том ли ты вздыхаешь, что ни хлеба, ни скотины, 260 ни припасов нет в хозяйстве? Не тужи, цветок, напрасно, у меня скотины вдоволь, много живности удойной: есть Морошка на болоте, 265 Земляничка на пригорке, на бору мычит Брусничка. Их совсем кормить не надо, обихаживать и холить, вечером встречать из леса, 270 по утрам пускать на выгон, нет заботы ни о сене, ни о соли, ни о пойле. Иль о том твои печали, иль о том твои заботы, 275 что мой род не именитый, что мой дом совсем не знатный? Пусть мой род не именитый, пусть мой дом пока не знатный — огневой клинок имею, 280 жало, сыплющее искры. Именит клинок роднею, знаменит происхожденьем: он самим отточен Хийси, высветлен богами в небе. 285 Им свое прославлю племя, сделаю свой род великим огневым клинком каленым, искры сыплющим железом». Тяжело вздохнула дева, 290 так в ответ ему сказала: «Ой ты, Ахти, отпрыск Лемпи, коль меня ты в жены хочешь, в вековечные супруги, курочкой себе под мышку, 295 поклянись мне страшной клятвой не ходить в поход военный, даже золота возжаждав, серебра нажить желая!» Тут беспечный Лемминкяйнен 300 говорит слова такие: «Поклянусь я страшной клятвой не ходить в поход военный, даже золота возжаждав, серебра нажить желая! 305 Дай и ты свою мне клятву на село не бегать тайно, даже вздумав веселиться, в хороводах развлекаться!» Так они скрепили клятву, 310 принесли обет суровый перед Богом милосердным, перед Ликом всемогущим: Ахти — не ходить в походы, Кюлликки — в село не бегать. 315 Тут беспечный Лемминкяйнен резвого ударил вицей, жеребца хлестнул вожжами, сам сказал слова такие: «До свиданья, нивы Сари, 320 корни елей, пней смолистых, все места, где летом бегал, где ходил зимой морозной, по ночам искал защиты, укрывался в непогоду, 325 где за курочкой гонялся, уточкой своей прекрасной!» Едут, катят потихоньку, вот и домик замаячил. Дева так ему сказала, 330 так сказала, так спросила: «Вдалеке изба маячит, нищенская развалюха. Это чья ж изба такая, кто ее хозяин жалкий?» 335 Тут беспечный Лемминкяйнен молвил слово, так ответил: «Не печалься ты о доме, не вздыхай ты о хоромах, избы новые поставим, 340 возведем дома получше, срубим из кондо́вых[84] бревен, из кряжей поставим крепких». Вот беспечный Лемминкяйнен вскоре в дом к себе приехал, 345 к матушке своей родимой, к той родительнице старой. Мать такое слово молвит, слово молвит, изрекает: «Долго ж ты, сынок, скитался, 350 на чужбине обретался». Тут беспечный Лемминкяйнен так сказал, такое молвил: «Осмеять хотел я женщин, отомстить решил святошам 355 за издевки, за насмешки, за обиды, униженья — лучшую из них я выбрал, в сани усадил на шкуры, на удобное сиденье 360 под свою медвежью полость. Так я отплатил девицам, женщинам — за их насмешки. Ой ты, мать моя родная, милая моя пестунья, 365 я достал, за чем поехал, что просил, того добился. Постели ты нам перины, взбей пуховые подушки, отдохнуть в родимом доме, 370 с молодой поспать девицей». Отвечает мать на это, произносит речь такую: «Слава Господу на небе, Вышнему — благодаренье, 375 что послал он мне невестку, дал помощницу по дому, превосходную ткачиху, добросовестную пряху, разворотливую прачку, 380 дал белильщицу полотен! Будь и ты судьбой доволен — славная тебе досталась, славную послал Создатель, славную дал Бог всевышний. 385 Пуночка чиста средь снега, но твоя невеста чище, пена волн бела на море, но твоя белей невеста, уточка стройна на волнах, 390 но твоя жена стройнее, звездочка ярка на небе, ярче звездочка, что рядом. Настели полы просторней, проруби пошире окна, 395 новые воздвигни стены, новый дом поставь добротный, сделай новые пороги, двери новые — к порогам, ты ведь выбрал молодую, 400 присмотрел себе красотку, самого себя получше, познатней себя сосватал».