ВОКРУГ СВЕТА ЗА 80 ДНЕЙ. МОЕ ПЕРВОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

Цитирую:

«Но как же столь точный, столь аккуратный человек мог ошибиться на целые сутки? Как он мог думать, что прибыл в Лондон в субботу, 21 декабря, когда на самом деле он приехал в пятницу, 20 декабря, — всего лишь через семьдесят девять дней после своего отъезда?

Вот причина этой ошибки. Она очень проста.

Филеас Фогг, сам того не подозревая, выиграл целые сутки по сравнению со своими записями, ибо, совершая свое путешествие вокруг света, он двигался на восток, и, напротив, он потерял бы целые сутки, если бы двигался в противоположном направлении, то есть на запад.

Действительно, продвигаясь на восток, Филеас Фогг шел навстречу солнцу, и, следовательно, дни для него столько раз уменьшались на четыре минуты, сколько градусов он проезжал в этом направлении. Так как окружность земного шара делится на триста шестьдесят градусов, то эти триста шестьдесят градусов, умноженные на четыре минуты, дают ровно двадцать четыре часа, то есть сутки, которые и выиграл Филеас Фогг. Иначе говоря, в то время как Филеас Фогг, двигаясь на восток, видел восемьдесят раз прохождение солнца через меридиан, его коллеги, оставшиеся в Лондоне, видели только семьдесят девять таких прохождений.

Если бы знаменитые часы Паспарту, которые неизменно показывали лондонское время, помимо часов и минут, показывали бы еще и дни, то они отметили бы это обстоятельство».

Из этого дня-призрака Жюль Верн создал свой сюжет.

Благодаря ему Фогг преодолевает все преграды, спасается от разорения и женится на мисс Аауде, молодой индуске, избежавшей участи индийских вдов и вырванной из рук палачей между Бенаресом и Аллахабадом.

Много лет мои пути пролегают по странам, которые не нанесены на карты. Часто я оказывался в неведомой дали. В этом мире без атласов и границ, населенном тенями, я черпал опыт, который не всегда был приятным. На виноградниках этого невидимого края родится черное вино, опьяняющее тех, кто молод. Словом, я без устали трудился на некую Intelligence Service, о которой трудно сказать что-либо определенное.

Моей целью было покорить неведомое, освоить его наречия. Иногда я привозил с собой всякие опасные вещи, возбуждающие любопытство и дурманящие, как мандрагора. Они пугают одних, а другим помогают жить.

Любить, валиться с ног от усталости, ждать чудес — другой тактики у меня не было. Разве не заслужил я право отдохнуть, ощутить почву под ногами и, как все, прокатиться на поезде или сесть на корабль?

Я постепенно приходил в себя после болезни. Мы с Марселем Киллем решили продолжить наши робкие попытки писания очерков — из рыбацкой лодки в Средиземном море — и отправиться вдаль, не важно куда.

Изначально идея путешествия вокруг света принадлежит Киллю, которого я отныне буду звать Паспарту. Предполагалось отправиться по следам героев Жюля Верна, чтобы отметить его столетие и восемьдесят дней побездельничать.

Восемьдесят дней! Мы думали, что этот прыжок в бездну в 1876 году станет в 1936-м неспешной прогулкой с ленивыми остановками в каждом порту.

Жан Пруво, директор «Пари-Суар», заинтересовался. Газета принялась за изучение нашего плана, и оказалось, что знаменитые восемьдесят дней были неосуществленной реальностью, мечтой Жюля Верна так же, как его фонографы, аэропланы, подводные лодки, скафандры. Все верили в них благодаря убеждающей силе шедевра. В общем если исключить перелеты и уплотнить пересадки, то в 1936 году, чтобы выиграть пари Филеаса Фогга и в точности повторить его путь, требовалось восемьдесят дней, ни больше ни меньше.

Таким образом, план в корне менялся. Вместо прогулки по следам любимых героев, которые помогали нам благополучно переболеть корью и скарлатиной, нас ждало непростое испытание: мы собирались поставить рекорд.

Решено было выехать немедленно, 28 марта, и вернуться 17 июня, прежде чем часы пробьют полночь.

Малейшее опоздание судна, малейшая неувязка, малейшая ошибка в расчетах — и все пропало.

Ничего лишнего брать не следовало.

Два чемодана, в которых не мнется одежда, и сумка с бельем. Был также этюдник, который Паспарту не доверил бы никому; в самый неподходящий момент, когда надо спешить, его ножки раскладывались со скорпионьей яростью. Ящик пришлось бросить в Сингапуре. Андерсен сказал бы: «Ну и пусть себе лежит!»

С самого начала нам предстояло войти в ритм жизни семейств Перришон и Фенуйар, месье Вьебуа и месье Криптогама. Эти персонажи Топфера и Кристофа еще старше, чем персонажи Верна, они стояли у истоков приключенческой романтики, которая живет в нас с детства и не дает усидеть на месте.

Настоящая Япония — это когда мадам Фенуйар и ее дочери опаивают стражника, чтобы освободить главу семьи, прорвав бумажную стенку. Настоящая Азия — это когда месье Криптогам отогревает все семейство Фюрко.

Да, с этих веселых эпопей начинается полет фантазии. Дети переделывают их на свой лад, получая те «кирпичики», из которых строят свой тайный мир чудес.

Итак, мы решили — Бог знает почему, — что экспресс на Рим отправляется в 22 часа 40 минут, и убедили в этом других. На самом деле он отправлялся в 22 часа 20 минут. Мы узнали об этом в 21 час 50 минут от телефонистки моего отеля: она удивилась, что расписание вдруг поменяли. Швейцары помогли нам впихнуться в такси вперемешку с сумками, и за пять минут до отправления экспресса мы были на месте.

Я рассказываю подробности, чтобы вам стала понятна эта французская неспособность сдвинуться с места без альпенштока, не штурмуя подножку, не шаря по карманам в поисках билетов и не роняя пакеты.

И вот мы в пути. Родной язык нам уже не поможет, изъясняться будем междометиями и жестами.

Проводник спального вагона утверждает, что нам повезло: выходить не надо до самого Рима (прибытие на следующий день в девять вечера); в Риме в половине первого ночи мы пересядем на поезд до Бриндизи, куда он прибудет в десять утра, а оттуда в полдень в сторону Греции отплывает «Калитея».

Однако в Милане все равно приходится выйти и сделать пересадку. Зато эта ошибка позволяет нам три часа любоваться ночным Римом. Странная, словно нереальная прогулка по местам, где мы с Пикассо жили в 1917-м, пока готовили для Дягилева балет «Парад».

Моя усталость, оцепенение человека, который вдруг очнулся, проспав несколько лет кряду, непростые попытки жить наяву, а не существовать, как сомнамбула, гуляя по краю крыши («Рыцари Круглого стола» — моя последняя сновидческая пьеса, а «Портреты-воспоминания» были написаны на грани между сном и бодрствованием), — весь этот новый период после намеренной спячки, начавшейся в 1914 году («Потомак»), будет отчеркнут и достигнет развязки в римском экспрессе. На меня навалился нормальный человеческий сон — но сон необычный, грузный, непроницаемый; он прерывается просветлениями, выныриванием на поверхность сознания и пейзажами, бегущими в обрамлении окна у меня в ногах.

Поезда исполняют симфонии Бетховена. Фразы из них всегда приходят на память сами собой в ритме придыхания скорости, словно то, что они родились из глухоты, роднит их с тишиной, составленной из тысячи природных шумов. Пульсация крови, этот мрачный артериальный метроном, торжественные марши, ночные вокзалы, а днем — белые, почти арабские города, кубы, белье и минареты на берегу моря, голубого, как мыльные пузыри, — все это будут антракты в театре сна, где актеры разыгрывают непереводимые драмы.

Наш путь — это змей, и он мне знаком; змей, обвивший земной шар, — такого же попирает ногой Святая Дева; демон любопытства, который заставляет нас покинуть свой дом и в конце концов туда же нас и возвращает.

В Париже его голова и хвост смыкаются: отправление, прибытие. Мне знаком его изгиб, который повторяет очертания итальянского сапога и отрывается от него у лодыжки, над каблуком.

Так между двумя провалами в сон, в легком тумане полудремы в одном из редких такси (шофер свистом подавал знаки прохожим) мы проехали по Риму — знакомому для меня и незнакомому для Паспарту.

РИМ, НОЧЬ, 29 МАРТА • ЛЕЙТМОТИВ ДУЧЕ • ВСЕГО НЕ ЗАПРЕТИШЬ • ФОНТАНЫ • РИМ, ТЯЖЕЛЫЙ ГОРОД

Рим ночью. Мертвый город. Немой город. Город, где фасады и стены позволяют себе единственный выкрик, один и тот же, лишь с небольшими вариациями — «дуче»; всюду его лицо в фас и в профиль, в колпаке с султаном или в каске, доброжелательное или устрашающее.

Слепой и глухой город с отрубленным языком выражает себя только через красноречивые гримасы Муссолини.

Но всего не запретишь. И старый город любви поет свою жалобную песнь голосами фонтанов, которые по ночам слушал и переводил Ницше. Благодаря этим струям, рвущимся вверх на площадях, я вновь оказываюсь в Риме карнавала и оперы. Вновь вижу Форум, разоренный, как вилла после бегства грабителей; вижу Колизей с его подвалами, кулисами смерти — огромную чашу крови и лунного света, бездонную, изрешеченную арками и звездами; вижу благочестивых ангелов моста Сент Анджело, Апостольский дворец с его каменными щупальцами, площадь Испании и дом Китса, плененный лестницами, как мельничное колесо — падающей водой.

Я вижу, как мы с Пикассо возвращаемся ночью из отеля «Минерва», где жили русские танцовщицы, в наш отель на Народной площади.

Мы больше любили Рим при свете луны, потому что ночью видно, как устроен город. Он пуст, люди не искажают масштаб его декораций; он становится меньше, ближе к вам, и самые величественные фасады запросто начинают что-то шептать вам на ухо. Ночью становится ясно: тяжелый город Рим, город-патриарх, постепенно оседает под весом своих сооружений и статуй.

Мы рассматриваем его торс, когда он, напрягшись изо всех сил, поднимается на локтях и его узловатые мышцы вздуваются, как у раба Микеланджело.

Венеция — полуженщина, полурыба — сирена, которая разлагается в болоте Адриатики. Рим, столько раз погребенный и откопанный, продолжает свои торжественные похороны. Все в нем наклонно, все непрочно, все вязнет, углубляя собственную могилу.

Рим не приводит меня в волнение. Он сбивает меня с толку.

Пение фонтанов выдает настоящий город, некрополь ускользает из-под кирки бывшего работяги Муссолини.

Слои, слои... скелеты, черви, голод, лихорадка, чума, Венеры, страдающие каталепсией и спящие с открытыми глазами, роковые украшения, гибельная порча. Рим ночью! Никак не устану по нему бродить. Это он тянет нас за шиворот? Хочет закопать заживо? Не дает сесть в поезд до Бриндизи? Нас словно проглотил этот спрут. Кажется, здесь все подчинено опущенному пальцу императора: он велит добить побежденного тем же жестом, каким набивают трубку или сажают семя.

Кровью пропитана принимающая это семя почва, откуда мрамор выбрасывает гибкие стебли и большие белые непахнущие цветы и куда он уходит своими извилистыми корнями.

«Так, — писал я в одном стихотворении, — римский бюст себя ведет». О греческом бюсте речь не шла.

Я представлял, как ночью этот бюст распускает нескончаемую нить всех образующих его линий, продевает ее в щели дверей и в замочные скважины и затягивает на шее спящего — душит.

Мы несемся с одного поезда на другой, из одного сна в другой, но для меня это картины не меняет.

Фашизм смел все подчистую. И вот вам в Нью-Йорке и в Чикаго уродливый слепок нравов итальянского Возрождения.

Гангстеры, их заправилы, их жены, их костоломы, субтильные убийцы а-ля Лоренцаччо, их доспехи, их яды, лицемерная обходительность, обмен погребальными венками и перемирия, пока Карузо поет «Тоску», — во всем этом я узнаю Рим и Флоренцию, кочующие по всему свету.

Душа страны не меняется. Она следит за нами из одетых в броню особняков, под прикрытием спокойствия и дисциплины, романтических мундиров, из-под трагической и комичной маски дуче.

И нынче ночью я слышу, как она задыхается, бормочет, откровенничает, требует чего-то в лунных водах фонтанов.

Громкоговорители сообщают о продвижении войск и взятии Аддис-Абебы. Но в конце концов громкоговоритель — это всего лишь невидимый человек, которому пригрозили, чтобы он говорил. Свободные фонтаны — дальше. Они рвутся выше цензуры, и в легких облаках их влаги отклеиваются афиши. Я все про вас понял, римские фонтаны. Этой ночью вас ничто не потревожит. Повелитель гордится вашими скульптурными ртами и не намерен душить их признания.

БРИНДИЗИ, 30 МАРТА

Простенькое ландо, возница — молодой великан в сюртуке и пастельно-синей яхтсменской фуражке. У лошади, впряженной в коляску, хомут украшен бирюзой, на голове торчит перо вождя краснокожих. У лестницы с внушительными ступенями, на вершине которой снизу видна колонна и постамент с обломком, напоминающим массивную первобытную женскую фигуру, разместились здание таможни и порт.

Рассказав о своей затее, мы облегчаем себе жизнь: нам достается роскошная каюта на «Калитее», небольшом белом судне. Оно похоже на корабли, которые обслуживают маршрут из Ниццы на Корсику.