Долина смерти (Искатели детрюита)

Яичница на столе; разговор принимает направление, характеризующее рабфаковцев:

— Кто сегодня вечером в Петровку? — обращается Ма-руся ко всем, а ответа явно ждет от Ивана.

— Н…н…е…знаю, — мотает головой Павел, — может, поеду, а может, нет…

Павел — большой руки дипломат, нужно заметить. И кроме того, имея подвижность ртути, он никогда не знает, куда потечет через пять минут.

— А ты? — спрашивает Маруся второго рабфаковца, равнодушно смотря в сторону.

Иван прожевал, проглотил, убедился, что хорошо пошло, и тогда ответил:

— Я знаю, что не поеду. Завтра экзамен.

— Ну что ж, что экзамен?.. Не съедят же тебя?

— Съесть не съедят, потому что подавятся, а случиться что-нибудь может.

— Иван, ты с ума сходишь с этим новым своим увлечением, — морщится недовольно Маруся, — все у тебя случай, случай, и все ты принимаешь меры от случая… Так жить нельзя.

— Я случаю войну объявил, — улыбается Иван, и в пространство стучит мощный кулак. — И так жить, именно, нужно.

— Ну, а что может с тобой, например, в Петровке случиться? — задает вопрос Павел с явной целью поиздеваться над товарищем.

— Что случилось с Сережкой Путиловым? Ногу вывихнул и пролежал целую неделю. Что случилось с Авиловым Колькой? Баловался на лодке, упал в пруд и вымок до костей… Пришлось сушиться целую ночь… Что случилось с Борькой Некрасом? Заблудился в чаще с кем-то, только к обеду на следующий день пришел… Что случилось с Маруськой?..

— Довольно! Довольно! Хорошо! Хватит, убедил! — Это Маруся поспешила осадить разошедшегося «борца со случаем».

— Так. — Павел делает суровую мину, используя ошибку природы: то есть морщит крылья бровей и внушительно строго упирается взглядом.

— Какая же у тебя гарантия, голубчик, от следующих случаев, которые также могут произойти и помешать твоему экзамену: первое, от землетрясения, которое может разразиться и поглотить твою тяжеловесную особу, второе — от кирпича, вдруг сверху сорвавшегося на твою голову, от… и т. д. и т. д. — вплоть до того случая, что я могу, на почве весеннего благорастворения воздухов, вдруг взбеситься и всадить тебе вилку в горло, приняв его за яичницу?..

— Намолол, — улыбается невозмутимо Иван. — По теории вероятностей…

— К черту теорию вероятностей! — кричит Маруська. — Надоела! Ты про нее в день по сто раз лопочешь…

— По теории вероятностей упомянутые тобой случаи могут происходить раз в 2000–3000 лет. Я их не принимаю во внимание. Я объявляю войну только тем случаям, которые повседневны и связаны всецело с нашей расхлябанностью и непредусмотрительностью. Вот, например… подними, пожалуйста, папиросу, она горит… вон-вон там, в углу, на чемодане… может быть пожар… а ты, Марусенька, будь добра, сними сковородку с дверки печки… я понимаю, ты ее убрала туда от кошки, но она пребывает в крайне неустойчивом равновесии, упадет и разобьет тарелку, которая стоит как раз под ней…

— Ха-ха-ха!.. «Борец со случаем»!.. — Маруся сковородку однако снимает.

— Гениально! Изумительно! — бормочет Павел, делая вид пришибленного, но окурок поднимает. — Детектив! Шерлок Холмс!.. Шерлок Холмс — только… наизнанку. Ха-ха-ха…

Иван безмятежно улыбается:

— Почему «наизнанку»? Хочешь, докажу, что и не «наизнанку»? Чудес хочешь, чтобы уверовать?

— Пожалуйста, пожалуйста, Ванюша! — виснет Маруся на рукаве у «Шерлока Холмса». — Ну-ка, расскажи что-нибудь… про нас что-нибудь… Я так люблю слушать!

В серых глазах Ивана — лукавые огоньки. Через секунду вместо них — сосредоточенность, работа мысли, он окидывает зорким взглядом своих собеседников.

— Вот вчера ты…

— Меня оставь в покое! — торопливо перебивает вдруг заерзавший на стуле Павел.

— Нет, уж извини. Хочешь чудес, хочешь доказательств, так слушай: ты вчера имел смычку, — свидание, что ль, — с некой буржуазной дамой…

— Врешь! Врешь! Докажи!..

— … с некой буржуазной дамой. И притом смычку довольно интимного характера… Это, между прочим, совсем не коммунистично…

— Он брешет! Брешет!.. На арапа бьет!.. — кричит Павел, крайне смущенный, обращаясь к рассыпавшейся в беззвучном смехе Марусе.

— Зачем на арапа? Нет. Я даже скажу, что твоя дама — жгучая брюнетка, небольшого роста, очень небольшого. Ну… еще что?..

Под острым, сосредоточенным взглядом Ивана Павел чувствует себя, как раздетый посреди людной улицы…

— У нее длинные отшлифованные ноготки… Одним словом, «элемент»… Может, довольно?..

Маруська на десятом небе от блаженства, но ее смущает немного, что Иван теперь переводит свой взор-кинжал на ее голову, платье, руки, ботинки.

— Подожди, подожди! — кричит она. — Объясни раньше, как это ты Павлушку вскрыл?..

— Хочешь? — обращается Иван к надувшемуся Павлу.

— Очень даже, — ледяным тоном отвечает тот.

— Первое, — отсчитывает Иван по пальцам. — У меня очень тонкое обоняние, от Павлушки же благоухает духами…

— Я вчера в парикмахерской был…

— Неправда, — говорит Иван, а Павел, как черепаха, которую ущипнули за хвост, втягивает голову в плечи. — Ты надушен не одеколоном, а именно духами: мой нос не проведешь… Из наших, конечно, никто не занимается этим делом, следовательно, твоя дама — из «благовоспитанного» общества. Из того же факта, что одежда твоя так напиталась ароматами, следует интимность вашего свидания. Затем… Снимите, Павел Никифорыч, с третьей сверху пуговки вашего френча черненький волосок. Он не ваш, ибо чересчур длинен.

Павел обнаруживает в указанном месте названный предмет, краснеет, пыхтит и вдруг разражается смехом — смех достаточно громок, но недостаточно искренен:

— Ха-ха-ха!.. Молодец!.. Беру свои слова обратно! Настоящий Шерлок Холмс — патентованный… Довольно! Молодец!..

— Нет, нет!.. — протестует Маруся. — Насчет интимности и низкого роста — ясно, а вот откуда «отшлифованные» ноготки?..

— Это сам Павлушка тебе скажет…

Смущенный Павел трет кисть левой руки.

— Царапается, черт, как кошка, — бормочет он.

— Ну-с, примемся за Марусеньку…

— Ну-ка, ну-ка, ого!..

Только что «Шерлок» запустил свои щупальцы на новый объект, как последний, сорвавшись со стула и уронив со стола нож, метеором мелькнул в дверь… Тррр-ты-ты-ты… — посыпались каблуки по лестнице… Ха-ха-ха!.. — вдогонку…

Уговорившись относительно завтрашнего дня, Павел ушел вслед за Марусей. Оставшись один, Иван почувствовал неприятный осадок в сознании. Что-то не по себе было. Стыдно было, вот что.

— Экий я дурак, — соображал он, — словно мальчишка, увлекся сыщицкими наклонностями… Да еще разоблачениями занялся, балда!..

И сейчас же, противореча самому себе, собрал осколки разбитого стекла, исследовал их тщательно, словно они ценились на вес золота, завернул в бумагу.

Так же тщательно осмотрел противоположную стеклянной двери стену. Потом разочарованно свистнул, не найдя никакой нити к загадочному происшествию.

Задумался и в таком состоянии просидел около часа, вопреки своей положительности и рассудочности.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Не оставалось и тени сомнения: палочка исчезла… Не клал он ее в шкап с книгами?.. Конечно, туда и положил… Но там ее не оказалось…

Перевернул комнату чуть ли не вверх дном… обыскал каждый закоулок — даже в туфли ночные заглянул — нет палочки, исчез детрюит.

Комната на ночь запиралась — дверь и теперь на крючке. Крючок массивный, через щелку его не откинешь.

Окно?.. — Окно открыто.

Волосы рвал на себе злополучный изобретатель; ломал пальцы в непроходимо-черном отчаянии… В глотке загор-чило от спазмов… Заскочили глаза внутрь, втянув кожу темными кругами…

Что делать?! Последние гроши истрачены… Нет больше урановой руды. Перебиты-исковерканы химические приборы. Детрюит рождался в муках и, появившись на свет, уничтожил все, что способствовало его рождению.

Выскочил из комнаты…

Дьякон ушел в Наркомпрос, дьяконица — на исходящий-входящий, — перевалило за одиннадцать утра.

Выскочил на двор, потом за ограду, на улицу… И без шапки, с расстегнутым воротом, помчался вниз по Никитской…

Куда? Куда?

Прохожие шарахались в сторону. Мальчишка-моссель-промщик свистнул вдогонку через пальцы. Милицейский хотел остановить, но передумал, махнув рукой. Лишь шершавая собачонка с пронзительным лаем назойливо увязалась вслед, пытаясь тяпнуть за ногу…

С налитыми кровью глазами обернулся на полном ходу к ней:

— Р-р-р-разрушу!!.

Вначале было занятно: большой лохматый человек с исцарапанным лицом, в протертых брюках студенческих, атаковывал маленькую шершавую собачонку, хрипло вопя: р-р-разрушу! — а та, играя, отпрыгивала, безостановочно лая и взвизгивая от удовольствия…

— Папа, смотри, пьяный…

Обыватель с брюшком потащил сына на другую сторону:

— Нет, детка, это — сумасшедший…

Три дня и три ночи пропадал дьякон. В первый день и в первую ночь мучилась дьяконица Настасья. Ворочалась на пуховой перине и, давя клопов на стене, догадывалась, почему ушел муж:

— Это потому, что я Митеньку при нем нежно обозвала, когда он ранился…

Вздыхала и делала вывод:

— Господи, жуть-то какая! Ни одного мужчины в доме!..

На второй день, заплевав губы шелухой от подсолнухов, тараторила легкомысленно в палисадничке при лодыре По-лувии:

— И на что мне дьякон сдался!.. Да и не дьякон он, а расстрига!.. Подумаешь, — сокровище какое!.. Без него не проживу! Чего мне? Сама служу, сама деньги зарабатываю… Вот возьму да и найду себе нового мужа… И-хи-хи…

Пойми-ка ее: то ли она шутит, то ли серьезничает!.. Затараторила про какого-то красавца Петю Огуречного, регистратора при Наркомпросе, о брючках его галифе фасонных, об усиках в стрелку… и понесла, и понесла…

Неодобрительно отозвалась сторожиха — женщина строгая и «в положении»:

— Озорная ты, дьяконица. Ветер у тебя в голове… Потому и детей нет.

Слушать больше не стала: ушла, бросив сурово:

— Ты бы, хуч, губы от шелухи ослобонила…

— И-хи-хи-хи!..

На третий день, поздно вечером, яко тать в нощи, пробираясь вдоль церковной ограды и галифе пачкая известкой, пришли «усики стрелкой» к дьяконице. Пришли и долго засиделись. Не на ветер бросала крылатые слова дьяконица Настасья. Посерело небо от усталости: все ждало — когда-то откроется домик церковный в три окошечка; заморгали виновато звездочки, пропадая одна за другой, взволнованный примчался ветер, с полей примчался росистых и прохладных: конфузливо взрумянилось облачко на востоке. — Не выходили «усики».

— Дур-рак!.. — в досаде крикнула ворона на обескрестен-ном куполе, каркнула и кувыркнулась в помойную яму…

…Вернулся дьякон-то!.. С черного хода зашел, опасливо озираясь; стукнул два раза в окошечко, забубнил:

— Мать, а мать!! Ну-ка!..

Ох, и всполошилась дьяконица, голос родимый узнавши… И напугалась и обрадовалась до смерти…

Пойми-ка ее!..

Зашипела на «усики»:

— Ну, ты, развалился! Собирайся, что ли!.. Муж пришел… Да ну, скорей, черт вас здесь носит!..

— Мать, а мать? Ну-ка… — бубнил дьякон с осторож-кой. — Ну-ка, выглянь, мать…

«Усики» галифе быстро надели, а с сапогами еле-еле справились: и то правый на левую ножку напялили, а левый на правую…

— Ох, скорей!.. Горюшко ты мое!.. — ныла дьяконица, пальцы ломая… шипела: — Сам откроешь там, ключ-то аг-лицкий… Дверь только покрепче прихлопни за собой… О, уродина!..

И к окну. Ставень открыла:

— Вася!

Зарос дьякон волосами до глаз, а глаза вороватые — бегают, бегают…

— Что, мать, Митька-то дома?