Десять историй о любви (сборник)

В этот момент входная дверь хлопнула, и в номер вошел полицейский, отправленный к администратору.

– Девушки на ресепшен сказали, что позавчера ксерокс у них не работал, – проговорил он, в легком недоумении глядя на склонившегося перед Гуляевым следователя.

– Понятно, – выпрямился тот. – Значит, задержанный сегодня ночует у нас. А завтра с утра поищем утерянный документ на территории отеля.

Посмотрев на Гуляева, он поднял брови и плечи, как будто хотел сказать: «Тут уж ничего не попишешь».

– Я могу позвонить жене.

Взгляд, устремленный на следователя, был полон такой тоски и такой неугасающей, несмотря на очевидность происходящего, надежды, какая бывает во взглядах собак, навсегда оставляемых бессердечными хозяевами после короткого лета на дачах.

– Зачем?

– Она пришлет скан моего российского паспорта. В нем есть отметка о выдаче загранпаспорта с номером и серией. Вам ведь достаточно этих данных?

Следователь почесал пальцем кончик носа и кивнул.

– Да, номер и серия подойдут. Только давайте быстрей. У меня мама сегодня день рождения справляет. Я и так уже опоздал.

Следователь осуждающе посмотрел на свои часы, а Гуляев начал дозваниваться. После четвертой безуспешной попытки он стал набирать номер Ольги, но она тоже не отвечала.

– Звонок проходит, – бормотал Гуляев, поглядывая на следователя. – Гудки слышу… Просто трубку не берут почему-то… Может, не слышат?

– Хватит, – остановил его следователь и перевел взгляд на своего подчиненного в форме. – Уводи его.

Полицейский положил руку Гуляеву на плечо, и тот вдруг вспомнил искаженное странной улыбкой лицо сына. Когда призывников перед военкоматом стали усаживать в автобус, его Сережа выдавил жутковатую гримасу, растянув рот в нелепом и совершенно жалком подобии улыбки.

– Что с тобой? – спросил он его тогда.

– Ничего, пап. Это я смайлик делаю, чтоб ты не грустил.

Полицейский требовательно потянул Гуляева за плечо, но вместо того, чтобы встать, тот спрятал лицо в ладонях и вздрогнул от поднимавшихся, нараставших в нем слез. Собственное предательство стало настолько для него очевидным, что он просто не мог пошевелиться от горя.

– Да перестаньте вы, – сказал следователь. – Ничего страшного еще не случилось. Найдется завтра ваш документ.

Не отрывая ладоней от лица, Гуляев замотал головой. Он хотел сказать, что не от этого плачет, но слов у него не нашлось.

– Выведи его пока в коридор, – вздохнул следователь, кивнув полицейскому. – Я догоню.

Как только дверь за ними закрылась, он вынул телефон и набрал номер.

– Ну что, закончили там? – спросил его густой голос в трубке, не ожидая ни приветствий, ни представлений с его стороны.

– Да, все в порядке…

– Ну, так вези его в камеру, а сам давай скорее сюда. Твоя мама приготовила невероятную мусаку. Это какая-то бомба.

– Я… да, – замялся следователь. – Сейчас подъеду…

– Хочешь с нею поговорить? Вот она идет – передаю трубку.

– Нет, нет, нет! – замахал он свободной рукой. – Мне надо с вами обсудить кое-что.

– Обсудить? – в трубке насторожились. – Ты не нашел его паспорт?

– Да нет, я нашел. Документ у меня.

– Ну, а в чем тогда дело? Уничтожь его, а русского – в камеру. Убийца у тебя есть. Всё, дело раскрыто.

– Он действительно прилетел позавчера.

– Слушай, – голос в трубке заворочался, как пробуждающийся в клетке большой зверь. – У твоей замечательной мамы сегодня день рождения. Скоро у меня с нею свадьба. Ты что, хочешь испортить нам все эти праздники?

– Нет, я ничего не хочу испортить, – запротестовал следователь. – Но… Может, мы найдем того, кто на самом деле убил?

– Так, слушай меня и молчи, – голос отвердел и утратил все теплые ноты, которые в начале разговора еще можно было уловить в нем. – Искать настоящего – слишком долго. Русские требуют немедленного раскрытия. На меня давят из очень больших и очень широких кресел, в которых сидят самые обширные и самые крепкие на Кипре зады. Если ты протянешь с расследованием еще две недели, меня пнут из Штаб-квартиры под зад. Понимаешь? А я рассчитываю на обеспеченную тихую старость рядом с твоей мамой. И рядом с ее мусакой, кстати сказать.

В трубке послышался густой отрывистый смех, напоминавший ритмичное падение мешков с цементом на металлический лист с небольшой высоты.

– Сильно люблю ее баклажаны. Это без всяких намеков, сынок. Без обид, ты же меня понимаешь.

Мешки снова начали падать, и следователю пришлось изрядно подождать, пока их падение остановится.

– Я бы хотел, чтобы вы все же позвонили тем людям, которые давят на вас, – наконец твердо сказал он. – Мне нужно еще время.

В трубке все стихло.

– Алло… Вы меня слышите?

– Он же русский, – глухо прозвучал голос. – Русские всегда в чем-нибудь виноваты.

– Я прошу вас… Ради моей мамы.

На том конце глубоко вздохнули, прочистили горло и коротко ответили:

– Ладно, я попытаюсь. Подожди полчаса.

Следователь понял, что благодарность будет неуместна, и молча убрал телефон в карман.

Постояв посреди номера, он снова вышел на балкон, несколько минут сосредоточенно понаблюдал за шумной компанией англичан в ярко освещенном бассейне, а затем вернулся в комнату. Взгляд его остановился на раскрытом ноутбуке Гуляева. Следователь посмотрел на часы и взял компьютер с осиротевшего стула.

«Здесь необходимо сделать небольшую паузу в повествовании, которое, впрочем, и без того разворачивается не слишком поспешно, и сообщить о том, что Филомела, однажды удалившись из поля нашего зрения и углубившись в свою собственную, овеянную славой необоримого Эроса, историю, более не предстанет самолично пред нашим изумленным взором, а скроется за стенами царского дома во Фракии, предоставив нам возможность дослушивать сказки бывалого солдата, скоро, кстати, наскучившие, и следить за своей знаменательной судьбой каким-нибудь косвенным образом – через невразумительные, скажем, донесения разных сторонних вестников. После того, как первый из них…»

В дверь номера громко постучали, и следователь поднял голову.

– Войдите!

– А долго нам еще в коридоре стоять? – спросил полицейский, не проходя дальше прихожей. – Может, я отвезу пока задержанного?

– Нет, ждите.

– В коридоре? – Полицейский явно был раздражен своей участью мелкого винтика.

Следователь нахмурился, уловив едва прикрытый вызов у него в голосе, но потом все же кивнул:

– Хорошо, веди его вниз на веранду и возьми ему кофе. Я скоро приду.

– Кофе? На какие деньги? У задержанных брать не положено.

Следователь испытующе посмотрел в лицо своему подчиненному.

– У тебя что, нет пяти евро?

Полицейский поправил фуражку и твердо ответил:

– На кофе для задержанных – нет.

Следователь, который все еще стоял с гуляевским ноутбуком в руках посреди номера, вынул из кармана брюк мятую и слегка влажную пятерку, подошел к своему подчиненному и протянул ему деньги. Секунду помедлив, тот взял купюру и вышел. Экран компьютера дважды мигнул, но не погас.

«…После того, как первый из них привел нас, толпящихся вокруг него, сонных и слабых, в содрогание одним лишь жутким намеком на произошедшее в доме Терея и потребовавшее такого способа передачи случившегося, когда сама кровавая и безъязыкая, от боли мычащая невозможность сообщить весть уже является самой вестью, и вестью – настолько превышающей размеры простой почты, что говорить о ней можно только посредством донельзя изуродованных губ, языка и всего остального; после того как мы разошлись по домам и забрали с собой страдальца, обсуждая торопливо – можно ли ему есть и что могло бы служить для этой цели, не усугубляя мук бедняги и не тревожа подживающей раны, которая теперь ему заменяла рот; после всего этого и еще немногих жизненных подробностей, необходимых для того, чтобы наполнить каким-то содержанием несколько дней, городок наш, пустынный и притихший в опасливом ожидании, во время которого изредка кто-нибудь метнется от одного приземистого строения к другому – вот и вся жизнь, был разбужен однажды глухим вскриком и ропотом, и лошадиным храпом.

Мы глазели на спешивающихся всадников и понимали, что и это далеко не конец истории, начавшейся в доме кузнеца, который тоже исчез сразу следом за Филомелой, бросив наш инвентарь на произвол всеядной ржавчины и разрухи; что будут еще тревожные побудки и упасли бы только боги от изувеченных вестников. Проводя вновь прибывших в опустевшую кузницу, сметая рукавами лохмотья липкой паутины, мы заглядывали в глаза этих суровых играющих желваками людей во влажных от пота рубахах, а они хмурились, неловко отворачивались и говорили что-то об отозванном из Фракии или даже самовольно отозвавшемся посольстве великой Спарты, о том, что уж кто-кто, а они туда ни ногой и что их стратег – вон тот высокий, в красном, – хоть и приходится Терею названым братом, однако таких вещей, какие там вытворяют, терпеть ни за что не станет, будь в них повинен хоть названый, хоть кровный брат, даже отцу – и тому ничего такого не спустил бы, потому что, ну есть ведь предел человеческой разнузданности и бессердечию, и хватит уже, в конце концов, озадачивать богов подобными выходками, ибо разобраться во всей этой кутерьме, а тем более – управлять этим зыбким, переменчивым и диким людским племенем не под силу уже не только Зевсу, но и тем, кто породил его самого и вообще всё остальное…»

На столе ожил телефон. В первое мгновение следователь решил, что это тот самый звонок, без которого он не может уехать отсюда, поэтому резко вскочил со стула. Однако уже в следующую секунду он сообразил, что его собственный телефон лежит у него в кармане. На столе гудел и подползал от вибрации к самому краю мобильник, забытый растерянным и совершенно сбитым с толку Гуляевым.

Следователь смотрел на ползущий по столу сотовый, на его дисплей, где высвечивалось имя «Ксения Ненашева», и думал о страхе, возможно, уже охватившем ту женщину, что выслушивала сейчас длинные гудки где-то в России. Сам он давно уже свыкся со своими страхами, научился, когда того требовала ситуация, скрывать их от окружающих, и даже более того – чувство постоянной опасности, неуверенности, боязни разозлить начальство, потерять работу, обнищать, окончательно облысеть, заболеть раком, да мало ли что – стало настолько значительным в его жизни, что без него, без этого вечно сосущего чувства, он, наверное, не смог бы уже существовать. Страхи мотивировали его, двигали дальше, строили ему карьеру, заводили нужных друзей. Осознав, насколько они полезны, он перестал избегать их и покорно боялся всего на свете, называя это про себя «кормлением зверя». Теперь покормить своего зверя должна была женщина из Москвы.

Дождавшись, когда телефон дополз до самого края и с глухим стуком упал на ковер, следователь сел в кресло и продолжил читать.

«Устраиваясь на ночлег, спартанцы еще долго ворчали и сетовали на вероломного Терея, оглашая разоренное гнездо кузнеца своими жалобами и стенаньями, а наутро, опередив нас с подъемом, разложили по полкам свое снаряжение и, казалось, уже окончательно решили остаться у нас на житье, не поставив никого в известность о причинах, препятствующих отъезду – тем паче что таковых, видимо, не имелось, а налицо была просто растерянность, страх и злобное ожидание выхода растущему раздражению. За скукой для них в скором времени неотвратимо явилась потребность в мелких пакостных злодеяниях, и, разобрав однажды залежавшееся оружие, они взялись бить из луков одичавших, больных от одиночества и горя собак, которые немедленно разбежались в панике по всей степи, разнося дурные новости о городе, где теперь перестали кормить честных псов, а просто-напросто убивают их из лука. Спартанцы тем временем, освежив душу кровью, развязали языки и понемногу заговорили о том, что томило и мучило, поскольку главный повод к молчанию – стратег в красном – лежал на скамье, третий день ничего не ел и в собачьих празднествах не участвовал, хотя они уверяли друг друга, что он великий стрелок и что они обязательно приведут ему живую тварь, дабы и он потешился, разбудил сердце и прекратил невозможное, невыносимое свое лежание – поохотился, как бывало во Фракии, где теперь не то что охотиться, но даже и в небо ни один наконец стрелять не станет, потому что именно это небо не разверзлось и не обрушило на виновных шквал огня, после того как их стратег посватался к этой чумазой девчонке, приблудившейся из степи, и ему было отказано, как будто он недостаточно знатен или силен для такой сопливой пигалицы, как Филомела, будь она хоть трижды сестрой царицы, и, главное, кем отказано – названым братом! Верно сделал стратег, что увел посольство – не пристало отказы выслушивать Спарте.

Они говорили это громко, возбужденно – почти выкрикивали, хлопая друг друга по плечам и посматривая в нашу сторону с таким выражением, словно им была непонятна наша подозрительность по поводу их энтузиазма и точно мы не догадываемся – о чем молчит их предводитель и что он скажет, если встанет со скамьи, обнаружив достаточный мотив, чтобы взорваться и сломать печати на устах, и может быть, таким мотивом, таким поводом как раз и явится бедная псина, приведенная для убийства, и стратег поднимется наконец и выйдет взбешенный на улицу, ибо как тут не взбеситься от радости, что есть все же существо, на котором можно выместить боль и тоску за перенесенный и в то же время – непереносимый позор случившегося, и бить, бить ее ногами, а отнюдь не застрелить деликатно из лука, пинать ее задыхающуюся, куда попало, но слаще если в голову до хруста или в живот, избивать до тех пор, пока, обезумев, не прыгнет из последних сил на мучителя, и тогда уже рассечь ее в воздухе пополам свистящим спартанским мечом, оставив нас в недоумении относительно причин, толкнувших Терея – нет-нет, не просто отказать в помолвке, это пусть себя утешают солдаты стратега, заботившиеся прежде всего о добром имени начальства, – а с позором изгнать из Фракии названого брата, как паскудного пса, виновного в святотатстве, ибо теперь уже было совершенно ясно, что ни о каком добровольном, исполненном благородной обиды отъезде и речи быть не могло…»

С момента разговора следователя и его начальника прошло уже около получаса. Ни один телефон в номере больше не звонил. На упавший со стола мобильник задержанного пришло какое-то сообщение, однако следователь не потрудился встать с кресла, продолжая читать. Ему нравился этот парень из Спарты, который посватался к Филомеле. Даже то, что Терей унизил его при всех, заставив уползать на коленях из тронного зала после неудачно сделанного предложения, вызвало у следователя скорее сочувствие, чем брезгливость. Он уже догадался о видах самого Терея на свояченицу и потому не удивился, когда фракийский царь взял ее с собой на охоту. Оскорбленный спартанец, тогда еще не покинувший Фракию, тоже напрашивался с ними, но был жестко поставлен на место. Терей, естественно, ни на какую охоту не поехал, а просто завез несчастную девицу подальше в горы и сделал с ней там все, что хотел. Чтобы она не рассказала сестре, он сначала планировал от нее избавиться, но потом пожалел – как позже выяснилось, на свою голову – и завез в глухое ущелье, выход откуда был известен ему одному.

Девица поселилась в шалашике, Терей повадился туда наезжать, а безутешной сестре было сказано, что Филомелу съели дикие звери – напали, убили и съели. И так бы у них все, в принципе, ладно сложилось, если бы эта беспокойная Филомела не взяла моду бродить по окрестным лесам в поисках выхода из ущелья. Терею она заявила однажды, что непременно найдет этот выход и тогда обо всем расскажет сестре Прокне. На взгляд следователя, она, как совершенно неопытная заложница, конечно, сама была виновата во всем, что дальше произошло. То есть, если бы она оставила Терею хоть какую-то лазейку, он бы, скорее всего, не повел себя так брутально, потому что «стокгольмский синдром», он же – синдром идентификации заложника, обычно проявляется не только у жертвы, но и у того, кто ее удерживает.

Однако Филомела своим заявлением его спровоцировала, и Терей взялся за нож. Отрезав девушке язык, он проявлял не крайнюю степень жестокости, по мнению следователя, а лишь необходимую меру предосторожности. Ему было важно защититься от утечки информации, а выбор метода характеризовал его скорее как человека гуманного и даже, наверное, влюбленного, потому что в противном случае он бы просто ее убил.

Тем не менее девица не успокоилась и приняла решение до конца испытывать судьбу. Выпросив – очевидно, на языке жестов, – оборудование для ткацких работ, она обманула размякшего от любви и угрызений совести Терея и выткала всю незатейливую историю их отношений на куске тряпки. После чего поместила означенную тряпку в седельную сумку Тереева коня.

Расчет оказался верным. Ее сестра Прокна, у которой, видимо, были причины сомневаться в верности мужа, действительно имела привычку досматривать его личные вещи. Обнаружив красноречивое послание своей якобы пропавшей сестры, она предприняла меры и проследила за ним, как только он снова отправился на охоту.

После освобождения незаконно удерживаемой девушки Прокна приняла решение отомстить неверному мужу. Вступив в преступный сговор со своей сестрой, она зарезала малолетнего сына Терея, который также являлся и ее собственным сыном, приготовила из его мяса рагу и накормила этим блюдом вернувшегося из очередного похода царя. Сообщив Терею о происхождении съеденного им мяса и воспользовавшись его состоянием аффекта, обе сестры покинули царский дворец и скрылись в неизвестном направлении.

Поиски преступниц оказались безрезультатны. Для повышения эффективности поисков Терей сначала назначил награду, а затем стал казнить всех, кто отчитывался о невозможности найти сбежавших сестер. В итоге он был оставлен ближайшими подчиненными и обратился за помощью к стратегу из Спарты, который по-прежнему находился в столице Фракии. Получив от него отказ, Терей с позором изгнал его за пределы города, после чего все представители спартанского посольства прибыли в ту самую деревушку, где начиналось действие купленного Гуляевым рассказа и где Филомела появилась в тексте в первый раз.

Через осведомителей Терею стало известно местонахождение спартанцев, а так как они не спешили покидать территорию Фракии, он пришел к выводу, что стратег обнаружил сбежавшую Филомелу, которую не хотел выдавать ему, поскольку сам был в нее влюблен.

С целью, очевидно, запугать соперника Терей начал присылать в деревушку людей с вырванными языками. Первый из них был зарублен стратегом, последующие – изгнаны в степь. Спартанский лидер долго не мог принять решение относительно своих дальнейших действий. Возвращение во фракийскую столицу было чревато угрозой его жизни и безопасности всех его подчиненных. Бесславный отъезд домой в Спарту ставил крест на его карьере дипломата и военачальника. В конце концов эти сомнения были разрешены самой природой. Деревушка внезапно подверглась небывалому нашествию ласточек, полчища которых буквально обрушились на каждый дом, и спартанцы поспешно покинули кишевшее птицами поселение. Как только они выехали за пределы деревни, негласное решение направить коней в Спарту было принято между ними само собой. Нашествие ласточек после их отъезда немедленно прекратилось.

Дочитав совершенно поглотивший его пересказ античного мифа и опустив крышку ноутбука, следователь посмотрел на часы. Прошло уже значительно больше часа. Он вынул свой телефон и увидел, что пропустил сообщение. Его начальник требовал, чтобы он перезвонил.

– Ты где там пропал? – снова заворочался в трубке медвежий голос. – Развлекаешься в роскошном отеле? Понимаю! Девушки там – будь здоров…

– Я насчет русского, – перебил его следователь. – Вы позвонили наверх?

– Да, – погрустнел и потерял всякий интерес к жизненному веселью голос. – Вези его в камеру сынок. Он виноват.

Следователь вздохнул и помолчал несколько секунд.

– Вы уверены? – наконец спросил он.

– Ты что, в моих словах вздумал сомневаться? Я тебе говорю – он виноват. Все остается в силе.

Следователь сунул телефон в карман, постоял посреди номера, а затем начал собирать и складывать вещи Гуляева в его красивый и, судя по виду, дорогой чемодан.

Семейный случай

О смерти отца Александр узнал во вторник. Вернувшись из института, он приготовил ужин, сходил за дочерью в детский сад, погладил ей платье и ленты на завтра, поработал с текстом своей диссертации, вычеркнув две страницы о шекспировской мистике, на которые до этого потратил целое утро, и уже читал дочери перед сном про каких-то страшных грузинских дэвов, когда на кухне затрещал предусмотрительно унесенный туда телефон.

Трещал он потому что Анна примерно месяц назад стащила его, как пойманное животное, за шнур с телефонной тумбочки, и теперь он издавал не звонки, а предсмертные хрипы.

– Саша! Саша! Алло, это Саша?

Сквозь помехи дальней междугородней связи он узнал голос младшей сестры.

– Это я, Лиза. Что ты хотела?

– Саша! Я тебя плохо слышу! Саша… Папа умер… Я не знаю…

Голос ее захлебнулся и на секунду пропал.

– Лиза! Ничего не слышно! Что ты сказала?

– Папа умер. Мне очень страшно. Кто-то бросил камень в окно…

– Постой, Лиза… Подожди… Какой камень?

– Саша, папа умер. Что мне делать, Саша?

– Лиза…

Он замолчал. Настаивать на своем непонимании было нечестно. Защита требовалась не ему. Лизе было двенадцать лет. Он представил ее одну в квартире с мертвым отцом, беззвучно завыл и стукнул кулаком в стену. Звук от удара получился негромкий, потому что стена была капитальная, и боли Александр при этом почти не почувствовал. Просто слизнул с костяшек известку и кровь.

– Ну что ты молчишь, Саша?

– Лиза, иди к соседям. Слышишь меня? Переночуй у них, а завтра утром я прилечу.

– Папа с ними со всеми поссорился. Они со мной даже не разговаривают…

– Иди к ним, Лиза. Я завтра за тобой приеду.