Магония (ЛП)

Мария Дахвана Хэдли

Магония

Чине

Пролог

Вдох. Выдох. Небо полно облаков. Раскручиваясь, сверху падает верёвка – соединяет небо и землю. Вижу лицо женщины. Она смотрит на меня, а вокруг нас – сотни и сотни птиц. Стая течёт, словно вода, вздымаясь в воздухе волнами – чёрные, золотые, красные… Безопасность и спокойствие. И свет – от звёзд и луны.

Я крошечная в сравнении с этим. И я не на земле.

Знаю, всем снятся полёты, но этот сон о другом. Он о плавании. Вот только океан – не вода, а ветер.

Я называю это сном, однако по ощущениям он куда реальнее моей жизни.

Глава 1

{Аза}

«Вся моя жизнь – череда больниц».

Вот что я говорю людям, когда бываю в настроении казаться одновременно забавной и усталой – что случается довольно часто.

Проще заранее продумать своё поведение, чем вынужденно вступать в беседу с кем-то, кто изображает «фальшивую любезность», «фальшивое беспокойство» или «фальшивый интерес». Я же предпочитаю действовать следующим образом: пошутить, скорчить дебильно-извиняющуюся рожицу и ровно в две секунды отвертеться от разговора.

Аза: На самом деле у меня ничего такого серьёзного. Не переживайте. Просто приходится бывать в больницах.

Спрашивающий: Э-э-э. Хм. Ох. Жаль это слышать. Ой, подожди-ка, я рад, рад это слышать. Ты же сказала, что ничего серьёзного! Это замечательно!

Аза (активируя дебильную рожицу): С вашей стороны было очень мило поинтересоваться.

Подтекст: Ни разу не мило. Отвали.

Обычно после этого никто ничего не спрашивает. Большинство людей вежливы. Ну, мои родители, семья – не так чтобы слишком, но вот случайные знакомые? Например, учитель на замене, который гадает, чего это я кашляю и выбегаю из класса, а потом иду в кабинет медсестры, и там уже кто-нибудь звонит в девять-один-один, вызывая машину неотложки, что быстренько вернёт меня в мою бело-линолеумную вотчину?

Такие люди, как правило, не желают напоминать мне о том, что я и так знаю. А я точно знаю. Не будьте идиотами. И тем более не считайте идиоткой меня.

Это не как в «Маленьких женщинах». Меня всегда тошнило от Бет и её милой Бет-болезни. От того, что люди вечно воображают, будто она выжила. Хотя она стопудово умерла. В подобных историях, если тебя заворачивают в одеяло, а ты в ответ слабо улыбаешься, – ты мёртв.

Потому я стараюсь так не улыбаться, даже если чувствую слабость – а я чувствую иногда, втайне или не очень. Не хочу превращаться в завёрнутого в одеяло инвалида на последнем издыхании.

Пиф-паф, ты мёртв. Закрой глаза и ложись в кровать.

Примечание: инвалид. Нет, ну кто придумал это слово и приравнял его к слову «невалидный», «неправильный»? Изобретатель фигов.

Ладно, ладно, вопрос о смерти в моём присутствии возникает постоянно. Хотя взрослые не хотят об этом говорить. Правда и мне самой не то чтобы радостно мусолить эту тему, но вот мои сверстники…

«Смерть-смерть-смерть», – думает каждый, прямо как случайные свидетели, проезжающие на машинах мимо аварии. Подростки явно очарованы смертью.

Некоторые из нас – те, что действительно умирают, – наверное, очарованы чуть меньше остальных. Некоторые из нас, возможно, предпочли бы не торчать в обществе людей, беспрерывно обсуждающих погибших знаменитостей – тут вам варианты на любой вкус: передозировка, автокатастрофа, таинственное падение с крыши…

Мои сверстники любят ныть и мелодраматично рассуждать, мол, как это ужасно – умирать в таком возрасте. Поверьте той, кто знает. Поверьте той, чья роль в течение многих лет сводилась к «Девочка, Которую Я Очень Хорошо Знал и Которая Однажды Трагически Погибла».

Нет, я ещё не умерла. Я по-прежнему однозначно здесь. Так что обломайтесь, страдающие готы.

У взрослых гораздо меньше желания обсуждать смерть, чем у моих сверстников. Смерть – Санта Клаус мира взрослых. Точнее, Санта Клаус наоборот. Парень, что забирает все подарки. Закидывает на плечо большой мешок, поднимается по дымоходу, унося с собой всё, из чего состоит человеческая жизнь, и взлетает с крыши на санях, запряжённых восьмёркой оленей. Санях, гружёных воспоминаниями, бокалами, горшками и кастрюлями, свитерами и поджаренными сэндвичами с сыром, носовыми платками и эсэмэсками, уродливыми комнатными растениями и шерстью трёхцветной кошки, наполовину использованной губной помадой и так и не постиранным бельём, письмом, что ты не поленилась написать от руки, но не отправила, и свидетельством о рождении, порвавшимся ожерельем и одноразовыми носками, протёртыми от визитов к врачу.

И записками, что ты клеила на холодильник.

И снимком парня, в которого была влюблена.

И платьем специально для танцев, в котором ты плясала сама с собой, пока не стала слишком тощей и задыхающейся, чтобы танцевать.

А также, возможно, – хоть это и не удостоилось серьёзных изучений, – душой или чем-то вроде того.

В любом случае взрослые не верят в Санту и очень стараются не верить в Санту-наоборот.

В школе моя так называемая «редкая, неизбежно ведущая к гибели болезнь» превратила меня в жутко интригующую личность. В реальном мире она же вызывает кучу проблем. Обеспокоенный взгляд, пиф, нервное лицо, паф: «Аза, может, тебе стоит с кем-нибудь поговорить о своих чувствах?», а следом противный гарнир из «как насчёт бога/терапии/антидепрессантов?»

А иногда даже «как насчёт знахарей/травок/кристаллов/йоги?»

«Пробовала ли ты йогу, Аза? Серьёзно, попробуй, это помогло другу моего друга, которому врачи поставили смертельный диагноз, но он не умер, потому что стоял в позе собаки головой вниз».

Нет, я не пробовала йогу, чтобы вылечиться, потому что йога мою болезнь не возьмёт. Моя болезнь – это загадка. И не просто загадка, а настоящие Бермуды. Не острова – треугольник.

Непостижимая. Неразрешимая.

Каждое утро я горстями глотаю таблетки, хотя никто понятия не имеет, чем же я на самом деле больна. Я особенная, как… Как что?

Особенная, как анализы крови, тесты и штуковины, что суют мне в горло. Особенная, как МРТ, рентген, сонограммы и мазки – и всё равно никакого определённого диагноза.

Особенная, как будто моя болезнь стоит на сцене в смокинге, громко горланя попсовую песенку, и припев там что-то вроде: «Детка, ты для меня единственная». И вот болезнь стоит там и ждёт, что я перестану сопротивляться и брошусь в её объятия.

Особенная… иными словами: на сегодняшний день я единственный человек на земле, диагноз которому поставили с такой «удивительной точностью».

Думаете, я преувеличиваю? Нет. Моя болезнь такая особенная, что её назвали «Синдромом Азырэй».

В честь меня, Азы Рэй Бойл.

И это ужасно. Я не хочу двойника в виде болячки, не хочу некоего странного подобия бессмертия, ибо студенты-медики теперь лет сто будут склонять моё имя. Но публикуя статью в научном журнале, моего мнения как-то не спросили. Иначе я бы отказалась. Я бы лучше сама обозвала свою болезнь. Например, «Хреновиной». Или, может, выбрала бы какое-нибудь уродливое имечко вроде Элмера или Клайва.

Ни на одну из упомянутых тем – смерть, угасание – мне трепаться не хочется. Я не в депрессии. Я в полной жопе. Я в ней столько, сколько себя помню. Ни одного периода в моей жизни, когда я не была бы в жопе.

Да. Я имею право так выражаться, если мне хочется, и выражаюсь. Мне хочется сквернословить. Это я в этом теле, в ловушке, рычу, бьюсь и не могу выкарабкаться, спасибо. Давайте не будем рассуждать о том, чего не в силах исправить. Я – отредактированная версия настоящей живой девушки, или, по крайней мере, так я говорю, когда желаю сказать вам кое-что, о чём на самом деле не хочу говорить, но должна это озвучить поскорее, дабы мы могли перейти к теме получше.

Ага, я в курсе, что неважно выгляжу. Нет, вы не обязаны изображать заинтересованность. Я знаю, вам жаль, что вы не в силах помочь. Да, вы не в силах. Полагаю, вы и правда хороший человек, но в самом-то деле! С незнакомцами я готова говорить о чём угодно, кроме моей болезни.

Хотите фактов? Подробностей о Клайве/Элмере/Хреновине/Синдроме Азырэй? В комнатах, где я нахожусь, не должно быть пыли. Так было почти всегда. Родилась я здоровой и теоретически совершенной. А спустя год мои лёгкие ни с того ни с сего вдруг перестали усваивать воздух.

Однажды утром мама зашла ко мне в комнату и увидела, что у меня припадок. Но так как моя мама – это моя мама, она не растерялась и дышала за меня, «рот в рот». Поддерживала во мне жизнь, пока меня не довезли до больницы. А там уже другие так же – с трудом – не давали мне уйти, подключив к аппарату искусственного дыхания. Они накачивали меня лекарствами и делали всё возможное, чтобы уменьшить содержание кислорода в воздухе. Стало немного лучше.

То есть, конечно, много – я ведь ещё здесь. Но недостаточно. На начальном этапе я целую вечность провела в коконе из стерильного пластика и трубок. Теперь вся моя жизнь состоит из открывания глаз не там, где я засыпала, лапанья медиков, красно-белых мигающих ламп и вопящих сирен. И с этим приходится просто смириться, если ты счастливица, живущая с Клайвом.

Выгляжу я странно, и внутреннее устройство у меня странное, и все вокруг такие удивлённые, мол, никогда прежде подобного дерьма не видывали. Мутации охватили всё моё тело, внутри, снаружи, но мой мозг – если верить окружающим – в норме.

Любые существующие медикаментозные проблемы с сознанием? У меня их нет. Я не просыпаюсь, охваченная паникой из-за приближения Апокалипсиса, и не чувствую острой необходимости откусить себе пальцы или упиться до состояния комы. По большому счету иметь мозг, который в основном повинуется твоим инструкциям, – это вам не хухры-мухры.

А так я – Аза-экспонат. Выставка диковинок ходячая. (Всё, чего я хочу – только лишь этого! – быть выставкой человеческих неудач, желательно близ города, в котором живу. И чтобы стенды полнились разочарованиями, а каждый огромный экспонат представлял собой крах и провал. Чтоб никакого «О-боже-нас-ждёт-удивительное-будущее». Никаких летающих автомобилей, похожих на изогнутую гусеницу-землемера.)

Я стараюсь не зацикливаться на своей болезни, но она бывает крайне навязчива. Особенно когда очередной приступ лишает меня дыхания, заставляет рухнуть на пол, дёргаясь и сипя, словно нечто вытащенное со дна озера. Иногда мне хочется вернуться на то самое дно и начать всё с начала. Где-нибудь ещё. Кем-нибудь другим.

Тайком – ну, почти тайком, потому как порой я говорю об этом вслух и громко – я думаю, что не должна была родиться человеком. Ибо не функционирую должным образом.

И теперь мне почти шестнадцать. Исполнится через неделю.

Школьная медсестра: Ты чудо! Наше чудо!

Аза Рэй Бойл: (звуки рвоты).

Раз уж я всё ещё жива, то подумываю устроить вечеринку. Это что-то из заморочек шестнадцатилеток. Ещё б, такая дата! Всё меняется, и вдруг ты – центр Вселенной и стоишь в розовом платьице, и целуешься с симпатичным парнем или выделываешь кульбиты на танцполе.

Уточняю: так бывает в кино. А в жизни? Понятия не имею, как в жизни. Не особо-то хочется задумываться.

Кого я приглашу? Всех! Кроме людей, которые мне не нравятся. У меня хватает знакомых, чтобы смело объединить их в группу под громким названием «все», но симпатичны мне из них всего-то человек пять-шесть. Можно позвать врачей, тогда группа значительно увеличится. Пару дней назад я сказала об этом родителям, и теперь, учитывая мой сомнительный настрой, они все в раздумьях. Собственно, они всегда такие, при сложившихся-то обстоятельствах.

Но ответьте-ка: а было бы хуже, окажись я идеальной? Мои изъяны делают меня не такой плаксой.

Никто не любит дни рождения. Все в доме нервничают. Даже растения. Есть у нас один цветок, который чуть что – сворачивается. В моей комнате ему стоять нельзя, но я порой навещаю его, касаюсь листьев и смотрю, как они съеживаются. Вот и теперь – свернулись в тугие свитки, мол, шурши отсюда к чертям, оставь нас в покое.

Ну вы поняли?

Шурши? (Ха-ха, какая смешная шутка).

Средняя школа. Первый звонок. Прогуливаюсь по центральному коридору мимо миллиарда шкафчиков. Опоздала на занятия. Оправдания нет. Ну кроме одного – моего извечного.

Ударяемся кулаками с Джейсоном Кервином – тоже опоздавшим. Лицом он никак не выражает приветствия, как и я. Только кулаками. Мы знакомы с пяти лет. Джейсон – мой лучший друг.

Он исключение из всех правил моих обеспокоенных родителей касательно «не зависать ни с кем, кроме родителей», потому что знает, как действовать при всевозможных чрезвычайных ситуациях.

Ему разрешают сопровождать меня туда, куда мама с папой идти не хотят. Или пойти-то хотят, а вот торчать там часами – не очень. Океанариум, выставка жуков и павильон с чучелами в музее естествознания; магазины редких книг, где приходится надевать маску и перчатки, если желаешь к чему-то прикоснуться; найденные в интернете тайные местечки, полные странных бабочек, костей и хирургических шаблонов в натуральную величину.

И так далее.

Джейсон никогда не говорит о смерти, разве что в контексте чего-то нездорово-клёвого, на что мы можем наткнуться в сети. Аза Рэй и её Грандиозная Физическая Неполноценность? Джейсон с такими гадостями не пристаёт.

Второй звонок, я по-прежнему в коридоре, небрежно демонстрирую подходящий случаю палец Дженни Грин. Одна прядь её волос розовая, локти – острые словно кинжалы, а джинсы в облипку явно стоят как не самая плохая подержанная тачка. В последнее время Дженни меня бесит. Нет, не своим существованием, а поведением. Между нами эдакая молчаливая война. Ну, от меня Дженни слов на данный момент не заслужила, а вот сама она пару дней назад, поддавшись эмоциям, меня обозвала. Оскорблять больную? Да ладно. Все мы знаем, что это неправильно.

Я вроде как должна уважать Дженни за её проступки. Совершить то, на что никто другой не осмеливается, – в какой-то мере круто. Недавно среди одноклассников начала витать заразная идея, мол, я похожа на тощую девчонку-призрака из японского ужастика, так Дженни явилась в школу, выбелив лицо и намазав губы синей помадой. В насмешку надо мной.

Дженни улыбается и посылает мне воздушный поцелуй, полный яда. Я его ловлю и прижимаю к своим сегодня очень синим губам, намеренно выводя её из себя. Затем слегка вздрагиваю и изображаю приступ удушья. Если уж на меня навесили ярлык мертвячки, то можно извлечь из этого пользу. Дженни в ответ смотрит так, будто обвиняет в нечестной игре, и, скривившись, убегает в свой класс.

Дальше у меня бесцельное стояние возле шкафчика. Неспешная прогулка. Подглядывание в окна классных комнат через металлическую сетку, которую туда поставили нарочно, дабы помешать таким, как я, шпионить за такими, как они.

Моя младшая сестра Эли чувствует мой взгляд и отвлекается от давно начавшегося урока алгебры. Я какое-то время бешусь в коридоре, размахивая руками, свободная, как никто другой в это время дня. Привилегии болезной. Эли закатывает глаза, и я иду дальше – спокойно и разве что слегка покашливая.

Опоздала на английский на семь минут. Мистер Гримм вскидывает бровь. Он называет меня «Миз Аза Рэй – Вечный Опоздун», и да, его фамилия действительно Гримм. Слепые глаза летучей мыши, очки в широкой оправе и узкий галстук как у хипстера, что ему совершенно не подходит.

Мистер Гримм мускулистый. Рукава он никогда не закатывает, но ткань на руках так многозначительно натягивается… Подозреваю, что личной жизни у него нет, а всё время тратится на преподавание и уничтожение протеиновых коктейлей.

Кажется, ему самое место в другом конце здания, на занятиях по физкультуре, вот только стоит мистеру Гримму открыть рот, как понимаешь, что он Супермозг. Ещё мне кажется, что у него есть татушки, которые он пытается прикрыть разными способами: грим, длинные рукава. Не слишком-то умно набивать себе на постоянку череп/корабль/обнаженную девицу(?). Приходится беспрерывно ходить застёгнутым на все пуговицы.

Мистер Гримм новичок, появился в этом году. Молодой – если так можно сказать о тридцатилетнем. И его татуировка интригует. Но что там точно, я не знаю: пока не удалось разглядеть.

Из-за этого я тоже хочу татушку. Чего-нибудь похуже, чем у Гримма, что бы там у него ни было.

Он постоянно жалуется, мол, у меня большой потенциал, вот бы я ещё слушала, когда он ведёт урок, а не сидела, уткнувшись в книгу. Впрочем, толку от этих жалоб не слишком много, учитывая, что кроме меня в этой школе книжки читает ещё человека три.

Знаю-знаю, банально. Да, я книголюб. Убейте меня. Я могла бы сказать, что выросла в библиотеке и книги были моими единственными друзьями, но ведь не делаю этого, правда? Потому что у меня есть совесть. Я не гений и не ребёнок, которому суждено стать волшебником. Я – это просто я. И я предпочитаю читать. Книги не единственные мои друзья, но мы дружим. Как-то так.

К лекции Гримма мне прислушиваться не нужно. Неважно, что мы проходим – я это уже читала. В данном случае извечная тема «Старче супротив старого доброго Окияна».

Одержимый парень. Большая рыба. Обломы разной степени эпичности. Интересно, сколько поколений школьников мучили рассказами об этой же ерунде?

Да и зачем? Кто из нас ныне или в обозримом будущем может сойтись в смертельной схватке с гигантской рыбиной? Ну, разумные аргументы?

Я читала «Моби Дика» – ещё одну версию про одержимого чувака и большую рыбу с подробными описаниями скорби и несбывшихся надежд.

Знаю, кит – не рыба. Млекопитающее семейства китовых. И всё же киты всегда служили прототипом для Крупнорыбных Историй, смысл коих сводится к одному: насколько человечество всегда и во всём неправо.

Я читала даже те главы «Моби Дика», которые никто не читает. И могла бы предоставить полную информацию о процессе свежевания. Но поверьте, вы это слушать не захотите.

Спросите меня о Моби Дике, мистер Гримм. Ну же. Давайте.

Он как-то спросил, около месяца назад, решив, будто я солгала, что читала. Я задвинула достойную флибустьера речь о всевозможных невзгодах, аллегориях, океанах и недостижимой мечте, в которой объединила рассуждения о фильмах про пиратов, о казни путём «хождения по доске» и о женщинах-астронавтах. Мистер Гримм одновременно впечатлился и рассердился. Я получила дополнительные баллы, в которых не нуждалась, и наказание за то, что перебила учителя. Мистер Гримм оставил меня после уроков, и честно говоря, я его прямо зауважала.

Смотрю на Джейсона Кервина – он тоже погружён в собственную книгу. Приглядываюсь к названию: «Сны Кеплера: полный текст с примечаниями к “Somnium, Sive Astronomia Lunaris”». Том выглядит старым и полуразвалившимся – библиотечная копия из вторсырья в твёрдом переплёте. На обложке – поверхность Луны крупным планом.

Мне это ни о чём не говорит.

Я тянусь к столу Джейсона и хватаю книгу с откидной доски.

«Первый научно-фантастический роман, – читаю, – написан в 1620 году. Астроном повествует о путешествии на Луну и в то же время пытается зашифровать в тексте аргументы в пользу теории Коперника, так как ищет способ поговорить об этом и не быть казнённым за ересь. Только потом люди поймут, что все фантастические отсылки – по большей части закодированные Кеплером астрономические формулы».

Листаю дальше. Здесь и про ведьму есть.

Потрясно. Книга в моём вкусе. Хотела бы я сама такое написать. У меня вечная проблема с тем, где речь идёт о выдуманных языках и тайнах. Я хочу быть криптографом, хотя от криптографии весьма далека. Я из тех, кого раньше называли «энтузиастами». Ну, или любителями с кучей хобби. Я впитываю столько знаний по нужной теме, сколько получается за пятнадцать минут поиска в интернете, а затем активно изображаю всезнайку.

Из-за этого окружающие думают, будто я умнее их. Что даёт мне возможность заниматься тем, чем я хочу, без ошивающихся вокруг и задающих неудобные вопросы людей. Например, обо всей этой фигне с умиранием. Вот она, польза фактоида.

– Отдай, – шепчет Джейсон.