Помоги проекту - поделись книгой:
Причины здесь надо искать опять-таки в военной сфере.
Опричное войско представляло собой ударные отряды из поместной конницы, одновременно служившей для охраны государевой особы и для участия в обычных боевых действиях. Нет сведений, что на уровне тактики, вооружения и походного снаряжения опричная армия сколько-нибудь отличалась от земской. Но она
Русская военная система, унаследованная государем Иваном IV от своего отца, Василия III, и деда, Ивана III, была исключительно сложна. Удельные князья со своими боярами и собственными армиями. Князья, сохранившие огромные вотчины в княжествах, где их предки были полновластными хозяевами, и обладающие на этих территориях значительными судебно-административными привилегиями. Князья — крупные землевладельцы. Князья — рядовые помещики. Князья — рвань, князья — нищета, однако же способные носить оружие и ищущие карьеры при царском дворе. Князья, давным-давно попавшие на службу московским государям. Князья, выехавшие к Москве совсем недавно. Бояре из родов, служивших еще Даниилу Московскому или Ивану Калите. Бояре из семей, подчинявшихся совсем другим князьям, в том числе прямым противникам Московского княжеского дома в политической борьбе. Захудалые происхождением и богатством бояре, способные исправить личный служилый статус и положение рода только в Москве, на "дворовой" службе. Знатные в провинции дети боярские "по выбору", они же — никто или почти никто в Москве. И — самое дно, городовые дети боярские… При Василии III все это варево еще кипело и булькало, не застыв, не оформившись до конца. Иногда градус повышали выезды к Москве настоящих магнатов, например того же князя Михаила Львовича Глинского…
Многие из воинов армии еще помнили эпоху неограниченного владычества отцов и дедов на землях, впоследствии подчинившихся Москве. Некоторые (те же Воротынские, например) продолжали чувствовать себя хозяевами таковых. Привести эту гордую, своевольную, хорошо вооруженную массу к повиновению, заставить ее "честно и грозно" служить великому князю Московскому было непростым делом. Иван III виртуозно балансировал, учитывая интересы различных аристократических группировок: то жаловал, то налагал опалу, но в целом на казни был скуп. Мощь Москвы многих привлекала. Блистательный политик, Иван III умел сделать так, чтобы могущественные княжеские семейства бежали к нему, а не от него. В его времена московская армия, поразительно пестрая по своему составу, управляемая, на первый взгляд, хаотично, добилась, тем не менее, грандиозных успехов. Василий III действовал попроще, для него более свойственно было применять силу. Переезды при нем шли в обе стороны.
Но при Василии III уже во всю действовала социальная машина местничества. Автор этих строк полагает, что первому государю, позволившему работать местническому механизму, надо бы поставить памятник. Эта мудрая система иной раз, конечно, выходила во время боевых действий боком, зато она сглаживала противоречия внутри правящего класса и позволяла находить компромиссные пути выхода из конфликтов между отдельными аристократическими группами. А компромиссные — значит прежде всего мирные. Орава воинственной, пассионарной знати, оказавшейся в распоряжении великого князя Московского, могла ведь и передраться, как это бывало, например, в Польше и Литве… А могла стать сокрушительным орудием завоеваний. Полки, состоящие из выносливых, агрессивных, спаянных единой верой служилых людей, пугали соседей России. Тем более во времена, когда страна была на подъеме и территория ее стремительно увеличивалась.
Так вот, русская военная система второй половины XV — середины XVI века напоминает мощный гоночный автомобиль со сверхсложной приборной доской. Умея управляться со всеми этими нагромождениями, можно было выжать из машины невиданную скорость и маневренность (Иван III). Заблокировав кое-какие возможности и научившись жесткому вождению в стиле "только наверняка" — преодолевать довольно сложные трассы (Василий III). Но если выпустить руль из рук, машина начнет взбрыкивать, как норовистый конь (регентство Елены Глинской). Еще того хуже — перестать вмешиваться в ее работу. Едет сама, ну и едет… Так было, в силу сложившихся обстоятельств, на протяжении детских лет Ивана Грозного. Тогда автомобиль, во-первых, постарался свернуть туда, куда хотелось ему самому, а не шоферу, и, во-вторых, попробовал произвести апгрейд своего водителя.
Детские ужасы Ивана Васильевича — вовсе не плод подростковой фантазии и не признак паранойи. Мальчик ехал во взбесившемся автомобиле: тот вез его прямо в логово страшных татар, заботился о водителе очень умеренно и, когда шофер протягивал руки к рулю, старался не дать ему власти над собой…
А испытывалось на прочность не стальное хладнокровие Ивана III, а нервная, артистическая натура его внука. Иван Васильевич знал, что у матери и особенно у отца получалось привести служилую аристократию к несравненно большей покорности, чем удавалось ему самому — до поры до времени. Понимал, что такое положение вещей для страны неестественно. Боялся влететь на сбрендившей машине в большую аварию. Но как управлять доставшимся по наследству военнослужилым классом, не знал. Просто научить было некому…
Между тем татарская опасность нависала над Московским государством постоянно. Войны с Казанью вовсе не были своего рода футбольным матчем, где одна команда заведомо сильнее другой и игра идет в одни ворота. Сцепились два молодых хищника; обе стороны получали глубокие, исходящие кровью раны. А сражения на западе затихли только по одной причине: московское правительство поспешило зафиксировать результаты неудачной для России Стародубской войны. В результате обе стороны — и Москва, и Литва — остались неудовлетворенными. Таким образом, и здесь граница всегда могла трансформироваться в линию фронта. Требовалось как-то обрести контроль над ситуацией.
Хорошо же, если с этой системой справиться трудно, — мог рассуждать молодой Иван Васильевич, — не заменить ли ее на другую, более простую? А значит, и более управляемую. Вместо поисков баланса интересов, лавирования, четкого выбора, в какой момент и в каком направлении стоит использовать всю мощь военной машины, следует прежде всего установить другую… "приборную панель". Попроще. Новая система должна основываться на двухчастном принципе администрирования: отдать приказ — получить отчет о выполнении. Тогда можно не ломать голову о том, кто и как отнесется к тому или иному заданию, кого задуманный план заденет, а кто охотно его поддержит, не выстраивать из года в год "домены" союзного большинства в аристократической среде, не оставлять "деталям" машины некоторую самостоятельность, а просто — приказать и выслушать потом отчет о выполнении. Пусть будут почти неодушевленные "винтики", лишь бы система упростилась до того, чтобы ею мог управлять даже полный идиот в состоянии расслабленности. Как бы это осуществить? И можно ли в принципе сделать это, не сокрушив прежнюю, традиционную систему?
Сначала государь Иван Васильевич идет путем компромисса. Во время последней войны с Казанью он учреждает стрелецкое войско, абсолютно не зависимое от служилой аристократии и призванное прежде всего охранять царскую особу. Судя по многочисленным известиям иностранцев (Ф. Тьеполо, Дж. Горсей, Г. Штаден), государь постоянно нанимал на службу выходцев из Европы — в качестве солдат, артиллеристов, младших командиров, военных инженеров и инструкторов. Русские источники подтверждают участие целых отрядов иностранных наемников в боевых действиях. На западном фронте Иван Грозный постоянно использовал служилых татар. Все это были силы, которыми принципиально легче управлять, нежели дворянским ополчением. Однако последнее являлось ядром вооруженных сил, да и самой боеспособной их частью…
Удается государю также чуть-чуть ограничить местничество, приведя его в какую-то систему указом 1550 года о старшинстве воевод в полках. Но именно ограничить, дисциплинировать, а вовсе не отменить: ни Иван IV, ни его ближайшие преемники не пытались ликвидировать местничество.
Иван Семенович Пересветов, русский публицист конца 40-х годов XVI столетия и, по словам А. А. Зимина, "горячий защитник прав и прерогатив "воинников"-дворян", советует царю поставить на дворян и стрельцов, как на ядро армии, а также по возможности возвышать наиболее мужественных из них до командных должностей. Государь пытается обеспечить поместьями "избранную тысячу" дворян, способных стать основой для нового, легко управляемого войска. Ученые спорят о том, удалось ли решить эту задачу в полной мере, но, во всяком случае, хотя бы часть "тысячников" землю получила. В "избранной тысяче" уже виден прообраз опричнины: ведь и та начнется с назначения "…князей и дворян, и детей боярских дворовых и городовых, 1000 голов", то есть формирования нового командирского корпуса. Хорошо было бы заменить капризных и самолюбивых княжат на небогатых дворян, кушающих у государя с рук! Или хотя бы на выходцев из старинных боярских родов, веками служивших московским правителям, а в середине XVI столетия претерпевших немалое утеснение от тех же княжат. Управляемость войсками, надо полагать, резко повысится…
Выйдя живым и невредимым из кампании 1552 года, Иван Васильевич понимает: обойти, обмануть старую систему не удастся. Можно либо смириться с нею, либо пытаться давить на нее, либо разрушить ее совсем и на этом месте построить новую… Внук Ивана III никогда не пытался действовать в духе великого деда; сама манера балансирования и тонких манипуляций противна была его характеру.
В результате государь довольно долго пытается действовать методами Василия III, оказывая давление на служилую аристократию. Та в ответ затевает бесчисленные побеги. Жесткий режим ее не устраивает. Но не устраивает он и царя: по всей видимости, он боится, что руль опять вырвется из его рук. Полоцкая победа и весь 1563 год вроде бы примиряют Ивана IV с общим положением дел. Однако следующий год, 1564-й, с его поражениями, изменами, а значит, яркой демонстрацией слабостей военной машины вызывает у государя нервный срыв.
И тогда он наконец начинает свой "исторический эксперимент": вырывает из страны и военно-служилого сословия фрагмент, чтобы в рамках этого фрагмента создать более простую, более управляемую и в конечном итоге более эффективную систему. Набирает для нее людей, не имеющих столь высокого социального статуса, как величайшие семейства княжат, а значит по идее в большей степени зависимых от престола. Наделяет себя неограниченной властью над этим войском, а само войско — неограниченной властью над страной.
Система действительно оказалась намного проще предыдущей, сохраненной в земщине. Да и более управляемой, хотя и не настолько, как рассчитывал Иван IV. Но только — вот беда! — эффективность ее оказалась невелика. За опричными боевыми формированиями числится только одна самостоятельная, вне взаимодействия с земскими войсками, победа над неприятелем: в 1570 году великий полководец князь Дмитрий Иванович Хворостинин разгромил крымцев под Зарайском. Добавить нечего. Опричное войско годилось для охранных целей и было незаменимым инструментом репрессий. Но даже в период борьбы с земскими заговорами, даже во время грабительского похода на Новгород и Псков 1570 года опричники покидали царя, предпочитая кровавой, страшной, но все же службе личное обогащение. В записках немца-опричника Генриха Штадена есть очень характерное место: царь после этого похода делает в Старице смотр опричному войску, желая знать,
Но это, так сказать, цветочки.
Ягодки подкинула очередная военная кампания в Ливонии. Летом 1570 года русское войско, усиленное отрядами ливонского короля Магнуса, союзника Ивана IV, осадило Таллин (Ревель). В распоряжении воевод были отличная артиллерия и значительные по численности полки. Однако и город оказывал упорное сопротивление. Через два месяца после начала осады из России подошло подкрепление — опричный корпус. Его присутствие в осаждающей армии дало эффект, прямо противоположный ожидавшемуся. В хронике таллинского пастора Бальтазара Рюссова, в частности, сообщается: "Этот отряд гораздо ужаснее и сильнее свирепствовал, чем предыдущие, убивая, грабя и сжигая. Они бесчеловечно умертвили много дворян и простого народу". В итоге решимость защитников города лишь возросла, а мирные переговоры с ними потеряли всякий смысл. Проведя всю зиму под стенами неприступной крепости, русские полки в марте 1571 года вынуждены были отступить.
Воеводы, виновные в срыве ревельской операции, под арестом отправились в Москву.
Тогда же немец-опричник Таубе попытался поднять мятеж в Юрьеве-Ливонском.
Еще хуже складывались дела на южном фронте. Во второй половине 1560-х годов опричные полки не раз выходили на юг "по крымским вестям": напряженность в отношениях с Крымом не убывала. Но в боевых действиях царские гвардейцы принимали участие довольно редко. Уже осенью 1565 года опричный корпус был выдвинут под Болхов, где стоял с войсками крымский хан Девлет-Гирей. Однако тогда дело не пошло дальше авангардных стычек. Впоследствии войско опричников отправляли в Одоев, Мценск, Калугу, на Хотунь и другие поселения. В 1569 году турки совместно с крымцами и ногаями угрожали Астрахани, но взять город и разбить русских воевод не смогли. В 1570 году татары совершили несколько дерзких набегов малыми силами. Как уже говорилось, сам царь, встревоженный обстановкой на юге и уверенный в силе своей новой армии, ненадолго выезжал к Серпухову.
Гром грянул весной следующего года. Разразившаяся тогда военная катастрофа пошатнула здание опричнины. Впрочем, зашаталась и вся Россия…
Девлет-Гирей явился на южные "украины" Московского государства с большим войском и полный решимости разорить страну, а еще того лучше — погубить ее. Между тем Москва равноценных сил выставить в поле не могла: значительная часть русских войск занята была в Ливонии, да и поредели полки Ивана IV после многолетней войны на два фронта.
Более того, действия наличных сил трудно было скоординировать: командование-то делилось на опричное и земское.
С русской стороны к татарам перебегают дети боярские, напуганные размахом опричных репрессий. И один из перебежчиков показывает крымцам дорогу в обход оборонительных позиций русской армии. Другой сообщает, сколь малы силы, противостоящие хану. Девлет-Гирей переходит Оку вброд и, сбивая наши заслоны, стремительно движется к Москве. Опричным отрядам не удается затормозить его наступление.
Царь с частью опричного корпуса отступает к Москве, оттуда — к Александровой слободе, а из слободы — аж в Ростов. В ту несчастную весну все идет неудачно, все не работает, все происходит не по плану. К тому же Московское государство ослаблено: страну терзает моровое поветрие; два года засухи привели к массовому голоду. Людей, которых можно поставить в строй, катастрофически не хватает.
Иван Васильевич испытывает настоящее потрясение. В 1552 году под Казанью он боялся по милости собственных воевод попасть к неприятелю в руки. Теперь старые его страхи оживают и материализуются. Неожиданно для Ивана IV татары оказываются в непосредственной близости от его ставки. Никто не привел государю "языка". Никто не позаботился о ведении сторожевой службы. Прежде всего допустили странное легкомыслие командиры передового и сторожевого полков, на которых возлагались обязанности авангардных частей армии. Опричные воеводы проходят мимо царя с полками в растерянности, не зная, что предпринять. Иван IV опасается, как бы кто-нибудь не взял его коня под уздцы, как тогда, под Казанью, и не привел его вместе со всадником к Девлет-Гирею. Отступление кажется государю меньшей из бед: так поступали многие князья Московского дома, застигнутые татарским набегом врасплох.
Курбский в третьем послании Ивану Грозному напишет: "…мог бы ты… вспомнить… какие язвы были Богом посланы, — говорю я о голоде и стрелах поветрия [мора), а напоследок и о мече варварском, отомстителе за поругание закона Божьего; и внезапное сожжение славного града Москвы, и опустошение всей земли Русской, и, что всего горше и позорнее, — царской души падение, и позорное бегство войск царских, прежде бывших храбрыми; некие здесь нам говорят, будто бы тогда, хоронясь от татар по лесам, с кромешниками своими, едва ты от голода не погиб!" Для Штадена тоже все понятно: "…великий князь вместе с воинскими людьми — опричниками — убежал в незащищенный город Ростов". Но в той ситуации государю, вне зависимости от того, испытывал он необоримый ужас или был способен преодолеть его, не следовало рисковать жизнью. Его гибель могла ввергнуть Московское государство в еще горшие неприятности. Другое дело опричное войско. Стоило ли значительную часть его уводить с собой, оголяя оборону Москвы, и без того скудную? Бегство
Английский торговый агент Джером Горсей сообщает, что вместе с царем из-под Москвы ушел и огромный стрелецкий корпус. Почему? Нет ответа. Совершенно также непонятно и то, почему Иван Васильевич не оставил для обороны столицы большую часть опричного воинства. Если бы дело заключалось в одном только страхе, если бы царь вел себя на протяжении всей жизни как патологический трус (чего не было), то и в этом случае не находит объяснений желание уйти с тысячами отлично вооруженных опричников в неукрепленный город, в то время как из-под Таллина в Россию возвращалась первоклассная полевая армия. Или же сами опричники не очень-то соглашались остаться и дать бой крымскому хану? На эти вопросы нет здравых и точных ответов.
В отсутствие опричного корпуса земские воеводы попытались организовать оборону столицы. Им удалось собрать полки под Москвой незадолго до подхода Девлет-Гирея. Во главе земской рати стояли опытные и храбрые военачальники: князья Иван Дмитриевич Вельский (старший из воевод), Иван Федорович Мстиславский и Михаил Иванович Воротынский. Оставленной для защиты столицы частью опричного корпуса руководил князь Василий Иванович Темкин. Казалось, положение города небезнадежно. Вельский контратаковал татар и, видимо, добился успеха. Как сообщает летопись, князь "…выезжал против крымских людей за Москву реку на луг за болото и дело с ними дела!", а по другим источникам, даже "забил" крымцев "за болото, за луг". Как видно, земская рать изготовилась драться до последнего. Вот уж воистину: "отступать некуда, позади — Москва!"
К сожалению, во время атаки на татарское войско главнокомандующий князь Бельский получил ранение. Он был отвезен на свой двор. Его отсутствие, по мнению Р. Г. Скрынникова, внесло известную дезорганизацию в действия обороняющихся.
Не сумев взять город, Девлет-Гирей велел запалить его. Он намеревался разграбить все, что не смогут защитить русские воеводы, занятые тушением пожара. Татары подожгли сначала царскую летнюю резиденцию в Коломенском, а на следующий день — московские посады. Пожар обернулся огненной бурей, настоящим бедствием. Результат превзошел все ожидания хана. Огонь стремительно и неотвратимо уничтожал город. Земские ратники оставались в Москве. Не покидая позиций, они сражались с крымцами посреди пылающих улиц. Тогда погибли боярин Михаил Иванович Вороной-Волынский и раненый князь Вельский, а также множество наших воинов. Девлет-Гирей так и не смог занять Москву. Ужаснувшись зрелищем разбушевавшейся стихии, понеся значительные потери, татары отошли прочь, прихватив с собой трофеи и полон. К тому времени в русской столице армии уже не было — лишь несколько сотен чудом спасшихся детей боярских…
Небольшой полк Воротынского стоял на отшибе и уцелел. Князь преследовал крымцев, однако, по малолюдству своего отряда, не сумел отбить пленников. Орда ушла, по дороге разорив Рязанщину.
Невозможно без ужаса и печали читать источники, повествующие о смерти великого города в огне. Блистательная Москва, многолюдная, богатая, защищенная прочными стенами, украшенная храмами, кипящая на торгах, грозная своими полками, окруженная кольцом тихих и славных обителей, отчего ты пала? Отчего допустили к тебе врага? Отчего была ты венценосной владычицей, а стала грязной нищенкой? Отчего царь и его слуги дозволили бесчестие православной столицы? Невозможно забыть этой боли и этого позора — только Бог, наверное, в силах простить такой грех!
У нас нет надежных данных ни о населении Москвы в XVI столетии, ни о потерях, нанесенных русской столице в несчастный год Девлет-Гиреева нашествия. Но записки иностранцев, побывавших в городе тогда или несколькими годами позднее, дают общее представление о масштабах катастрофы.
Вот письмо неизвестного англичанина, ставшего свидетелем событий 1571 года: "Двенадцатого мая в день Вознесения крымский хан пришел к городу Москве с более чем 120 тысячами конных и вооруженных людей. Так как царские воеводы и воины были в других городах как охрана, а москвичи не приготовлены, то названные татары зажгли город, пригороды и оба замка. Все деревянные строения, какие там находились, были обращены в пепел, и я убежден, что Содом и Гоморра не были истреблены в столь короткое время… Утро было чрезвычайно хорошее, ясное и тихое, без ветра, но когда начался пожар, то поднялась буря с таким шумом, как будто обрушилось небо, и с такими страшными последствиями, что люди гибли в домах и на улицах… На расстоянии 20 миль в окружности погибло множество народу, бежавшего в город и замки, и пригороды, где все дома и улицы были так полны людей, что некуда было притесниться; и все они погибли от огня, за исключением некоторых воинов, сражавшихся с татарами, и немногих других, которые искали спасение через стены, к реке, где некоторые из них потонули, а другие были спасены… Большое число [людей] сгорело в погребах и церквях. Среди них, между прочим, 30 человек в погребах Английской компании… Это великое и ужасное и внезапное разрушение, постигшее москвитян, сопровождалось сильной невиданной бурей, а под конец погода снова прояснилась и стала тихой, так что люди могли ходить и видеть великое множество трупов людей и лошадей, не говоря уже о тех, которые обращены были в пепел. Молю Бога не видеть впредь подобного зрелища. В ночь после того, как собака-татарин учинил это злодейство, он бежал со всею ратью к реке Оке… В два месяца едва ли будет возможно очистить от человеческих и лошадиных трупов город, в котором остались теперь одни стены, да там и сям каменные дома, словно головки водосточной трубы…"
Генрих Штаден, современник событий, офицер опричного войска, скорее всего, оказался в сожженной Москве вскоре после отхода Девлет-Гирея. Он, в частности, пишет: "…за шесть часов выгорели начисто и город, и Кремль, и Опричный двор, и слободы. Была такая великая напасть, что никто не мог ее избегнуть!.. В живых не осталось и трехсот боеспособных людей. Колокола у храма и колокольня, на которой они висели. [упали], и все те, кто вздумал здесь укрыться, были задавлены камнями. Храм вместе с украшениями и иконами был снаружи и изнутри выжжен пламенем; колокольни также. И остались только стены, разбитые и раздробленные. Колокола, висевшие на колокольне посреди Кремля, упали на землю и некоторые разбились. Большой колокол упал и треснул. На Опричном дворе колокола упали и врезались в землю. Также и все [другие) колокола, которые висели в городе и вне его на деревянных [звонницах] церквей и монастырей. Башни или цитадели, где лежало пороховое зелье, взорвались от пожара — с теми, кто был в погребах; в дыму задохнулось много татар, которые грабили монастыри и церкви вне Кремля, в опричнине и земщине… Одним словом, беда, постигшая тогда Москву, была такова, что ни один человек в мире не смог бы того себе и представить… Татарский хан приказал поджечь весь тот хлеб, который еще необмолоченным стоял по селам великого князя… Татарский царь Девлет-Гирей повернул обратно в Крым с сотнями тысяч (viel hundert tausent) пленников и положил в пусте у великого князя всю Рязанскую землю".
Джером Горсей, агент Московской компании англичан, прибывший в Москву в 1573 году, доносит в своих записках несколько страшных подробностей столичного разгрома: "Река и рвы вокруг Москвы были запружены наполнившими их тысячами людей, нагруженных золотом, серебром, драгоценностями, ожерельями, серьгами, браслетами и сокровищами и старавшихся спастись в воде, едва высунув поверх нее головы. Однако сгорело и утонуло так много тысяч людей, что реку нельзя было очистить от трупов в течение двенадцати последующих месяцев, несмотря на все предпринятые меры и усилия. Те, кто остался в живых, и люди из других городов и мест занимались каждый день поисками и вылавливанием на большом пространстве [реки] колец, драгоценностей, сосудов, мешочков с золотом и серебром. Многие таким путем обогатились. Улицы города, церкви, погреба и подвалы были до того забиты умершими и задохнувшимися, что долго потом ни один человек не мог пройти [мимо] из-за отравленного воздуха и смрада…"
Антонио Поссевино, папский посол, побывавший в России в 1581–1582 годах, слышал о былом величии Москвы: "Конечно, и при нынешнем государе [Иване Грозном] Москва была более благочестива и многочисленна, но в 70-м году нынешнего века она была сожжена татарами (на самом деле в 1571 году. —
Расправа с видными деятелями опричнины, непосредственно виновными в московском кошмаре, произошла моментально. Как пишет Р. Г. Скрынников, "…в ближайшее время после майской катастрофы были казнены опричные бояре, подставившие монарха под удар противника и допустившие уничтожение Опричного двора в Занеглименье, — второй воевода передового полка… боярин князь Василий Темкин-Ростовский с сыном, первый воевода сторожевого полка Василий Петрович Яковлев-Захарьин, опричный кравчий Федор Салтыков". И разумеется, нашел свою смерть человек, считавшийся главным виновником поражения, — князь Михаил Темрюкович Черкасский. Между ним и царем и до того существовали неприязненные отношения. Тот же Скрынников намекает на возможность осознанной и заранее спланированной Черкасским мести за смерть жены и сына, убитых по приказу Ивана Грозного. Казнили еще нескольких влиятельных опричников, в том числе воеводу Петра Васильевича Зайцева из захудалого боярского рода. По свидетельству немцев-опричников Таубе и Крузе, вместе с Василием Петровичем Яковлевым насмерть забили палками его брата, земского боярина Ивана Петровича Яковлева, воеводствовавшего в несчастливом Таллинском походе. Обвинили было в измене крупнейшего политического деятеля земщины боярина князя Ивана Федоровича Мстиславского, но, видимо. Иван Васильевич не решился снести голову фигуре такой величины — последнему из воеводской "старой гвардии" начала царствия, столпу государства. Тем более, что Мстиславский ни от кого не бегал, а стоял за Москву вместе с покойным Бельским. Или, по мнению ряда историков, само расследование "измены" князя Мстиславского, которого демонстративно заставили признать вину, а потом быстро простили, было своего рода инсценировкой: не одним же опричникам быть виноватыми…
Но все эти расследования не должны заслонять одного факта: за московский разгром 1571 года ответствен прежде всего сам царь. Людей не хватило для обороны? А где они, эти люди? Страна еще не запустела, и было откуда взять людей. В Ливонии главные полки? Почему они оказались в Ливонии, если вот уже несколько лет над столицей России нависает угроза с юга? Почему она вообще идет, эта война за чужие земли, если положение собственной столицы небезопасно? Воеводы оказались слабы? Но кто поставил этих воевод? Изменники провели войска крымского хана в обход русской армии? А откуда они взялись, эти изменники? Почему их так много? Из-за чего явилось в них такое рвение? Перед лицом христианской общины за тактические просчеты отвечают военачальники, но за стратегическое поражение, столь страшное, столь унизительное, — только сам государь. Ничего подобного не было со времен Дмитрия Донского, со времен Тохтамышевой рати 1382 года. Государь Василий Дмитриевич, располагавший намного меньшими силами, чем Иван Грозный, не отдал русскую столицу Едигею, подступавшему под самые ее стены. При Иване III враг даже издалека не угрожал ей. А Иван IV почему-то позволил врагам креста нанести удар в самое сердце державы…
Царь потерпел поражение, а опричная военная система не оправдала ожиданий Ивана Васильевича. Более того, она чуть не привела его к гибели. Поэтому и свернута была довольно быстро. Сначала "задвинули" выдвиженцев, не проявивших ни достаточной преданности, ни достаточного искусства в военном деле. Потом пришлось отказаться и от системы в целом. К этому подтолкнула царя вторая военная гроза на юге — события 1572 года.
Девлет-Гирея ждали и готовились к новому вторжению. Иван IV готов был поступиться Астраханью и дать хану значительные "поминки", то есть фактически дань. Однако хан, почувствовавший запах победы, требовал, помимо Астрахани, еще и Казанских земель, а в противном случае был настроен разорить все Московское государство.
Побережье Оки по приказу царя укреплялось. Весной в Коломне прошел смотр полков. Опричные и земские отряды объединялись под общим командованием нелюбимого государем Михаила Ивановича Воротынского. Опальный князь был идеальным главнокомандующим русского юга: опытный и храбрый человек, он отлично знал все особенности обороны "на берегу" и даже составил нечто вроде устава пограничной службы. Князь Воротынский отличился еще под Казанью в 1552 году, а полки начал водить и того раньше. Видимо, его назначение стало для Ивана Васильевича вынужденной мерой, зато для дела — наилучшим выбором.
У Воротынского под командой оказался сильный воеводский состав: Иван Васильевич Шереметев-Меньшой, князь Никита Романович Одоевский и особенно второй воевода в передовом полку князь Дмитрий Иванович Хворостинин. С русскими воинскими частями вышел также отряд иностранных наемников под командой Юрия Францбека. Скорее всего, Генрих Шта-ден, участник сражения, отправился в поход вместе с солдатами Францбека.
Наконец, в июле 1572 года Девлет-Гирей появился в Поочье. Армия крымского хана по разным оценкам насчитывала от 40 000 до 100 000 воинов. По мнению Р. Г. Скрынникова, русские воеводы могли противопоставить интервентам не более 30 000 бойцов, но доказательно можно говорить лишь о 20 000 с небольшим. Штаден пишет о том, что крымцы "расписали" между собой русские земли — кто чем будет владеть. Последнее вызывает сомнения: откуда бы опричнику, не принадлежавшему к "дворовой" верхушке, знать планы крымского хана? Скорее всего, в записках Штадена отразились устрашающие слухи, наполнившие русское общество…
Впрочем, еще одного удара, подобного прошлогоднему, вероятно, могло бы хватить для полного государственного крушения России, разделения страны и низведения ее остатков до роли третьего плана в политическом театре Восточной Европы. Татарское вторжение 1572 года угрожало повтором Батыева разорения, случившегося более чем за 330 лет до того.
И русская цивилизация бросила последнюю горсть защитников в направлении главного удара. Терять им было нечего. В случае разгрома — смерть. В случае отступления — тоже смерть, поскольку татар больше некому было останавливать… Свет клином сошелся на православном воинстве, насмерть вставшем против Девлет-Гирея в обезлюдевших южных землях. Если бы они тогда дрогнули, если бы побежали, быть может, 1572 годом от Рождества Христова и закончилась бы история России.
Сначала крымцев счастливо отбили от переправ через Оку. Но потом врагу все же удалось перейти реку вброд недалеко от Серпухова, уничтожив сторожевой отряд. Русские заслоны не могли сдержать наступление татар, устремившихся к Москве. У воеводы Федора Васильевича Шереметева не выдержали нервы, и он бежал с поля боя, бросив оружие… Но крымцев неутомимо преследовал князь Дмитрий Хворостинин, выбирая удобный момент для удара. Наконец он напал на арьергард Девлет-Гирея и рассеял его. Хану пришлось приостановить движение к Москве и вступить в бой с полком Хворостинина, а в это время князь Воротынский развернул полевой "гуляй-город" — передвижную крепость из деревянных щитов на возах.
Итак, дорогу на русскую столицу перекрыли основные силы армии Воротынского, расположившиеся в районе села Молоди. Первый татарский приступ был отбит огнем из орудий и пищалей. Теперь судьба сражения, Москвы и всей державы должна была решиться на поле у "гуляй-города". Поэтому крымцы в течение нескольких дней, то устраивая передышки, то вновь тараня русские позиции, с остервенением штурмовали нашу крепость. Атакующие несли колоссальные потери от огня государевых ратников, однако их решимость победить не ослабевала.
Штаден сообщает: "Мы захватили в плен главного военачальника крымского царя Дивей-мурзу и Хаз-Булата. Но никто не знал их языка. Мы [думали], что это был какой-нибудь мелкий мурза. На другой день в плен был взят татарин, бывший слуга Дивей-мурзы. Его спросили — как долго простоит [крымский] царь? Татарин отвечал: "Что же вы спрашиваете об этом меня! Спросите моего господина Дивей-мурзу, которого вы вчера захватили". Тогда было приказано всем привести своих полоняников. Татарин указал на Дивей-мурзу и сказал: "Вот он — Дивей-мурза!" Когда спросили Дивей-мурзу: Ды ли Дивей-мурза?", тот отвечал: "Нет!
Я мурза невеликий!" И вскоре Дивей-мурза дерзко и нахально сказал князю Михаилу Воротынскому и всем воеводам: "Эх вы, мужичье! как вы, жалкие, осмелились тягаться с вашим господином, с крымским царем!" Они отвечали: "Ты [сам] в плену, а еще грозишься". На это Дивей-мурза возразил: "Если бы крымский царь был взят в полон вместо меня, я освободил бы его, а [вас], мужиков, всех согнал бы полоняниками в Крым!" Воеводы спросили: "Как бы ты это сделал?-Дивей-мурза отвечал: "Я выморил бы вас голодом в вашем "гуляй-городе" в 5–6 дней". Ибо он хорошо знал, что русские забивают и едят своих лошадей, на которых они должны выезжать против врага. Русские пали тогда духом".
В российском лагере действительно не хватало воды и пищи. Однако следующая попытка штурмовать "гуляй-город" встретила мощный контрудар. В завязавшемся бою татар опять отбросили, положив нескольких военачальников. Девлет-Гирей получил известие о движении крупных сил князю Воротынскому на подмогу. По всей видимости, русское командование подкинуло "фальшивую грамоту": никаких резервов для спасения Москвы не было. Все, что можно, заранее стянули под команду Воротынского. Однако крымский хан мог этого и не знать. Угроза нового большого сражения, видимо, подтолкнула его к назревшему решению: отступать…
Так была спасена страна.
Николай Михайлович Карамзин пишет: "Сей день принадлежит к числу великих дней воинской славы: россияне спасли Москву и честь: утвердили в нашем подданстве Астрахань и Казань: отомстили за пепел столицы и если не навсегда, то, по крайней мере, надолго уняли крымцев, наполнив их трупами недра земли…"
Это далось целой необыкновенной стойкости, мужества и больших потерь. Тот же Штаден пишет: "Все тела, у которых были кресты на шее, были погребены у монастыря, что около Серпухова. А остальные были брошены на съедение птицам… Все русские служилые люди получили придачу к их поместьям, если были прострелены, посечены или ранены спереди. А у тех, которые были ранены сзади, убавливали поместий, и на долгое время они попадали в опалу…"
Опыт боевых действий против Девлет-Гирея показал: даже если соединить опричные и земские полки, этих сил едва-едва хватает, чтобы отразить крымцев. Дальнейшее разделение страны и, что еще опаснее, армии в любой момент могло вновь привести к катастрофическим последствиям.
Государь Иван Васильевич вплоть до полного отражения крымцев сидел в Новгороде Великом, пережидая бурю. Затяжной характер боев на юге, недостаток сил и, напротив, удачный пример сотрудничества опричных воевод с земскими показывали со всей очевидностью: опричнина как военная система бессмысленна и опасна. Ее эффективность оказалась иллюзорной, зато вред — явным. Это, по всей видимости, нетрудно было понять хоть в Москве, хоть в Новгороде. Достаточно было почитать "отписки" (отчеты) воевод, которые по обязанности составлялись ими для Разрядного приказа и самого государя.
Между тем царь замышлял новый взрыв военной активности. Ему требовалось сплочение войска и, в частности, командного состава. В Казанских землях опять бушевало восстание. Планировался новый большой поход в Ливонию. После поражения Девлет-Гирея многое показалось возможным, и государь вновь принялся азартно тратить полки в мясорубке большой войны…
Но опричнина была в 1572 году отменена — видимо, осенью, скорее всего в сентябре.
Большинство историков грозненской эпохи сходится на том, что главным поводом для отказа от "государевой гвардии" стали военные события 1571–1572 годов; автору этих строк остается лишь присоединиться к сему здравому мнению: война породила опричные порядки, война же их и дискредитировала.
Все-таки боярско-княжеская знать представляла собой настоящую расу господ, выпестованную на протяжении многих поколений. С детства ее представители проникались ролью правящего сословия, рано узнавали от родителей основные принципы современной военноадминистративной практики, могли воспользоваться опытом предков. Узкий круг служилой аристократии продуцировал лучших в России управленцев и военных командиров. Попытка заменить их выдвиженцами из нижних слоев военно-служилого класса потерпела крах: не тот материал поставляла дворянская масса, качеством пониже, попроще… Можно ведь и кухарку заставить управляться с государственными делами, но они идут существенно лучше, когда ими занимается тот, кого сама жизнь предназначила для этого. Русская служилая аристократия XVI столетия, энергичная, разворотливая, выносливая, мужественная, готовая к самопожертвованию, отличавшаяся "книжностью", дает сто очков вперед высшему российскому дворянству, скажем, первой половины XIX века. Люди времен Александра I успели привыкнуть к тому, что им можно не служить на великого государя, не готовить себя к тяготам военной работы или грузу администрирования, изнежились, стали стремительно превращаться в обломовых… Дворянство восприняло право на "вольность", дарованное ему матушкой Екатериной II, как великое благо; с него и начинается история погибели наших дворян. Сначала они стали социально ненужным элементом — что полезного эти люди умели делать, кроме царской службы? — а потом утратили само умение служить. Лучших из них, самых твердых, самых отважных, прикончили буденновские сабли. Всех прочих погубила вольность… Но в грозненскую эпоху о ней и речи быть не могло. Первая и самая сладкая вольность удельного периода потрескивала косточками в страшной мясорубке, а на вторую, либеральную и просвещенную, рассчитывать тогда не приходилось никому. В этих условиях наша знать была очень хороша, и Россия должна бы ею гордиться; но все, что существовало ниже ее уровня, пусть и среди "служилых людей по отечеству", заменить высшую знать на ее месте явно не могло. Конечно, аристократия была несколько избалована обстоятельствами "боярского правления", лелеяла проекты реорганизации центральной власти, проявляла своеволие и даже принималась строить заговоры. Однако капризы обходились ей дорого: Иван III, Василий III и — до поры до времени — Иван IV ставили ее на место
Итак, Иван IV попытался эту систему сломать и на ее место поставить новую. В начале 70-х годов XVI столетия он оказался в ситуации, когда армии его были разгромлены, страна пришла к грани мощного социального взрыва, грозный неприятель добрался до столицы, а новая система не давала монарху возможности справиться со всеми этими напастями. В итоге опричнина "закрывается", служебно-родовая организация правящего класса сохраняется, а государь взамен получает право косметических вторжений в его структуру, но более никогда не посягнет на фундаментальные свойства старой системы…
"Когда эта игра была кончена, — пишет Штаден. — все вотчины были возвращены земским, так как они выходили против крымского царя.
Однако всякий эксперимент и всякий поворот на попятный имеют свою цену. Если вспомнить приведенную выше аналогию, Иван IV когда-то получил по наследству нечто вроде гоночного автомобиля с чудовищно сложной системой управления. Так вот, после всех попыток упрощения этой системы, после всех общественных и военных "аварий", автомобиль пришел в полуразбитое состояние и нуждался в ремонте. Но пока продолжалась Ливонская война, у Московского государства не было времени на необходимую паузу, накопление новых сил, восстановление разрушенного. Автомобиль с каждым годом ездил все медленнее, а на поворотах из него сыпались гайки. Лишь в царствование Федора Ивановича страна получила долгожданную передышку. Правда, слишком краткую и явно недостаточную для "капремонта".
В военном отношении это означало следующее: у России не было ни достаточного количества талантливых военачальников, ни достаточного количества простых воинов.
Как уже говорилось, в 1577 году Иван IV во втором послании к Андрею Курбскому высказался в том духе, что хороших воевод у него хватает. Между казнями 1573 года и составлением этого послания промежуток невелик. Кое-что известно о потерях в воеводском корпусе, но, в сущности, они были незначительны. Самой серьезной из них стала казнь бывшего опричного воеводы, опытного военачальника Василия Ивановича Умного-Колычева в 1575 году, да кончина еще одного незаурядного полководца, князя Юрия Ивановича Токмакова, в 1576 году. Последний нередко принимал на себя обязанности командира русской полевой артиллерии. В целом же ущерб, нанесенный армии во время боевых действий и от казней несравним с утратами 1565–1573 годов. Значит, одно из двух: либо государь делает хорошую мину при плохой игре, либо лучшие полководцы были выбиты в последние годы войны с Ливонией — позже, чем появилось второе царское послание Курбскому.
Период между 1578 и 1581 годами — самый несчастливый для русской армии, наверное, за все XVI столетие. Подробнее о нем будет рассказано ниже, здесь же хотелось бы остановиться на потерях в списке военачальников.
В 1577 году скончался от ранения Иван Васильевич Шереметев-Меньшой. В 1578 году под Венденом (Кесью) пали князь Василий Андреевич Сицкий, окольничий Василий Федорович Воронцов, дворянин "из Слободы" (то есть приближенный к царю) Данила Борисович Салтыков, князь Михаил Васильевич Тюфякин. Тогда же попали в плен князья Петр Иванович Татев, Петр Иванович Хворостинин, Семен Васильевич Тюфякин. В 1579 году Стефан Баторий взял Полоцк. В плену оказались тамошние воеводы: князь Василий Иванович Телятевский (когда-то он возглавлял основные силы опричной армии!), князь Дмитрий Иванович Щербатый, Петр Иванович Волынский да Иван Григорьевич Зюзин. В крепости Сокол был убит Борис Васильевич Шейн и попал в плен Федор Васильевич Шереметев. Тогда же погибли князья Михаил Юрьевич Лыков и Андрей Дмитриевич Палецкий. В 1580 году после падения Великих Лук и ряда других укрепленных пунктов русская армия потеряла пленными князя Федора Ивановича Лыкова, князя Михаила Федоровича Кашина, Юрия Ивановича Аксакова, Василия Петровича Измайлова, Василия Бобрищева-Пушкина. В Заволочье умер от ран Василий Юрьевич Сабуров и был захвачен поляками Иван Степанович Злобин. В результате поражения русского полевого корпуса под Торопцом думный дворянин Деменша Иванович Черемисинов и Григорий Афанасьевич Нащокин попали в плен. В 1581 году перебежал к литовцам стольник Давыд (Нежданович) Бельский.
Литовцы взяли Холм, и в плену оказались князь Петр Иванович Борятинский да Меньшой Панин. Под Старой Руссой был также пленен князь Василий Муса Петрович Туренин. И это далеко не полный список.
Особенно неприятно то, что выбыли из строя Шереметев-Меньшой, князья Тюфякин, Туренин, Лыков, Лобанов-Ростовский, Телятевский, Татев и Хворостинин, а также Борис Шейн. Все это опытные люди, костяк воеводского корпуса. Утрата их дорого стоила армии.
А в целом это колоссальные потери. В 1577 году ни Курбский, ни царь представить себе не могли, что такое возможно. Приходится вернуться к тезису об отсутствии в Московском государстве надежных и талантливых полководцев в постопричное время и все-таки частично принять его. Разберемся.
Иван Васильевич прав был в том, что служилая аристократия по-прежнему исправно поставляла ему высшее офицерство. Вовсе не "калики" возглавляли русские полки под Венденом. И уж совсем не "калики" отстаивали в 1581 году Псков от нашествия Батория. К началу последнего раунда войны с западными соседями у Московского государства оставалось еще достаточно воевод для осуществления боевых действий. Пусть их состав и нельзя назвать столь же "звездным", с каким Иван Грозный начинал Ливонскую войну, но армия отнюдь не была обезглавлена. У царя еще оставались опытнейший Иван Мстиславский, старик, битый палкой по подозрению в измене и на несколько лет отставленный от дел; стойкий Иван Шуйский; деятельный Иван Шереметев, сложивший голову на государевой службе; гениальный Дмитрий Хворостинин, впоследствии жестоко униженный царем за то, что не дошел до врага из-за "великих снегов". И все они честно сражались, закрывая собой Россию.
С другой стороны, в середине 60-х вооруженные силы Московского государства были способны безболезненно возместить потери в командном составе, пусть и значительно большие, чем оказалось в реальности. А к концу 1570-х полководцев-"звезд" под рукой осталось мало, государю приходилось использовать в основном тех, кто считался дюжину лет назад — как бы получше выразиться? — пожалуй, вторым и третьим составом. "Дублерами", по футбольной терминологии. Растратив и этих, царь оказался на безрыбье…
Одним безотказным Дмитрием Хворостининым всех брешей в обороне великой державы не закроешь, даже если учитывать ветерана Шуйского.
В недостатке живой силы позволяет убедиться история последнего десятилетия Ливонской войны и, в частности, сообщения ряда иностранцев, совершенно не связанных друг с другом.
Датский дипломат Якоб Ульфельд в 1578 году проехал половину России. По дороге он вдосталь навидался нищеты, безлюдья, запустения земель и описал все это в красках.
Тот же Антонио Поссевино отмечает: "Московскому князю нужно было размещать гарнизоны в чрезвычайно удаленных друг от друга областях и в многочисленных крепостях, а войну вести с помощью почти только своих солдат в разных местах и в течение многих лет. Защитники крепостей оставляли дома жен бездетными. Если кто-нибудь из них погибал, его место занимал другой, — в результате народ очень поредел. К тому же нужно было еще обучать стрельцов… которые пользуются небольшими ружьями. Этот вид оружия был неизвестен его [Ивана IV] предкам, пользовавшимся почти только луками и стрелами. В войско набирают каждого десятого. Они становятся либо княжескими телохранителями, либо служат на войне, либо размещены по гарнизонам крепостей. Дома они оставляют жен и детей, и иногда, в случае их гибели, дома мало-помалу лишаются людей. Многих погубила чума, о которой никогда до этого времени не было слышно в Московии из-за очень сильных здешних холодов и обширных пространств. Многочисленные войны, казни многих тысяч людей (даже знатных), постоянные набеги татар, сожжение ими 12 лет тому назад столицы (к этому можно прибавить постоянные победы короля Стефана [Батория] в течение последних трех лет) довели князя до такого состояния, что его силы можно считать не только ослабленными, но почти подорванными. Известно, что иногда на пути в 300 миль в его владениях не осталось уже ни одного жителя, хотя села и существуют, но они пусты. В самом деле, ровные поля и молодые леса, которые повсюду выросли, являются свидетельством о ранее более многочисленных жителях".
Во второй половине 1570-х воеводы, не боясь царского гнева, угрожавшего опалой, ссылкой и казнью, отказывались решать боевые задачи, докладывая, что сил явно не хватает. Гарнизоны самовольно покидали крепости. Дети боярские бежали из полков — в 1579 году князь Василий Иванович Ростовский и Михаил Иванович Внуков разыскивали тех из них, которые со службы "изо Пскова сбежали". Р. Г. Скрынников нашел множество документальных свидетельств разорения русских земель, в частности Новгородчины, особенно пострадавшей от войны, голода и массовых эпидемий. Учитывая лишь строго документированные потери Новгорода Великого с пригородами, опричные казни и разгром 1570 года обошлись в 2700–2800 жизней, а стихийные бедствия и потери от боевых действий стоили намного больше. Б. Н. Флоря пишет о том, что в Деревской и Шелонской пятинах, судя по писцовым книгам, "население составляло 9-10 % от того количества, которое проживало здесь в начале XVI столетия".
До наших дней дошел фронтовой архив небольшого корпуса, стоявшего в 1580 году на великолукском направлении и подчиненного князю Василию Дмитриевичу Хилкову. Бумаги красноречиво свидетельствуют о распространении "нетства", то есть невыезда детей боярских на место службы. Вот характерные отрывки из грамот Разрядного приказа, адресованных командиру корпуса Василию Дмитриевичу Хилкову: "Писали к нам в Невля воеводы Меньшой Колычев с товарыщи, что от них
Таким образом, московская сила была перемолота ливонскими жерновами. Великие армии без следа сгинули, и Московское государство едва-едва в состоянии было наскрести малые полки для пассивной обороны. Между тем Казанские земли пылали очередным восстанием, южная "украйна" по-прежнему небезопасна была от крымцев. В начале 1580-х слово "война" и слово "смерть" стали для России синонимами.
Остается рассказать о том, какова была езда государя Ивана Васильевича на "гоночном автомобиле", который он сам же и разломал, — в таких-то условиях!
Ливонская война стала одновременно делом чести и идеей фикс Ивана Васильевича. В 1570-х царь пытался добиться перелома личным участием в боевых действиях. Это вновь показывает, что несмотря на изменчивый, неровный нрав и впечатлительный характер, государь не был тем фатальным трусом, каким его порой изображают. Вообще, идея была плодотворной: когда сам царь возглавлял войска, отправляясь в поход, московской армии сопутствовала удача; воеводы проявляли чудеса храбрости и рвения — то ли от страха перед крутым нравом Ивана IV, то ли исполнившись уверенности в успехе кампании, если уж государь лично взялся за дело. Да и тактиком Иван Васильевич проявил себя недюжинным. В 1572 году он возглавил зимний поход на Ливонию, в результате которого была взята Пайда (Вайссенштайн). При штурме крепости 1 января 1573 года "на пролом" были расписаны виднейшие опричники "первого призыва", среди них Михаил Андреевич Безнин, Роман Васильевич Алферьев, Василий Григорьевич Грязной… Тогда же погиб главный фаворит государя Малюта Лукьянович Скуратов-Бельский. Царь, видимо, хотел приучить старых своих любимцев к новому положению: мол, будете служить как все, а если надо, жизнь ставить на кон тоже придется на общих основаниях. Удачным продолжением взятия Пайды стал поход объединенной армии Магнуса Ливонского и русского корпуса Никиты Ромновича Юрьева на Каркус. Эта крепость также пала.
Несмотря на успех, Ивану Васильевичу недоставало оснований быть довольным. Пайда — не Полоцк; ценность ее на два уровня ниже. Каркус — еще менее богатый приз. Зато корпус князя Ивана Федоровича Мстиславского, отправленный под Колывань (Таллин), потерпел поражение и отступил, понеся большие потери. Погиб один из воевод, князь Иван Андреевич Шуйский. Подводя итоги, можно сказать: результат похода, пусть и положительный, был довольно скромным. Надо полагать, иного ожидал государь, впервые за всю войну выйдя с полками в Ливонию…
Между тем продолжать наступление в Ливонии явно было нечем. Восстание на казанских землях и напряженные отношения с Крымом не позволяли сконцентрировать значительные резервы для захвата ливонских территорий, оставшихся неподконтрольными. Русские воеводы предприняли в середине 1570-х несколько удачных экспедиций на этом фронте, действуя сравнительно небольшими силами. В 1575 году Юрьеву удалось взять Пернов, правда положив немало своих бойцов на штурме. В 1576 году капитулировал порт Гапсаль, города Коловерь, Лиговерь и Падца. Таким образом, наши армии медленно, но верно выталкивали шведов из Ливонии.
Однако такие стратегически важные пункты, как Рига, Таллин, Венден, стояли крепко. Очередная попытка взять Таллин провалилась весной 1577 года.
Вероятно, именно последняя неудача вызвала у Ивана Васильевича желание вновь самому взяться за ливонский театр военных действий и исправить создавшуюся ситуацию.
Летом 1577 года он выходит с большой армией в Южную Ливонию. Сдавшимся городам и замкам царь обещает оказать милость и действительно мягко обходится с их жителями. Напротив, сопротивление подавляется с большой жестокостью. Впрочем, польско-литовские гарнизоны малочисленны и не способны противопоставить русской мощи эффективную оборону. Где-то добрыми обещаниями, а где-то силой Иван Васильевич приобретает несколько городов, в том числе Режицу и Чествин.
Неожиданной помехой на пути к осуществлению царских планов оказывается Магнус, правитель буферного королевства Ливонского. Доселе он являлся верным союзником Московского государства. Но в 1577 году Магнус проявляет излишнюю самостоятельность. Он договаривается с местной знатью о передаче городов ему, то есть в состав его королевства. Многие идут на это с радостью, опасаясь прямого захвата русскими войсками и власти переменчивого нравом Ивана IV. Бояться им было чего: когда-то жители Юрьева-Ливонского (Дерпта, или Тарту) и Полоцка жестоко пострадали от Ивана Васильевича, а молва о новгородском разгроме 1570 года и бесчинствах опричников под Таллином получила широкое распространение. Прибалтика наполнена была летучими листками и публицистическими сочинениями о зверствах Ивана IV. Уже после окончания войны вышла книга немца пастора Павла Одерборна, живописавшего кровопийство русского государя с небывалыми выдумками, в духе едва ли не ветхозаветного суперзлодейства. Одерборн врал изрядно; однако труд его поучителен тем, что в нем отразился панический ужас ливонского населения перед властью Ивана Грозного.
К сожалению, отчасти этот ужас был оправдан…
Магнусу один за другим сдаются города и замки, однако государь Иван Васильевич не рад этому. Ведь он сам явился "в свою вотчину"! К чему теперь посредник между ним и местным населением, когда русские пушки способны уговорить кого угодно? К чему буфер между царем и плательщиками податей, держателями земель, каковые могут быть отданы русским помещикам? Взятие городов обойдется дороже, чем их мирное подчинение? Но во-первых, для силы, собранной в 1577 году, потери не страшны, а во-вторых, двойное подчинение, хотя бы и установленное мирным путем, недорого стоило в глазах Ивана IV.
Государь отправляет ливонскому королю гневное послание. Там он говорит ясно: у России сейчас достаточно сил для очистки всей страны без вмешательства Магнуса; если ему мало владений, доставшихся раньше, он может убираться к себе в Данию или отправиться на воеводство в Казань. Полки Грозного занимают Магнусовы новые приобретения. Сам король ливонский со свитой по требованию Ивана Грозного выходит из сдавшегося ему Вендена. Царь всячески унижает и бесчестит его, подвергает аресту и некоторое время держит в ожидании смертной казни. Потом прощает и даже дает небольшой удел. Но отношения между прежними союзниками, как видно, оказались капитально испорченными. Более того, Венден затворяет двери перед Иваном IV и начинает артиллерийский обстрел русского лагеря. Город берут штурмом. Инициаторы сопротивления подрывают себя порохом, с прочими русское командование обходится весьма неласково; впрочем, население иных городов, сдавшихся Магнусу, а потом занятых русскими войсками, также стало свидетелем серии казней — наказывали приближенных короля…
В итоге русские войска устанавливают контроль над тремя десятками городов и замков. Но жестокость по отношению к тем, кто защищал свои земли, и суровость, проявленная Иваном Васильевичем в "деле Магнуса", настроили местное население неблагожелательно по отношению к новым властям. Состоявшийся далее переход земельных владений к русским помещикам явно не улучшил отношений. С самого начала Ливонской войны местные жители по большей части находили мало поводов радоваться русскому завоеванию и поддерживать наши армии; теперь они получили еще несколько весомых аргументов в пользу мятежа. Если наш государь хотел навеки закрепить за Россией этот край, наверное, ему стоило подумать о более мягкой и гибкой политике на присоединенных землях. Вероятно, несколько большая лояльность была уместна и в отношении Магнуса. Да, тот повел себя как авантюрист, пытаясь спекулировать на "русской угрозе", но слабый и своевольный союзник все же намного лучше, нежели открытый враг.
Вся военная кампания 1577 года уподоблена была масштабному театрализованному представлению. Так случалось и раньше. Например, походу 1562–1563 годов предшествовал крестный ход, а также иные события, придавшие военной кампании характер борьбы против поругания веры. Но тогда главную роль играло православие, и было это вполне справедливо. Теперь же основным действующим лицом государь делает не веру, а себя самого.
Еще до начала боевых действий Иван Васильевич прислал вице-регенту князю Александру Полубенскому, начальствовавшему над силами Речи Посполитой в Ливонии, торжественное письмо. Оно послужило своего рода "третьим звонком". В послании царь сообщил о намерении управить дела в "своих вотчинах" ливонских, а потому предложил вывести все польско-литовские гарнизоны, дабы предотвратить лишние конфликты между Московским государством и Речью Посполитой. Основной смысл состоял в следующем: "Всем будет лучше, если ваши войска подобру-поздорову уйдут восвояси".
Но это, так сказать, "сухой остаток", голая суть. Между тем письмо государя было необыкновенно обширным и содержало философические рассуждения. Мало того, что Полубенский, участвовавший в военной экспедиции на Изборск, в ходе которой православные церкви подверглись ограблению, ставился на одну доску с вероотступниками и предводителями бродяг, то есть сущей уголовщиной. Ему еще и предъявляли полную неправомерность сопротивления государю, который назначался оружием воли Господней. А именно к этому вел дело Иван Васильевич, помещая длинное историко-философское отступление о сути государства и собственной власти, об утверждении себя истинным царем истинной веры по всей земле.
Зачем понадобилась вся эта риторика? Ради одного лишь устрашения противника? Ради вразумления заблудшего нечестивца? Князь Полубенский, человек не юный, тертый калач в делах войны и большой политики, вряд ли мог быть напуган или же вразумлен образчиком русской изящной словесности того времени. И государь, конечно, понимал это. Но для задуманного им спектакля письмо Полубенскому послужило ярким началом; Иван IV загодя заботился о том, чтобы произвести эффект на зрителей, как заботится светская дама о роскошном наряде, отправляясь на бал.
Во время военной кампании царь милует и казнит широкими мазками, судит ливонского короля и ни во что не ставит его претензии, утверждает власть истинной веры над целой страной и, ликуя, пирует под занавес.
По окончании похода государь Иван Васильевич, завершая "постановку", пишет горделивое письмо князю Курбскому: "Вы ведь говорили: Нет людей на Руси, некому обороняться", — а ныне вас нет; кто же нынче завоевывает претвердые германские крепости? Это сила животворящего креста, победившая Амалика и Максентия, завоевывает крепости. Не дожидаются бранного боя германские города, но склоняют головы свои перед силой животворящего креста! А где случайно за грехи наши явления животворящего креста не было, там бой был. Много всяких людей отпущено [из плена]: спроси их, узнаешь… Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города как бы в наказание посылали, — так теперь мы со своими сединами и дальше твоих дальноконных городов, слава Богу, прошли и ногами коней наших прошли по всем вашим дорогам — из Литвы и в Литву, и пешими ходили, и воду во всех тех местах пили, — теперь уж Литва не посмеет говорить, что не везде ноги наших коней были. И туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Воль-мер, на покой твой привел нас Бог: настигли тебя, и ты еще дальноконнее поехал…"
Поделиться книгой: