Художник Константин Борисов
Розовый слон
(повесть)
Горчичного цвета автобус, весь остекленный, чистый, как аптека, остановился в тени лип и протяжно вздохнул тормозами. Шофер вылез, ударил каблуком в покрышку колеса и с завистью посмотрел на киоск, возле которого какая-то компания распивала пиво. Мужчины были в рубашках с короткими рукавами, а женщины, по требованию безжалостной моды, в платьях выше колен, оголивших у некоторых слегка кривые ноги.
— В Гауяскалнсе вроде бы санаторий, может, тут туберкулезники лечатся, — сказал кто-то из пассажиров.
Хотя медицина и стерла вокруг туберкулезников траурного цвета ореол, который сохранился теперь разве что в некоторых известных операх, все же несколько голов повернулось в сторону павильона. Заметив автобус, пьющие пиво оставили свое занятие.
Поддерживаемый под руки женщинами, к автобусу шел среднего роста сухощавый мужчина в пиджаке цвета лютиков, расчерченном черными полосками на клетки. По крайней мере, такой пиджак всякий замечал еще издали. Лицо у мужчины напоминало начавший засыхать лист табака — очень загорелое и испещренное мелкими морщинками. Гладко зачёсанные волосы — вопреки моде — не были длинными, и усы были подстрижены, вытянуты в черную полоску, а не висели, точно у китайца богдыханских времен, как теперешняя мода извлекает их из старинных книг. Яркое одеяние, загорелое лицо и пылкий взгляд очей блошиного цвета делали его похожим на туриста не то с Кубы, не то из Молдавии.
Высвободившись из оголённых женских рук, человек с усиками влез в автобус.
— Посмотрим, не живут ли в этом аквариуме золотые рыбки, — сказал он бархатным баритоном.
Провожающие внесли чемодан и желтый, охваченный ремнями портфель.
— Берчу, если там не будут любить тебя, приезжай обратно, — махали ему провожающие женщины.
— Держись, Бертул, и не пьянствуй! — крикнул кто-то еще.
— Уедем в совершенно новую и последнюю жизнь! — сказал отъезжающий, когда кассирша захлопнула дверь. — До самого конца, до. Бирзгале, — важным голосом заказывал он билет, будто Бирзгале находилась где-то за Лондоном.
В прошлую ночь праздновалось его расставание с Гауяскалнсским санаторием, в котором Бертул Сунеп проработал девять лет на поприще культуры — библиотекарем, заведующим клубом, порой не отказываясь по совместительству и от должности аккордеониста, хотя с нотной грамотой был знаком лишь в общих чертах. Июльское солнце угнетало, совсем как дешевый венгерский ром с головой мавра на бутылочной этикетке. Положив портфель на колени, Бертул уткнулся в него лбом. Глядя со стороны, казалось, что он глубоко задумался, даже что-то придумывал, потому что временами вдруг откидывал голову и выпрямлялся. Потом Сунеп решил не прикидываться трезвым и полностью отдался мягкой дреме и мечтам о будущем. Просыпался он только на остановках, когда автобус тормозил. Приоткрывал глаза и слепнул от зелени лугов.
Зеленые сны… как у теленка… Будет ли и впредь все таким же зеленым? Не было ли глупостью оставить насиженное местечко и бесплатные обеды в комнатке санаторской поварихи Алмочки? Сегодня на обед был бы… жареный цыпленок с белым соусом. Но за это Алмочка требовала высокую плату — ему даже в клубе во время исполнения его непосредственной работы и обязанностей запрещалось разговаривать с молодыми женщинами, а женщин среди больных санатория было не меньше половины, и, когда он однажды во время экскурсии с одной… немножко погулял по Терветскому парку, Алмочка добилась, что его оставили при одной зарплате заведующего клубом, на шестидесяти рублях в месяц; она, очевидно, полагала, что бедняка легче приручить и обженить. Из этих шестидесяти рублен двадцать уходило еще на алименты сыну. С июня месяца сын стал совершеннолетним, эра алиментов кончилась. Когда он вечерами читал журналы о кино, в которых иной раз помещались нагие женщины из фильмов капиталистических стран, Алмочка отнимала у него журнал. «Читай меня…» Бертул читал, но теперь этот роман уже прочтен. Хуже не будет; по крайней мере, он свободен.
«Я… начну совсем новую жизнь, может быть даже влюблюсь. Если влюблюсь, то разумно, потому что сорок пять не двадцать; тогда эта дамочка из ВЭФа поймала меня в Знедоиском парке у бассейна и затащила в жасмины. Любовь? Когда я лежал в санатории больным и бледным, она ушла вместе с сынишкой-де, мол, потому, что она боится схватить чахотку».
С тех пор Бертул верил женщинам не дольше одной ночи. Рубашки теперь изобретены такие, что даже мужчина сможет выстирать их, если сначала помоет руки. Зато с брюк отлетают пуговицы. Эти светло-синие брюки шили в артели два месяца — сидят хорошо, отсутствие одной пуговицы незаметно, но если оторвется еще одна? А если зимой он схватит насморк? Не такой уж он крепыш со своими обрезанными легкими. Кто станет заваривать чай из черной смородины и жарить ему яичницу? Вернуться? Нет. Алма вбила, себе в голову мечту о трехстворчатом платяном шкафе, а ему нужны новые брюки, более широкие. К тому же Алма загорает на берегу Гауи в комбинации и купается в кружевных трусиках, хотя все чулки, в каком бы магазине ни были куплены, ей тесны…
«В Бирзгале я обставлю комнату как в том немецком журнале — на полу шкура леопарда, голова буйвола на стене, высушенный крокодил будет висеть под потолком..»
Сунеп открыл глаза и понял: они въезжали в город — автобус так затрясло на разбитой мостовой, что никакие рессоры не могли амортизировать эти безбожные ухабы.
— Вот вам разница между деревней и городом, — сказала кассирша. — Может быть, это и хорошо: все просыпаются.
Тут Сунеп заметил, что в аквариуме, как прозвали этот стеклянный автобус, и в самом деле находилась золотая рыбка, нет — белокурая щука. Прическа как у Мерилин Монро, опять вошедшей в моду, — кок и волна волос прикрывала половину левого глаза. Подбородок, возможно, слишком угловат и решителен для женщины. Она сидела по ту сторону прохода и глядела то ли на Сунепа, то ли на его пиджак цвета лютиков. Лицо женщины оберегала кирпичного цвета пудра, а брови и ресницы были такими же желтыми, как и волосы, а вовсе не черными от рождения, как у большинства блондинок в последние годы.
Когда автобус остановился, незнакомка выпрямилась во весь рост перед Сунепом. Кремового цвета костюм демонстрировал фигуру помощнее, чем у самого Сунепа, ибо его фигуру создавали в основном накладки портного. К Сунепу было обращено то, что прикрывала васильковая блузка. Валькирия, настоящая валькирия, только без лошади. Потом он заметил руку женщины и кольца на нескольких пальцах. Гм, и как она целится? Груди-то у нее значительно ниже глаз, и все же она угодила ими, должно быть, в сердце не одного мужчины. Сунеп почуял, что в правой стороне груди у него недостает нескольких ребер, которые выломали туберкулезные врачи лет пятнадцать назад. Такие валькирии не для него.
Сунеп со своим имуществом укрылся от солнца под навесом на автобусной остановке и оценивал окрестности, которые он сам выбрал. Рижская улица, наверное, главная. Она покрыта асфальтом, про который можно было сказать: заплата на заплате заплатой погоняет. В этом городе на землю не скупились — торцы домов, редко где соприкасались, повсюду росли могучие деревья, особенно ели. Здесь новогодние елочки сажают, а не пускают на растопку, размышлял Сунеп. Налево, должно быть, центр города, потому что там дома стояли плотнее. Сунеп с чемоданом направился туда. На серость архитектуры нельзя было пожаловаться. Дома, низкие, как буханки хлеба, обшитые тесом, тут дружно перемежались с оштукатуренными цементным раствором. На подоконниках сняли соблазнительно румяные фуксии, и мечтали о Мексике облепленные тлей кактусы. На широком перекрестке улиц, который, наверное, был географическим центром города, гордо возвышалось своеобразное здание, помесь церкви, универмага и семейного особняка. Вместо герба его украшала надпись «1935». Будто завернутую в жесть свечку, держало это здание на перекрестке остроконечную башенку, в которой едва ли поместился бы стул. Второй этаж с угла нависал над первым. Так образовался уютный навес, под которым открылась просторная витрина киоска. Здесь на ящике с пустыми бутылками сидел небольшой, но плечистый лысый человек и потягивал из бутылки пиво. Его возраст нельзя было сразу определить. Карие глаза казались молодыми и зоркими. Волос не было, а когда их нет, то и не известно, какие они — седые или черные.
— Извините за беспокойство, — обратился к нему Бертул.
— Наукшенский пиво. Ха-ха-ха! — У плешивого была привычка посмеяться в конце каждой фразы.
— Где тут дом культуры?
— Ступай по этот улица, потом направо, за угол. — Старик встал и застегнул две верхние пуговицы клетчатой навыпуск рубашки. От голого живота видным остался только маленький уголок. У старика был чуть ли не гипнотизирующий взгляд. Эдаким взглядом можно зарабатывать на жизнью Нигде Латвия нет такой большой дом культуры.
— В Руене, говорят, тоже очень большой, — заметил Сунеп.
— Нет, нет, я там родился. Сегодня в буфет привозили лимон.
Вдруг где-то на полях за городом раздался трескучий шум, который быстро нарастал до грохота реактивного двигателя.
— Кипен, телевизорный Кипен, — прислушиваясь, сказал старик.
Мимо промчался красный мотоцикл с высокими рогами. За них держался одетый в красную нейлоновую куртку молодой человек. На перекрестке он резко повернул машину, упершись ботинком в мостовую, и остановился под вывеской «Радио — теле». Сунепу показалось, что на месте поворота в асфальте осталась яма.
— Вы не хочет лещ, мне привозил из Буртниек озер?
— Спасибо, у меня нет плиты.
— Если вы здесь будет жить, я знает комната. Со столок… Один старый дева, у него есть корова…
— Спасибо, мне еще надо оформиться, — Сунеп отказался от пансиона.
У красного мотоцикла он остановился. На обоих брызговиках готическим шрифтом было написано «Мунтис Кипен род. 1950 не женат ул. Лауку 3 группа крови II». Там же была приклеена оголенная в дозволенных пределах блондинка, думается, англосаксонского происхождения.
Дом культуры находился в указанном месте. Серый оштукатуренный двухэтажный фасад с полуколоннами по обеим сторонам дверей, но за фасадом поднималась куда более высокая безоконная коробка. Неужто сцена с чердачным помещением для хранения и подъема декораций? Сунеп обошел вокруг здания. За ним начинался парк, в котором на зеленой лужайке росли величественные липы. Ряды — скамеек, лесенки, эстрада для певцов и для танцующих настил. За обломанной сиренью был спрятан навес для буфета. Парк огораживал забор и еще берег реки, обросший ветлами. Эти ветлы, разумеется, были достоинством танцплощадки: во время танцев свалиться в реку, даже будучи навеселе, мог только тот, кто сам этого очень пожелает. Да, здесь можно бы развернуться! Но вокруг буфета росла невытоптанная трава… Какое упущение!
С торца здания имелась дверь с надписью «Дирекция». В комнатке сразу за дверью, сидя под фикусом, двое мужчин смотрели телевизор. Между ними и экраном находился стол с бумагами и пишущей машинкой. Значит, бухгалтерия. Который из них директор, а кто бухгалтер? Бухгалтер, когда его называют директором, обижается редко, хотя в душе считает, что директор без него — это топор без топорища, но директора назвать бухгалтером было бы грубостью. Оба примерно пенсионного возраста. У одного были волнистые, седые волосы, широкое лицо с маленьким подбородком, улыбка, белая рубашка с галстуком. Другой, с круглым, даже летом бледным лицом, короткими" с пробором волосами, был из тех, кого называют обычно толстяками. В синей шелковой рубашке с короткими рукавами, в сандалиях на босу ногу, он плотно втиснулся в глубокое кресло и опирался ладонями о колени.
Только директор может позволить себе одеваться хуже бухгалтера. Сунеп обратился к объемистому:
— Вы — директор дома культуры? Сунеп. Мы договаривались по телефону…
Толстый тут же поднялся и ответил высоким голосом, часто откашливаясь. "Начало сердечной астмы", — будучи специалистом по легочным болезням, констатировал про себя Сунеп.
— Ждали, очень ждали. Наш бухгалтер, — познакомил директор с аккуратно одетым.
— Бока, — будучи учтивым, невнятно пробормотал бухгалтер.
— Прошу! Моя фамилия Касперьюст. — Директор открыл дверь в другую комнату.
Сунеп вошел в стандартный кабинет директора. Серийные книжные полки. На них вымпелы за хорошее пение и пляски. За стеклами, окостенело вытаращив глаза, в национальных костюмах разных народов лениво развалились куклы. Берестяные туеса для хранения воздуха. На стене висели болотного цвета пиджак, брюки и черная круглая шляпа. Директор, наверное, танцевал или пел в хоре ветеранов труда. Стекло на письменном столе было чистым — ни бумаг, ни пыли. В этом доме культуры все бумаги, должно быть, исписывал бухгалтер. Директор Касперьюст плотно втиснул свою спину в спинку полукруглого кресла.
— Я вас очень ждал, — еще раз заверил Касперьюст, затем встрепенулся: — Трудовая книжка при вас?
Сунеп подал очень чистую книжечку. Касперьюст, перелистывая, бормотал:
— До 1959-го электрик, с перерывами… И вдруг до 1964-го не работает! — Он поглядел на Сунепа широко раскрытыми, слегка навыкате глазами. Эти глаза, а не характер придавали Касперьюсту солидную серьезность, сообразил Сунеп.
Улыбаясь, он передернул полоску усов:
— Не бойтесь, в тюрьме не сидел. Туберкулез! Санаторий, операция. Ждал, пока медицина наберется опыта, потом вторая операция — и вот совершенно здоров. Последующие девять лет был на культурном поприще санаториев.
— Хорошо, очень хорошо! — Касперьюст два раза стиснул зубы, чтобы придать большую значимость своим словам. — А теперь о положении в доме культуры, Совершенно откровенно!
Последняя фраза была излишней, потому что в Бирзгале все равно дольше девяти дней или девяти месяцев ничего нельзя было утаить, но такова уж на сегодня формула хорошего тона.
— Почему от вас ушел прежний художественный руководитель? — спросил Сунеп.
— Поженились, как угорелые, летом… Прежний директор женился на прежнем художественном руководителе, вот так-то! Хороший был директор, но весной прислали из рижского техникума художественного руководителя в коротком платье. Поженились и говорят; одному еще можно, но семье на девяносто рублей прожить нельзя. Оба теперь работают в трикотажном цехе. Она вязальщицей, он контролером, проверяет размеры джемперов. Даже от общественной свадьбы отказались. Общественная свадьба бывает, мол, только у собак… Вот тогда и уговорили меня, Я работал маляром четвертой категории. Умею также писать стильные буквы и вывески. Но весной пристала ко мне астма. Когда разволнуюсь, не могу выдохнуть воздух, грудь наполняется, как баллон… — Касперьюст задержал дыхание, приложил ладони к ребрам и, выпучив глаза, показал, как весной он надувался воздухом. — Врачи категорически запретили иметь дело с красками. Тогда меня, упросили сюда. Руководить умею, в моей бригаде было маляров больше, чем весь персонал в доме культуры. Недавно побывал на курсах руководителей. Один принцип я особенно зарубил себе на носу: "Руководитель прежде всего должен взвесить, делать ли ему вообще что-нибудь, то есть не помешают ли его дела чему-нибудь". Нужен еще только художественный руководитель.
— Допустим, — глубокомысленно протянул Сунеп, не желая вслух выражать свою радость от того, что предвидится полная художественная самостоятельность.
В работу втянетесь постепенна, теперь сенокос, на это время я распустил самодеятельность, коровам нужны корма, а не хоровые песни.
— А тем, кто сено косит? — возразил Сунеп.
— Тем зимой нужно будет молоко. Осенью начнем, то есть продолжим все как при бывших руководителях. У нас тут действуют… — Касперьюст вынул из ящика стола зеленую целлофановую папку. — Женский ансамбль "Волынка", в сопровождении мужчины, то есть скрипки, поет также и на крестинах и на похоронах, если не слишком холодная погода. Клуб девушек "Трясогузки", в нем учат всему, что должна знать женщина. Эротики, разумеется, мы не касаемся.
— Понимаю, на то и существует самообразование, — согласился Сунеп.
— Курсы бальных танцев, — продолжал Касперьюст. — Курсы шитья. Правда, швейные мастерские подали протест, посмотрим, как будет дальше, и еще общественный факультет народного университета на темы "О вкусах спорят" и "Твое призвание".
— А план выручки? — тихо спросил Сунеп.
Касперьюст с облегчением вздохнул:
— Вы вникаете в положение. Насчет плана у меня болит голова. Летом трудно…
— Да нет, лето не только для колхоза, но и для дома культуры пора жатвы. Танцплощадка на берегу реки может собрать по меньшей мере пятьсот танцующих — раз в неделю. С каждого хотя бы по полтиннику…
— Признаться, как-то не получается… Заботы семейные — у дочери родился мальчик, славный парнишка! — Касперьюст, улыбаясь, пухлыми ладонями изобразил нечто круглое, возможно попочку ребенка. — Дома мы его прозвали Хлопотун. Жена нянчит, а я должен поливать помидоры, по субботам отвожу на рынок. И цветную капусту. Ни у кого в округе такая не вырастает, вытягивается — а головок нет…
— Деньги будут, товарищ директор, для того и предусмотрен в штатах художественный руководитель! — Сунеп, сознавая силу своего сверкающего взгляда, пристально посмотрел на Касперьюста. — Только вы и впредь должны придерживаться принципа — сначала подумать, стоит ли вообще что-нибудь делать.
— Это я могу! С удовольствием!
Потом они обошли поле своей будущей деятельности — весь дом культуры.
— Начнем с гардероба, сказал Станиславский, — процитировал Сунеп.
Фойе было просторным, в наружной стене шесть окон, свет которых приглушали занавески из желтого тюля.
— Недостает портретов лучших людей города. У случайного приезжего может создаться впечатление, что в городе нет хороших людей.
— Есть, есть, и очень много… хорошие труженики, — покрякивал Касперьюст.
Гардероб был отгорожен вертикальными реечками, закрепленными на расстоянии ладони друг от друга.
— Клетка для пьяниц, — засмеялся Сунеп, но тут же осекся, потому что Касперьюст остался серьезным, как огурец. Оба вошли в зал, Сунеп от изумления опустил руки и стал по стойке "смирно". — Ну, черт, — выдохнул он, сокрушенный размерами и покоем зала. — Какая громадная духовка…
Зал со скошенным по бокам потолком и в самом деле напоминал духовку, в которую можно было бы поместить двухэтажный дом.
— Здесь я подолгу не задерживаюсь — пол… — покашливал Касперьюст.
Действительно, от вощеного паркета заметно несло скипидаром. Их шаги гулко отдавались от стен и потолка; они пересекли зал, подошли к сцене. Перед сценой во всю ее ширину шло возвышение.
— Там внизу хранится всякая рухлядь, стулья без ножек и всякое такое…
— Это же яма для оркестра! — воскликнул Сунеп, и он уже представил себе, что перекрытие снято и там внизу у лампочек, как у ярких светлячков, сидят скрипачи в белых фраках и дирижер с поднятой палочкой готов начать вступление к оперетте "Летучая мышь".
— У нас хороший оркестр, ему нечего прятаться в яме, — пояснил Касперьюст.
Сцена была шагов двадцать в глубину. Потолок в сумерках не проглядывался. Виден был только подвешенный на тросах мостик и далеко, совсем как на краю вселенной, угадывались тросы и другие устройства для транспортировки декораций.
— Какая техника, чердак… Тут можно устроить бал-маскарад — с меняющимися декорациями!..
— Ненужное помещение. Там можно было бы оборудовать два этажа под квартиры. Крыша цела, стены крепкие, пробьем окна. Зимой прикинем.
— Допустим… — протянул Сунеп. Он любил сцену, поэтому с ужасом подумал, что хозяйственный Касперьюст, который в оркестровую яму уже набросал трехногие стулья, мог бы на самом деле спустить с чердака декорации и устроить там жилой отсек… Тогда по этим крутым деревянным лесенкам будут ковылять тетушки с корзинками картошки. Нельзя будет посмотреть вверх, чтобы не упасть в обморок, от изобилия плоти и скудости белья. Фу…
В просторном подвале под сценой среди змеевидных кабелей и шкафчиков с выключателями за невзрачной дощатой дверцей находилась мастерская декоратора-оформителя. Подвальное полуокошечко, двухконфорная плитка, горшки с краской и клеем, небрежно сбитый стол, о тяжкой и творческой судьбе которого свидетельствовало множество заросших грязью ножевых ран и несмываемые киноварно-красные, свинцово-белые и другого цвета пятна. В углу аккуратно накрытая тахта. Наиболее ярким украшением комнатки были стены, на которых между афишами "Летний бал в духе предков", "Золотая осень в Бирзгале" были наклеены этикетки с бутылок самых разнообразных алкогольных напитков. Они сразу привлекли внимание Сунепа, как знатока.
— Наукшенское пиво, пить можно. "Паланга", ну, знаете, это смертельно. О, французская анисовая настойка "Рикардо"! Разбавишь водой, становится белой, как молоко, а рот благоухает, так что целоваться можно даже на следующий день… Этот художник знает толк!
— Это… дело нескольких поколений, — признался Касперьюст, потом его глаза расширились и посуровели. — Хотел было смыть эти бумаги, но декоратор говорит: "Тогда я ухожу!" Пьянством нечего хвастаться, пьяницей может стать всякий.