Феодальное общество

Север между тем постепенно христианизировался: одна культура уступала место другой. Для историка нет работы более увлекательной, чем детальное восстановление этого удивительного процесса, тем более, что несмотря на неизбежные лакуны источники позволяют изучить все его превратности, и этот опыт может помочь прояснить другие подобные явления. Но мы не в силах вместить в свое исследование подобное подробное изложение и ограничимся упоминанием его ключевых моментов.

Если бы мы сказали, что северное язычество не оказало сопротивления христианству, мы погрешили бы против истины: христианству понадобилось три столетия, чтобы покорить северные страны. Вместе с тем была причина, которая изначально предполагала победу христианства: Скандинавии нечего было противопоставить хорошо организованному духовенству христианских стран, их единственными священнослужителями были главы родов и племен. Но вместе с тем короли вполне могли опасаться, что вместе с правом на священнодействие они лишатся и своего величия, и вполне могли активно противостоять новой религии. Но как мы покажем впоследствии, христианское духовенство не боролось против сакрального характера королевской власти. Произошло другое: переселение кланов на другие земли, с одной стороны, формирование общего государства, с другой, радикально изменило социальную структуру скандинавского общества: родовые и племенные вожди стали терять свой духовный авторитет. Похоже, что ко времени христианизации языческой религии не только не хватало церковной организации, но сама она как религия начала распадаться. В скандинавских произведениях этого периода герой часто человек неверующий, но примитивный скептицизм ведет не к исчезновению веры, а к принятию новой, к тому же привычное многобожие способствовало послушанию новым богам. Человеческому уму, не занятому критическим осмыслением действительности, близко все сверхъестественное, откуда бы оно ни являлось. Христиане отказывались молиться языческим богам не потому, что не верили в их существование, а потому что считали их злыми и опасными демонами, которые, однако, слабее единого Творца. Точно так же мыслили и норманны, чему мы находим свидетельство во многих текстах: они быстро признали Христа и Его святых как богов чужаков и в этом качестве старались при помощи своих богов одержать над ними победу и поиздеваться, но вместе с тем, отдавая должное их неведомому могуществу, считали разумным и предусмотрительным соблюдать таинственную магию их культа. Так в 860 году один заболевший викинг приносит обет святому Рикхарию. Немногим позже вождь-исландец, искренне уверовавший в Христа, тем не менее продолжает в особо сложных ситуациях обращаться к Тору{17}. От признания Бога христиан как опасной силы до принятия Его как единственного Бога лежал долгий путь незаметных изменений сознания.

Грабительские экспедиции на Запад, заканчивавшиеся перемириями и переговорами, внесли свою лепту в изменение мировосприятия викингов. Вернувшись домой, викинги приносили к своему очагу вместе с добычей и новые верования. Оба великих короля-крестителя Норвегии: Олаф, сын Трюггви, и Олаф, сын Харальда, были крещены один в Англии в 994 году, второй во Франции в 1014, когда не были еще королями, а были просто предводителями дружин. Крещение или тяготение к вере в Христа становилось все естественнее по мере того, как приплывшие из-за моря викинги встречали все больше своих соотечественников, осевших на христианских землях и принявших закон своих подданных или соседей. Принятию христианства способствовали и торговые отношения, сложившиеся еще до периода военных набегов, и никогда, собственно, не прерывавшиеся. В Швеции большинство первых христиан были купцами, часто ездившими в порт Дорстед, главный центр связи империи франков с северными морями. Древняя готландская хроника сообщает о жителях острова следующее: «Они ездили со своим товаром в самые разные края; среди христиан они жили по христианскому обычаю; некоторые из них крестились и привозили с собой священников». В самом деле, следы самых старинных христианских общин мы находим в торговых городах: Бирка возле озера Меларен, Рипон и Шлезвиг, как крайние точки дороги от моря до моря, пересекавшей ютландский перешеек. В Норвегии к началу XI века, как проницательно замечает исландский историк Снорри Стурлусон: «большинство жителей побережья были христианами, а в глубине страны — в горах и долинах — оставались язычниками»{18}. Долгое время обыкновенные человеческие контакты, связанные с сезонным торговым общением, были куда более действенными для христианизации язычников, нежели миссионерские путешествия, организованные церковью.

А миссионерская работа началась довольно рано. Каролинги считали своим долгом в качестве христианских государей бороться с язычеством, с одной стороны, а с другой, видели в этой борьбе наивернейший путь распространения своей власти над объединенными одной молитвой народами. По этому же пути шли и великие германские императоры, наследники каролингских традиций. Приняв крещение, Германия считала необходимым позаботиться и о германцах, живших на Севере. По инициативе Людовика Благочестивого миссионеры отправились возвещать о Христе народам Дании и Швеции. В христианских странах, подражая политике Григория Великого, которую он вел по отношению к Англии, выкупали на рабовладельческих рынках детейскандинавов с тем, чтобы вырастить их в христианской вере и приготовить к миссионерству. Оплотом христианизации скандинавских стран стало основанное в Гамбурге архиепископство, первым настоятелем которого стал вернувшийся из Швеции пикардийский монах Ансгар: митрополия эта не имела епископов, но зато перед ней открывались необъятные территории для проповеди: славянские и скандинавские страны. Однако успеху миссионерской деятельности мешало многое: в местном населении были еще крепко укоренены исконные верования, во Франкских священниках местные жители видели слуг иноземных государей, и поэтому они вызывали у них живейшее недоверие, среди самих миссионеров очень редко встречались пламенеющие верой души, такие, каким был Ансгар. В 845 году викинги опустошили Гамбург, пасая занятое миссионерской деятельностью архиепископство, церковные власти перевели его в Бремен, более древний и более богатый город, принадлежавший до этого кельнской епархии.

Теперь колыбелью надежд и упований становится Бремен. Начиная с X века служители новой епархии вновь занимаются миссионерской деятельностью, и на этот раз их ожидает куда больший успех.

Но в это же самое время священники с противоположного края христианского мира — из Англии — стали оспаривать у своих немецких собратьев честь окрестить язычников Скандинавии. Англичане давно преуспели в искусстве воздействовать на души, они внушали скандинавам гораздо меньше опасений, так как связи этих народов были давними и прочными, поэтому их жатва, очевидно, была более обильной. Свидетельством тому шведский религиозный язык: в нем гораздо больше заимствований из англосаксонского, чем из немецкого. И еще: патроны многих скандинавских церквей — английские святые. И хотя по церковной иерархии возникающие в Скандинавии недолговечные диоцезы должны были подчиняться епископству Бремен-Гамбург, скандинавские короли, если они были христианами, охотно посвящали своих ставленников в сан епископа в Великобритании. И совершенно понятно, что во времена Кнута и его наследников влияние Англии было особенно мощным не только в Дании, но даже и в Норвегии.

На деле решающее слово в вопросе христианизации оставалось за королем или верховным правителем. Церковь прекрасно это знала и заботилась прежде всего о том, чтобы привлечь власть на свою сторону. Христианские общины множились, язычники, осознавая приближающуюся опасность, готовились защищаться, и обе стороны: и язычники, и христиане — самые большие надежды возлагали на государя, который поможет им в борьбе и расправится с противником самыми суровыми мерами. Христианской церкви нужна была поддержка правителей еще и для того, чтобы размещать на их землях монастыри и аббатства, без которых она не могла бы поддерживать духовную жизнь и приобщать к ней население. Правители же в борьбе за престол и династических распрях всегда использовали религиозную рознь: не раз смена династии нарушала, правда, временно, строящуюся в стране церковную организацию. Можно считать, что христианство одержало победу после того, как во всех трех странах на престолах стали сменять друг друга государи-христиане: в Дании это было после Кнута, в Норвегии после Магнуса Доброго (1035) и значительно позже в Швеции после правления короля Инге Старшего, который в конце XI века разрушил древнее святилище в Упсале, где его предшественники так часто приносили жертвы: животных, а иногда и людей.

Все скандинавские страны точно так же, как Венгрия, заботясь о своей независимости, создали свою собственную церковную иерархию, которая подчинялась непосредственно Риму. Пастырям епископства Бремен-Гамбург пришлось стать весьма тонкими политиками для того, чтобы, смирившись с неизбежностью и жертвуя всякий раз малым для спасения главного, все-таки пытаться сохранять верховное положение, по традиции принадлежавшее именно их епархии. Архиепископ Адальберт в 1043 году задумал создать обширную северную патриархию, в лоне которой под руководством преемников святого Ансгара будут существовать национальные скандинавские митрополии. Однако римская курия косо смотрела на обладающие властью промежуточные звенья и не торопилась одобрить этот проект, а хлопотать о нем Адальберту мешали бесконечные распри немецких баронов. В 1113 году в Лунде (датская Скания) была основана архиепископская кафедра, ее власть распространялась на все скандинавские страны. В 1152 году Норвегия получила свою кафедру, которая расположилась в Нидаросе (Тронхейм), возле могилы короля-мученика Олафа, которая стала настоящим палладиумом норвежцев. В 1164 году шведская митрополия расположилась неподалеку от того места, где когда-то в языческие времена находилось святилище королей Упсалы. Таким образом скандинавская церковь избавилась от подчинения немецкой церкви. Что же касается политики, то государям Восточно-франкского королевства, несмотря на их многочисленные вмешательства в династические войны Дании, так и не удалось на длительный срок обложить их в знак подчинения данью, не удалось и изменить в свою пользу границы. В конце концов, две большие германские ветви разошлись еще дальше и разделение их пойдет все энергичнее. Германия не была и не могла быть единой страной для всех германцев.

6. В поисках первопричин

Можно ли считать, что обращение в христианство отвратило скандинавов от стремления к дальним странствиям и грабежам? Можно ли усмотреть — как это иногда делалось — в набегах викингов религиозную подоплеку, считая, что ими двигал неукротимый фанатизм язычников? Нет. Все, что мы знаем о древних народах, говорит об их почтении к любым верованиям. Но, может быть, жизнеотношение викингов все-таки изменилось под влиянием новой веры? Морские странствия норманнов и их набеги будут непонятны, если не учитывать присущей им воинственности и страсти к авантюрам, которые вместе с тем совмещались и с мирными занятиями вроде торговли: тех же самых викингов мы видим в качестве расчетливых купцов на рынках Европы, в Константинополе, в портах дельты Рейна, видим, как обживают они промерзшую землю Исландии, но при этом для них для всех нет большей радости и чести, чем «бряцание меча» и «стук щитов», по свидетельству саг, записанных в XII веке, но созданных гораздо раньше и сохранивших подлинный голос викингов древнего времени; о том же свидетельствуют и памятные стелы, и надгробные камни, и кенотафы, стоящие на пригорках в скандинавских странах и привлекающие к себе внимание и сегодня ярко-красными руническими письменами на сером фоне. Эти руны не повествуют, как большинство греческих надписей, о мирной кончине у домашнего очага, они почти исключительно напоминают о героях, погибших в кровавых экспедициях. И вполне очевидно, что воспевание подобных доблестей плохо уживается с проповедями Христа, призывающего к кротости и милосердию. Но впоследствии у нас будет множество возможностей отметить, что у западных народов на всем протяжении Средних веков самая горячая вера в христианские таинства сочеталась без особых затруднений с пристрастием к насилию и добыче, то есть с органической предрасположенностью к войне. Безусловно другое, со времени обращения в христианство скандинавы общаются с такими же католиками, исповедуют один и тот же символ веры, воспитываются на одних и тех же религиозных легендах, отправляются в одни и те же паломничества, читают или принуждают себя читать при малой склонности к образованию те же самые книги, в которых, пусть в несколько измененном виде, присутствуют греко-римские традиции. Но мешала ли когда-нибудь общая культура западным народам воевать между собой?

Представление о едином и всемогущем Боге и совершенно иная в связи с этим картина загробной жизни, конечно же, нанесли тяжелый удар характерной для викингов вере в мистическую власть судьбы и славу, — вере, в которой не один из них находил оправдание своим страстям и которые так ярко отражены в древней нордической поэзии. Но можно ли считать, что этих новых представлений достаточно для того, чтобы скандинавские правители отказались следовать путями Роллона и Свейна, отказались нанимать воинов и искать славы?

Честно говоря, сформулировав проблему так, как мы ее сформулировали, мы сразу допустили ошибку. Невозможно понять, почему явление завершилось, не определив причин, из-за которых оно возникло. Обходя эти причины, мы пытаемся облегчить себе задачу, так как не знаем доподлинно, почему викинги пустились в свои дальние плавания, точно так же, как не знаем, почему они их прекратили. Разумеется, мы можем назвать множество причин, из-за которых лежащие южнее земли, зачастую более плодородные и обжитые, могли соблазнить жителей Севера. История крупных вторжений германцев, история предшествующих передвижений северных народов не была ли длительным стремлением к солнцу? Древней была и традиция нападения и грабежей со стороны моря. Удивительно согласно Григорий Турский и поэма «Беовульф» передают нам воспоминание об экспедиции, которую осуществил около 520 года один из королей ётов к берегам Фризии; воспоминания о других попытках того же рода не дошли до нас, очевидно, только из-за отсутствия письменных источников. Несомненно другое: к VIII веку отдаленные экспедиции стали необыкновенно многочисленными.

Можно ли объяснить это тем, что к этому времени плохо защищаемый Запад стал более доступной добычей, чем раньше? Это объяснение плохо согласуется с другими одновременно происходящими событиями: заселением викингами Исландии и возникновением варяжских княжеств вдоль русских рек. Трудно себе представить и другое: будто бы меровингское государство в период своего упадка было защищено лучше, чем монархия Людовика Благочестивого и его сыновей. Нет, все-таки ответ на этот вопрос следует искать в истории северных стран.

Сравнение кораблей IX века с более ранними находками показывает, что за период, предшествовавший появлению викингов, скандинавские моряки значительно усовершенствовали конструкцию своих драккаров. Нет сомнения, что без этих технических усовершенствований дальние путешествия через моря и океаны были бы невозможны. Но можно ли предположить, что норманны отправились вдаль от родных берегов только ради удовольствия испробовать свои более совершенные корабли? Скорее наоборот, они их усовершенствовали для того, чтобы иметь возможность переплыть на другой берег моря.

Своеобразное объяснение дает Дудон из аббатства святого Кантепа, историк норманнов во Франции: он считает, что причиной их миграций было перенаселение скандинавских стран, а виною перенаселения была полигамия. Отметем сразу последнюю причину: гаремы были только у вождей, да и демографическая наука не установила, что полигамия способствует увеличению деторождения. Народам, ставшими жертвами нашествий, свойственно говорить в первую очередь о неизмеримом численном превосходстве противника, они наивно полагают, что это оправдывает их поражение — средиземноморцы так описывали нападение кельтов, римляне — германцев. Но на этот раз версия Дудона заслуживает большего доверия, так как он получил ее не от побежденных, а от победителей, и в ней есть безусловное правдоподобие. Переселение народов с II по IV века, которое в конечном счете приведет к уничтожению Римской империи, повело к тому, что скандинавский полуостров, балтийские острова и Ютландия обезлюдели. Оставшиеся на месте племена на протяжении нескольких веков расселялись без всяких затруднений. Однако к VIII веку они, безусловно, стали ощущать нехватку земли в силу особенностей своего сельского хозяйства.

Первые отправившиеся на Запад викинги не искали ни земли, ни постоянного местожительства, они искали добычи, которую могли бы привезти домой. Привезенная добыча могла возместить нехватку земли. Благодаря грабежу в более южных странах вождь, стесненный и обеспокоенный уменьшением своих нолей и пастбищ, мог поддерживать привычный образ жизни и одаривать своих дружинников теми щедрыми дарами, которые обеспечивали ему необходимый престиж в их глазах. В более бедных слоях населения эмиграция избавляла семьи от лишних едоков, оставляя у семейного очага только младших. Думается, в Швеции было немало крестьянских семей наподобие той, о которой нам сообщает памятная стела XI века: из пяти сыновей только старший и младший остались на родине, трое остальных погибли в дальних краях — один на Борнхольме, второй в Шотландии, третий в Константинополе{19}. И наконец, очевидно, очаг своих предков вынуждала покидать еще и родовая месть, бывшая в обычае у скандинавов. Сокращение незанятых территорий затрудняло поиск новых мест поселения внутри страны; преследуемый часто обретал безопасность только в море или за морем, куда уже были проторены пути. Он тем охотней садился на корабль, чем более могущественным был его преследователь и чем большее количество земель находилось под его властью. Путешествия за море увенчивались успехом. Сделавшись не только привычными, но и выгодными, они стали привлекать уже не одних потерпевших или изгнанников, но и охотников поживиться; спустя недолгое время опасное, но приносящее добычу плавание стало и ремеслом, и спортом.

Как начало, так и конец норманнских нашествий невозможно объяснить состоянием политической власти в тех странах, которые подвергались нападениям. Нет сомнения, что империя Оттона имела больше возможностей по сравнению с государством последних Каролингов для того, чтобы защитить свои побережья; Вильгельм Бастард и его преемники в Англии тоже могли бы стать опасными противниками приплывающих викингов. Однако ни те, ни другие ничего не делали для того, чтобы защититься от набегов. В то же время невозможно поверить, что Франция середины X века и Англия при Эдуарде Исповеднике стали для викингов более труднодоступной добычей. Скорее процесс укрепления скандинавских королевств до поры до времени способствовал увеличению миграции населения: на морских дорогах оказалось множество осужденных и неудачливых претендентов на власть, но как только положение стабилизировалось, охотников странствовать стало меньше. Со временем и кораблями, и дружинами стало распоряжаться государство, пристально следя за всеми передвижениями и путешествиями. Короли не поощряли самостоятельных экспедиций, поскольку подобные предприятия питали дух смутьянства и непокорства, обеспечивали преступникам легкое бегство, а заговорщикам давали возможность собрать необходимые для их замыслов деньги, как повествует об этом «Сага о святом Олафе». Говорят, что Свейн, став королем Норвегии, наложил запрет на плавания за морс. Вожди дружин мало-помалу привыкли к более размеренной жизни, утоляя свои горделивые притязания службой на родной земле государю или его противнику. Что касается новых земель, то более активно стали осваивать необжитые земли внутри страны. Кнут и Харальд Суровый Правитель попытались вести завоевательные войны, но в нестабильном еще государстве королям было трудно собрать войско, военная повинность была организована очень громоздко. Последняя попытка датского короля напасть на Англию во времена Вильгельма Завоевателя закончилась прежде, чем суда подняли якорь: король был низложен в результате дворцового переворота. Впоследствии норвежские короли расширяли свои владения за счет островов на западе: от Исландии до Гебридов. Короли Дании и Швеции вели долгие войны со своими соседями: славянами, литовцами, финнами, считая их карательными, так как пиратские набеги всех этих народов не давали покоя всей Балтике. Но нельзя не сказать, что эти войны, то завоевательные, то религиозные, по-прежнему напоминали те разбойничьи набеги, от которых в свое время страдали берега Шельды, Темзы и Луары.

Глава III.

ПОСЛЕДСТВИЯ И УРОКИ ЭПОХИ НАШЕСТВИЙ

1. Потрясения

Последние нашествия нанесли Западу трудно заживающие раны. Скандинавы не щадили городов, и, хотя многие из них после ограблений и запустения заселились опять и были даже отстроены заново, их экономическая жизнь налаживалась очень медленно, так как они были очень ослаблены. кое-каким из них не повезло вовсе: два главных порта империи Каролингов на северных морях — Дорстед в дельте Рейна и Квентовик при впадении реки Канш — навсегда остались один — захолустным поселком, второй — рыбацкой деревенькой. Речные дороги перестали быть безопасными: в 861 году парижские купцы во время своего плавания были захвачены скандинавами и увезены в рабство. Но больше всего пострадали деревни, иной раз от них в самом деле не оставалось ничего. Так в Тулонэ после набегов викингов из Френе крестьянам пришлось поднимать землю заново, все межевые знаки были снесены, и по свидетельству летописи, «каждый обработал столько земли, сколько хватило сил{20}. В акте от 14 сентября 900 года идет речь о Вонте, небольшом поместье в долине реки Эндр, и деревне Мартиньи, расположенной на Луаре в провинции Турень, которую так часто грабили викинги. В Вонте «пятеро рабов могли бы обработать всю землю, если бы не войны». В Мартиньи в держании у крестьян было семнадцать наделов, но, к сожалению, некому больше за эти наделы платить. Только шестнадцать семей осталось на семнадцати участках, а каждый участок из них обрабатывали две или три семьи. У многих мужчин «нет ни жены, ни детей». И как рефрен повторяется все та же скорбная фраза: «Люди могли бы кормиться землей, если бы был мир»{21}. Но опустошения были делом не только грабителей, единственным оружием, которым зачастую боролись с захватчиками, был голод. В 894 году отряд викингов был вынужден укрыться в крепости Честер, и тогда, по свидетельству летописи, английские королевские войска «увели из округи весь скот, сожгли хлеба и пустили пастись лошадей вокруг города, чтобы они уничтожили всю траву».

По сравнению со всеми другими слоями населения положение крестьян было самым безнадежным. Между Соной и Луарой, возле Мозеля отчаявшиеся крестьяне сбивались в отряды и с неистовством набрасывались на пришельцев. Неумелых воителей уничтожали без всякой жалости{22}. Но от опустошения деревень страдали не одни крестьяне. Горожане, даже если стены городов надежно защищали их, страдали от голода. Беднели сеньоры, жившие на доходы от своих земель. Нищала церковь, вследствие чего — как это было и после Столетней войны — пришли в упадок монастыри, а вместе с ними как монашеская жизнь, так и интеллектуальная. Больше других стран пострадала Англия. В предисловии к «Правилу пастырскому» Григория Великого король Альфред, который перевел это «Правило» для англичан, жалуется на «горькое время, когда ради того, чтобы уберечь землю от огня и разграбления, церкви вынуждены были жертвовать своими сокровищами и книгами»{23}. Его голосом жаловалась вся церковная англосаксонская культура, еще недавно озарявшая своим светом Европу. Но главная беда была в том, что люди повсеместно обессилели. По мере того как восстанавливалась безопасность, люди возвращались к мирной деятельности, но их стало гораздо меньше, земли гораздо больше, и, когда-то тщательно обработанная, она теперь зарастала бурьяном. Целинные земли, которых оказалось теперь в избытке, были освоены только спустя век.

Но ущерб не ограничился материальными убытками. Хотелось бы указать и на моральный ущерб. Пережитый людьми шок был особенно чувствителен, так как гроза пришлась на относительно мирные времена, по крайней мере, в Империи франков. Хотя, разумеется, мир в Империи Каролингов не был ни давним, ни полным. Но память человеческая коротка, а стремление к иллюзиям неисчерпаемо. Подтверждение сказанному — история укрепления Реймса, которая с небольшими изменениями повторялась чуть ли не с каждым городом{24}. История эта следующая: архиепископ реймсскии получил от Людовика Благочестивого разрешение использовать камни построенной древними римлянами городской стены на перестройку собора. «Монарх, — пишет Флодоард, — в те годы наслаждался миром и, гордясь могуществом своего царства, даже не помышлял о вторжении варваров». Не прошло и пятидесяти лет, как варвары вернулись, и горожанам пришлось поспешно возводить новые городские стены. Укрепления, которыми принялась оснащаться Европа, были зримым знаком переживаемого ею страха и подавленности. Разбой в эти времена становится привычным явлением, и возможность такового оговаривается даже в заключаемых договорах. Подтверждением тому договор об аренде земли в окрестностях Лукки в 876 году, который предусматривает отсрочку арендной платы, если «язычники сожгут или ограбят дома или мельницу»{25}, а восемнадцатью годами раньше король Уэссекса объявляет в своем завещании, что «деньги на милостыню», которую он поручает раздать в свои землях, должны быть выделены в том случае, если «на этих землях останутся люди и скот, и она не превратится в пустыню»{26}. В самых разных концах Европы возносятся очень похожие и одинаково горячие молитвы, их сохранили для нас несколько богослужебных книг; в Провансе молились: «Пресвятая Троица… избавь твой христианский народ от обид язычников» (в этих местах язычниками, без сомнения, именовались сарацины), в северной Галлии просили: «От свирепых норманнов, что опустошают наши царства, избавь нас, Господи!», в Модене умоляли святого Джеминьяно: «Против стрел венгерцев будь нашим защитником»{27}. Представим себе на секунду душевное состояние верующих, которые каждый день присоединяются к этим молитвам. Жизнь в постоянной тревоге не проходит безнаказанно. Хотя, разумеется, за тени, что омрачали души в те нелегкие времена, были ответственны не только сарацины, венгры, норманны, но и они тоже в немалой степени.

Вместе с тем нельзя сказать, что все эти потрясения носили только негативный характер. Они изменили и порой весьма радикально те силовые линии, которые сформировали западную цивилизацию.

После вторжения викингов на территорию Галлии население расселилось по-иному, и, если бы мы имели более точные сведения об этом, мы четче видели бы и последствия. Начиная с царствования Карла Лысого, власти пытаются вернуть на прежние места, правда, без большого успеха крестьян, убежавших от викингов. Можно ли думать, что все до единого жители Лимузена, о которых хроники неоднократно сообщают, что они искали спасения в горах, вернулись обратно? И в Бургундии равнины опустели в гораздо большей степени, нежели предгорья{28}. Деревни, что одна за другой исчезали с лица земли, вовсе не все были сожжены и разрушены, многие были просто покинуты своими жителями ради более надежного убежища. И, как всегда, повышенная опасность вела к готовности жить более скученно. Мы гораздо больше знаем о передвижении по стране монахов, чем простых жителей. По дорогам скитаний монахи несли с собой не только святые мощи, но и свои религиозные традиции, свои легенды о святых; пересекаясь, знакомясь друг с другом, католики постепенно формировали некую общность, единый католический мир. Великий исход бретонских реликвий многих познакомил с бретонской агиографией, и верующие, изумленные их необычайными чудесами, охотно приняли бретонских святых.

Но самые значительные перемены как политические, так и культурные произошли в Англии, где чужаки хозяйничали дольше, чем в других местах, и на более обширной территории. Ослабление поначалу сильных королевств: Нортумбрии на северо-западе и Мерсии в центре, повело к тому, что самым сильным стал расположенный на юге Уэссекс, его короли превратились, как говорит одна из хартий, в «императоров всей Британии»{29}; их наследие прибрали впоследствии к рукам Кнут и Вильгельм Завоеватель. Южные города: Винчестер, Лондон с этих пор будут привлекать к себе внимание своими богатствами, так как в их великолепных замках будут храниться подати, собранные со всей страны. Аббатства Нортумбрии славились как очаги учености, в одном из них жил Беда Достопочтенный, в другом учился Алкуин. Грабежи датчан и постоянные расправы Вильгельма Завоевателя, который то предотвращал бунт, то наказывал бунтовщиков, положили конец интеллектуальной гегемонии Нортумбрии. Случилось и худшее: часть северных земель навсегда перестали быть английскими. Завладев Йоркширом, викинги отрезали от остальной англоязычной страны земли вокруг нортумбрийской крепости Эдинбург, и живущие на них англичане стали подданными горцев-кельтов. Двуязычное королевство Шотландия сформировалось в результате скандинавского нашествия.

2. Языковые заимствования и топонимика

Ни сарацины, ни венгры за пределами дунайской равнины не смешивали сколько-нибудь заметно свою кровь с кровью жителей старой Европы. Участие скандинавов в жизни европейских стран не ограничилось одними грабежами: обосновавшись в Англии и нейстрийской Нормандии, они, без сомнения, брали в жены местных девушек и те рожали от них детей. Частыми были подобные случаи или редкими? Антропологическая наука не в силах ответить на этот вопрос. Значит, нужно искать его, используя косвенные свидетельства.

Примерно с 940 года норманны, поселившиеся на берегах Сены вокруг Руана, перестали говорить только на своем языке. Зато норманны Нижней Нормандии говорили только на родном языке, возможно, потому что она была заселена более поздней волной эмиграции; родной язык в этом герцогстве оставался настолько значимым, что герцог-правитель считал необходимым обучить ему своего наследника. Именно в это время мы отмечаем наличие достаточно влиятельных языческих группировок, которые сыграли немалую роль в смуте, последовавшей после смерти герцога Вильгельма Длинный Клинок, убитого в 942 году. До начала XI века у «ярлов Руана», по словам саги, сохранялась верность «памяти о родстве» с вождями Севера{30}, и поэтому жители этих мест были двуязычными, сохраняя свой скандинавский язык. Иначе как объяснить следующие факты: в 1000 году родственники виконтессы Лиможской, которую на пуатевенском побережье захватила дружина викингов и увезла «за море», обратились, желая ее освободить, к герцогу Ричарду II; этот же герцог в 1013 году взял к себе на службу дружины Олафа, а на следующий год его подданные под Дублином сражались в войске датского короля{31}. Но вскоре после этого периода языковая ассимиляция скандинавов всетаки произошла, способствовали ей как христианизация, так и смешанные браки, которые продолжали заключаться то чаще, то реже в разные периоды; Адемар Шабанский писал о ней как о законченной примерно в 1028 году{32}. Что же касается владений Роллона, то романский диалект Нормандии, а с его помощью и французский язык, позаимствовали из скандинавского всего лишь несколько терминов, и все они — мы сейчас не берем земледельческую терминологию — касаются навигации или топографии побережья: например, le havre — гавань или бухточка. Приобретя романизированную форму, эти слова остались в языке живыми, поскольку сухопутному народу невозможно было найти в своем языке слова, обозначающие части корабля или особенности строения побережья.

Изменение языка Англии пошло по другим направлениям. На острове скандинавы не так ревностно держались за свой язык, как на континенте, и учили англосаксонский, но, изучая, они переиначивали его на свой лад. кое-как приспосабливаясь к чужой грамматике, осваивая большую часть лексики, скандинавы примешивали к разговору немалую толику своих слов. Тесно общаясь с эмигрантами, привыкло к этим словам и местное население. Желание сохранить собственный язык, собственный стиль не было в данном случае ведущим; даже те писатели и поэты, которые были заведомо привержены традициям своего народа, широко заимствовали чужие слова, примером тому заимствования из языка викингов в героической песне, воспевающей славных воинов Эссекса, павших в 991 в битве при Молдоне против тех же викингов, «смертоносных волков». Для того чтобы найти заимствования, не нужно листать специальные терминологические словари, — они живут в языке как самые употребительные слова: существительные — небо (sky), друг (fellow); прилагательные — низкий (low), больной (ill); глаголы — звать (to call), брать (to take); местоимения — например, личные третьего лица множественного числа; равно как и другие слова, которые кажутся нам сейчас английскими из английских, родились на самом деле гораздо севернее. Миллионы людей, говорящие в двадцатом веке на одном из самых распространенных на земном шаре европейских языков, совсем по-иному выражали бы свои каждодневные нужды, если бы к берегам Нортумбрии не пристали бы драккары «морских людей».

Но как был бы не прав историк, если бы, сравнив обилие заимствований в английском и скудость их во французском, счел бы это свидетельством обилия скандинавов в Англии и малого их числа во Франции. Влияние изживаемого языка на жизнеспособного конкурента не зависит впрямую от количества носителей, которым он служил средством выражения. Главную роль тут играют чисто лингвистические факторы. Если романские диалекты Галлии были отделены пропастью от древнескандинавских языков, то староанглийский в эпоху викингов был, наоборот, им близок, так как происходил от общих с ними германских корней. Одни слова были сходны во всех этих языках и смыслом и формой; другие, обладая одинаковым смыслом, были как бы возможными вариантами одной и той же формы. В случае, когда скандинавское слово заменяло английское, на него не похожее, это чаще всего означало, что в английском уже было сходное со скандинавским семантическое поле, куда органично вставало заимствование. Но разумеется, формирование нового языка не происходило бы, не живи скандинавы в Англии и не поддерживай они постоянных контактов с исконными обитателями.

В нормативный английский язык заимствования попали через диалекты северной и северо-восточной Англии. А если не попали, то остались в этих диалектах. Именно в этих районах, а точнее, в Йоркшире, Камберленде, Вестморланде, северной части Ланкашира и Пятиградья (Линкольн, Стамфорд, Лестер, Ноттингем и Дерби) приплывшие из-за моря ярлы создали самые значительные и долговременные поселения. В этих же местах скандинавы в основном пользовались и землей. Англосаксонская хроника отмечает, что в 876 году вождь викингов, обосновавшийся в Йорке, отдал край Дейра своим дружинникам, «и отныне они его возделывали». И далее в 877 году «после жатвы датское войско вошло в Мерсию и завладело частью ее». Интересно то, что языковые заимствования полностью подтверждают факт крестьянствования викингов, о котором упоминают хроники, ведь только крестьяне, живущие бок о бок друг с другом, могли позаимствовать слова, обозначающие самые обиходные и насущные вещи: хлеб (bread), яйцо (egg), корень (root).

Тесное общение двух народов подтверждается и изучением имен собственных. На протяжении X и XI веков при выборе имен для своих детей аристократы руководствовались прежде всего престижем иерархической моды, так как в этот период традиция передачи семейных имен была утрачена полностью, крестные еще не передавали своих имен крестникам, а верующие отцы и матери не называли детей в честь святых. После нормандского завоевания в 1066 году имена скандинавского происхождения, до этого очень распространенные среди английской аристократии, исчезают почти на целый век: все, кто претендовал на своего рода социальную избранность, единодушно от них отказываются. Гораздо дольше скандинавскими именами пользуются крестьяне и даже горожане, что, вполне возможно, свидетельствует о стремлении приблизиться к касте победителей. Так было в графствах Линкольн и Йорк до XII века, а в графстве Ланкастер до самого конца средневековья. Трудно предположить, что эти имена носили только потомки викингов, скорее наоборот, их употребление в деревнях было следствием подражания и смешанных браков. Но и подражание, и браки возникали только потому, что большое количество эмигрантов поселилось рядом с исконными обитателями, чтобы разделить с ними их скудную жизнь.

Что касается нейстрийской Нормандии, то, не имея в своем распоряжении специальных исследований на эту тему, вполне естественно предположить, что и там происходили те же самые процессы, что и в наиболее обжитых скандинавами графствах Англии. За исключением нескольких имен нордического происхождения, как, например, имя Осборн, которое сохранялось среди нормандских аристократов вплоть до XII века, в целом скандинавская знать приняла французские имена. Пример этому подал сам Роллон, окрестив родившегося в Руане сына именем Гильом (Вильгельм). С этих пор ни один из герцогов не возвращался к родным заморским традициям: по всей видимости, они не хотели выделяться среди других вельмож королевства. Зато точно так же, как в Англии, люди попроще оставались верными исконным традициям, о чем свидетельствует определенное число нормандских фамилий, произошедших от скандинавских имен. Ономастика утверждает, что наследственные семейные фамилии сформировались не раньше XIII века. Этот факт говорит о том, что и в Англии, и в Нормандии существовало крестьянское население, но в Нормандии его было меньше, и размещалось оно на более обширной территории.

Различные географические названия в этих местах позволяют утверждать, что викинги, которые опустошали эти края, потом сами же заселяли пустоты. Хотя в Нормандии трудно различить, принадлежит ли данное название скандинавам или саксонцам, колонизировавшим этот край задолго до них, — саксонцы, безусловно, были в Нижней Нормандии, — но в большинстве случаев естественнее предположить, что названия скандинавские.

Что же касается других областей Франции, то, внимательно изучив список земель, принадлежавших в конце эпохи Меровингов монахам обители св. Вандрия в районе Нижней Сены, мы можем извлечь из него два следующих заключения: первое — все галло-романские или франкские названия не изменились из-за последующего владения этими землями норманнами; второе — многие из названий невозможно идентифицировать, так как во время норманнского нашествия деревни были или уничтожены, или впоследствии названы по-другому{33}. Не вызывают сомнения в существовании поселений викингов скандинавские названия, сгруппированные в какой-то из местностей. В районе Румуа и Ко есть такие группы: несколько рядом стоящих деревень с названиями, звучащими по-скандинавски. Существуют и другие мелкие группки на большом расстоянии друг от друга, например, между Сеной и Риль, вдоль леса Лонд — название леса тоже нордическое, — напоминающие о распашке нови колонизаторами, сроднившимися и с жизнью леса. Судя по всему, завоеватели стремились держаться тесной группой и не слишком удаляться от моря. В районах Вексена, Алансона, Авранша нет следов скандинавских поселений.

По другую сторону Ла Манша мы встречаем те же самые явления, но на гораздо большей территории. Скандинавские названия или названия, измененные под влиянием скандинавов, мы находим в графстве Йорк, в местности, расположенной на юг от залива Солуэй и по морскому побережью Ирландии, названий становится меньше по мере углубления к югу и центру острова; продвигаясь по графствам Бэкингем и Бедфорд ближе к холмам и приближаясь на северо-востоке к равнине Темзы, мы встречаем всего несколько скандинавских групп.

Разумеется, не все деревни, названные на скандинавский лад, были совершенно новыми поселениями или деревнями с новыми жителями. Но, безусловно, были и деревни целиком скандинавские. Вот факты, которые это подтверждают. Колонизаторы, осевшие на берегах Сены в устье небольшой долины, назвали свое поселение «Холодный ручей», что на их языке звучало как Кодбек, и трудно поверить, что в этом поселении кто-то говорил по-французски. Многие деревни на севере Йоркшира называются Ingleby, «деревня англичан» (слово by, без всякого сомнения, скандинавское): название, лишенное смысла, если бы в те времена скандинавам не казалось странностью иметь на своих землях англичан. Видно и другое: когда поселение названо по какой-то местной особенности, но скандинавским словом, такое название мог дать только крестьянин. Такие случаи характерны для северо-восточной Англии. Что же касается Нормандии, то пожалеем еще раз об отсутствии серьезных исследований на эту тему, так как существующие не внушают большого доверия. Многие географические названия и в Англии, и в районе Сены двусоставные, и первая их часть — скандинавское имя собственное. То, что эти эпонимы были, очевидно, скандинавскими вождями-иммигрантами, вовсе не означает, что все их подданные тоже родились за морем. Кто скажет, сколько поколений бедолаг обихаживали своими трудами землю, прежде чем появился сеньор Астейн, назвав своим именем местечко Атентот в Ко, или сеньор Тофи, давший имя Тауторп в Йоркшире, и стали кормиться их трудами? С еще большим основанием мы говорим о наличии исконного населения под властью чужеземных вождей в тех случаях, когда в двусоставном названии не оба корня иностранные, как было в предыдущем случае, а один принадлежит местному языку: люди, называвшие землю сеньора Акона Акенвилъ, или забыли несродный им язык, или, что гораздо правдоподобнее, никогда не говорили на нем.

3. Особенности судопроизводства и социальная структура

Не все особенности судопроизводства имеют одинаковое значение в качестве свидетельств. Часть заимствований легко объяснить влиянием горстки чужеземных правителей. Поскольку ярлы в завоеванной Англии творили суд, они приучили своих подданных, в том числе и англичан, именовать законы словами, привычными для заморских пришельцев: lagu, law. Они разделили завоеванную территорию на округа по обычаю своей страны: wapentakes, ridings. Во время правления сеньоров-иммигрантов стало действовать совершенно новое законодательство. В 962 году, после победы королей Уэссекса, один из них, Эдгар, объявил: «Я хочу, чтобы среди датчан действовал гражданский закон, установленный в соответствии с их добрыми обычаями»{34}. Графства, которые когда-то король Альфред был вынужден уступить викингам, до XII века числились «землями под датским законом» (Денло, Danelaw). Но территория с таким названием куда обширнее района, чья топонимика свидетельствует о преобладании скандинавского населения. Происходило это от того, что законы для каждого из округов устанавливались большим собранием местных законодателей и право решающего голоса было у власть имущих, вне зависимости от их происхождения. Если в Нормандии «верный» долгое время обозначался словом dreng, а свод гражданских законов до конца Средних веков носил отпечаток скандинавского законодательства, то это вовсе не означает, что там преобладало скандинавское население, поскольку словом «верный» пользовались дружины, и оно касалось узкого круга людей, а поддерживание общественного порядка было уделом герцога{35}. Как мы увидим в дальнейшем, за исключением особенностей, касающихся иерархии военных классов, законодательство в Нормандии очень быстро потеряло национальную окраску. Сосредоточение власти в руках нормандских герцогов, которые с самого начала стали подражать нравам и обычаям высшего французского баронства, повело к тому, что в Нормандии были усвоены и французские юридические нормы, в отличие от Денло (земель под датским законом), где власть оставалась раздробленной.

Для того чтобы исследовать вопрос влияния скандинавов более глубоко, нужно обратить внимание на более мелкие социальные структуры, нежели графство или провинция, например, на английские города, большинство из них, как Лестер и Стамфорд, сохранили верность традиционному законодательству купцов и воинов, которое сложилось в них к моменту скандинавского вторжения, а также на небольшие деревенские общины как в Нормандии, так и в Англии.

Земли, обрабатываемые крестьянской семьей, назывались в средневековой Дании bol. Слово перебралось в Нормандию и впоследствии закрепилось в названиях некоторых мест — усадеб или хуторов, включавших в себя огород, фруктовый сад, службы. На равнине Кан и на большей части областей Денло одно и то же слово обозначает небольшие наделы, расположенные рядом, параллельно друг другу — delle в Кане, dale в Денло. Это совпадение, удивительное для не сообщающихся между собой краев, можно объяснить только общим для обоих влиянием. Округ Ко отличается от соседних с ним французских округов формой своих полей — они всегда квадратные и расположены без видимого порядка; эта особенность, похоже, следствие более позднего перераспределения земли по сравнению с соседями. В «датской» Англии хозяйственные перемены были настолько значительны, что повели к исчезновению первоначально существующей аграрной единицы hide, заменив ее на более мелкую charruée[13]. Заняв место бывших сеньоров и став хозяевами рожденных на этой земле крестьян, новые властители захотели или смогли поменять где форму, а где название скромных крестьянских полей.

Но есть и другие сходства. Между социальными структурами областей Денло и Нормандии существует общая черта, которая обнаруживает глубокую родственность их учреждений. Вассальная связь между сеньором и его «человеком», существовавшая в других областях северной Франции как наследственная, очень прочная и жесткая, была совершенно неизвестна в Нормандии, может быть, она и начала формироваться перед Роллоном, но развития не получила. И точно так же северная и северо-западная Англия была известна как область крестьянских вольностей. Мелкие земледельцы, хоть и подпадали под юрисдикцию сеньориальных судов, но при этом сохраняли статус свободных людей; они но своей воле могли поменять сеньора, продать свою землю и несли четко обозначенные и менее тяжелые повинности, нежели те, что выпадали на долю их менее привилегированных соседей, живущих вне «датского края».

Отсюда мы можем сделать вывод, что в эпоху викингов режим вассальных отношений был совершенно неведом в скандинавских странах. И еще: что мешало малочисленным, по существу, завоевателям, жившим трудами многочисленных завоеванных, воспользоваться сложившимся институтом вассального подчинения? Думается, что если завоеватели в местах, где они обосновались, жили согласно привезенным с родины традициям, соблюдая независимость крестьян, то причиной этому то, что среди крестьянства было много скандинавов, и они, получив землю и сменив оружие на плуги, не желали обрести за морем подчинение, неведомое им на родине. Безусловно, преемники первых иммигрантов довольно скоро будут вынуждены принять существующие институты управления. Сеньоры-иммигранты последуют плодотворной практике пэров другой этнической группы. Как только скандинавы примут христианство, церковь, черпающая свои главные доходы в вассальных податях, будет всячески укреплять права сеньора. Так что ни Нормандия, ни Денло не обойдутся без прав сеньора. Но на протяжении нескольких веков вассальные связи там были менее жесткими и распространялись не на всех.

Таким образом, все подводит к следующему выводу. Мы исказили бы картину, если представили себе скандинавских иммигрантов по аналогии с французским окружением Вильгельма Завоевателя только правящим классом. И в Нормандии, и в северной и северо-восточной Англии с кораблей высадилось немало воинов-земледельцев, примерно таких, какие упоминаются в надписи на шведской памятной стеле. Устроившись на земле, отнятой у более ранних захватчиков, оставленной беглецами, заселив пустоши между исконно существующими поселениями, колонизаторы оказались достаточно многочисленными для того, чтобы построить новые или коренным образом перестроить старые деревни, распространить свою лексику и свои названия, существенно изменить не только аграрные навыки, но и устройство сельского общества в целом, общества, уже подорванного вторжением.

Но в общем, во Франции влияние скандинавов ощущалось слабее и не было таким долгим, как в Англии, давая себя знать дольше других областей в земледелии как самой консервативной из отраслей. Данные археологии подтверждают сделанные выводы. Несмотря на плачевное несовершенство наших описей, нет сомнения, что следов нордического искусства в культуре Нормандии гораздо меньше, нежели в Англии.

Объясняется это многими причинами. В силу того, что скандинавы обжили во Франции гораздо меньшую территорию, влияние французов на них было гораздо сильнее. Более отчетливым было несходство исконной и привнесенной культуры, что не поощряло их взаимопроникновения, а вело к тому, что менее стойкая уподоблялась более сильной. Франция была по сравнению с Англией более населенной страной, и за исключением районов Румуа и Ко, страшно пострадавших от набегов, оставшееся на местах население было достаточно многочисленным. И наконец, до Франции добралось всего несколько волн викингов на протяжении достаточно короткого периода, и соответственно количество поселенцев было сравнительно невелико, даже учитывая не слишком большую обжитую ими территорию, тогда как в Англию викинги приплывали и приплывали на протяжении целых двух веков.

4. Пришельцы: проблемы происхождения

Итак, мы наблюдаем достаточно активное освоение новых территорий людьми, приплывшими с севера. Но из каких именно мест они приплыли? Даже современники не всегда это знали. Скандинавы, говорящие на различных диалектах, тогда легко понимали друг друга, и первые дружины, представлявшие собой собравшихся ради грабежа авантюристов, были очень разнородными. Между тем каждая народность имела свои собственные обычаи и традиции, и по мере того, как на родине северян формировались национальные государства, ощущение своих национальных особенностей становилось для них все более значимым. Среди завоевателей на полях сражений мы видим в первую очередь датчан и норвежцев. Видим, как эти братья-враги оспаривают друг у друга Гебриды, потом маленькие княжества на ирландском побережье — Йорк и Пятиградье. Видим, что английский король из Уэссекса берет на службу отряды датчан, сражаясь с войсками их соперников{36}. Именно это противостояние, основанное на несходстве, и иной раз достаточно глубинном, национальных традиций, и подвигает нас к последовательному изучению колоний, с тем чтобы определить, кто же именно осел на этой земле.

Шведы среди завоевателей Англии появляются в царствование Кнута. Принимают они участие и в разграблении Франции: таков Гудмар, о котором памятная стела в провинции Сёдерманланд, сообщает, что умер он «на западе, в Галлии». И все-таки большинство их соотечественников предпочитали другие направления: куда ближе были восточные и южные берега Балтики, а добыча, которую обещали рынки, расположенные на берегах русских рек, была так соблазнительна, что привлекала их к себе в первую очередь. Норвежцы, освоив морскую дорогу, которая огибала Британские острова с севера, колонизировали острова, расположенные вдоль этого пути, включая и берега Ирландии. Именно отсюда, а вовсе не со Скандинавского полуострова они двинулись на завоевание Англии. И тогда становится понятным, почему именно они заселили графства западного побережья от залива Солуэй до Ди. Если продвигаться вглубь острова, то достаточно многочисленные следы их пребывания обнаружатся западнее Йоркшира, и совсем немного на остальной территории этого графства и в Пятиградье, но в Пятиградье вперемешку с датскими поселениями. Датчан на этой территории гораздо больше, чем норвежцев. Большинство иммигрантов, заселивших английские земли, принадлежали самому южному из северных народов.

Письменные источники, касающиеся Нормандии по этому вопросу, необычайно бедны. Но, что еще хуже, они противоречат один другому: и хотя похоже, что сами нормандские герцоги считали себя по происхождению датчанами, древнескандинавская сага называет Роллона норвежцем. Источником уточнения остается топонимика и приемы земледельческой культуры, но до сих пор и то и другое недостаточно изучено. Нет сомнения, что присутствуют оба элемента: датский и южнонорвежский. Вопрос, в каких пропорциях, и как они размещены географически. В данный момент ответить на этот вопрос мы не можем, и если я осмеливаюсь указать на явное различие между полями в Ко и полями на равнине Кана, которое в конечном счете может свидетельствовать о различии живших там народностей: поля в Ко неправильной формы и напоминают норвежские, а поля в Нижней Нормандии вытянутые и напоминают датские, — если я указываю, но не превращаю хрупкую гипотезу в утверждение, то, в первую очередь, из-за самой дорогой для меня мысли, которую я хочу донести до читателя, — обаяние истории в том, что поиски никогда не кончаются.

5. Уроки

Не может не удивлять, что горстка разбойников, расположившись на одном из провансальских холмов, держала в напряжении чуть ли не на протяжении целого века огромный гористый район, частично блокируя жизненно важные для христианского мира дорога; что еще дольше небольшие кавалерийские отряды степняков грабили западный мир как им вздумается; что из года в год, начиная с царствования Людовика Благочестивого и до первых Капетингов, а в Англии до Вильгельма Завоевателя, с приплывших с севера кораблей безнаказанно высаживались на германских, галльских и британских берегах грабители, которым местное население было вынуждено платить огромную дань, а потом и отдать в их распоряжение земли{37}. Но так же, как для врача развивающаяся болезнь делает явной подспудную жизнь организма, для историка победное шествие бед, обрушивающихся на общество, служит симптомом состояния этого общества.

Подкрепление к сарацинам из Френе приходило но морским дорогам, их флот доплывал и до охотничьих угодий, облюбованных для себя викингами. Преграждение пути захватчикам было бы самым верным средством против разбоя. Подтверждением этому действия испанских арабов, не пустивших в средиземноморские воды викингов, а впоследствии победы флота, наконец-таки созданного королем Альфредом, и в XI веке очищение Средиземного моря от пиратов моряками итальянских городов. Но поначалу власть имущие христианского мира обнаружили полную неспособность к самозащите. Разве мы не видели, что хозяева провансальского побережья, где сегодня гнездится столько рыбацких деревушек, обращались за морской помощью к далеким грекам? Не будем ссылаться на то, что у провансальских сеньоров не было военных кораблей. Искусство мореходства находилось тогда на таком уровне, что вполне можно было переоборудовать в них рыбачьи и купеческие барки, прибегнув к услугам конопатчиков, чтобы сделать их более неуязвимыми; что касается матросов, то их было в избытке. Но похоже, что Запад в это время совершенно отошел от мореходства, и эту странную несостоятельность открыли для нас все те же морские нашествия. Города на провансальском побережье, при римлянах располагавшиеся на берегах бухточек, к этому времени передвинулись вглубь суши{38}. Алкуин в письме, которое он написал королю и сеньорам Нортумбрии после первого нападения викингов, говорит «никогда мы не видели подобных мореходов», и эти слова заставляют задуматься{39}. Ведь речь-то шла только о том, чтобы переплыть Северное море! И когда спустя век король Альфред решил справляться с врагом его собственным оружием, часть моряков ему пришлось нанимать во Фризии, где население с давних пор специализировалось по части каботажа вдоль северного побережья, что совершенно разучились делать их соседи. Настоящее английское мореходство было налажено только Эдгаром, его правнуком (959-975){40}.[14] Галлия еще неспешней училась смотреть поверх своих скал и песчаных дюн. Показательно, что по большей части словарь французских морских терминов состоит из очень поздних заимствований то из скандинавского, то из английского.

Когда же сарацины, норманны или отряды венгров оказывались на территории страны, остановить их было необыкновенно трудно. Надежная структура управления возникла лишь там, где люди жили очень скученно. А в те времена даже в самых благоприятных для жизни районах плотность населения в сравнении с современными мерками была очень мала. Пустоши, ланды, леса представляли собой возможность всяческих неожиданностей. Болотистые заросли кустарников, позволившие бежать королю Альфреду, с таким же успехом могли прятать и разбойников. По существу, трудности были точно такими же, с какими сталкивались наши офицеры, которые охраняли границы Марокко или Мавритании. Прибавим к этому еще и отсутствие властных структур, которые могли бы контролировать эти обширные территории.

Ни сарацины, ни норманны не превосходили вооружением своих противников. В могилах викингов самые лучшие мечи отмечены маркой франкских мастеров. А в скандинавских сагах часто упоминаются «мечи из Фландрии». И там же герои охотно надевают «валлийские шлемы». Венгры, степняки и охотники, были, без сомнения, лучшими наездниками и лучниками, нежели жители Европы, но они терпели поражение в регулярном сражении. Словом, преимущества завоевателей имели не технический, а социальный характер. Венгры, как впоследствии монголы, самим своим образом жизни были приспособлены к войне. «Когда два отряда равны численностью и силой, победа останется за тем, который больше привык к кочевой жизни», — замечает арабский историк Ибн-Хальдун{41}. Для древнего мира это был почти что непреложный закон, по крайней мере до той поры, пока оседлые не смогли поставить себе на службу более совершенную политическую организацию и техническое оснащение. Кочевник, по существу, был прирожденным солдатом, готовым в любую минуту отправиться в поход со всем своим привычным обиходом: лошадью, оснащением, провиантом, помогало ему и врожденное чувство ориентации в пространстве, совершенно чуждое человеку оседлому. Что же касается сарацинов и викингов, то и их отряды были изначально предназначены для военных действий. Как могло противостоять этим рвущимся в бой отрядам собранное наспех со всех концов уже атакованной страны войско? Из рассказов английских хронистов видно, насколько подвижным было here, датское войско, и насколько неуклюжим и малоподвижным fyrd — англосаксонское, от которого трудно было дождаться успешных действий в силу того, что в нем постоянно менялся состав, поскольку воинов после недолгой службы отпускали так же ненадолго домой. Все эти несуразности были особенно явственны в начале нашествий. Но викинги мало-помалу стали превращаться в колонизаторов, а венгры на берегах Дуная в крестьян, и новые заботы сковали их подвижность.

А как же класс профессиональных воинов, который возник на Западе благодаря системе вассальной зависимости и феодов? Неспособность этого созданного для войны социального механизма организовать действенную и надежную защиту, к сожалению, свидетельствует о его внутренних несовершенствах.

Согласны ли были эти профессиональные военные воевать? «Все бегут» — записывает в 862 году или около того монах Эрмейтер{42}. Дело было в том, что первые завоеватели наводили ужас даже на самых подготовленных к войне людей; подобный панический эффект отмечают многие этнографы: примитивные племена, в том числе и воинственные, ударяются в безудержное бегство, увидев чужаков{43}. Профессиональные воины того времени храбро встречали привычную опасность, но, как это свойственно людям неразвитым и грубым, пасовали перед неожиданным и неведомым. Монах из Сен-Жермен-де-Пре, описывающий по свежим следам появление на Сене драккаров викингов в 845 году, взволнованно замечает: «Никогда, никогда не слышали ни о чем подобном, никто о таком даже и не читал»{44}. Впечатлительность питалась витающими в воздухе легендами и ожиданием конца света. Ремигий Осерский передает, что бесчисленное число людей считали венгров народом Гога и Магога, несущим весть об Антихристе{45}. Еще более распространенной была идея о том, что все эти несчастья — кара Божия. Письма Алкуина, которые он посылает в Англию после разграбления Линдисфарна, по существу, являются призывом к покаянию и воспеванием добродетели, ни о какой организации сопротивления в них нет и речи. Но только для начального периода характерна подобная отъявленная трусость. Со временем отваги стало больше.

Суть в том, что сеньоры, когда шла речь об их жизни или имуществе, были вполне способны вступить в бой, но они не были способны на методическую организацию защиты, и очень мало кто из них понимал связь между частными и общими интересами. Эрментер не ошибался, когда среди причин скандинавских побед называл наряду с малодушием и «оцепенением» христиан еще и их «раздробленность». Разве один из королей Италии не вступил в сделку с опасными разбойниками из Френе, а другой, Беренгарий I, разве не взял на службу венгров? Король аквитанский Пипин II принял на службу норманнов. А парижане в 885 году отправили викингов в Бургундию. Жители порта Гаэта долгое время сотрудничали с сарацинами из Монте Ардженте и только за золото и земли согласились оказать помощь лиге, которая собралась с тем, чтобы прогнать их. Эти факты, равно как и многие другие, выявляют не что иное, как господствующий в то время менталитет. Но пытались ли все-таки христианские государи бороться? Пытались, но довольно часто предпринимаемые ими попытки оканчивались так же, как закончилось в 881 году предприятие Людовика III, который, желая преградить дорогу на Нормандию, построил замок на берегу Шельды и «не мог найти никого, кто бы его охранял». Относительно королевского войска можно повторить слова одного парижского монаха, который произнес их по поводу восстания 845 года, и, возможно, даже не без некоторого оптимизма: «Из тех, кого призвали, пришли многие, но не все»{46}. Еще красноречивее пример Оттона Великого, самого могущественного государя тех времен, который так и не смог собрать отряд, который взял бы приступом и покончил с разбойничьим гнездом в Френе. Если в Англии короли Уэссекса вплоть до последнего энергично и успешно сражались с датчанами, если в Германии Оттон воевал с венграми, то в остальных странах с врагами удачнее боролись местные власти, которые мало-помалу сформировались из мелкопоместных сеньоров: они были ближе к населению и дальше от величавых королевских амбиций.

Как бы ни было поучительно изучение последних нашествий, извлеченные уроки не должны заслонять для нас главного: нашествия прекратились раз и навсегда. До этих пор приходящие извне орды, приносимые ими опустошения и передвижение народов были основой истории Запада, как, впрочем, и всего остального мира. Но с этих пор для Запада с ордами покончено. Для Запада, но не для всего остального мира. Монголы и турки впоследствии только потревожат западные границы. Безусловно, и на Западе будут свои внутренние потрясения, но отсутствие инородных вмешательств, отсутствие вторжений извне будет способствовать последовательно нарастающему культурному и социальному развитию. Сравните совсем иную судьбу Индо-Китая, где в XIV веке великолепие кхмеров было уничтожено аннамитским или сиамским вторжением. Можно привести пример и более близкий — Восточная Европа, которую чуть ли не до нового времени угнетали степные народы и турки. Спросим себя, какая судьба была бы уготована России без половцев и монголов? И да позволено будет нам думать, что эта удивительная льгота, эта привилегия, которую мы делим разве что с Японией, стала фундаментальным — в самом глубинном, самом прямом смысле этого слова — фактором европейской цивилизации.

Книга вторая.

УСЛОВИЯ ЖИЗНИ И ДУХОВНАЯ АТМОСФЕРА

Глава I.

МАТЕРИАЛЬНЫЕ УСЛОВИЯ И ХАРАКТЕР ЭКОНОМИКИ

1. Два феодальных периода

Устройство управляющих обществом учреждений можно по-настоящему объяснить, лишь зная данную человеческую среду в целом. Иллюзорная работа, которую мы проделываем, превращая существо из плоти и крови в разные призраки, вроде homo oeconomicus, philosophicus, juridicus, полезна только в той степени, в какой мы не поддаемся ее соблазнам. Вот почему, хотя в этой серии уже есть книги, посвященные различным аспектам средневековой цивилизации, нужно полагать, что описания, сделанные в них под углом зрения, отличным от нашего, не освобождают от необходимости напомнить здесь основные черты исторического климата, характерного для европейского феодализма. Стоит ли добавлять, что, помещая этот очерк почти в начале книги, я вовсе не считаю, будто категории фактов, которые тут будут вкратце очерчены, обладают невесть какой первостепенной важностью. Когда сопоставляешь два частных феномена, относящихся к различным рядам (например, особый тип поселения и некие формы юридических групп), неизбежно возникает щекотливая проблема причины и следствия. Но если мы, сравнивая две цепи по природе несхожих явлений и рассматривая их эволюцию на протяжении веков, скажем: «Вот тут все причины, а вот там — все следствия», то подобная дихотомия будет уж вовсе лишена смысла. Разве общество, как и дух человека, не является сплетением непрестанных взаимодействий? И все же у любого исследования есть своя собственная ось. Анализ экономики или психологии, конечные пункты, с точки зрения изысканий, иначе ориентированных, — отправной пункт для историка социальной структуры.

В этой предваряющей картине, сознательно ограниченной в смысле темы, придется останавливаться лишь на самом существенном и наименее сомнительном. Об одном же намеренном пробеле надо все же сказать пару слов. Поразительный расцвет искусства в феодальную эпоху, по крайней мере с XI в., не только создал в глазах потомства не увядающую славу этой эпохе в жизни человечества. Искусство служило тогда языком для выражения наиболее возвышенных форм религиозного чувства, равно как и для столь характерного взаимопроникновения священных и мирских сюжетов, самыми наивными свидетельствами чего остались некоторые фризы и капители в церквах. Но, кроме того, искусство очень часто служило как бы прибежищем для духовных ценностей, которые не могли проявиться иным образом. Умеренность, к которой эпос был совершенно неспособен, следует искать в романской архитектуре. Точное мышление, которого не могли достигнуть нотариусы в своих грамотах, царило в работе строителей сводов. Однако отношения, связывающие пластическое выражение с другими аспектами цивилизации, пока еще слишком мало изучены, слишком, как нам кажется, сложны и слишком часто характеризуются отставанием или отклонениями; поэтому здесь придется не затрагивать проблем, создаваемых столь тонкими связями и столь вопиющими, на первый взгляд, противоречиями.

Было бы все же грубой ошибкой рассматривать «феодальную цивилизацию» как нечто цельное во времени. К середине XI в. наблюдается ряд весьма глубоких и всеобщих изменений, которые, несомненно, вызвало или сделало возможными прекращение последних нашествий; но в той мере, в какой эти изменения были его результатом, они проявились с запозданием в несколько поколений. Разумеется, то был не разрыв, а смена направления, которая, несмотря на неизбежную разновременность, в зависимости от страны и рассматриваемого феномена, охватила одну за другой почти все кривые социальной жизни. Короче, было два последовательных «феодальных» периода с весьма различными ведущими тональностями. В дальнейшем мы постараемся наметить как общие черты, так и различия в этих двух фазах.

2. Первый феодальный период: население

Мы не можем и никогда не сможем определить в цифрах, пусть приблизительных, численность населения наших стран в течение первого феодального периода. Плотность его наверняка сильно различалась по областям, и эти различия постоянно увеличивались из-за социальных потрясений. Наряду с подлинной пустыней иберийских плато — пограничная зона христианства и ислама была унылой no man’s land («ничейная земля»), — даже наряду с древней Германией, где медленно заполнялись бреши, пробитые миграциями предыдущего периода, земли Фландрии или Ломбардии представляли собой зоны относительно благополучные. Хотя эти контрасты, равно как их отголоски во всех нюансах цивилизации, бесспорно существенны, основная черта эпохи — повсеместное и резкое снижение демографической кривой. На всей территории Европы было куда меньше людей не только по сравнению с периодом, начинающимся XVIII в., но даже с временами после XII в.; также и в провинциях, прежде находившихся под властью римлян, население, по всем данным, было гораздо более малочисленным, чем в период расцвета империи. Даже в городах (а население самых крупных из них не превышало нескольких тысяч душ) между домами там и сям вклинивались пустоши, сады, даже поля и пастбища.

Ничтожная плотность населения еще снижалась из-за неравномерного его распределения. Понятно, что в сельских местностях природные условия, а также социальные навыки способствовали сохранению глубоких различий между заселенностью разных зон. В одних местах семьи, по крайней мере некоторые, селились подальше одна от другой, каждая в центре своего земельного владения — так было в Лимузене. В других, например в Иль-де-Франсе, почти все жители, напротив, были сосредоточены в селах. В целом, однако, давление господ и особенно забота о безопасности служили серьезными помехами для слишком большого рассеяния. Смуты раннего средневековья способствовали возникновению многолюдных поселений, где жили очень скученно. Но между этими поселениями повсюду пролегали пустынные земли. Даже под пашни, доставлявшие селу пропитание, надо было выделять, по отношению к числу обитателей, гораздо более обширные пространства, чем в наши дни. Ибо земледелие являлось тогда великим пожирателем территорий. На мелко вспаханных и, как правило, плохо унавоженных нивах колосья были тощие и росли негусто. А главное, никогда не подготовлялся под посев весь участок целиком. Самые передовые методы чередования культур предписывали, чтобы каждый год половина или треть возделываемой земли отдыхала. Часто бывало и так, что чередование пара и посевов проводилось беспорядочно, и поэтому дикой растительности всегда предоставлялся более длительный отрезок времени, чем культурным растениям; поля в таких случаях отвоевывались у целины лишь на время, причем на короткое. Так в самом сердце населенных мест природа постоянно стремилась взять верх. А вокруг, окаймляя селения и проникая в них, простирались леса, кустарники и ланды, огромные дикие пространства, где человек не то чтобы вовсе отсутствовал, но где он, угольщик, пастух, отшельник или изгой, мог существовать, лишь решившись на долгое отчуждение от подобных себе.

3. Первый феодальный период: коммуникации

Общение между этими распыленными группами людей было сопряжено со многими трудностями. Крушение Каролингской империи привело к исчезновению последней власти, достаточно разумной, чтобы заботиться об общественных работах, и достаточно сильной, чтобы довести до конца хотя бы некоторые из них. Даже древние римские дороги — менее прочные, чем обычно думают, — разрушались, так как их не поддерживали. Особенно портились мосты, которых уже никто не чинил. Добавьте к этому опасность передвижения, усиливавшуюся из-за сокращения населения, ею же отчасти вызванного. Каким сюрпризом было в 841 г. появление при дворе Карла Лысого в Труа посланцев, которые привезли государю королевские регалии из Аквитании{47}! Горсточка людей со столь драгоценным грузом сумела без помех преодолеть такое огромное пространство, где повсюду свирепствовали грабители. Гораздо меньшее удивление выражено в англосаксонской хронике, где рассказано о том, как в 1061 г. у ворот Рима один из знатнейших баронов Англии, эрл Тостиг, был захвачен шайкой бандитов, взявших с него выкуп.

По сравнению с современным нам миром скорость передвижения в те времена кажется ничтожной. Однако она была не намного меньше, чем впоследствии, до конца Средних веков, даже до начала XVIII в. В отличие от того, что мы наблюдаем теперь, наиболее высокой, причем с весьма существенной разницей, она была на море. 100-150 км в день не являлись для судна каким-то исключительным рекордом, разумеется, если направление ветра было не слишком неблагоприятным. Нормальный дневной переход по суше составлял, можно полагать, в среднем 30-40 км. Так ездили путешественники, которые не мчались, как угорелые: купеческие караваны, знатный сеньор, странствовавший от замка к замку или от одного аббатства к другому, армия, двигавшаяся с обозом. Какой-нибудь гонец или кучка решительных молодцов могли, постаравшись, проехать вдвое больше. Письмо, написанное Григорием VII в Риме 8 декабря 1075 г., прибыло в Гослар, у подножия Гарца, 1 января следующего года; гонец проделывал примерно по 47 км в день в среднем, а фактически, в какие-то дни, наверное, гораздо больше.

Чтобы путешествие было не слишком утомительным и долгим, следовало ехать верхом или в повозке: лошадь, мул не только идут быстрей человека, они лучше пробираются по бездорожью. Сезонные перерывы в связях возникали не столько из-за непогоды, сколько из-за отсутствия корма; уже каролингские missi требовали, чтобы их не посылали в поездки до сенокоса{48}. Между тем опытный пешеход мог, как ныне в Африке, покрыть в короткий срок поразительные расстояния и, вероятно, преодолевал некоторые препятствия лучше, чем всадник. Карл Лысый, готовясь ко второму своему походу в Италию, намеревался обеспечить себе связь с Галлией, в том числе и через Альпы, с помощью пеших гонцов{49}.

Неудобные и небезопасные, эти дороги и тропы не были, однако, пустынными. Напротив, там, где транспортировка затруднена, человек вынужден двигаться к вещи, ибо вещи дойти до него не так-то просто. А главное, не было такой службы, такого технического усовершенствования, которые заменяли бы личный контакт. Управлять государством, сидя во дворце, было невозможно; чтобы держать страну в руках, приходилось беспрестанно разъезжать по ней во всех направлениях. Короли первого феодального периода буквально не вылезали из седла. Так, в течение одного года, отнюдь не исключительного, а именно 1033, император Конрад II проехал из Бургундии к польской границе, оттуда в Шампань и, наконец, вернулся в Лужицу.

Барон со свитой постоянно переезжал из одного своего владения в другое. И не только чтобы лучше за ними присматривать. Приходилось их посещать, чтобы тут же на месте употребить съестные припасы, перевозка которых в общий центр была бы и затруднительной и дорогостоящей. Всякий купец, не имевший агентов, на которых можно возложить заботы о купле-продаже, и вдобавок знавший почти наверняка, что в одном месте он не найдет нужного числа клиентов для обеспечения своих барышей, был разносчиком, «коробейником», странствовавшим в погоне за богатством по горам и долам. Клирик, жаждущий знаний или аскетической жизни, должен был пересечь Европу, чтобы добраться до желанного наставника: Герберт из Орильяка изучал математику в Испании, а философию в Реймсе; англичанин Стефан Гардинг постигал праведную монашескую жизнь в бургундском аббатстве Молем. До него святой Одон, будущий настоятель Клюни, объехал всю Францию в поисках монастыря, где братия блюдет устав.

Несмотря на давнюю враждебность бенедиктинского ордена к «пустобродам», плохим монахам, вечно «шатающимся по свету», все в жизни духовенства способствовало кочевому образу жизни: интернациональный тип церкви, использование священниками и образованными монахами латыни как общего языка; преемственные связи между монастырями, разбросанность земель их вотчин, наконец, «реформы», которые, периодически сотрясая огромное тело церкви, превращали места, прежде других захваченные новым духом, в притягательные очаги, куда стекались отовсюду жаждущие правильного устава, и из них же ревнители веры устремлялись во все концы во имя торжества католицизма. Сколько чужаков нашло приют в Клюни! Сколько клюнийцев разлетелось по чужим краям! При Вильгельме Завоевателе во главе почти всех нормандских епископств и крупных аббатств, куда докатились первые волны «григорианского» пробуждения, стояли итальянцы или лотарингцы; архиепископ Руана Мориль был уроженцем Реймса и до того, как занял кафедру в Нейстрии, учился в Льеже, преподавал в Саксонии и вел отшельническую жизнь в Тоскане.

Но и простые люди хаживали по дорогам Запада: то были беженцы, спасавшиеся от войны или от голода; искатели приключений, полусолдаты-полубандиты; крестьяне, которые, ища лучшей жизни, надеялись найти вдали от родины еще невозделанные земли; и, наконец, пилигримы. Ибо само религиозное умонастроение побуждало к перемещениям, и не один добрый христианин, богатый или бедный, клирик или мирянин, полагал, что только дальнее паломничество может спасти его тело или душу.

Часто отмечалось, что хорошие дороги имеют свойство образовывать с выгодой для себя пустоту вокруг. В феодальную эпоху, когда все дороги были плохими, не существовало таких дорог, которые могли притянуть к себе все движение. Конечно, особенности рельефа, традиция, наличие рынка или святыни оказывали свое воздействие. Однако с гораздо меньшим постоянством, чем иногда думают историки, изучающие литературные или эстетические влияния. Какое-нибудь случайное происшествие — дорожное несчастье или вымогательства местного сеньора — могло отклонить поток в сторону, и порою надолго. Когда на старинной римской дороге был сооружен замок, в котором обосновался род рыцарей-грабителей господ де Меревиль, а в нескольких лье оттуда аббатство Сен-Дени учредило приорство в Туре, где купцы и паломники находили радушный прием, этого оказалось достаточно, чтобы окончательно отклонить на запад проходивший по области Бос отрезок пути из Парижа в Орлеан, отныне навсегда изменивший античным каменным плитам.

Но главное, с момента отбытия и до прибытия у путешественника почти всегда было на выбор несколько маршрутов, ни один из которых не представлялся безусловно наилучшим. Короче, движение не сосредоточивалось в нескольких крупных артериях, но прихотливо растекалось по множеству мелких сосудов. Обитатели любого замка, села или монастыря, даже самого отдаленного, могли рассчитывать, что их время от времени будут посещать странники, эта живая связь с большим миром. Зато немного было таких поселений, куда странники наведывались регулярно.

Дорожные препятствия и опасности отнюдь не отбивали вкуса к передвижению. Только каждое перемещение становилось целой экспедицией, чуть ли не волнующим приключением. Хотя под давлением необходимости люди не боялись предпринимать довольно далекие путешествия — вернее, боялись, но, пожалуй, не так, как в более близкие к нам века, — они очень неохотно совершали короткие, но часто повторяющиеся переходы туда и обратно, которые в других цивилизациях входят в повседневный быт, особенно если то были люди простые, по роду занятий домоседы. Отсюда удивительная, на наш взгляд, структура системы общения. Не было такого уголка, который не вступал бы время от времени в контакт с этим подобием броуновского движения, непрерывного и в то же время непостоянного, которым было охвачено все общество. Но между двумя близлежащими селениями сношения были куда более редкими, расстояние между людьми, если можно так выразиться, бесконечно большим, чем в наши дни. Если цивилизация феодальной Европы предстает, в зависимости от угла зрения, то поразительно универсалистской, то крайне партикуляристской, источник этой антиномии прежде всего в системе коммуникаций, столь же благоприятной для далекого распространения течений весьма общего воздействия, сколь неблагоприятной в малом масштабе для унифицирующего влияния соседских взаимоотношений.

Единственная служба пересылки писем, функционировавшая почти регулярно в течение всей феодальной эпохи, связывала Венецию и Константинополь. Западу она была практически неизвестна. Последние попытки поддерживать для государя почтовую службу с перекладными по завещанному римскими властями образцу прекратились вместе с распадом Каролингской империи. Для всеобщей дезорганизации тех времен показательно, что даже у германских государей, подлинных наследников этой империи и ее честолюбивых стремлений, не хватало то ли власти, то ли разума, чтобы возродить эту службу, столь необходимую для управления обширными территориями. Монархи, бароны, прелаты вынуждены были поручать свою корреспонденцию нарочным. Лица же менее высокого ранга прибегали к услугам странников, например паломников, направлявшихся в Сант-Яго в Галисии{50}. Относительная медлительность посланцев, невзгоды, на каждом шагу грозившие им задержками, приводили к тому, что действенной властью была только власть на месте. Всякий местный представитель высшей власти, непрестанно вынужденный принимать на свой страх и риск ответственные решения (в этом смысле богата поучительными примерами история папских легатов), старался, по вполне естественной склонности, обеспечить при этом выгоду для себя и в конце концов стремился основать независимую династию.

Если же кто хотел узнать, что делается в дальних местах, ему независимо от ранга приходилось полагаться на случайные встречи. В картине тогдашнего мира, которая рисовалась уму даже самых осведомленных людей, было немало пробелов; о них могут дать представление ляпсусы, от которых не свободны и лучшие из монастырских анналов, своего рода протоколов, составленных охотниками до новостей. И очень редко в них верно указано время. Разве не поразительно, например, что такая особа, как епископ Фульберт Шартрский, имевший благодаря сану немалые возможности узнавать новости, удивился, получив для своей церкви дары от Кнута Великого, ибо, по его признанию, он полагал, что этот государь — еще язычник, хотя в действительности Кнут Великий был окрещен в детстве{51}. Весьма недурно осведомленный в германских делах монах Ламберт Герсфельдский, переходя к рассказу о важных событиях, происходивших в его время во Фландрии, стране пограничной и — частично — имперском феоде, громоздит одну нелепость на другую. Что и говорить, такие примитивные знания были весьма жалкой основой для политики с большим размахом.

4. Первый феодальный период: торговый обмен

Европа первого феодального периода не вела абсолютно замкнутую жизнь. Между нею и соседними цивилизациями существовало несколько потоков торгового обмена. Самым оживленным был, вероятно, обмен между Европой и мусульманской Испанией, тому свидетельство — множество арабских золотых монет, которые таким путем проникали на север Пиренейского полуострова, где их высоко ценили и поэтому часто имитировали. Напротив, в западной части Средиземного моря плаванье судов на дальние расстояния прекратилось. Главные линии коммуникаций с Востоком пролегали в других местах. Одна, морская, проходила по Адриатическому морю, на берегу которого красовалась Венеция, обломок Византии в оправе чуждого ей мира. Сухопутная линия — дорога на Дунай, давно перерезанная венграми, — была почти полностью заброшена. Но дальше на север, по путям, соединявшим Баварию с крупным пражским рынком и тянувшимся оттуда по уступам северного склона Карпат до самого Днепра, двигались караваны, на обратном пути груженные также товарами из Константинополя и Азии. В Киеве они встречали могучий перекрестный поток, который по степям и водным путям устанавливал контакт между странами Балтики и Черным и Каспийским морями, а также с оазисами Туркестана. Ибо Запад тогда был не в силах выполнять функцию посредника между севером или северо-востоком континента и восточным Средиземноморьем; и, без сомненья, он не мог предложить на своих землях ничего равноценного тому мощному товарообмену, что принес процветание Киевской Руси.

Сосредоточенная в очень жиденькой сети торговля вдобавок была крайне анемичной. Хуже того, ее баланс, видимо, был резко дефицитным, по крайней мере в торговле с Востоком. Из стран Леванта Запад получал почти исключительно предметы роскоши, стоимость которых, очень высокая сравнительно с их весом, позволяла не считаться с расходами и риском транспортировки. Взамен Запад не мог предложить ничего, кроме рабов. Да еще можно полагать, что большая часть двуногого скота, награбленного в землях славян и латтов за Эльбой или закупленного у британских торговцев, направлялась в мусульманскую Испанию; Восточное Средиземноморье было в изобилии обеспечено этим товаром и не нуждалось в его импорте большими партиями. Барыши от этой торговли, в целом невысокие, не покрывали расходов на закупку драгоценностей и пряностей на рынках византийского мира, Египта или Передней Азии. Происходило постепенное выкачивание серебра и особенно золота. Если несколько купцов и были обязаны своим богатством этой торговле с далекими странами, то для общества в целом она была лишь еще одной причиной нехватки звонкой монеты.

Конечно, на «феодальном» Западе сделки никогда не производились полностью без денег, даже в среде крестьян. А главное, деньги не переставали играть роль обменного эквивалента. Должник часто платил продуктами, но продукты эти обычно «оценивались» каждый по своей стоимости, и итог стоимостей совпадал с ценой, выраженной в ливрах, солидах и денариях.

Итак, будем избегать слишком общего и неопределенного термина «натуральное хозяйство». Лучше говорить просто о монетном голоде. Недостаток монет еще усугублялся анархией, которая царила в их чеканке и сама была результатом как политической раздробленности, так и затрудненных коммуникаций, ибо на всяком крупном рынке приходилось, во избежание нехватки монет, иметь свой монетный двор. Если не считать имитаций чужеземных монет и исключить некоторые неходкие местные монетки, повсюду чеканили денарий, серебряную монету невысокой пробы. Золото циркулировало лишь в виде арабских и византийских монет или их копий. Ливр и солид стали всего лишь арифметическим производным от денариев, без надлежащего материального обеспечения. Но у разных денариев была в зависимости от их происхождения различная стоимость в металле. Мало того, в одной и той же местности, в каждой или почти каждой партии монет менялись либо вес, либо лигатура. Редкие и из-за отклонений от нормы неудобные монеты обращались к тому же медленно и нерегулярно, и человек никогда не был уверен, что при надобности сможет их раздобыть. Мешало и то, что торговый обмен был недостаточно интенсивным.

Но остережемся и здесь чересчур поспешной формулы: «замкнутое хозяйство». Ее нельзя применить с точностью даже к мелким крестьянским усадьбам. Мы знаем о существовании рынков, где простолюдины, несомненно, продавали часть своего урожая и живности горожанам, духовенству, воинам. Так они добывали денарии для уплаты повинностей. И лишь самый горький бедняк никогда не покупал нескольких унций соли или железа. Что же до пресловутой «автаркии» крупных сеньорий, то пришлось бы допустить, что их владельцы обходились без оружия и драгоценностей, никогда не пили вина, если только виноград не рос на их землях, и довольствовались одеждой из грубых тканей, изготовленных женами их держателей. Даже несовершенство земледельческой техники, социальные смуты и, наконец, стихийные бедствия отчасти способствовали поддержанию некоей внутренней торговли; если в случае неурожая многие буквально умирали с голоду, то население в целом не доходило до такой крайности, и нам известно, что из краев более благополучных в края, охваченные голодом, шло на продажу зерно, причем часто по спекулятивным ценам. Таким образом, товарообмен отнюдь не отсутствовал, но был в высшей степени нерегулярным. Общество того времени знало, конечно, и куплю и продажу. Но, в отличие от нашего, оно еще не жило куплей и продажей.

Торговля, хотя бы в форме обмена, была не единственным и, пожалуй, не самым важным из каналов, по которым в те времена происходило перемещение материальных благ от одного социального слоя к другому. Большое количество продуктов переходило из рук в руки в виде повинностей, выплачивавшихся господину за покровительство или просто в знак признания его власти. Так же и товар иного типа — человеческий труд: барщина доставляла больше рабочих рук, чем наем батраков. Короче, торговый обмен в строгом смысле занимал в экономике, бесспорно, меньше места, чем повинности; и поскольку торговый обмен был мало распространен, а существовать одними трудами рук своих было терпимо лишь для неимущих, то богатство и благополучие представлялись неотделимыми от власти.

Но и самим власть имущим подобная организация экономики давала в конечном счете весьма ограниченные средства. Произнося слово «деньги», мы подразумеваем возможность накопления, способность выжидать, «предвкушение будущих благ», а все это при нехватке монет было чрезвычайно затруднено. Разумеется, люди пытались копить иными способами. Бароны и короли набивали сундуки золотой или серебряной посудой и драгоценностями; в храмах собирали побольше дорогой церковной утвари. Нужно сделать непредвиденный расход? Что ж, продают или закладывают корону, чашу, распятие или же отдают их переплавить на ближайший монетный двор. Но такой вид расчета, именно в силу замедленного торгового обмена, был делом нелегким и не всегда выгодным, да и самые сокровища не обеспечивали в целом значительной суммы. Люди знатные, как и простые, жили ближайшим днем, рассчитывая лишь на сегодняшние доходы и будучи вынужденными тут же их тратить.

Вялость товарооборота и денежного обращения имела и другое, притом серьезнейшее, следствие. Она до крайности снижала общественную роль жалованья. Ведь выплата жалованья предполагает со стороны работодателя владение достаточно большой наличностью, источнику которой не грозит с минуты на минуту иссякнуть, а со стороны нанимающегося — уверенность, что полученные им деньги он сможет потратить на приобретение необходимых для жизни товаров. В первый феодальный период не было ни того, ни другого условия. На всех ступенях иерархии — шла ли речь о короле, желавшем обеспечить себе службу видного военачальника, или мелком сеньоре, старавшемся удержать при себе оруженосца или скотника, — приходилось прибегать к форме вознаграждения, не основанной на периодической выплате некоей денежной суммы. Тут было возможно два решения: взять человека к себе, кормить его, одевать, давать ему, как говорилось, «харчи» или же, как компенсацию за труд, уступить ему участок земли, который то ли при непосредственной эксплуатации, то ли в форме повинностей, взимаемых с земледельцев, позволит ему самому обеспечить свое существование.