Свершилось. Пришли немцы!

Кажется, мы поняли, зачем они приезжают так часто. Курт проговорился. Они, по-видимому, боятся, что нас у них украдут испанцы. Очень много расспрашивали меня про мое отношение к капитану. Кто бывает у нас из испанских офицеров. Дураки. Испанцев пропаганда совершенно не интересует. Это дело немцев, по их мнению, а они только гости. И им совершенно наплевать на все русские и нерусские дела в мире. И на всю политику. Это просто наемники, которые решили подработать денег на войне. Как в Средние века. Только теперь стараются заработать на автомобиль, а тогда на лошадь и на хорошую землю. Мой портной Маноло так и считает, как только будет довольно на покупку автомобиля – он едет домой и женится на своей Пепите. Вот и вся их политика.

Сегодня я сказала Курту, что мы будем с ними до конца. Пока они победят большевиков. А там посмотрим, что нам принесут немцы. Он заявил, что ему-то я могу это говорить, но что больше никому из немцев это говорить нельзя. Что это: в самом деле искренно или провокация на дружбу? Я поблагодарила. Еще он сказал, что ему много говорили о Коле, но он теперь видит, что и я имею очень большую ценность. Я спросила: для чего? Для разведки? Он начал с жаром уверять, что он и Пауль нас очень ценят просто как замечательных русских людей и постараются нас во что бы то ни стало спасти. От чего «спасти»? Сомнительное преимущество быть ценимым вражеской разведкой. Ведь теперь совершенно ясно уже, что немцы нам не помощники в нашей борьбе с большевиками. И ни на кого нам надеяться, кроме как на самих себя, не приходится.

1. 12. 42. Среди прочей дряни, какую нам немцы присылают здесь для чтения, вдруг попалась книжка Ивана Солоневича «Бегство из советского рая»[207]. Читала ее всю ночь. Такой правды о нашей дорогой родине еще никто не написал. Стало обидно, что мы сидим здесь в этой дыре. И мы могли что-нибудь подобное написать. Коля все мечтает о газете. Я уже ясно вижу, что ничего из этого дела не выйдет, но пусть потешится.

3. 12. 42. Испанцы неподражаемы. Сегодня один из них, катаясь на финках, провалился под лед Славянки. Утонуть в ней невозможно, но промок он до нитки. Он и не подумал пойти переодеться, а продолжал кататься как ни в чем не бывало. На финках обычно все здравомыслящие люди катаются вдвоем, и тогда один сидит в кресле, а другой правит, стоя на полозьях. Для этого они и устроены. Но испанцы становятся на сиденье и так катятся с горы в реку. Орут они при этом так, как будто бы пришел их последний час. Испанцы доставили мне огромное удовольствие и злорадство. Все в доме сидят без света. Испанские часовые на электростанции пекли ночью картошку и мимоходом сожгли станцию. Городской голова пришел к нам жаловаться на это, какие они теперь несчастные. Я сказала, что не могу найти в своем черством сердце сочувствия. Сидим все время без света и ничего, не помираем. Он был страшно сконфужен, так как, конечно, он забыл, что у нас нет проводки. Только и нашелся спросить, почему я ему не сказала об этом раньше. Я сказала, что и говорила, и писала. Очень быстро после этого недоразумения вымотался. Коля говорит, что нельзя быть такой беспощадной к людям. Почему! Что же мне еще ему и сочувствовать? Такое эгоистическое хамье. Спасибо милым испанцам.

12. 12. 42. Мой капитан совершенно помешался. Вчера опять устроил баню, но уже для штаба полка. И почему импульс чистоты нападает на них именно тогда, когда у нас срочная работа для фронта. Капитан с ехидным видом представил мне начальника штаба, который меня благодарил за прекрасную БАНЮ. Какой-то повальный идиотизм.

1[.]. 12. 42. Совершенно невозможно передать все сумасшествие последних дней. При виде меня капитан только яростно выворачивает глаза и скрывается. Мне стало очень весело жить. Все-таки хоть какое-то развлечение. Сержанты и все солдатишки не понимают, как им вести себя со мною, и потому моя мастерская все время пустует. Никогда я не работала в таком покое.

20. 12. 42. Прибегал Доцкий и орал, что я подкапываюсь под его авторитет как переводчика, что завела шашни со штабом полка и пр. Я его осадила. А с авторитетом было так: я попросила его перевести капитану, что мне необходимы бельевые корзины, а он не знал слова «корзина». Тогда я ему посоветовала к следующему разу выучить все прачечные слова и прибавила, что ругательных и коммерческих мне не требуется. А так как он дико спекулирует на всем, то он и рассвирепел. А тут его еще нацукали в штабе. Этим я не улучшила моих с ним отношений, но он такая дрянь, что позорно быть с ним в хороших отношениях.

21. 12. 42. Приезжал какой-то тип из пропаганды из Гатчины. Немец. Приглашал Колю перейти к ним на работу, а значит, и переехать в Гатчину. Все-таки близится, кажется, наше освобождение с фронта. Но, Боже, как это все медленно. Да и выйдет ли еще это дело.

22. 12. 42. Прачечную закрыли на праздники. Порядочность тоже имеет свои отрицательные стороны. Ни я, ни прачки не получили полагающихся нам подарков к празднику или за строптивость моего характера, или, может быть, испанцы их украли. Все может быть. Ничего, сдеру с немцев как-нибудь. За себя-то мне наплевать, а вот прачек жалко. Все же там какая-то еда полагается.

23. 12. 42. Странно, но Рождество ощущается и в нашем ужасном и фантастическом мире. Немцы его ощущают острее, нежели испанцы. По-видимому, акции мои стоят высоко. Доцкий САМ принес подарки для меня и прачек. Нежирно, но все же кое-что сладкое есть и даже по пяти сигарет. Боюсь, что их полагается больше, но выяснять не стала. Получили от городского головы приглашение ЗАВТРА на елку. Наше-то Рождество только через две недели. Вот уже поистине бескорыстный подхалимаж.

27. 12. 42. Все наши немецкие друзья перебывали у нас за эти дни. Солдаты, конечно. Сейчас в испано-русском окружении они себя ощущают особами второго класса и инстинктивно тянутся к нам, кто им этого не дает почувствовать. А мы, благодаря нашей демократической биологии, никак не можем смешивать всех немцев с СС, СД и прочими «эсами». Их там еще какое-то невероятное количество есть.

И они это очень остро чувствуют. Наши СД-друзья прислали нам все, что полагается немецким солдатам: желудевые печенья, сигареты, дропсы, но сами тактично не приезжали. Спасибо и на том.

Были мы на елке. Было противно и скучно. Но мне теперь везде так. Самое прекрасное – не ходить в прачечную, не видеть капитана, не сидеть часами за швейной машиной. Между прочим, «по договору» я не обязана заниматься починкой. Но я не умею сидеть без дела, а в прачечную я хожу время от времени. Совсем не затем, чтобы контролировать прачек, а затем, чтобы гонять оттуда солдатишек. Вот я и села за машинку. Мне передавали, что мой капитан сначала был от этого в восторге, потом хотел мне это запретить. Ничего не сказал все-таки. Я бы ему запретила! Вот олух-то!

У меня от сырости в нашем помещении начались сильные ревматические боли. Не дай Бог, опять начнутся мои нервные боли. Пропал тогда паек.

2. 1. 1943. Уже скоро три года как война. Сколько мы еще выдержим. Ходят тревожные слухи, что большевики начали большое наступление. Где – неизвестно. Газет мы не получаем. Радио запрещено под страхом расстрела. Оторваны от всего мира.

6. 1. 43. Был опять гатчинский представитель из пропаганды. Говорит, что дело с нашим переводом налаживается. Неужели выйдет! Жалко Колю. Меньше всего он приспособлен для сидения в щели и ничегонеделания. Делать уже, по-видимому, кое-что можно. Осторожно наводим справки о народе на будущее время. Но народа-то здесь уже не осталось. Или мародеры, или инвалиды вроде нас. Но ведь где-то есть настоящий народ и настоящая возможность с ним работать. Слухи о лагерях в Германии все ужаснее и невозможнее. Проклятые бандиты все на свете.

8. 1. 43. Сегодня в городе произошел настоящий и грандиозный скандал: Фюрст выпорол плетью некую девицу. Она, не будь дура, пошла в часть к знакомым испанцам, подняла юбку и всей части продемонстрировала полосы от плети. Испанцы понеслись на улицу и начали избивать всех попадавшихся им по дороге немцев. Побоище было настоящее. Как всегда в теперешнем сумасшедшем мире рыцарство проявило не офицерство, оставшееся совершенно равнодушным, а простые солдаты. Похоже на то, что теперь во всем мире народ лучше своих правителей и своей «элиты». Немцы как будто нарочно делают все возможное, чтобы оттолкнуть от себя людей. Идиоты.

Какое несчастье для русского народа, что ему приходится ждать помощи от немцев, а не от настоящих демократических народов. Но эти самые демократические народы усиленно помогают большевикам, а значит, предают русский народ на издевательство и уничтожение. Неужели же они не понимают, какую петлю они готовят на свою собственную шею? Неужели никто из этих умников не может догадаться, что для них же самих большевики как союзники опаснее, чем как враги. Говорят, что они понимают только свою выгоду. И этого нет. Всякому русскому колхознику ясно, что выгоднее было бы дать немцам разбить большевиков, а потом вместе с Россией разбить немцев.

12. 1. 43. Как долго тянется зима. Пальто нет. Мерзну в своем летнем. Дрова пилить все тяжелее и тяжелее. Слава Богу, провели к нам свет. Прихожу домой, а у нас горит лампочка. Коля сияет. Дозебрило-таки городского голову. Рады мы несказанно. Теперь и почитать можно, и немного отмыться. Мыла теперь у меня сколько угодно. Воруем обмылки в прачечной. Да мыло какое! Не чета немецкой земле. Душистое и пенится. Зеленое. Никогда не представляли, что может быть такое стиральное мыло.

16. 1. 43. Слухи о том, что немцы застряли плотно – все упорнее. Винят в этом и самих немцев, и союзников. Неужели все жертвы, которые принес русский народ в эту войну, напрасны! И что мы за несчастные такие.

18. 1. 43. Были Пауль и Курт. Морды у них довольно-таки кислые. Но мы ни о чем не расспрашивали.

22. 1. 43. Как будто бы какой-то проблеск надежды. Сегодня у городского головы был человек прямо из Берлина и рассказывал о каком-то советском генерале Власове[208]. Вещи рассказывает невероятные. Как будто бы этот генерал с разрешения немцев и при их помощи организовывает русскую армию из военнопленных и ОСТОВЦЕВ[209]. Так называются те, кто поехал в Германию на работы. О том, каково их положение в лагерях, рассказывают такие невероятные вещи, что невозможно было бы поверить, если бы наше дорогое правительство не научило нас ничему подлому удивляться. Разве возможно, чтобы какое-либо другое правительство на свете запрещало родным переписываться со своими военнопленными и помогать им. А наше устроило так, не моргнув глазом.

Армия называется Российская освободительная армия[210]. РОА. Толком он рассказать ничего не мог. Ясно только, что это движение как будто не реставраторское. Идеологию для этой армии поставляет какая-то эмигрантская партия. Значит, опять какие-нибудь эс-эр или меньшевики. Других партий там как будто бы и нет. Да все равно. Всякая партия хороша, если она противобольшевистская и если она работает против них. Как глупо, что он толком ничего не знает. И как это так, сидеть в Берлине и не поинтересоваться такой вещью. Вероятно, опять какая-нибудь чепуха. Сколько же было разных слухов, что просто и не веришь ничему. Хотя, судя по тому, что наш городской голова чрезвычайно всем этим взволнован – слухи похожи на правду. И он не такой уж обыватель, как могло бы казаться.

25. 1. 43. Еще один Татьянин день на войне. Тяжело и печально. Как будто бы прошло не полтора года, а полтора века, как мы виделись с нашими ленинградцами. Здесь мы очень одиноки. Никого не интересует то, что интересует нас. Правда, здесь уцелела наиболее жуликоватая публика, вроде Белковского*, остальные или вымерли, или разбежались, или вывезены немцами. Интереснее всего наблюдать повылезавших откуда-то «бывших». Имеется даже один земский начальник[211]. Все они страстно мечтают о реставрации, о получении обратно своих имений, о возможности продолжать жизнь с того самого момента, на котором она прервалась в [19]17-м году. Ничему они не научились и ничему не в состоянии научиться. Народ для них по-прежнему быдло, и они мечтают расправиться с ним за все свои обиды. А перед немцами лебезят и лижут у них пятки. Вот и Белковский бьет по физиономии русского печника и унижается до тошноты перед немецким трубочистом. Видела сама своими глазами, и именно перед трубочистом.

* Так в тексте. Вероятно, речь идет о человеке, упоминавшемся ранее под фамилией Белявский.

2. 2. 43. Большевики обстреливают нас по ночам «Катюшами». Это какое-то артиллерийское приспособление, которое выбрасывает сразу несколько мин. Говорят, они специально приспособлены для стрельбы по «живой силе». Но стреляют только ночью и по городу, когда никакой «живой силы» нет. Вещь довольно противная. Вчера одна мина упала около нашего окна. Без последствий, если не считать того, что выпали все стекла и затлела занавеска на окне. Перекочевали на всякий случай за печку на кухню. Страшны, главным образом, осколки от стекол. Одна женщина 30-ти лет ослепла потому, что ей попали мелкие стекла в глаза.

3. 2. 43. Дело идет к весне. Хотя еще и очень холодно, но дни уже длиннее. Эвакуация усиливается. Говорят, что скоро нас всех поголовно вывезут. Никаким «говорят» народ уже не верит.

5. 2. 43. Уже три дня идут бои за Красный Бор. Бой иногда настолько приближается, что слышны крики и ружейная стрельба. В городе все в панике. Бежать некуда. Отобьют испанцы или нет, неизвестно. Немцы утверждают, что нам ничего не грозит, но весь город не спит и караулит, не грузится ли комендатура. Начальство клятвенно уверяет, что вывезет всех, если будет отступление. Но наших советских воробьев на немецкой мякине не проведешь.

8. 2. 43. Бой кончился. Сообщают также подробности: наступали пехотные части с танками. Селение Красный Бор танки заняли. Испанцы и все русское население сражались с винтовками и револьверами. Красные никого не «освобождали» и в плен не брали. Они подводили танки к домам и били в дома и подвалы, где скрывались русские. Испанцы держались выше всякой похвалы. Красных выбили. Потери у испанцев до 50% части, но они продолжали биться. Даже немцы ими восхищаются. А это много значит. Население немедленно переименовало «Красный Бор» в «Мясной Бор». Дело очень маленькое и никакого значения в общем ходе войны не имеет. Но нам совершенно безразлично – умрем ли мы при большом деле или когда «на фронте без перемен». А особенно все равно попасть к красным в лапы при сражении или без него. От души ненадолго отлегло. И так все время живем.

20. 2. 43. Слухи о разгроме немцев и о начавшемся большом наступлении большевиков подтверждаются. Погибла какая-то немецкая армия под Сталинградом. Несчастный русский народ. Что-то его ждет. Только ничего хорошего. За себя я стала спокойнее. Твердое решение всегда помогает. Мы в руки большевиков не попадем. Смотрю на нас с Колей как на смертников. Достала еще морфия.

Слухи о формировании армии генерала Власова подтверждаются. Только не поздно ли? Страшно, что она будет чем-нибудь вроде армии ген[ерала] Краснова[212]. Представляю этих «освободителей». Сама я казачка и казаков знаю хорошо. Они так же, как и прочие «бывшие», ничему не научились. Будет только лишняя резня, и народ тогда уже окончательно никому верить не будет. Они скомпрометируют всякую освободительную идею. Называют в числе «освободителей» Шкуро[213]. Как странно слышать эти имена теперь. Русский народ привык соединять с этими именами все, что только было плохого в монархии и Белом движении. И вот эта раритация опять вылезла на свет Божий и начинает шебаршить. Неужели же больше ничего не дала русская эмиграция? Русский народ сейчас пойдет за кем угодно против большевиков. Но после их свержения опять начнется резня. Если же то, что мы слышим об армии Власова, правда, то это истинный освободитель. Неужели нарождается в самом деле настоящее освобождение в России, а с нею и всего мира от этого дьявольского наваждения, которое именует себя большевиками. Страшно поверить. И можно было бы не с такими муками нарождаться этому освобождению.

1. 3. 43. Получили совершенно официальное сообщение о том, что мы переезжаем в Гатчину. Дело только за утверждением какими-то высшими инстанциями, что является простой формальностью. Колю приглашают на работу в пропаганду. Очень ему моркотно, я вижу. Неизвестно, что заставят делать в этой самой пропаганде. Если писать исследования о банях с точки зрения Заратустры – это еще ничего. Одна надежда на немецкий, вернее, на фашистский идиотизм.

Как мы различаем русский народ и большевизм, так же мы различаем немецкий народ и фашизм. И еще надежда на то, что чем дальше в тыл, тем больше возможностей, наконец, встретиться с тем, кто укажет, как связаться с делом Власова. Вот там бы начали пропаганду. А теперешние армии без пропаганды не существуют. Хоть бы скорее отсюда вырваться. Все-таки это тоже тюрьма, только расширенного образца.

Городской голова говорит, что в гатчинской пропаганде сидит очень симпатичная и теплая компания, которая ставит себе целью обставлять немцев. Дай-то Бог. Газета их, которую нам привез Курт, положим, никуда не годится. Захолустная советская газетенка. Когда мы сказали это Курту, он был потрясен нашей проницательностью. Редактором там, действительно, сидит бывший редактор районной советской газеты. Ведь вот удается же людям попасть на такое место. А мы как в западне. Говорят, что в западных областях – в Минске, Могилеве – выходят газеты и издаются русские книги. Почему же у нас тут такое убожество? Фронт мешает. До нас доходит такое страшное барахло из издающегося немцами для русских, что становится страшно: неужели все настоящие поэты и писатели остались «там».

5. 3. 43. Мой капитан совершенно взбесился. Сегодня орал на меня, почему я не достала ему каких-то корыт, которые он якобы приказал мне достать. Я слушала его молча, чем и привела в исступление. А потом сказала по-английски, чтобы не понял Доцкий, который переводил всегда не то, что я говорю, что ни о каких корытах я и не слыхала. Так как капитан знает английский еще меньше, чем я, а показать этого не хочет, то он заулыбался и ушел. Сомневаюсь, чтобы он понял меня, если бы и знал хорошо язык. Я сама не понимаю, что я говорю. Но когда я хочу выйти из неудобного положения, я всегда прибегаю к английскому с капитаном и могу быть спокойна. Ничего не поймет и сделает так, как я хочу. Доцкий рассвирепел и заявил ядовито, что мне переводчик не нужен. Он нужен не мне, а капитану, сказала я нахально. Он вылетел совершенно бешеный. Дурак. Надоело мне все это до смерти. Хоть бы скорей куда-нибудь уехать.

6. 3. 43. Капитан спросил меня, почему я при Доцком говорю по-английски, а без него не хочу. Я ответила, что Доцкий не совсем правильно переводит, отсюда много недоразумений. Просиял и сказал, что «уберет» Доцкого. Хвастает. Ничего он сделать не сможет… Доцкий – переводчик штаба и занимается грабежом русского населения в пользу испанских офицеров.

Испанцы весьма падки на иконы. Доцкий разыскивает иконы и скупает их за бесценок и потом перепродает с барышом испанцам. Но испанцам они достаются совсем даром. Иногда он совсем не платит, отбирает икону. Если кто-нибудь протестует, то он грозит револьвером. Кому жаловаться? У них у всех круговая порука. Тоже один и из Мининых нашего времени. Старый эмигрант с волчьей хваткой. Презирает советских за их «моральное падение», как он один раз выразился при мне. А падение заключалось в том, что они, как «стадо баранов», терпели советскую власть. Я у него спросила, а что он делал за границей, чтобы помочь русскому народу. «Состоял в партиях», сообщил он, но какие это были партии, не сказал. Трикдан относится к нему как к прохвосту. Совершенно прав. А как мы все притерпелись ко всякому безобразию. Вот Доцкий приходит к нам, и мы его не гоним. Ему необходимы все же «душевные разговоры», и он за ними приходит к Коле. У нас складывается привычка. Не гнали же мы Катьку и Марка. Вот и теперь терпим. А гнать надо было бы. Хотя тогда никого, кроме моих немецких «кралечек», и пускать в дом нельзя было. Они самый порядочный и честный элемент из нашего окружения.

11. 3. 43. Дни один как другой. Только все больше накапливается гнусных и противных наблюдений. Убило снарядом какую-то бабу-спекулянтку. Управа делила наследство. Нам достался ее последний паек, с каким ее и убило. Полицай нам принес сумку с пайком. На дне мы нашли ее паспорт и в нем 11 000 рублей и завернутые в тряпочку несколько драгоценных камней и золотые часы. Коля пошел к городскому голове и сказал о находке. Тот примчался как ошпаренный и забрал все. Оказывается, он искал ее паспорт. После этого к нам было целое паломничество всего города – приходили и спрашивали: правда ли, что мы отдали в управу деньги и драгоценности. На наше недоумение сокрушенно качали головой и решили, что мы невменяемые. А тот полицай, что принес нам паек и не догадался осмотреть сумку, хотел повеситься. И нашей невменяемостью огорчались врачи, учителя, инженеры и прочий цвет интеллигенции. Или мы в самом деле невменяемые, или весь мир сошел с ума и нормальные только мы. Противно до смерти. Я, кажется, права, что на смену всем былым «измам» теперь пришел «шпанизм», и мир живет по нему.

15. 3. 43. Наше «донкихотство», как его именуют наши добрые друзья, вызвало даже отклик в столь благородном учреждении, как СД. Дошло даже до них. Курт и Пауль приехали узнать, правда ли все это. Вид у них был настолько идиотски торжественный, что я не утерпела и начала хохотать. Колька бесится. Вся эта история ему страшно надоела, и он говорит, что в следующий раз он непременно украдет деньги, чтобы только не разыгрывать роли благороднопоказательного идиота. Хвастает. Не украдет.

18. 3. 43. Ноги мои болят все больше и больше. Не знаю, долго ли я буду продолжать свою работу. А без испанского пайка нам смерть. Ни менять, ни продавать нам больше нечего совсем. Тоска. Надоело. А с переездом неизвестно, когда будет и будет ли. Доцкий нашел себе здесь невесту. Дочку доктора Попова. Такая же, как и он сам. Молодая интеллигентная женщина и ничем другим не занята, кроме сплетен. Как такой чисто мещанский провинциальный идеал сохранился в полнейшей неприкосновенности на нашей советской почве – непонятно. Но факт. И он нашел себе именно то, о чем мечтал все годы изгнания. По Сеньке и шапка. А все-таки приятно, что и на нашей земле существует любовь и невесты, и браки.

7. 4. 43. Я-таки серьезно разболелась и пролежала в постели две недели. Капитан ни за что не хотел меня кем-нибудь заменить. Хотя, говорят, Доцкий ему это усиленно предлагал. Дурак. Ему надо было уговаривать капитана ни за что не брать никого на мое место и усиленно хвалить меня. Тоже, психологи. Но все же, странно. Я была уверена, что капитан постарается избавиться от меня, воспользовавшись таким удобным предлогом. Солдаты, которые приходили меня навещать, говорили, что капитан очень недоволен, что меня нет. «Нет порядка». Воображаю, какой он там завел порядок. Были у меня два испанских врача. Относятся очень мило, но мало что понимают. Пришел немец, моментально поставил диагноз и назначил лечение. Когда мы испанцам предложили в виде гонорара наши последние иконы, то один мило отказался, а другой начал орать в благородном негодовании. Успокоили только тем, что это, мол, не плата за визит, а подарок на память о таком замечательном и приятном знакомстве. Просиял, но не взял. Немцу же предложили два плохих и совершенно антихудожественных бронзовых подсвечника, которые Коля по страсти к хламу подобрал буквально где-то на помойке. И я его все время ругала, что он захламливает квартиру. И немец их ухватил с восторгом и понес по улицам, даже ни во что не завернувши. А Колька теперь страшно нагличает и уверяет, что он это «предвидел». И ничего не предвидел, а просто и он, и немцы – барахольщики.

15. 4. 43. Весна в полном разгаре, а о нашем переселении никаких слухов. Я совсем настроилась на отъезд, и ничего меня не интересует, даже война с капитаном. Встретил он меня после болезни очаровательно. И мы пили вместе кофе в первый день моего прихода, и он был, как новый полтинник, и все повторял, что теперь он спокоен и начинается порядок. На другой же день у нас опять была с ним баталия, и он орал, чтобы я не думала, что меня некем заменить. Жалко стало вчерашних комплиментов.

Вчера, придя на работу, я услыхала как Маноло заорал: «Синьора иль нессесита» пришла! Они меня так прозвали, потому что почти все мои фразы с капитаном или сержантом я начинала словами: «иль нессесито» – необходимо. Вчера у нас был очередной торжественный обход капитаном наших владений. То он просто шатается по всем помещениям, а то на него нападает торжественность, и тогда он устраивает нам следующий спектакль. Впереди идет сам капитан в полупарадной тужурке, за ним выступает весьма торжественно и важно старший сержант с шапкой капитана на руках, именно на руках, а не в руках. За ними идут остальные сержанты и дежурные солдаты.

Иногда кто-нибудь из них тоже на руках несет наш многоязычный словарь. И вот это шествие торжественно движется из помещения в помещение, работы приостанавливаются, мы все встаем с мест и навытяжку ждем, когда эта пышность проследует. Первое время меня просто разрывало от смеха, теперь я уже привыкла.

В мое отсутствие произошла масса событий. Солдаты прибегают ко мне и наперебой делятся со мной всеми новостями. И я очень тронута этим. Мигуэль поехал было в отпуск, но на вокзале в Гатчине напился и подрался с какими-то немцами. Его посадили на несколько суток, а потом вернули в часть и лишили отпуска. И он ходит мрачный и поклялся страшной клятвой Мадонны, что зарежет пять немцев. Шоферу Игнацио обрили голову за пропой двух бидонов бензина. Он ходит с обвязанной головой и отказывается ездить куда бы то ни было. И капитан каждый раз лупит его по физиономии. Тореадор Маноло получил согласие на брак от своей барышни и теперь поет и свистит, как скворец, даже во сне. У сержанта Хуана родился сын. Портной Маноло уже скопил все, что нужно для автомобиля, и теперь ждет окончания своего срока, чтобы ехать домой. Пепе выдрессировал своего щенка становиться на задние лапки всякий раз, как проходит капитан, и тому это сначала понравилось, а теперь он это запретил. Пепе передрессировывает щенка. Снарядом убило одного солдата и ранило военнопленного украинца. Ребята забыли налить воды в кухонный котел, и он лопнул, и теперь вода греется для кухни в одном из наших прачечных котлов. И т.д., и т.д. Из-за котла у меня произошла ссора со всей командой. Они под предлогом необходимости в воде стали дневать и ночевать в прачечной. Я простояла целый день цербером в прачечной и гоняла их. Они на меня дулись один день. На другой день уже забыли, и мы опять друзья. Добродушные и милые. И я их очень полюбила. Притащили мне на память массу фотографий. И даже капитан имеется. Буду хранить. И только подумать, у нас знакомство с испанцами. Если бы кто-либо предсказал такую штуку в апреле [19]41 года, посмотрели бы как на сумасшедшего. После той закупоренности и оторванности от всего мира, наша теперешняя куцая свобода кажется фантастической. И уже этой свободой в некоторой мере мы насытились. Не ругаем теперь большевиков каждую минуту, как раньше. Чувства-то наши остались к ним прежние, но уже привыкли к сознанию, что можно теперь ГОВОРИТЬ о том, о чем раньше боялись подумать, чтобы не проговориться и во сне.

19. 4. 43. Получили известие, что машина за нами приедет через неделю. Переезжаем мы не в Гатчину, а в Тосно. Это 20 километров от фронта. В глубокий тыл. Неужели же правда! Не верю. Но городской голова говорит, что и комендатура об этом извещена, что имеются готовые пропуска, и я должна бросать свою прачечную и собираться.

20. 4. 43. Прощалась с капитаном. Он был не в духе, и потому не было особой сердечности, какую можно было бы ожидать. А я так надеялась даже на некоторое количество слез. Но зато солдатишки все были очень милы и сердечны. Все провожали меня до черты города. Шум и рев стоял такой, что патрули прибежали узнать – не напали ли большевики. Не хватало только, чтобы они и в самом деле открыли стрельбу по нам. Почему-то они этого не сделали, хотя, конечно, слышали.

28. 4. 43. Все упаковано и сидим на узлах. Машины все нет и нет. Никаких известий о ней. Я грызу и Колину голову, и городского голову, и всех, кто только подвернется под руку, без различия пола, возраста и национальности. Если только судьба в лице отдельной немецкой пропаганды сыграет над нами такую штуку, что наше дело сорвется – уйду пешком куда-нибудь. Без документов и без вещей. Не могу перенести даже мысли, чтобы остаться еще в этой тюрьме.

К нам приходят прощаться многие незнакомые даже нам люди. И, конечно, все мои гадальные клиентки. К Коле приходят многие родители школьников. И все с нами очень милы и ласковы. А ведь мы им ничего никогда не сделали.

29. 4. 43. Три часа дня. МАШИНА ПРИЕХАЛА.

III. Тосно, Гатчина, Рига

6. 5. 43. Ехали мы два дня. Ночевать заезжали в один из русских рабочих лагерей, который находится всего в 25 километрах от Павловска, но мы никогда не слыхали о нем. Расположен прямо в болоте. Очень чисто в бараках. Но ночью в комнатах тучи комаров. Все от них серое. Нас положили спать в пустой сапожной мастерской. Не спали всю ночь. Во-первых, от холода, во-вторых, от комаров. Люди выглядят, как привидения. Когда наша машина остановилась, то кто-то из проходящих лагерников очень злобно сказал: какие-то господа на нашу голову приехали. Стало очень горько. А тут еще бестактность нашего провожатого немца. Он немедленно прикомандировал ко мне «для услуг» девушку из лагеря. Но потом мы с ней подружились. Почти целую ночь проговорили, и она поняла, что мы не «господа». Перед отъездом из Павловска нам насовали всякой еды, и кто-то дал целую большую сумку сухарей. Управские чины. Я все эти сухари отдала моей «услужающей». Как она радовалась. Она поверить не могла, что есть люди, которые могут раздавать сухари, да еще в таком количестве. Как я ее понимаю. Мы-то достигли вершин солдатского благополучия и будем получать солдатский немецкий паек. Они живут хуже, чем мы в Павловске. Очень стало противно на душе, что вот мы вылезли из общего уровня. Конечно, у этой девушки теперь впечатление, что мы и невесть какие богачи.

Сопровождал нас некий лейтенант пропаганды. Необычайная симпатяга. Ни слова не говорит и не понимает по-русски. И вот я видела, как этот «симпатяга» смотрел на лагерников. Задушила бы его собственными руками. С нами он был как «со своими». А эти. так что-то, не люди. Я ничего Коле не сказала, но видела, что и его тоже коробит страшно. И мы делали друг перед другом вид, что ничего не замечаем. А что мы могли сделать. Вернуться обратно мы уже не можем. Вычеркнуты из списков Павловска. Да и наш «симпатяга», конечно, немедленно превратился бы куда не в симпатягу, если бы мы попробовали выкинуть такой номер. Сжали зубы и поехали дальше.

Здесь нам отвели квартиру, вернее, комнату у одной старушки с сыном. Эти нас встретили тоже не ахти как доброжелательно. Ну, потом стало понемногу утрясаться, как будто бы.

В пропаганде здесь работают настоящие русские люди. Военные. Советские все. Очень странно мне принимать у себя за столом партийцев. Всем им нравится бывать у нас. Всем надоело казарменное житье, и они ценят тот весьма относительный семейный уют, каким я их угощаю. Особенно ценится мой круглый стол и самовар. И вот я пою чаем своих злейших врагов. Так мы смотрели на всех партийцев в СССР. А среди них, оказывается, много порядочных людей, далеко не служащих опорой строю. Не работать на партию, состоя в ней, они, конечно, не могли. Ну, а уйти из партии – это лучше и легче кончить самоубийством при помощи пистолета. Один из теперешних наших новых друзей пробовал проделать этот эксперимент – ушел из партии во время коллективизации. Он ушел не сам, а сделал так, что «его ушли». Стал пить, перестал платить членские взносы. За бытовое разложение вылетел. Вначале он был очень рад. А потом началось. Он был редактором районной газеты. После того как его «ушли» из партии, – конечно, сейчас же вылетел из газетки. Попробовал искать себе какой-нибудь работы – никуда не принимают. А у него семья в шесть человек. Побился, побился и начал опять проситься в партию. Каялся и все такое. Добился восстановления. Он теперь прямо говорить не может об этом без дрожи. И никто так не ненавидит эту самую партию, как такие вот партийцы. Потом война. Попал в окружение, а потом в плен. Был в чине капитана. Теперь в пропаганде. Говорит, как немцы ни подлы, ни глупы, это не может идти ни в какое сравнение «по свободе духа» с тем, что делается в партии большевиков. Нам теперь очень странно все это слышать и наблюдать. А почти все пропагандисты, которые тут работают, – бывшие партийцы. И их никак невозможно заподозрить в неискренности. Вообще мы здесь узнали за неделю партийцев больше, чем за всю жизнь там. Все они народ малокультурный, но очень интересный.

Немцам-то особо культурные и не нужны, потому что сами они показывают все больше и больше свое несусветное дикарство. И наши партийцы, и немецкие, ну совершенно одинаковы по узости кругозора и общей безграмотности. Только немцы упитаннее и воротнички чище. А по духовным запросам, по жажде знаний, культуры и по стремлению к усвоению нематериалистической идеологии наши дадут, конечно, немцам сто очков вперед.

Перемена нашего жития разительная. Сразу от недоедания, почти полного голода даже, нищеты, полного бесправия – к относительно высокому благополучию немецкого солдатского пайка, папиросам, правовому положению немецкого служащего.

Коля уже получил вместо своих лохмотьев новый костюм. Костюм для бедного рабочего. Но после того, в чем он ходил до сих пор, – люксус. Его настроения пока что радужные. Все его сотрудники одного с ним мнения, что с немцами, т.е. вопреки немцам, можно кое-что сделать. Вчера он уже публично выступал на тему «Смутное время». Доклад был прекрасный. И говорил он все то, что хотел, без оглядки на кого бы то ни было. Для контроля сидело два немецких чучела из пропаганды. Но переводчиком был свой – Даня. И перевод был соответственный. Даня относится к категории тех переводчиков, которые переводят все так, как надо. В смысле стрельбы и бомбежек наша квартира в самом скверном районе. Тосно с трех сторон окружено фронтом. С четвертой – только узенький перешеек, свободный от линии боев. Наш домик, вернее, большая деревянная изба, находится в треугольнике: железнодорожный мост, стратегическое шоссе и вокзал. Откуда бы большевики ни стреляли, всегда наш район под обстрелом. Вчера на нашем огороде упало четыре бомбы. Бомбы маленькие, но для нашего «палаццо» вполне достаточно. Как оно еще не развалилось – непонятно. Скрипит и трясется при всех артиллерийских и прочих неприятностях, как старый корабль. Но держится. Только дыры в стенах все больше и шире. Расходятся по швам.

Вчера мне была представлена вся публика из пропаганды. Два поэта и четыре прозаика. Очень интересная публика. Один особенно интересен. Кубанский казак, плохограмотный. Пишет свои воспоминания о дореволюционной и послереволюционной станице. А так как после революции он пережил все удовольствия: и тюрьму, и высылку, и немецкий плен, и чудесное спасение во время расстрела, то воспоминания очень интересны. Но и помимо материала он очень талантлив и иногда прямо удивляешься, как это человек, который совершенно не знает грамматики, ухитряется писать таким ярким и сочным языком. Это будет совершенно замечательная книга, если ему попадется знающий технический редактор. Необходимо такого, чтобы не умничал, а исправлял бы только грамматические ошибки и ни в коем случае не «причесывал» бы стиля.

Один из поэтов – очень тонкий, вполне интеллигентный мальчик, студент. Обладает невероятными способностями к языкам. Пишет, и хорошо, новеллы. Третий – уральский казак. Написал роман. Этот гораздо ниже кубанца. Но грамотен. И материал интересный. Один из них, молодой, комсомолец, пишет роман из великосветской жизни. Совершенная чепуха. И так как он великосветскую жизнь представляет себе вроде жизни секретарей парткомов, то получается такая великосветская клюква, что без смеха слышать невозможно. А талант есть. И никак его не убедишь, чтобы он писал о том, что знает. О своем комсомоле, например. Осточертел ему комсомол, и он во что бы то ни стало решил написать «великосветскую хронику», да еще из придворной жизни.

11. 5. 43. Работа пропагандистов здесь выражается в том, что они пишут роман для себя и статьи для каких-то никому неведомых газет. Ни то, ни другое не печатается. Иногда их куда-нибудь возят или с докладом, или с кино.

Моя жизнь проходит весьма однообразно. Кое-что пописываю. Жду Колю к обеду, который он приносит с собой в котелочке. Всегда почти в обеденное время происходят бомбежки. Но бомбы маленькие и особого вреда не причиняют. Хуже ночами, когда прилетает какой-нибудь негодяй, повесит «люстру»[214] над мостом, который в 100 метрах от нас, и мы ждем, что будет: бомбежка или артиллерия.

Здесь уже настоящий тыл. Посевы на полях, огороды, коровы, куры, свиньи, козы. Можно купить все, даже одежду. Здесь я даже начинаю заниматься туалетами – перешила себе из старого платья юбку. Портниха, некая Валя, жена железнодорожника. Очень милая и простая женщина. Необычайно и всегда веселая. У нее сынишка семи лет, прелестный и умненький мальчик. Она бегает ко мне гадать. Но это я делаю здесь по секрету.

12. 5. 43. Колю возили опять куда-то читать доклад. Говорят, что прошло очень удачно. Еще бы. Если он и при большевиках ухитрялся читать интересно, то теперь-то и подавно.

Мой салон «круглого стола» процветает. Начинающие авторы все приносят мне свои произведения на отзыв и поправку. Довольно много с ними вожусь, и это все-таки работа. Вот только женского общества здесь для меня нет совсем. Или молоденькие девочки, или совершенно неинтеллигентные. Других еще не знаю. И понятно. Большинство живет потребительскими интересами. А еще нас, вероятно, и боятся как немецких наемников. Все больше и больше доходит слухов об армии Власова. Но толком все-таки ничего не знаем. Поговаривают, что это очередной трюк и что военные власти сами ничего об этом не знают.

15. 5. 43. Обстрелы по ночам не дают спать. Наш район становится все опаснее и опаснее. И когда же все это кончится. Вчера очень недалеко от нас упало 12 бомб. Убило только 9-летнего мальчика. Но дома расползлись. Буквально разошлись по швам. Дыры, как в клетке.

20. 5. 43. Здесь есть доктор-поэт Митя. Прекрасные стихи пишет. Но какой-то он странный. И жена у него, зубная врачиха, молоденькая и милая. Митя привел к нам знакомиться двух немцев, один – зубной врач. Говорит немного по-русски, очень симпатичный. А второй – солдат, Фриц. Лечит гомеопатией. Диагнозы ставит, глядя лупой в зрачок. Митя говорит, что диагност он замечательный, хотя не умеет назвать ни одной болезни. Митя таскает его за собой по всем своим больным и говорит, что не было еще ни разу, чтобы он ошибся. Он совершенно точно говорит, что у больного болело и болит и назначает гомеопатическое лечение совершенно правильно. Наши СД-друзья передавали нам поклоны и обещание навестить. Не навестят – не помрем.

Доктор предлагает нам переехать к ним в комнату, потому что обстрелы уж совсем не дают покоя. Жена его была в знаменитом Лужском окружении и вынесла такое, что и передать невозможно, пока не попала в плен. А еще тут хнычем. И как только люди могут еще не только жить, но и смеяться после всего пережитого. Думаю, что нам придется все же к ним переехать.

25. 5. 43. Получили письмецо от М.Ф. Очень просит вытащить ее к нам. Вероятно, дошли слухи о нашем невероятном (неожиданном) благополучии, и что мы теперь в больших перьях. Попробуем, может быть, что и выйдет.

Даня рассказывал, как он с приятелем в командировках разжигает злобу у немецких солдат против СС. Они иногда носят форму СС. А может быть, и всегда. Но здесь ходят в обычном солдатском. Без всяких отличий. Они страшно хамят в поездах. Требуют себе лучших мест, демонстративно достают свою провизию и на глазах у немцев лопают то, о чем рядовые немцы и думать-то забыли. Даня говорит по-немецки как немец, так что его принимают всегда за такового. Говорят, что вслух обычно не говорится, но взгляды и лица весьма выразительные. Что ж, и это работа.

30. 5. 43. Пока мы собирались к доктору и решали, как и когда – вчера была такая стрельба, что нам пришлось прятаться целый день и целую ночь на огороде между грядками. А сегодня пришла моя портниха Валя и перетащила нас к себе. Конечно, только с парой узлов. Их дом на окраине, и в этом районе никакой стрельбы и бомбежки никогда не бывает. Ухаживают здесь за мной, как за принцессой, из-за нашего пайка. В этом же доме стоит около десятка солдат. Все уже пожилые. Очень простые и симпатичные люди. Чрезвычайно сочувствуют моему страху перед стрельбой и бомбежками. Рассказывают, что их родные в Германии переживают, особенно городское население, гораздо больше страхов, чем они сейчас. А вчера один пожилой немец, между прочим, сказал: «Евреи тоже люди, жили, как все остальные. Зачем надо было их так мучить?». И не очень испугался того, что сказал.

5. 6. 43. Приезжали Пауль и Курт. Уговаривают Колю согласиться на переезд в Гатчину. Как будто мы можем соглашаться или не соглашаться. А пока рекомендовали переехать к доктору. И даже намекнули, что здесь на окраине нам небезопасно из-за партизан. О них, правда, слухи все усиливаются. И мосты таки заваливаются. Вот тебе и непобедимые тевтоны. И в городе происходят разные странные вещи: по ночам какие-то люди кричат по улицам, что немцам «капут», и патрули никак не могут их поймать.

6. 6. 43. Сегодня с 11 утра до 7 вечера весь город лежал на земле, как кого застало. На улицах, в домах, в погребах. Нельзя было ни подняться, ни выйти. Бомба попала в поезд со снарядами, и они начали рваться вагон за вагоном. Это будет почище артиллерийской стрельбы. Снаряды летят во всех направлениях, и невозможно угадать, где безопаснее. Разрушений этот фортель причинил городу больше, чем все военные действия до сих пор. Хорошо еще, что большинство летело вверх. Русский машинист под этим огнем вывел другой поезд со снарядами и цистернами бензина. Жертв очень много.

17. 6. 43. Вчера переехала к доктору по усиленному настоянию наших друзей из СД. Начинаем подозревать, что они заботятся не о нашей безопасности, а о чем-то другом. Но никак не можем взять в толк, что это такое. Мы, по нашему обыкновению, все тянули с переездом, и вот они прислали сказать, что завтра приедут машины и нас заберут. Брать-то нечего, так как с нами только чемодан. Приехали они сами на легковой машине, а грузовик послали на старую квартиру, чтобы забрать и мебель. Так что дело поставлено солидно. Валя моя в отчаянии, потому что лишается пайка. Живем здесь все в одной комнате: он, его жена и мы. Не совсем-то удобно. Здесь-то я уж совсем ничего не делаю, и питаемся так, как никогда, вероятно, не питались за эти годы. Доктор дает продукты хозяйке, а он многое получает от своих клиентов, мы отдаем ему свой паек и папиросы. Хозяйка же готовит прекрасно: и сытно, и вкусно. Но здесь мы не можем принимать наших прежних гостей. И это скучно. Может быть, наши СД-друзья потому и настаивали на нашем переезде к доктору, чтобы прекратить эти наши заседания. А может быть, в нас говорит наша советская подозрительность.

19. 6. 43. Бомбили вокзал. Мы сидели в погребе с немецкими солдатами, которые живут у нас во дворе. Все время балагурили, и не было никак страшно, хотя одна бомбочка упала рядом.

20. 6. 43. Наш доктор клинически ненормален. И наша жизнь принимает все более чудовищный характер. Пунктик у него – ревность к жене. Но это уже настоящая мания. Подозреваю также, что он и наркоман. Вот влипли.

25. 6. 43. Друзья из СД бывают у нас довольно часто. Вчера, воспользовавшись тем, что никого кроме меня и их не было, я сильно на них налетела за квартиру «с удобствами». На их возражения, что они об этом не подозревали, я спросила у них, какая же они разведка, если не знают таких вопиющих вещей. А вещи открылись действительно вопиющие. Они нас утешают, что мы скоро переедем в Гатчину. Я просила их только квартиру нам дать безо всяких друзей. Обещали.

Павловск и Пушкин эвакуируются. Немцы вывозят все население до одного человека. Хотят ли этого или не хотят. Хотя вывозить-то теперь уже мало кого осталось. Разрушают железнодорожные пути. Снимают не только рельсы, но ровняют даже насыпь. Совершенно ясно, что война ими проиграна. Ходят неясные слухи, что они изобрели какое-то ужасное оружие, и, как только оно будет изготовлено в достаточном количестве, немцы будут непобедимы. Чепуха, вероятно, пропагандистская. Немцы подлецы и дураки. Но и демократия не умнее. Кому они помогают? И неужели же они и после войны не поумнеют.

1. 7. 43. Сегодня у нас прямо замечательное настроение. Совершенно случайно и неожиданно узнали, что наши друзья из СД – и Курт, и Пауль – в самом деле настоящие друзья. Они оба, как следователи, спасли от виселицы и расстрела больше полусотни русских. Называли нам цифру в 64 человека. Не все на свете так уж подло, как могло бы казаться. Слава тебе, Господи.

7. 7. 43. Доктор становится уже совершенно невыносим. Но черт с ним. Сегодня были Курт и Пауль, и был у меня и у Коли с ними многозначительный разговор. Коля спросил у Курта, что немцы делают со всем эвакуированным народом. Курт ответил, что они нам не могут сказать. Понимайте, мол, сами. Потом они попросили меня погадать. Курт сказал, что он переходит из СД в авиацию. Я сказала, что он не имеет права этого делать. Он страшно удивился: «Почему? – С нашей, русской, точки зрения вы, как следователь, один такой, а плохих авиаторов в немецкой армии достаточно». Они страшно перепугались и стали добиваться, откуда у нас такие сведения. Я сказала, что русский народ разносит молву не только о таких следователях, как Корнст и Райхель. Тогда они очень серьезно и с тревогой просили никогда и никому этого не рассказывать. А им пора, мол, «переменить» службу. «Что, корабль тонет?» – спросила я. Курт рассмеялся и поставил точку над «и»: «а крысы спасаются». А о Райхеле у вас неправильное представление, сказали они на прощание. Но об этом тоже никак нельзя говорить.

12. 7. 43. Идут бои на Мге. Небо по ночам апокалиптическое. «Люстры», трассирующие пули и снаряды. Бомбы. Земля дрожит и гудит, как при землетрясении. Страшно смотреть и невозможно оторваться. Сегодня к нам приходила наша первая хозяйка, старушка, спрашивать – прятаться ли ей от эвакуации. Ну а что ей скажешь? У нее на той стороне дочь и сын. И она, конечно, не может поверить, что ей может что-то грозить от «своих». А в то же время, инстинкт ей правильно подсказывает, что если ей ничего не будет, то ее сыну, который сейчас с ней, будет беда. Хотя он работает, как раб, у немцев. Но и у немцев ей меда не ждать. Что можем мы ей сказать? Особенно поле слов Курта.

22. 7. 43. Коля ездил в Гатчину. Виделся там с «Крошкой». Тот спросил у него, очень ли я на него, «Крошку», сердита: «Я иначе никак не мог поступить. И потом вы все поймете и будете меня благодарить». Что за таинственность, подумаешь. И он еще помнит о том, что нас не пустил в «фольксдойчи». Я уже забыла. И благодарю его сейчас. Что-то было бы в эвакуации, а сейчас у нас передышка от голода и лишений. Что будет дальше – неизвестно. Если большевики перережут перемычку Тосненского полуострова, то нам придется срочно надевать себе самим петли на шеи. У нас все время острое ощущение ловушки. А когда будет Гатчина и будет ли – неизвестно. В пропаганде ребята даже перестали уже делать вид, что пишут статьи. Курт и Пауль уверяют, что они сами приедут за нами, если это будет нужно. Но ведь они тоже военные и не располагают собой. Но что Бог даст.

27. 7. 43. Часть отдела пропаганды уезжает в Двинск. Начальник отдела требует, чтобы и Коля тоже ехал с ними. Но «симпатяга» смотался в Гатчину и привез оттуда предписание оставаться. Коля на месте. Что лучше и что хуже – неизвестно. Ужасно только одно – большевики приближаются. Если мы лично и спасаемся, все равно вся жизнь отравлена сознанием их победы. Доктор и тот стал нормальным со страха. И мы теперь спим спокойно.

17. 8. 43. Приезжали из Двинска двое наших. Уже совершенно определенные слухи привезли о Власове. Что-то есть и настоящее. Обещали приложить все усилия, если им удастся туда попасть, перетянуть и нас. Неужели же удастся!

30. 9. 43. Пауль приезжал прощаться. Едет в Германию. То ли в отпуск, то ли еще как, не понять. Курт остается здесь. Говорят, что наш переезд в Гатчину – дело недели. Никак не больше двух. Какое-то странное впечатление у нас с Колей. Наш отдел пропаганды весьма похож на отдел спасения русских людей от большевиков. Никто ничего не делает. Только возят нас всех с места на место и все.

1. 10. 43. Приезжал какой-то тип из Гатчины и привез нам назначение. Машина придет 4-го. Говорил с Колей о книжке, какую он пишет. Называется «Новая Европа». Какие все же фашисты дураки. Ну, какая тут новая или старая Европа, когда у всех уж нет ни малейшего сомнения в конце. А он с самым серьезным видом говорил Коле, что он должен будет написать главу в эту книгу. Конечно, он, Дитрих, выдаст эту главу за свою. Коля даже и не обозлился, и не впал в меланхолию. До того все это теперь звучит нелепо. Писать он, конечно, ничего не намерен.

Гатчина

5. 10. 43. Переехали. Дали нам комнату в огромном каменном доме – бывшие царские казармы. Здесь совершенно новая манера обстрела. Бьют тяжелой артиллерией из Кронштадта. Залпы – сразу снарядов 10-15. Обстрел по часам, ночью. А днем бомбежка. Один раз, без нас еще, бомбили фугасными бомбами. Воронки такие, что двухэтажный дом влезет. В общем, удовольствий много. В нашем же доме живет народ из Царского. Напротив нас живет доктор Х и его сын. О нем идут слухи, что он комсомолец и продолжает держать связь с красными.

14. 10. 43. Еще один наш юбилей. Сколько-то их нам еще осталось. Может, последний. Все больше и больше утомляет жизнь. Нет настоящего дела. Здесь опять ничегонеделание.

17. 10. 43. Была сегодня в кино. В первый раз со времени войны. Видели чудесный фильм «Шведский соловей»[215]. Я получила истинное наслаждение от того, что это ничего общего не имеет с настоящим. Но было кое-что и ядовитое. В кинохронике показывали сбор урожая на Украине и как теперь, при немцах, зажиточно живут русские крестьяне. И вдруг промелькнул на одну секунду немецкий солдат с записной книжкой, ведущий учет выхода зерна из-под молотилки. И идиллия сейчас же кончилась. Пахнуло милым и старым заготзерном и прочими советскими удовольствиями. Ну, какие же все-таки дураки. Не могли убрать немца. А немец жирный и важный. Точь-в-точь какой-нибудь старый приказчик.

25. 10. 43. Коля принес из Павловского дворца[216], где находится их пропаганда, сообщение, что мы должны паковаться и ждать поезда для нас. Едем в Ригу. Вот когда только сбывается мое предчувствие. Все время, сидя в щели, я все говорила нашим: «Мы будем жить в Риге». А они сначала надо мной смеялись, а потом начали ругать. Еще когда мы сидели в щели, то многие говорили, что война кончится через месяц, а я сказала, что мне кажется, что это на годы.

1. 11. 43. Сидим на узлах и ждем своей очереди. С нами едут только учреждения. Никаких «вольных» не берут. Вчера у Коли была забавная встреча с испанцами. Он шел по улице, а их гнали по дороге человек 80 строем. И вдруг они все подняли вопль: «Папа!» И все бросились его обнимать и целовать. Оказалось, мои интенданты. Их перегнали в Гатчину для отправки. Коля говорит, еле отбился. Мне приятно. Жалко, что я их не видела.

6. 11. 43. Завтра выезжаем.

Рига

16. 11. 43. Мы в Риге. В настоящей загранице. Привезли нас сначала на какую-то пустую дачу, и мы все устроились на полу. Теперь мы имеем маленькую комнатушку в соседней даче. Латыш, хозяин дачи, начал кричать на нас, что он нас не хочет. Мы сказали, что у нас нет намерения лезть к ним нахально и что мы не переселимся к ним. Но мы не имеем возможности выбирать для себя помещения, и пусть уж они устраиваются с немцами, как хотят. Через два дня они пришли сами просить нас переехать к ним. Во дворе дачи живет латыш – полукрестьянин, полурыбак. Он, а особенно его жена, очень милые.

Здесь я и Коля имеем настоящую работу в настоящей газете. Газета «За Родину»[217]. Пережила два этапа развития. Первый, когда в ней владычествовал Игорь Свободин. Псевдоним немца, ни слова не знавшего по-русски[218]. Газета была просто нацистским листком и наполнялась бредом Свободина. Она совершенно не читалась, и даже немцам, наконец, стало ясно, что вести газету по-прежнему нельзя. Игоря Свободина убрали. Появился новый штат сотрудников, русских. Газета добилась относительной независимости и скоро приобрела влияние среди русского населения. Газета выходит ежедневно. Тираж 80 000 экземпляров. Номер стоит 5 пфеннигов. Но в некоторых областях, как Минск, Витебск она продается из-под полы по 5 марок номер. Расходы, включая и гонорары сотрудников, составляют 2-2,5 тыс[ячи] марок. Остальное забирают немцы. Приятно сознавать, что газета не только не издается на деньги немцев, но еще и платит им. Т.е. немцы грабят нас, нищих. Но этим оплачивается наша независимость. Редактор Стенросс[219]. Из Советского Союза. Он не профессионал-журналист, но журналистская и редакторская хватка у него есть. Сотрудники люди разные. Основное разделение – люди с убеждениями и циники. Фашистов презирают и те, и другие. Среди циников есть бескорыстные подхалимы, старающиеся все угодить немцам. Но большинство сотрудников – люди независимые. Немецкая ферула чувствуется слабо. Но не все можно писать, что хочется. Нельзя, например, ничего писать о Власовской армии, которая все больше и больше начинает обозначаться на нашем мрачном горизонте. Нельзя писать о национальной России. Но можно не писать того, чего писать не хочешь. Немцы не заставляют кривить душой, если не считать кривизной умалчивание. Немцы виноваты в наших умолчаниях, но не в наших высказываниях.

12. 11. 43. К нам приезжал переводчик К., который был в свое время в Царском Селе. Приглашал нас переселиться к ним. Но я и мой оборванный вид не приглянулись его жене, и переселение не состоялось. Да и не подходит нам эта компания, а мы – ей. У них бывает, например, картежная игра до утра. Ну что там делать!

1. 12. 43. Была в редакции и познакомилась со Стенроссом. Мои статьи все печатаются. И я очень довольна, что, наконец, имею возможность отвести душу. Не совсем, конечно. Но все же нас не принуждают говорить то, чего мы не хотим. Мы не можем сказать всего, что мы хотим. Так, например, в статьях Лютова нет ни малейшего намека на антисемитизм или на преклонение перед немцами и Германией. Это не подвиг воздержания. Молчать никому не возбраняется. И если кто-либо из сотрудников позволяет себе антисемитские выпады (что случается очень редко), то не немцы в этом виноваты; если кто-либо низко кланяется перед немцами (тоже нечасто), это дело его совести. Конечно, немцам нужно говорить на страницах газеты свое. Это тебе не большевики. Газета является боевым антибольшевистским органом. Немало места также посвящает вопросам русской культуры. В общем газета настоящая, и редактор настоящий, и работа настоящая. Наконец-то мы до нее добрались. Спасибо нашим друзьям из СД.

18. 12. 43. Сегодня получили страшное известие о гатчинцах. Мальчик, сын врача, о котором говорили, что он комсомолец, оказался членом какой-то национальной русской организации. Она шла против немцев и против большевиков. Его немцы расстреляли перед уходом. По доносу. А батюшку гатчинского от[ца] Федора повесили большевики.

Получили известия, почему «Крошка» нас не выпустил из Царского как фольксдойчей. Они жили в лагерях хуже, чем военнопленные. Вымерло больше 80%.