Помоги проекту - поделись книгой:
Остяк Большой Сень еле-еле поднялся на палубу. А давно ли был он первым молодцом на весь Туруханский край. На Енисее и двух Тунгусках, Подкаменной и Нижней, люди не знали охотника, равного Сеню. Из сотни белок только двум-трем он портил шкурки, остальных убивал в глаз.
Давно ли был он счастлив, удачлив, весело поглядывал на реку, как сбрасывала она лед и озорной вешней водой взбегала на крутой берег. Думал: «Скоро поплывут купцы, снова будет мука, чай, табак, сахар». Женка думала о теплой шали, о разноцветном бисере: она сплошь, всяко-всяко, забисерит свои унты. Старший сын Кояр — о двуствольном ружье. «Сразу два выстрела, сразу падают две белки», — морочил он младшего брата. Младший удивлялся, зарился на такое ружье, но купить в первую очередь хотел все-таки не ружье, а складной нож.
Река сбросила лед, отыграла на берегах, снова улеглась в русло. Однажды под вечер к шалашам Сеня пристала большая закрытая лодка. Приехал купец, высокий и широкий, под стать Большому Сеню, только не такой прямой и скуластый. Он горбил спину, голова с огромными, как лопухи, ушами понуро висла к земле, живот был похож на полупустой мешок, глаза все что-то искали под ногами.
Сень наклонился к женке и шепнул: «Ландур».
Торговать решили утром, при полном солнце, а вечером выпить: Сень натосковался по выпивке за зиму, а купец промок и зазяб на реке. Водка у купца была дешевая — кинет Сень беличью шкурку, купец подносит стаканчик. На втором стаканчике женка с Кояром охмелели, заснули на песке у костра, на четвертом охмелел и Сень, лег рядом с женкой. Засыпая, подумал: «Кака беда — восемь белок. В турсуках-то и соболя и лисы».
Младшему остячонку, который никак не хотел засыпать, Ландур сунул стекловидный леденец и начал собираться дальше: из шалаша перенес в свою лодку турсуки с пушниной, забрал все весла от лодок Сеня, а выбравшись из спокойного, почти непроточного заливчика на стремнину, спустил весла в реку. Белой длинной вереницей поплыли они вниз, к океану.
На другой день к Большому Сеню приехал сосед Яртагин. Сень делал новые весла. Яртагин спросил, где же старые. «Стали ненадежны», — ответил Сень. Яртагин протянул к Сеню пустую ладонь; Сень догадался, что Яртагин приехал закурить и Сень закрыл глаза: нету закурить.
Яртагин удивился:
— Купец сказывал, ты хорошо торговал. Купил целый ящик табаку.
— Вижу, торговал и ты. И тебе Ландур оставил ящик табаку, — сказал Сень и отвернулся от Яртагина.
Гость вздохнул и понуро, спотыкаясь на гладком месте, пошел к своей лодке. Когда он взялся за весла, немножко приободрился: торговал он все-таки не так уж плохо, у него хоть весла остались, а Сень продал и весла.
Всего-навсего прошли четыре маленьких года, в каждом по одной зиме и по одному лету, весну и осень можно не считать, они здесь короткие, а Сень уже совсем не тот, стоит — держится за поручни, и сыновей у него — одни Кояр, младший не захотел, видно, жить в холодном шалаше, без хлеба, без перочинного ножа и умер.
Сень торопливо бормочет, что с половины зимы ели белку, а когда выбрались из тайги к реке, вплоть до полой воды копали коренья, толкли березовую кору. Женка лежит в цинге, забыла про шаль и бисер, сын молчит про ружье, теперь бы им какой-нибудь завалящий сухарик.
— А мука где? — Ландур глядит в счетную книгу. — Сорок пудов брал муки-то.
— Брать — брал, только скоро съел.
— Не распускал бы брюхо. Хочешь есть — иди собирай барахло, чалься к пароходу!
Сень опять: женка плоха.
— Я что сказал? — Ландур хватает рупор: — Эй, ходи, якорь!
Скрипит якорная цепь, бегом кружат матросы ворот, Сень и Кояр, спотыкаясь и падая, переносят в лодку шалаш, котел, сгоняют собак, а Ландур кричит: «Живо, живо!» — ему все мерещится: вот-вот догонит его Феоктистов.
Погрузили все, утрясли, постелью сложили невод, перенесли на него женку, вахтенный матрос кинул с парохода канат, Сень подхватил его — и флотилия двинулась. На берегу остались три оленя, один пес, старый шалаш, лодка, дырявая сеть и сторож этого добра — двенадцатилетний Кояр.
На следующей остановке принес пушнину остяк Яртагин. Начался обычный Ландуров торг: Яртагин остался без пушнины, без хлеба и в долгу. Он ходил за Ландуром по палубе, хватал его за руки.
— Как жить, как? Бери неводить, буду как молодой.
— Какой ты неводчик, — огрызался Ландур. — Труха!
Был Яртагин стар, худ, сгорблен, глаза слезились.
— Надо умирать? Скажи, умирать?!
— Зачем умирать? Давай на пароход девку!
На палубе появилась дочь Яртагина, Нельма. Она была как большая тряпичная кукла: на плечах рваный меховой балахон, голова и лицо закутаны старой рыжей шалью, на ногах чулки из лоскутков оленьей кожи.
Нельму окружили матросы, сдернули с нее шаль.
— Э-ге, красивенькая!
Один ткнул пальцем в грудь: и тугонькая!
— Отойди! — крикнул матросам Ландур, взял Нельму за подбородок. — Будешь пароход убирать, понимаешь, пароход… Хлеб будет и одежа будет.
Нельма метнула глазами на отца, на матроса, на Егора: надо было узнать у кого-то, отчего так подешевел хлеб, раньше давался он за пушнину, зарабатывали его охотники, а не девки.
Остановилась взглядом на Егоре, подумала, что этот человек чужой тут: стоял он особняком на мостике, странно одетый, — кругом весна, солнце, а на нем теплый бушлат, валенки, шапка — наверно, несчастный, больной и ее, несчастную, не обманет.
Егор положил ладонь на ладонь так, что из пальцев получилась сеть. Нельма поняла, обрадовалась и сама сделала руками такую же сеть.
— Что? Неводить… — Ландур нахмурился. — Неводчиков у меня много, а пароход подмести некому. — Поднялся к Егору. — Какие неводчики… нахлебники! Девку вот жалко. Эй, Яртагин, чалься!
Потом со своей высоты Егор частенько высматривал в остяцких лодках черноволосую голову девушки с широким желтоватым лицом, с косоватыми в густых ресницах глазами. Находил и приподнимал шапку: «Здравствуй!» Голова кивала торопливо: «И ты здравствуй!» Потом надолго куда-то пряталась.
Как угорелое, без отдыха кружилось северное незакатное солнце. Куда ни глянешь — редины, просветы. Вместо сплошной тайги — жиденькие перелески корявых березок, лиственниц, ползучий тальник. Потом и это исчезло, во всю ширь земли раскинулись моховые болота и озера.
Ландур гремел:
— Отдай якорь! Ходи!
На палубе мелькали новые и новые лица, гудели пьяные голоса. Один за другим исчезали с берегов шалаши, за пароходом удлинялся хвост лодок: к лодке Сеня причалился остяк Яртагин, к нему — эвенки, долганы, юраки.
Конец пути был на пороге океана, у пустынных Бреховских островов.
Рыбаки расселились по островам неводить, матросы стали к бочкам солить рыбу, Егор Ширяев получил толстую, как библия, книгу для записей, огромные счеты и старые лживые весы: на время путины Ландур назначил его приемщиком рыбы.
Но не прошло и недели, как Егор был разжалован, Ландур обнаружил за ним неслыханное преступление: Егор, оказалось, исправил весы; когда сдавали осетрину, так и записывал: осетрина; а если сдавали костерь, то — костерь. К весам встал более надежный приемщик: весы испортил, осетрину переписал на костерь, а костерь — на селедку.
— Тебе придется к бочкам, на засол, — сказал Ширяеву Ландур.
— А я, пожалуй, совсем уйду. Свет велик, разминемся.
И Егор уехал на дальние пески к Яртагину.
Минул день, другой, а Егор все жил у Яртагина, помогал тянуть невод, потрошить рыбу, собирать дрова, по ночам охранял лодку и рыболовные снасти, около них на берегу устроил и постель.
Однажды Яртагин спросил осторожно:
— Ландур будет ругаться?
— Не будет. Я ушел от него.
— Ушел? — озадаченно пробормотал Яртагин. — Нельма, ты слышала? Ушел?
Не понимала и она: от Ландура еще никто не уходил, попробовал один остяк уйти к другому купцу, но тот не принял его, вернулся остяк к Ландуру и кланялся в ноги. Нет, если уж кто связался с Ландуром, тому не уйти, от Ландура одна дорога — в могилу.
— Ушел? Куда ушел?
— Куда захочу. Сегодня у тебя, завтра могу туда, — Егор махнул на север, к морю, — послезавтра туда, — махнул на юг, к тайге.
— Можешь и туда? — Яртагин показал на восток, на Таймырскую тундру. — И туда можешь? — показал на запад, на тундру Ямало-Обскую.
— Куда угодно, как ветер. Теперь я на Ландура — тьфу! — Егор сплюнул и растер плевок сапогом. — Вот так!
Яртагин бросил чистить рыбу, поманил Нельму, и оба уехали на соседний остров к Большому Сеню, может быть, он растолкует такое небывалое дело. Погодя немного, на пески Яртагина высадился Большой Сень, с ним человек двадцать рыбаков. Целый день по реке сновали лодки, весь многочисленный люд, промышлявший у Бреховских островов, перебывал у Яртагина. Старик размахивал руками на все стороны света и воинственно шумел: «Он может туда и туда. Ландур ему — тьфу! — Хватал горстями песок, кидал в ветер, песок улетал пыльным облаком. — Вот Ландур».
Рыбаки ахали, боязливо оглядывались и тесней грудились к Егору. Уезжая, крепко стискивали ему руку и говорили: «Игар Иваныч, приходи гостевать! Игар Иваныч, не забудь нас!»
Была ночь, правда только по званию, а на деле — не то утро, не то вечер. Светило солнце, летали чайки, кое-где по островам курились костры, может быть — последние вечерние, а может — первые утренние. Солнце было красноватое и не лучистое, как при лесном пожаре. Вода, чайки, пески тоже красноватые. Егор сидел на опрокинутой лодке, думал, куда бы скрыться от солнца и от комаров: пора, Игар Иваныч, спать, пора!
Из шалаша вышла Нельма, остановилась шагах в двух от Егора.
— Потеряла что-нибудь? — спросил Егор.
— Нет.
— Гуляешь?
— Нет.
— Садись, посиди!
— Нет, Игарка.
— Что, как?
— Игарка…
Он наконец догадался, что относится это к нему.
— Ладно, пускай буду Игарка. А пришла-то зачем?
Нельма еще раз сказала ласково: «Игарка», рассмеялась и убежала.
IV
Егор, Яртагин и Нельма тянули невод.
Приехал промышленник Феоктистов, откинул с лица черную сетку-накомарник, огладил пышную рыжую бороду.
— К тебе, Егор Иваныч… зову старшим лоцманом.
Егор продолжал тянуть невод. Феоктистов шел рядом.
— Мы не какие-нибудь Ландуры. Мы, сам знаешь, купцы древние. Плату положу добрую, семь красных в месяц. Будет тебе отдельная каюта и харч капитанский.
Таких благ не имел ни один из енисейских лоцманов, даже на Большом пороге. Феоктистов не сомневался, что Егор согласится, и он сегодня же объявит по всем островам: мы, Феоктистовы, не чета Ландуру, у нас все — первый сорт: пароход из Англии, рыболовные снасти из Норвегии, у рулей стоят не пьяницы и шаромыжники, а знаменитые лоцманы Ширяевы. Прощайся, Ландур Талдыкин, с севером. Мой будет, мои будут туземцы. Первый пароход у порогов чей? Феоктистова. Первый у Бреховских? Феоктистова. Пушнина высший сорт у Феоктистова. Гуляй, Влас Потапыч, по оборышам! Не умел держать Ширяева, грызи локоток!
— Брось ты невод. Нашел тоже дело — батрачить… У кого, где… — Феоктистов фыркнул на оборванного, босого Яртагина, надернул накомарник.
Невод подвели к берегу, выбрали в лодку. Яртагин от усталости и удушья пал на песок. Нельма взялась разделывать рыбу. Егор остановился с Феоктистовым.
— Наведайся через месяц. Тебе не к спеху ведь: пароход до осени стоять будет, а у меня тут дело.
— Дело? — Феоктистов окинул глазами нищенское хозяйство Яртагина, — ветродуй-шалаш, старенький залатанный невод, темная полусгнившая лодка — какое тут дело?
И Егор прикинул: за месяц починю лодку, свяжу новый невод. Тем временем увижу, уезжать ли. Здесь неизбежен новый молодой хозяин. Нельма — тихая, работящая, хорошей женой будет. Не беда, что остячка, все люди — трава одного посева. Поживем, научимся понимать друг друга.
— Через месяц, — сказал Егор и пошел чистить рыбу.
А Нельма выхватила у него нож и забросила далеко в песок, потом сбегала в шалаш, вынесла Егорову плетенку: если тебе купец милей нас — таких мы не держим, можешь уходить хоть сейчас.
— Ну, вот и уладилось, — Феоктистов подхватил плетенку. — Едем! Ты — то да се, дело, а у них просто: нет тебе здесь никакого дела.
Нельма отняла плетенку у Феоктистова и переставила подальше от Егора: подумай, надо ли уезжать. Егор потянулся за плетенкой, но тут Яртагин схватил его за руку.
— Мил человек, останься! Ты — мой гость. А девка, что девка? Я выгоню девку. Я — хозяин, девки выходят замуж, всякая девка — гость. А как может один гость гнать другого? Не может! Девки ничего не понимают в людях. Ох, девки! Лучше бы не родились!
Егор махнул Феоктистову: отчаливай! Он не мог уехать от Яртагина просто и грубо, как бревно — ткнется о крутой, каменный берег, отскочит и плывет дальше.
Феоктистов ругнулся и уехал. Нельма с явной радостью унесла Егорову плетенку обратно в шалаш. На взгляд отца она поступала непонятно. Но что понимают мужики в девичьем сердце?!
С океана подул ветер, на реке разыгрались белоголовые волны. Рыбаки знали, что ветер с океана — самый лютый из всех ветров, и вытянули на берег невода, лодки перенесли подальше от воды, с песков на взгорки, сами укрылись по шалашам.
Яртагин чинил обувь, но шило часто и подолгу дремало в руке; Нельма рылась в кошеле, где хранила матерчатые и меховые лоскутки, нитки, бисер, руки ее двигались задумчиво и равнодушно, глаза без всякого интереса разглядывали яркие вещицы; Игарка лежал на циновке из болотной травы — осоки и думал: вчера еще звали в гости, величали Игаром Ивановичем, а сегодня, похоже, гонят.
Буря начала затихать. Игарка решил уехать, а на прощанье собрать побольше дров: станут готовить обед ли, чай ли и поневоле вспомнят его.
Начал одеваться. Нельма спросила, куда он. Егор сказал, что пойдет собирать плавник. Дома у него всегда делают так: как непогодь, так по дрова, и успевают не тратя погожего времени заготовить столько, что круглый год топят без оглядки.
Нельма поспешно спрятала в кошель лоскутки и бисер. Вышли. Плавник густо устилал низменную обочину острова. Тут было все, что произрастало на берегах великой реки: кедры, лиственницы и березы, ольха и ель, пихта и корявый тундровый кустарник.
Собрали две большие груды, запас на целый месяц, но Игарка сказал:
Поделиться книгой: