Помоги проекту - поделись книгой:
Друцкая ее молча разглядывала. Женщина, даже кончая жизнь, редко назовет другую женщину красивой, особенно если та действительно выдается красотой. Такова же была и мать Друцкого. Она молчала. А сам Друцкой как-будто только в эту минуту увидел все прелести девушки, вырванной им из-под венца и, неподвижный, очарованный, смотрел на нее сверху вниз.
— Встаньте, милая! — наконец произнесла Друцкая.
Она поймала восхищенный взгляд сына.
— Оставь нас, друг мой, на время, мы поговорим и без тебя лучше поймем друг друга, — предложила старуха сыну.
Он ушел. А когда его через немалое время позвали опять, то он застал Лейлу успокоенной, а мать одетой для выезда. Мать не открыла, а сын не посмел спросить, что она вознамерилась делать с Лейлой и куда собирается ее везти. Друцкой был доволен, что тяжесть его поступка переложена теперь на плечи матери. Он видел из окна, что карета с матерью и Лейлой покатилась вниз по Остоженке к Колымажному двору.
Друцкая велела кучеру ехать по Тверской в генерал-губернаторский дворец.
Дорогой обе женщины не обменялись ни одним словом: старуха ничего не спрашивала, а Лейла не смела сама заговорить. Оставив Лейлу в карете у подъезда генерал-губернаторского дворца, Друцкая вошла в дом и, пробыв там с час, вернулась довольная чем-то, с двумя казенными пакетами в руках, и приказала кучеру ехать на бульвар к дому обер-полицмейстера… Только тут встревоженная Лейла догадалась об участи, ей приготовлением. Когда карета остановилась у ворот обер-полицмейстерской квартиры, Друцкая предложила Лейле выйти и следовать за нею в дом. У дверей стояли два солдата. Выпрыгнув из кареты, Лейла, вместо того чтобы последовать за старухой, подобрала юбки и пустилась бежать вверх по Тверской по тротуару.
— Держите ее! — закричала Друцкая.
Вслед беглянке пустились с криком «держи, держи!» ездовой гусар Друцкой и один из солдат. Лейла их опередила далеко и вот-вот могла скрыться на Тверском шоссе, по которому в обе стороны катились тройки, кареты, шли скрипучие обозы, а на перекрестке у Тверских ворот шел оживленный торг всякой всячиной и толклась кипучая толпа. Видя, что Лейлу не догнать, второй солдат вызвал со двора конника и послал его вслед беглянке. Друцкая ахнула: конник настиг Лейлу, девушка упала от толчка коня наземь и закричала; со всех сторон сбежался народ. Вот Лейлу подняли с земли и, закрутив назад руки, ведут обратно, к дому обер-полицмейстера.
Платье Лейлы разорвано и в пыли. Она что-то иступленно кричит, плюет в лица ведущих ее за руки двух торговцев и тщетно старается вырваться из их крепких лап. Вслед бежит народ. Лейла кричала:
— Я — «царская дочь»! Вы не смеете меня бить. Караул!
Друцкая поспешно передала один казенный пакет жандарму, примолвив:
— Передай, любезный, кому тут написано, да скажи дежурному адъютанту, что мол княгиня Друцкая кланяется генералу, а сама она нездорова…
Старуха забралась в карету и велела ехать домой, чтобы избежать участия в уличном случае. Да и разъяренный вид Лейлы сильно напугал княгиню. Всю дорогу старуха крестилась, приговаривая: «Славу богу, превосходно! Славу богу, отлично»…
Друцкой ожидал возвращения матери с нетерпением. На его немой вопрос, вернувшись, мать ответила:
— Все устроено к лучшему, дружок! Ты можешь больше не волноваться за ее судьбу.
— Где она? Как вы с ней поступили, матушка?..
По мостовой, меж двух драгунов, идет Лейла.
— Очень просто, дружок. Я взяла в канцелярии генерал-губернатора бумажку и повезла девчонку к обер-полицмейстеру… Та, подлая, догадалась — подобрала подол и без всякого стыда пустилась бежать по бульвару. Ну, да ее тотчас поймали, и уж теперь она, наверно, сидит за решоткой…
Изумленный Друцкой воскликнул:
— Матушка! Неужели? Неужели вы поступили так, как говорите? Я не верю…
— Что же я стану лгать тебе из-за какой-нибудь паскуды?..
— Не верю ушам своим! Как же с нею теперь поступят?
— Поступят как следует: отправят в опекунский совет и уж там опекун разберется и определит девку к ее месту… Эдакая дерзость: ослушаться воли государыни да еще кричать на всю Москву «я — царская дочь».
— Нет, матушка, нет! — вскричал Друцкой и ринулся было вон из комнаты матери, но был остановлен ее окриком:
— Постой, сударь, постой. Не горячись. И тебе кой-что велено передать. Ступай-ка, друг мой, немедля под арест на Тверскую гауптвахту — туда послали солдата и комнату тебе приготовляют. А о вольных поступках ваших будет с фельдъегерем послано государыне. Будем ждать ее милостивого решения.
— Матушка! Я должен повиноваться, если таков есть приказ. Но вы, вы, матушка поступили жестоко и несправедливо!
— Полно, придержи-ка свой язык, сударь, да ступай с богом. А то еще наговоришь дерзостей матери и станешь потом каяться. Поверь мне, я избрала для нее и для тебя лучшую участь; наконец-то решились вымести из Москвы сор, а то где скандал или крик, кто скандалит — «царские дети»! Ступай. Я велела для тебя заложить дрожки. Возьми-ка — вот приказ о твоем аресте, да и отдай сам коменданту…
Друцкой принял из рук матери пакет, запечатанный большой гербовой печатью генерал-губернатора, и, поникнув головою, вышел от матери.
Накинув плащ поверх флигель-адъютантского мундира, Друцкой сел верхом на дрожки и крикнул:
— Пошел!
Рысак бешено схватился с места. Кучер знал любовь молодого князя к петербургской лихой езде. Повернув по бульвару, дрожки не сдавая хода, взлетели в гору и помчались вдоль липовых аллей.
За Никитскими воротами Друцкой вдруг увидел спереди, что по мостовой меж двух драгунов с обнаженными саблями идет, спотыкаясь, Лейла. Внезапное решение возникло в голове офицера.
— Стой! — закричал Друцкой голосом команды, когда дрожки сравнялись с конвоем Лейлы…
В одно и то же мгновение кучер смаху осадил рысака; он, храпя сел на задние копыта, высекая искры из-под подков.
Остановился и конвой. Лейла взглянула в лицо Друцкого, — офицер прочитал во взоре Лейлы гнев и презрение.
Друцкой усмехнулся и, распахнув плащ, показал драгунам флигель-адъютантский аксельбант…
— Давай сюда приказ обер-полицмейстера! — строго крикнул Друцкой, увидя пакет за обшлагом одного из конвоиров. Видишь, у меня приказ генерал-губернатора — доставить арестантку тотчас на Тверскую гауптвахту.
Друцкой показал драгуну именную генерал-губернаторскую печать на своем пакете и дал прочесть адрес на пакете: «Его высокородию господину коментанту Тверской гауптвахты. Весьма спешное».
Старший конвоир отдал свой пакет Друцкому и вложил саблю в ножны. Друцкой схватил девушку и, посадив на дрожки перед собой, прикрыл полой плаща…
Драгун откозырял Друцкому. Рысак поднялся с места холстомером…
— На Ямское поле! — приказал кучеру Друцкой. — К Андрею!
Обгоняя тяжелые дорожные экипажи, в облаке едкой горячей пыли дрожки мчались по Тверской-Ямской. Обнимая Лейлу, Друцкой напрасно думал разбудить в ней тепло приязни. Девушка была суха и холодна и ни одним движением, ни одним взглядом не выразила благодарности.
Дрожки остановились перед довольно большим деревянным домом, скрытым за густой зеленью палисадника. Окна дома были наглухо закрыты ставнями…
На громкий стук кольцом щеколды калитка приоткрылась, и из нее выглянул старый цыган в шапке седых кудрей. Он кинулся целовать Друцкого в плечо, приговаривая:
— Ох! Негаданная радость. Входи, входи, дорогой князенька. Да с кем же ты это? Да не в пору. Вся артель моя еще спит.
— Сейчас объясню все, Андрей!
Цыган впустил Друцкого и безмолвную Лейлу во двор и тотчас задвинул калитку воротным засовом. Со двора, накрытого густой тенью лип, цыган ввел гостей в дом, где от закрытых ставней был прохладный сумрак. Сразу нельзя было разглядеть убранство комнат. Друцкой шел покоями уверенно, а Лейла со свету не видела ничего, только чуяла под ногой толстый мягкий ковер да ударял в нос терпкий запах старого табачного дыма и пролитого вина. Друцкой усадил Лейлу за широкий диван, а сам в поспешных, путанных выражениях рассказал цыгану о Лейле и начал просить, чтобы цыган дал у себя девушке приют на несколько ночей.
— Ты знаешь, князь, что я один не волен согласиться. Что скажет артель, то сделаю и я.
— Смотри, Андрей, она совсем цыганка. Наряди ее, и никто не отличит ее от ваших. Она умеет плясать и, наверно, поет.
Цыган внимательно разглядывал привычными к сумраку глазами Лейлу, усмехнулся и покачал головой.
— Ты еще мало знаешь наших женщин, князь, если говоришь, что это цыганка. Она совсем другого рода, может быть, древнее зори[2]. Что-ж делать: останься, девушка, у нас, если у тебя нет другого приюта. Это я делаю только для князя — он мне друг.
Лейла сидела молча. Друцкой взял ее за руку.
— Милая Лейла, — сказал он, — поверь мне, что я сделаю все, чтобы к лучшему устроить твою судьбу. А пока прощай!
Девушка ничего не ответив Друцкому. Он выпустил ее руку, смущенный; рука упала на колени Лейлы, словно мертвая.
Старый цыган проводил Друцкого до ворот и, выпроводив его, тут же снова запер калитку. Выйдя, на волю, Друцкой огляделся. Улица, заросшая травой, была пуста. В большей части домов окна, прикрытые ставнями, придавали улице такой вид, будто не к вечеру склонялся день, а было раннее утро. Вскочив на дрожки, Друцкой приказал кучеру везти себя на Тверскую гауптвахту.
III. О частом и редком гребешке, которому долго придется дожидаться кудрявой головы, ему предназначенной
Ипат и Лейла были питомцами Московского воспитательного дома. Заботы об оставленных родителями детях начались в России еще при Петре Первом.
Он указал 4 ноября 1714 г. «…для зазорных младенцев, которых жены и девки рожают беззаконно, при церквах, где пристойно, сделать госпитали — в Москве мазанки, а в других городах деревянные; а для воспитания их избрать искусных жен, с платою им за то по 3 руб. в год и хлеба по полууосьмине в месяц, а младенцам „на содержание давать по 3 деньги в день“».
Воспитательный же дом был устроен при Екатерине Второй.
В 1763 г. генерал-поручик Иван Иванович Бецкий, возвратись из путешествия по Европе, подал Екатерине Второй докладную записку об учреждении в Москве дома для найденных и оставленных родителями детях; примеры подобных домов Иван Иванович Бецкий видел во время своего путешествия в Голландии, Франции, Италии и других государствах.
Осенью того же года Московский воспитательный дом был учрежден и обеспечен средствами. Михайло Ломоносов в написанной к сему случаю оде ясно выразит намерения основателей дома:
Для воспитательного дома было избрано в Москве место на берегу Москва-реки. И здесь воздвигли великолепное здание. Ныне, после революции 1917 г., воспитательный дом прекратил свое существование, и здание получило новое название — Дворец труда. Бродя по обширной усадьбе Дворца труда в тени великолепных столетних деревьев, — они так пристали суровым белым громадам дворца! — там и здесь встречаешь старинные эмблемы: то статую Материнства, то птицу пеликана, вырывающего из собственной груди куски мяса, чтобы накормить жадных птенцов.
Русское общество на рубеже XVIII и XIX веков грезило мыслью о возможности воспитанием создать новую породу людей: добрых и кротких, умных и красивых, прилежных к труду и во всем искусных. Зазорные дети делались «тяжким числом» для русского общества. Вырастая без присмотра, они никак не были похожи на желанных людей новой породы. Не то простолюдины, не то свободные горожане, люди, выросшие из брошенных детей, не укладывались в простой распорядок крепостного общества — для них в этом обществе не было разряда. Их изгоняли из столиц. Они тянулись к столицам снова, — ведь Москва и Петербург были их родиной. Здесь они составляли беспокойную чернь.
Нельзя сказать, чтобы Пеликан-Крепостник оказался очень щедр в отношении нового учреждения. Пожертвования поступали плохо. Чтобы усилить средства воспитательного дома, поставлено было отделять в пользу дома четвертую часть сбора с «публичных позорищ», т. е. с комедий и опер, представляемых в Большем театре за Красными воротами. Сбор этот навсегда сохранился за воспитательным домом; впоследствии к нему присоединился доход от продажи игорных карт, составивших важную привилегию воспитательного дома. В карточной колоде бубновый туз почитается как бы заглавной страницей. В царской России бубновый туз нашивался и на спинах арестантских халатов. В карточной колоде, выпускаемой воспитательным домом, на бубновом тузе был изображен и пеликан и государственный герб — двуглавый орел, так что светский шалопай, бросивший своего ребенка на улицу вместе с обманутой матерью, играя в карты, мог думать, что судьба зазорного младенца обеспечена вполне: тасуя свежую колоду, игрок тем самым вносил дань на содержание питомца; двуглавый орел обеспечивал выросшему покинутому ребенку бубнового туза в том случае, если бы питомец пеликана вздумал нарушить священные права отцов.
Со дня открытия воспитательного дома детей начали приносить туда все, кому только хотелось. Приносили туда действительно брошенных, приносили матери своих детей «незаконнорожденных», как тогда именовали их, если их родители не венчаны в церкви; бедняки приносили и законнорожденных, чтобы избавиться от лишней обузы, приносили солдатки и солдаты своих мальчиков, чтобы избавить их от солдатчины, ибо люди новой кроткой породы освобождались от суровой обязанности военной службы; приносили, наконец, дворовые крестьяне. Но не эти общие приношения составили дух питомцев. В воспитательном доме не спрашивали, откуда и чей младенец, и принимали всех. Случалось, что детей привозили и в каретах. Бывало, и часто, по праздникам в воспитательный дом являлись кавалеры и дамы, чаще пожилые, приносившие детям «под номером таким-то» конфеты, наряды, а кормилицам подарки. Были среди питомцев дети, чем-либо отмеченные: у одних на груди оказывался выжженный знак, других находили с надетым на шею амулетом. Очевидно, это делалось родителями в намерении по этим знакам когда-нибудь разыскать своих покинутых детей. Амулеты сохранялись, знаки, подобно родинке, были неистребимы, что питало в детях, когда они вырастали, и мечту об особенном таинственном происхождении и тщетную надежду на встречу с матерью и отцом, богатыми и знатными. Чаще всего бывало так, что именно чем-либо отмеченные дети оказывались брошенными раз и навсегда.
Питомцы получали в воспитательном доме образование, сообразное намерению правительства создать особенную пород людей — кротких и вседовольных, полезных для общества, искусных мастеров. Проходили десятилетия, число приносимых младенцев возрастало вместе с ростом солдатчины, сосредоточенной в столицах.
В мире совершались великие события: французская революция потрясла Европу; за революцией последовали наполеоновы войны. В России после краткого царствования Павла Первого, задушенного в Михайловском замке гвардейцами, наступила аракчеевская пора. Оглядываясь на Францию, теперь в России изменили взгляды на воспитание, вместо надежды воспитать кроткую породу людей мерами образования, правительство вознамерилось превратить весь народ в послушную машину средствами суровой и жестокой военной муштры; начался опыт военных поселений, где господствовала палка. Бунты военных поселян предостерегали, что и этот способ воспитания послушных рабов уже негоден: время требовало новых воспитательных приемов. Парижский поход русской армии оставил след не только в среде офицерства, и солдаты русские в массе своей коснулись чужестранной жизни.
Между тем, число зазорных младенцев возростало. Уже их не мог вместить ни Московский воспитательный дом, ни петербургское его отделение; питомцев начали отдавать на вскормление по деревням. Правительству русскому приходилось подумать также и о воспитании дворянских детей, которые вырастали в семьях в сущности беспризорными и давали государству недорослей, едва грамотных; а государственная машина делалась все сложнее и требовала образованных чиновников. Еще до войны 1812 г. в Царском Селе открылся лицей по образцу наполеоновых лицеев. Пушкин был лицеистом первого приема. Здесь он написал знаменитый романс: «Под вечер осени ненастной». Вскоре романс был положен на музыку и сделался модным. Гитара тогда получала распространение. Проливая слезы чувствительности, столичные девы распевали под звон гитары пушкинский романс о подкинутом младенце, а еще недавно подобная тема и такие стихи сочли бы зазорными; затем романс сделался любимой народной песней. И если верно, что «сказка складка, а песня быль», то судьба пушкинского романса убедительна, — она говорит, что в ту пору покинутый ребенок сделался широким бытовым явлением.
Еще по инерции аракчеевские порядки получали развитие. Московская чернь беспокоила правительство. В ее составе были очень заметны
После венчания питомцы получили наименование хозяина и хозяйки. Каждой чете дали по работнику и работнице, тоже из питомцев, выросших в подмосковных деревнях у крестьян-воспитателей; эти работники получили наименование товарища и товарки; большей частью товарищ был уже женат на своей товарке — почти все они были старше своих новых хозяев возрастом. У иных уже были свои дети, кроме того, каждому хозяину и хозяйке придали еще по паре малолетков из воспитательного дома — мальчика и девочку. Создалось множество искусственных семейств; каждый молодой хозяин и хозяйка сразу после свадьбы делались как бы юными патриархами.
Образовался огромный свадебный поезд. Перед поездом по смоленской дороге скакал на тройке в бричке исправник, чтобы убедиться, все ли приготовлено на станциях к приему «царских детушек». Затем путешествовал, опережая поезд, генерал Хрущов в дормезе, большой карете, где можно было и ночевать, не прибегая к грязным постоялым дворам и станционным помещениям. Наконец под стражею следовал обоз новых поселенцев. На каждой подводе помещались хозяин с хозяйкой, товарищ с товаркой и двое малолетков. Исключение составляла одна подвода с хозяином Ипатом Дурдаковым — эта подвода шла без хозяйки.
О Лейле не было никаких слухов. Ко дню отъезда ее еще не успели или не хотели разыскать. Из расспросов Ипат убедился, что Лейла пропала при помощи третьего комиссионера, поручика Друцкого. Сам генерал Хрущов был очень озабочен пропажей Лейлы и утешал Ипата:
— Поверь мне, любезный, что твоя прелестная хозяйка будет у нас в руках!
Эта подвода шла без хозяйки.
Слушая генерала и глядя, как он загребает своими сильными с виду руками, растопырив длинные пухлые пальцы, Ипат не знал, надо ли ему радоваться обещанию генерала.
Среди питомцев случай с Лейлой и несчастие Ипата сделались, конечно, тотчас известны. Хозяйки получила лакомый предмет для пересудов. Одни смеялись над неудачливым вдовцом из-под венца, другие жалели Ипата. Многие из хозяев получили неказистых жен — совестливым питомцам казалось нелегко выбирать жену, словно корову на базаре, этим и достался обор: у того хозяйка щербовата, у этого кособока, — под конец сватовства опекуну прискучило разбираться, приходилось пары сводить прямо силой. Иного парня надзиратели гнали к опекунскому столу пинками, а невесту надзирательницы тащили за руки.
Не один хозяин и не одна хозяйка, наверное, мечтали в поезде о побеге, окрыленные удачей Лейлы. Бдительная стража пресекала попытки побегов, а денег, чтобы подкупить сторожей, как то сделал поручик Друцкой, у питомцев не было. Поезд новых поселенцев прибыл в полном составе, не потеряв даже ни одного малолетка…
В Горянове питомцев ввели в еще недостроенные новые дома, построенные по образцу аракчеевских военных поселений. На каждый дом было отведено по четыре десятины[3] земли в каждом поле, т. е. по двенадцати десятин на хозяйство; каждому хозяину было дано по четыре коровы, по десятку овец и к ним одиннадцатый баран, по десятку кур и к ним одиннадцатый петух; к лошадям была выдана упряжь — рабочая и праздничная, была и телега, и дровни, и летняя таратайка, и зимние легкие санки, была и соха и борона, и по два кнута — один простой, другой с кисточкой, заступы, топоры и пилы, буравчики, в домах вся утварь к приезду хозяек — ведра, горшки, ухваты, лохани, подойники; около рукомойника в каждом доме было привешено зеркальце, а на полочке лежало по куску мыла и частый и редкий гребешок…
Те из новых хозяек, что работали раньше в московских свететках и ткали миткаль для московских фабрикантов, обрадовались, увидев в новых избах кросны и прялки, а многие из новопоселянок и не знали, из чего прядут и из чего сделана ткань их одежд. Товарищи и товарки имели понятие о сельском хозяйстве и знали, как растет хлеб, а хозяева и хозяйки большей частью знали только покупной хлеб из московских булочных, кондитерских и пекарен.
Поля питомцев были заранее засеяны барскими, а теперь опекунскими мужиками, их звали в отличие от новых поселенцев «старожилами». А до сбора нового хлеба на каждый питомский дом выдавали в месяц по два пуда ржаной муки, по десяти фунтов гречневой или ячневой крупы; кроме того, на каждого человека из новопоселенцев полагалось временно, до уборки хлеба, в день по фунту говядины и столько же масла.
В Горянове было устроено свое особое управление: управляющий, счетовод, казначей, письмоводитель, писаря, доктор, фельдшера, полицейский пристав, полицейские сторожа, брандмейстер и пожарные… Управление разместилось в обширной барской усадьбе. Оно подчинялось только опекунскому совету. Местным властям было оставлено только содействовать распоряжениям горяновского управления и приводить их в исполнение. Получалось как бы царство в русском царстве. Царьком в горяновском царстве воссел генерал Хрущов.
Все было предусмотрено заранее при сочинении проекта нового поселения, кроме одной маленькой подробности, которая обнаружилась в первый же день, когда пришлось выгонять скотину на луг.
Во Владимирской губернии были наняты для юных счастливых новопоселян пастух, трубач и к нему два подпаска — один с басом, а второй с подбаском. Получилось пастушье трио трубачей. Был ли у пастухов с кем-либо из новопоселенцев или старожилов сговор — неизвестно. Пастухи в урочный день и час вышли на заре за деревню на горку и заиграли. Играли они чудесно. Сам генерал Хрущов в шлафроке вышел в столь ранний час на балкон управительского дома и слушал пастушью музыку, проливая чувствительные слезы. Коровы с ласковым и радостным мычанием стекались со всех сторон на зов пастушеского трио.
Кончив трубить, пастух оглядел стадо и спросит:
— А где же бык?
Поднялся шум. Какое же стадо без быка? Питомки загалдели, к ним присоединились питомцы; коровы в недоумении мычали. Генерал Хрущов, обеспокоенный, послал узнать причину шума. Тогда и пастухи, и стадо, и толпа питомок — все направились к балкону. Тут произошло краткое объяснение; одна из питомок, скрываясь среди подруг, крикнула:
— Да глядите, милые девушки, он сам-то, как бык. Возьмем-ка его за быка в наше стадо!..
В толпе пронесся ропот смеха. Разгневанный генерал и в самом деле был похож на быка. Свирепо нагнув налитую кровью шею, выкатив большие глаза, он скреб ногами, глядя с балкона на дерзкую толпу веселых москвичей. Едва справляясь с гневом, генерал выкрикнул:
— Бык вам будет!.. А тебя!.. — с угрозой закончил генерал, простирая руку в сторону, откуда выкрикнула свои дерзкие слова насмешница…
Разгневанный генерал был похож на быка.
Генерал (выполнил свое обещание. Вскоре привели в Горяново для питомского стада быка. Это был красавец швиц с короткими рогами, расставленными в стороны, с седою полосой по всему хребту и статными ногами. Хозяйки и товарки остались довольны мирским быком; подпуская быка к стаду, женщины свили быку венок из полевых цветов; быка прозвали Генералом, а управителя с того же дня новопоселенцы между собою стали — и так навсегда — звать Быком.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ТРИ ТУРЕЦКИХ ШАЛИ
1. О том, как гвардейский поручик, отвернувшись от зеркала, все-таки видит в нем свое недоуменное лицо
В те годы цыгане вошли в большую моду. У богатых московских кутил сделалось обычаем заканчивать беспутное провождение времени ночными поездками в цыганские таборы. Надо заметить, что от слова «табор» осталось одно только название: цыгане и лето и зиму ютились артелями не в изодранных шатрах, а в домах по окраинам Москвы, оставив кочевую жизнь более бедным сородичам своим. Цыганские таборы соперничали между собой хоровыми песнями, пляской, игрой на скрипке, цымбалах и волынке; вскоре, впрочем, все эти инструменты, принесенные из Унгарии, уступили в цыганских хорах место жаркому стрекотанью гитар. Особенно же цыганские хоры соперничали плясуньями. Сходить с ума по какой-нибудь Стеше или Маше сделалось среди богатой молодежи той поры обязательным для всякого денди, как тогда называли праздных франтов. В цыганских таборах прокучивались целые состояния, цыганских певиц и танцорок осыпали драгоценностями. Особенным пристрастием к цыганам отличалась гвардейская офицерская молодежь.
Друцкой, скрыв Лейлу в цыганском таборе, не забыл ее. Выйдя из-под ареста и получив предписание вернуться в полк, Друцкой перед отъездом в Петербург заехал в табор. К удивлению Друцкого, Андрей, глава артели, сказал ему, что Лейлы нет.
Поделиться книгой: