Вдова Кудер

— У меня кончились сигареты, — признался Жан.

— Я дам тебе три франка, сходишь и купишь. Но не вздумай оставаться до вечера в деревне!

Посмотрев ему вслед, она разложила вязание и долго выбирала спицы.

Деревня почти вымерла. И только двое мальчишек лет шестнадцати-семнадцати, с лоснящимися лицами, развлекались на улице, что-то громко крича друг другу.

На обратном пути Жан встретил старого Кудера, который тоже принарядился и в черном костюме и широком белом галстуке, казалось, направлялся на свадьбу или похороны. Неторопливыми слабыми шагами он шел вдоль канала. Он притворился или не заметил нового жильца в своем доме.

— Однако ты там не задержался. Это хорошо! Садись! Возьми стул.

Он принес из кухни стул с плетеным соломенным сиденьем и уселся на него верхом. Потом молча выпустил голубую струйку табачного дыма, глядя на мальчишку, ловившего рыбу удочкой из длинного срезанного в лесу хлыста.

Тати вязала. Позвякивали спицы, и иногда она шевелила губами, считая петли. Когда она поднимала голову, он чувствовал, что она смотрит на него.

Наконец после долгого молчания она решилась заговорить:

— Ты не тот мужчина, который способен меня испугать.

А затем, словно начиная заводиться, продолжила:

— Все вы одинаковы! Вам бы только повыпендриваться! С виду вы словно готовы все разнести в пух и прах, а на самом деле…

Он не ответил. Может быть, он стал более сдержанным? Прошла туча. Он больше не видел мальчишку, ловившего рыбу.

— Жандармы сказали мне: «Тем хуже для вас! Мы вас предупредили».

Она замолчала и вывязала еще один ряд.

— А я им ответила: «Не такая уж я дура! Меня-то он не проведет».

— Они вам сообщили мое имя?

— Пассера-Монуайер. Оно легко запоминается, поскольку его можно прочесть на всех бутылках. Странно, что у вас та же фамилия, что и у владельца винных подвалов в Монлюсоне.

— Ничего странного.

— Что вы хотите сказать?

— Ничего странного, потому что это мой отец.

Он сказал это с беспечностью, словно забавляясь, и таким же тоном она возразила:

— Да ладно!

— Что ладно?

— Нет, мой мальчик. Я знаю месье Пассера-Монуайера. Я его очень хорошо знаю, моя сестра много лет была у него в услужении… Это слишком благородный человек, чтобы позволить своему сыну сесть в тюрьму. Кроме того, он достаточно богат, чтобы его сын нуждался в…

Она смолкла, посмотрела ему в глаза и спросила:

— Наверное, вам неприятно, что я об этом говорю?

— Да нет же.

— Ну, ладно! Я не об этом. Жандармы мне все рассказали. Они меня предупредили, что я вас беру на свой страх и риск. Ну а я, в свою очередь, хочу предупредить вас. Вы понимаете, мой мальчик? Я вас не боюсь, никого не боюсь. Сегодня воскресенье, и можно немного отдохнуть.

Она обратила внимание, что перестала обращаться к нему на «ты», наверное, потому, что речь шла о семействе Пассера-Монуайер.

— Ты должен беспрекословно подчиняться! И всё. Тебе нужно по утрам вставать чуть раньше, потому что скотина хочет есть. Она не будет ждать, пока солнце взойдет высоко. Принеси мои очки. Они на камине справа.

Часам к трем гуляющих вдоль канала стало значительно больше. Много было деревенских, чинно прогуливавшихся семьями. Впереди бегали дети, поддевая ногами камешки на дороге. Многие были на велосипедах, попадались и туристы с рюкзаками на спине. Трава стала более темной, а вода в канале почернела. И только молодая листва каштанов казалась свежей, светясь крупными золотыми солнечными пятнами.

— Когда тебя выпустили?

— Пять дней назад.

— Рене в свое время тоже получил полгода, и я каждую неделю ездила к нему на свидания. Бедный мальчишка! И за что? За несколько зажигалок, которые они не сумели продать прежде, чем их взяли, за несколько марок да несколько трубок.

— Они ограбили табачный киоск?

— У них была компания… человек пять или шесть… Они выпили. Дело было в Сент-Амане. Киоск не был закрыт ставнями, и даже ночью была видна вся витрина. Они разбили стекло. Когда он вернулся, я ни о чем не догадалась. Заметила только, что его тошнило. Утром он, как обычно, поехал на работу. Он учился на столяра в Сент-Амане. Полиция и жандармерия искали две недели, и если бы не этот идиот Шаго… Парень оказался слабаком… хотя и хулиган, каких мало. Он ночью понес всякую чушь. Его отец служит в какой-то скобяной лавке. Есть же люди, которые считают себя честнее других. Так вот, этот идиот — я имею в виду папашу Шаго — пошел в полицию со слезами на глазах, с трясущимися руками. «Мой долг гражданина и отца…» — заявил он им. И всё! Моего парня взяли. Его даже не пришлось долго допрашивать, потому что нашли у него в кармане украденную зажигалку. «Это Кудер нас подговорил…» Неправда, у моего сына и мыслей таких не могло быть. Теперь он там, в Африке. Я каждую неделю посылаю ему деньги. А он пишет мне длинные письма. Как-нибудь я вам почитаю.

Почему она продолжала называть его на «вы»? Жан курил с отсутствующим взглядом, обняв руками спинку стула. Неподалеку от них на траве расположилось какое-то семейство, мать резала сладкий пирог, вынутый из газетной бумаги.

— Наверное, это долго — пять лет, а?

Наконец их осветило вышедшее из-за крыши солнце, и сразу трава начала излучать свой особый летний аромат.

— И за все это время ни одной женщины?

Он пожал плечами.

— А после?

Он улыбнулся, отрицательно покачав головой. Она вздохнула:

— Ну, что ж, может, самое время положить яйца в инкубатор? В деревне ведь не бывает выходных.

Тщательно рассмотрев яйца на свет, они разложили их в ящике инкубатора. Лампа была заправлена керосином, фитиль вычищен, вода долита в посудину, предназначенную для поддержания влажности. При этом Жан чувствовал, что Тати занята только яйцами и не думает ни о чем другом.

— Тут неподалеку живет одна женщина, которая поставляет трехдневных цыплят в специальных картонных коробках, продает их по пять франков. Пятью шестьдесят — это триста франков чистыми каждый месяц.

И через несколько секунд добавила:

— Надень-ка лучше пиджак. Становится прохладно. На неделе я куплю тебе одежду. В таком костюме в деревне не работают. Вот, объясни мне!

— Что?

— Почему ты только что меня обманул, когда мы говорили о владельце винных погребов? Зачем ты сказал, что это твой отец? Хотел схитрить, а?

— Не знаю.

— Ты такая же скотина, как и Рене. Постой! Наполни-ка это ведро овсом. И каждый вечер в это же время будешь давать курам овса. Потом будешь ходить за травой, чтобы наутро покормить кроликов. А по утрам у тебя будут другие дела.

День клонился к закату, и они с удивлением увидели, как покраснело солнце и нежно-сиреневым стало небо.

— Ты мне правду сказал только что? Что после выхода из тюрьмы ты не имел…

Огонь в печке был погашен. Они разожгли несколько поленьев, чтобы разогреть вечерний суп.

— По случаю первого воскресенья можно и по рюмочке налить. Кудер небось в кафе сидит, играет в карты. Не понимаю, как с ним можно играть, если он ничего не слышит. Подумать только, ведь до пятидесяти лет был нормальный мужик. Он начал ко мне приставать, когда Марсель был еще жив. Марсель — это мой муж. Он не был бабником. А старик все время подстерегал меня. Пей! Эту водку пять лет назад я сделала из винограда… из того, что растет за домом.

Яркие солнечные лучи проникли в комнату через маленькое окошко. Тати держала в руке рюмку и не могла ни на чем задержать взгляд.

— Может быть, наверху найдется одежда, которая тебе подойдет. А я пойду переоденусь, сниму воскресное платье.

Она подумала, не налить ли ему еще рюмочку, но решила, что не стоит.

— Пойди посмотри.

В ее чистой, выбеленной известью комнате стояли большая кровать из красного дерева и старый шкаф. Она открыла шкаф, из которого пахнуло нафталином.

— Вот! Примерь-ка эти брюки. Это штаны Марселя. А я пока переоденусь.

Через опущенную штору пробивался неяркий золотистый свет. Кровать была покрыта кроваво-красным покрывалом.

— Ты стесняешься? У тебя кожа белая, как у девушки.

Она нервно засмеялась, посмотрев на известное место его тела.

— Ты, наверное, уже отвык, а?

Все остальное навеяло Жану прежние воспоминания, когда он шестнадцатилетним мальчишкой вместе с приятелем, сыном строительного предпринимателя, украдкой проник в хорошо известный в Монлюсоне дом.

Те же вполне откровенные слова. Те же доведенные до автоматизма движения. И точно такое же верховенство женщины, не дававшей ему никакой инициативы, словно он был лишь предметом. И такая же чистосердечная откровенность.

— Ты доволен?

Он бы ее страшно удивил, если бы признался, что все время только и смотрел на ее волосатое пятно, только и думал об этом кусочке кожи, столь заметно украшавшем ее лицо.

— Предупреждаю тебя только об одном — не пытайся этим пользоваться. Я все понимаю! Можно иногда поразвлечься.

Она надела свою розовую фланелевую комбинацию и старое платье.

— Тем не менее работа есть работа. Что ты делаешь?

Он приподнял штору и посмотрел на дорожку вдоль канала, служившую местом прогулок для окрестных жителей.

— Поищи себе брюки по размеру. А что до Кудера, так он вечером все равно пристанет. Ты еще не готов?

Мальчишка продолжал сидеть у воды и иногда вытаскивал маленькую рыбешку. Мимо прошли парень и девушка, склонив головы и не касаясь друг друга. Может, они только что поссорились? Может, опять не решились в чем-то признаться друг другу? Может, они надеялись провести всю жизнь в лучах вечернего солнца, в то время как тени деревьев чрезмерно вытянулись, предвещая приближение ночи.

Девушка держала в руке желтый цветок и размахивала им как хлыстом. Парень же явно не знал, куда девать свои слишком длинные руки.

Двухлетний ребенок чуть не попал им под ноги, и мать, сидевшая рядом с отцом на берегу канала, позвала:

— Анри! Анри! Иди сюда!

Медленно и степенно, наверное третий раз за день, проехали жандармы на велосипедах, столь же тяжелых, как и они сами.

— Пора загнать кур, — сказала Тати, открыв дверь, и, глядя на него, с удивлением добавила: — Можно подумать, что тебе не понравилось?

— Да нет, наоборот.

— Ну, ладно, поторапливайся. Я приготовлю суп.

Была ли довольна она им? Или недовольна? Она еще не знала. Выходя, она еще раз оглядела свою комнату, где у шкафа Жан примерял брюки ее покойного мужа.

3

У Тати, которая за день ни разу не присела и, казалось, несла на своих могучих плечах весь дом, наступили минуты расслабления.

Это случилось после полуденного завтрака, который она называла обедом. Чем ближе было к лету, тем более резкой становилась разница между яркой солнечной погодой и прохладной свежестью кухни. По крайней мере, в дальнем углу, около старого шкафа со снятыми дверцами, всегда стояли два ведра колодезной воды и рядом кружка, и никогда Жан, даже припадая к родничку в лесу, не ощущал такой свежести и такого желания напиться холодной воды.

Дверь кухни была закрыта, чтобы не залетали мухи и не забегали куры. Однако под створкой оставалась широкая раскаленно-золотистая щель, через которую виднелись лапки копошащихся кур.

Доев последний кусок, Кудер вытер свой нож о край стола, испещренный в этом месте зазубринами, и, как лошадь, которая сама идет к ожидающим ее оглоблям, потянулся своим худым телом и тяжелыми шагами пошел во двор, откуда сразу послышался шум передвигаемых ящиков и повозок.

Он все время что-то мастерил — чинил изгородь, обтесывал колья для ограды, колол дрова для камина, выстругивал подпорки для гороха и помидоров — и всегда с пустыми глазами и капелькой пота на кончике носа, будь то летом или зимой.

Прижавшись животом к столу, Тати глубоко вздохнула и резко оттолкнула свой стул, соломенное сиденье которого жалобно скрипнуло. Казалось, что ее груди уютно покоятся на раздувшемся животе. Кожа блестела, взгляд стал влажным и мягким.

Жан по привычке сходил налить себе чашку кофе из стоявшего на печке голубого кофейника, на который из окна падал солнечный луч.

Тати рассматривала свой стакан, в котором растворились два кусочка сахара, — она всегда пила кофе из стакана. Она смотрела на стакан с умилением, вдыхая аромат коричневого напитка.

Создавалось впечатление, что жизнь вокруг остановилась. На застывших баржах наступил послеобеденный отдых, ослики и мулы спрятались в тень. Если не считать воркования голубей, стояла почти полная тишина, нарушаемая иногда криком петуха или стуком молотка.

— Подумать только, ведь я приехала в этот дом прислугой, когда мне было четырнадцать лет…

Тати ласковым взглядом обвела стены, которые ничуть не изменились с тех пор, хотя их каждый год белили известью. Календарь с полочкой для газет, на картинке которого были изображены жнецы, видимо, висел с тех далеких лет. По обе стороны от старой квашни, служившей теперь хранилищем наиболее причудливых безделушек, висели тронутые временем два портрета в овальных рамках.

— А вот каким тогда был Кудер.

Та же удлиненная голова, но густые волосы. Длинные усы в разные стороны, делившие лицо на две части. Тяжелый взгляд человека, исполненного собственной важности.