Помоги проекту - поделись книгой:
Очевидно, что встреча западных и восточных идеологических течений, которая обнаруживалась в различных, в том числе и в политических областях, должна была постоянно приводить к столкновениям. Если говорить о военных конфликтах, то яркими примерами были битва на Чудском озере в 1242 г., ливонские войны в XVI в. и восстание на Украине в XVII в. во главе с Богданом Хмельницким. Восточная граница представляла собой, таким образом, не только конфессиональный, но и, прежде всего, социальный рубеж.
В XVI в. в странах Западной и Центральной Европы мало что было известно об областях, лежащих по пути из Польши в Москву. Так что записки 22-летнего торговца Мартина Груневега (1562 – после 1615), совершившего это путешествие в 1584–1585 гг. и описавшего эти земли, содержали поистине бесценные сведения[81].
Мартин Груневег родился в Гданьске в немецкой лютеранской купеческой семье. Здесь же он получил хорошее образование в Школе Св. девы Марии (Marienschule), где овладел и польским языком[82]. В 1579–1582 гг. он работал в Варшаве у поставщика королевского двора Георга Керстена. Когда Груневегу исполнилось 20 лет, он переехал во Львов, где в течение 6 лет был компаньоном тамошних армянских купцов[83], с которыми и совершил длительное путешествие в Москву, а также несколько раз побывал в Константинополе. Увлекательный рассказ об этих странствиях представляет наибольший интерес в его записках объемом около 2 тыс. страниц[84]. Их основой, обусловившей жанровое своеобразие сочинения Груневега, послужили путевые дневниковые записи, напоминавшие календарную приходно-расходную книгу направлявшегося в Константинополь и Москву коммерсанта. В записках один за другим зафиксированы не связанные между собой факты, как известные ранее, так и совершенно новые. В дальнейшем они были систематизированы автором и включены в единую территориально-временную систему координат. Даже если позднее Груневег и редактировал отдельные фрагменты своих записок, они не утратили явно ощутимой достоверности непосредственного повседневного участия автора в описываемых событиях и подлинности запечатленных им впечатлений и переживаний.
Любопытство считается первоначальным феноменом психологии личности, которому в то же время сопутствует страх перед чужим. Эта боязнь чужого и непознанного, согласно Жану Делуме, является одним из самых больших первобытных страхов человечества. В особенности он проявлялся при столкновении с чужими религиями, в отношении к которым уже было сформировано общее предубеждение, что и в XVI в. могло вывести людей из душевного равновесия[85]. В аналогичной ситуации оказывался и путешественник эпохи раннего Нового времени, это же относилось и к коммерсантам на международных торговых путях, поскольку в то время путешествия и торговая деятельность были тесно связаны друг с другом.
Если на западе Европы уже с XV в., вследствие разделения труда, собственно торговля и транспортировка товаров были уже отдельными видами деятельности, то для востока Европы и более отдаленных стран типичными фигурами оставались купцы-путешественники, которые чаще всего объединяли эти виды деятельности[86]. Для них переходы и места стоянок были столь же важны как информация о людях, дорогах и опасностях. Купцы знали, где проходят границы земель и государств, они обладали сведениями о живущих по пути их следования народах. Многочисленные таможенные кордоны останавливали караваны, товары должны были декларироваться, документы предъявляться. Разумеется, границы порождали махинации, контрабанду и мздоимство[87].
Смышленый выходец из Гданьска, еще на родине освоившийся в полиэтничной среде, Груневег во Львове еще более обогатил свой опыт взаимоотношений с говорившими на разных языках людьми различных национальностей и вероисповеданий[88]. Его живой интерес к окружающему миру в значительной степени позволил ему без предубеждения воспринимать новые, незнакомые ситуации, не подвергая их оценке или детальной классификации. Это дает основание полагать, что его записки отражают непосредственные впечатления от увиденного. В целом политика или история не интересовали Груневега, важными для него – и потому достойными записи – оказались человеческие и культурные контакты. Хотя путешествия Мартина Груневега приходились на период расцвета ars apodemica[89] [90], он, однако, не читал широко распространенного в Европе описания поездки в Московское царство посольства Герберштейна и поэтому не мог воспользоваться им в качестве путеводителя в то время, когда отправился в Константинополь и затем в Москву, выйдя тем самым за пределы горизонта собственных представлений de orbis terrarum[91]. К тому же, как свидетельствовал еще в середине XVI в. Сигизмунд Герберштейн: «Neque etiam cuivis mercatori, praeter Lithvuanos, Polonos, aut illorum imperio subiectos, Moscovuiam venire liberum est»[92] [93].
Москва была и столицей, и экономическим центром Московского царства. Крупная торговля и вся торговля с заграницей была сконцентрирована здесь в руках иностранных купцов с солидным капиталом. Внутри страны господствовало мелкое производство и соответствовавшие ему формы торговых связей в рамках локальных рынков. Внутренние таможни и пошлины препятствовали развитию экономических связей и товарного обмена. Большая часть внешней торговли велась через Балтийское море и с 1584 г. северным путем через Архангельск, однако в первую очередь все еще бóльшую роль играли торговля с землями Польско-Литовского государства и транзит товаров через его территорию. Экспорт из Московского царства состоял из сырья и полуфабрикатов, в импорте доминировало сукно, но ввозились также предметы роскоши и восточные товары. Издавна наиболее ценной статьей русского экспорта были меха, которые в Центральной Европе и в Османской империи были признаком принадлежности к высшему сословию и поэтому пользовались большим спросом. Значительная часть поступлений в казну московских государей составляла пушнина, собираемая в качестве натуральной подати с населения русского Севера и недавно покоренной Сибири. Литовские и польские торговцы часто закупали все поставки товаров из Сибири. В начале 1585 г. такая партия мехов прибыла из Сибири в Москву[94]. Весной того же года Груневег во время своего пребывания в Москве запасся мехами, которые он с большой выгодой продал в Эдирне во время следующей поездки в Константинополь, в ноябре 1585 г.[95].
После официального объявления войны Московскому государству в 1579 г. польско-литовские войска во главе с королем Стефаном Баторием одержали ряд значительных побед, взяли Полоцк и Великие Луки. В 1581 г. польский король осадил Псков, однако город выдержал вражескую осаду. И Речь Посполитая, и Московское царство были ослаблены многолетней войной и оказались не в силах продолжать ее. Ливонская война завершилась подписанием в Яме Запольском[96] 15 января 1582 г. перемирия на 40 лет. В 1583 г. было заключено и перемирие со Швецией. Внешняя политика царя Ивана IV Грозного на западной границе потерпела поражение, а Московское государство не только утратило завоевания в Прибалтике, но и понесло серьезные территориальные потери собственных владений.
Прекращение военных действий создало условия для восстановления традиционного торгового пути между Польско-Литовским государством и Москвой. После смерти Ивана IV (18 марта 1584 г.) его преемник Федор I сразу же отправил посольство в Речь Посполитую для подтверждения заключенного отцом мира, «чтобы как гости, так и купцы с обеих сторон могли свободно передвигаться и торговать как прежде»[97]. Возглавлявший посольство А.Я. Измайлов утверждал, что в России можно свободно вести торговлю и в Смоленске, Пскове и Новгороде уже много литовцев[98]. В общественном мнении шляхетской республики преобладало скептическое отношение к Ивану Грозному[99]; и теперь литовские дворяне не поверили заявлениям о мирных намерениях его сына. Однако, узнав о вступлении в силу выторгованного Львом Сапегой прекращения военных действий, армянские купцы решили использовать благоприятный момент и собрать караван в Москву. 2 октября 1584 г. он покинул Львов и тронулся в путь[100].
Таким образом, торговое путешествие армянских купцов из Львова и Киева в Москву произошло в период временно приостановленных военных действий, но неясных перспектив урегулирования отношений между Речью Посполитой и Московским царством. И именно поэтому в пограничных областях Речи Посполитой и Московского царства, через которые следовал купеческий караван, имели место различные конфликтные ситуации[101]. На южной окраине Российского государства совершали набеги крымские татары, угоняли население и продавали захваченных пленников на невольничьих рынках Причерноморья. В середине XVI в. путь из Москвы на юг проходил через Калугу, Воротынск, Серенск и Брянск. Этот путь был уже полностью освоен в 80-х гг. XVI в. и, несмотря на его опасность, использовался иностранными купцами.
О специфических трудностях и недоразумениях, с которыми сталкивались прибывавшие в Москву иностранцы, свидетельствуют нередкие жалобы посланников на не соответствующее их званию обхождение; на это жаловался и Лев Сапега в 1584 г. Согласно русскому источнику, он жил на других условиях, нежели это предусматривалось установленным обычаем статусом посланника, по которому сам дипломат, члены посольства и прибывшие с ним до двухсот торговцев обеспечивались бы продовольствием за счет хозяев[102]. Как правило, бывало около ста торговцев, которые сопровождали посольства и находились под их защитой[103]. Обычно во время пребывания посольства в Москве они, как и члены посольства, жили в Посольском дворе и тем самым приобретали право беспошлинной торговли. После отъезда послов они размещались в Гостином дворе, имея на этот раз право свободного передвижения, но должны были платить половину пошлины[104]. Польские торговцы постоянно жаловались, что в Москве им оставались должны деньги за их товары. Это в 1586 г. даже побудило правительство царя Федора, не желавшего из-за этого политических осложнений, погасить часть такой задолженности за счет казны[105].
Покинув Львов и направляясь с армянским торговым караваном в Москву, Груневег описывал увиденное на восточных окраинах Польско-Литовского государства. Двигаясь на восток, купцы следовали сначала возделанными кое-где равнинами, которые затем переходили в пустоши: при этом от Львова до Чуднова речь шла об «огромной, необозримой области» и далее оттуда до Москвы – о «лесной глуши». Здесь караван опять сбился с пути, «мы настолько углубились в обширные поля, – писал Груневег, – что не знали, где начало, где конец, а также потеряли дорогу, в поисках которой провели больше четырех часов. Под конец даже испугались за свою жизнь. (Так как там были огромные дикие территории, на которых люди часто умирали без покаяния.)
Если сначала города еще были «хорошими», а замки «богатыми» и «каменной кладки», то скоро это изменилось. Теперь в поселениях Груневег и его спутники находили «чаще всего скверные постройки» или же они были «необитаемы», замки были «обмазаны известью», «рушились», видели они «замок, который состоял лишь из одной стены, наверху которой была изгородь из заостренных досок». Чем дальше на восток, тем меньше в населенных пунктах было каменных построек, а укрепления таких городков становились все более жалкими. В то время как на Львовщине города обладали магдебургским правом и были обнесены каменными стенами, на восточных окраинах Речи Посполитой они имели в качестве укреплений лишь насыпи из песка, рвы и деревянный тын. В то же время оборонительные сооружения городов могли выглядеть совершенно по-разному. Шоховец был «весь обнесен частоколом с несколькими башнями. Перед этим частоколом на некотором расстоянии вокруг города были положены «скрепленные между собой бревна, которые защищали от набегавших». Константинов, в свою очередь, был защищен «со всех сторон валом, обложенным камнями, не скрепленными известью, и обнесенным по фронту бруствером из заостренных бревен». Острополь, напротив, был «окружен частоколом, перед которым проходил ров, а перед рвом в два ряда были положены сколоченные бревна»[106].
Рис. 1. Ограждения
Как ранее Герберштейна в Москве[107], так и по дороге в российскую столицу Груневега удивили нечистоты на улицах городов: «Как Венеция в море, так они лежат в блевотине, так что вдоль переулков имеется мост на сваях и от него опять в каждый дом ведет особый мост».
Увиденные дома местных жителей, согласно оценке гданьского коммерсанта, вначале являли собой переходную форму: «хотя они построены на польский манер, несмотря на это они стоят по-валахски – далеко друг от друга» и расположены иначе: «Дома стоят свободно, далеко один от другого, чаще всего из них валит черный дым, и редко там можно увидеть кафельную печь». По мере продвижения каравана на восток купцы наблюдали, как изменились характер городской застройки, форма и конструкция домов: «У них маленькие дома, стоящие в беспорядке и далеко друг от друга, и на азиатский манер покрыты землей, однако они крепко сложены из круглых бревен». Не только форма домов, их положение по отношению друг к другу, но и все их прочие особенности, например, способ отопления, отражали привычки и обычаи населения, точно так же, конечно, как и православные церкви, называвшиеся Груневегом «русская кирха или церковь», «русская церквушка».
Все эти наблюдения относились к восточным областям Речи Посполитой. Можно было узнать интересные сведения о живущих там людях. «Хотя вся страна в Подолии населена русскими людьми, даже в Константинове был русский землевладелец (речь идет о православном населении Юго-Западной Руси. –
Естественно, купцы вели свою игру с этими полуобразованными дворянами, желавшими приобщиться к миру знати. Часто они притворялись, что приехали прямо из Армении и не понимают ни слова по-польски, а потому нуждаются в переводе. Или же они расплачивались гданьскими пфеннигами, выдавая их за ценные армянские монеты. Многие из вещей, которые должны были взиматься в виде пошлины, затем украдкой возвращались назад, поскольку сбор таких пошлин был незаконным.
Между Остро и Черниговом кончались владения Речи Посполитой и начиналась территория московитов. Теперь лишь немногие населенные пункты были «отделены или окружены кустарником либо лесом», замки были построены из дерева. Некоторые поселения были необитаемы, церкви разрушены. Груневег заметил маленькую зимнюю церковь, «так как в этой стране невыносимый холод, их маленькие церкви отапливают так, как у нас бани. В Москве других печей нет» (л. 1180).
Разрушения последней войны еще не были устранены, и татарские орды постоянно совершали набеги. «Как только подморозит, – писал Груневег, – татары, а также казаки приходили в деревни и повсюду, [где было чем поживиться]. Так как и те, и другие обитали совсем близко, особенно татары, граница которых была совсем рядом и которые жили по соседству с московитами. Поэтому зимой весь народ из деревень бежал в город. И для того во многих поселениях зимой и летом выставляли стражу на высоких деревьях, которые мы встречали довольно редко»[109]. Такие города, как Серенск, Товарково или Боровск, были почти необитаемы из-за опустошений и вторжений.
Татар боялись и купцы, «в связи с этим, – отмечал автор Записок, – мы также минуем проселочные дороги и сворачиваем на извилистые тропинки с большим трудом днем и ночью»[110]. Доставляло трудности преодоление рек, так как сначала надо было наводить переправы[111], которые после перехода сразу же сжигались, чтобы никто не смог следовать за караваном. Опасность пути заключалась не только в татарах и других разбойниках (например, конокрадах), а и в самой дороге, так как однажды сани провалились под лед, судно, налетев на дерево, раскололось и затонуло; поход был опасен для жизни, люди страдали от комаров.
По пути в зависимости от условий способ продвижения и транспортировки товаров менялся. Путешествовали на судах, на подводах и на санях и часто должны были перегружать товары. Возницы нанимались лишь на часть пути и затем отпускались (в отличие от поездок в Константинополь)[112]. На Московской территории расстояния измерялись верстами: «…24 версты от Новогрудка, почти 5 миль, затем 5 верст составляют одну немецкую милю. Поэтому верста, которой московиты измеряют свою страну, может равняться итальянской миле, от которых так же пять соответствует одной немецкой» (л. 1185)[113].
Местность, которую проезжали, была покрыта необъятными лесами. Брянский лес простирался более чем на 23 мили, через него вела узкая, но защищенная дорога. Хотя теперь купцы были спокойны в отношении татар, зато в опасной близости оказались медведи, которые подошли к месту ночной стоянки каравана, несмотря на то, что там зажгли многочисленные костры. Лесные богатства здесь не оберегали, «так как в обширной лесной глуши дерева было в избытке, то его не щадили»[114]. Эту расточительность по отношению к природе отмечали на просторах Московского царства и другие путешественники.
Население Московии относилось к купцам дружелюбно, выказывая готовность оказать услуги. Например, в Брянске «нас приняли чрезвычайно любезно, в ответ на нашу просьбу снабдив едой и питьем. По пути от края деревни до постоялого двора разложили 20 костров, у которых ликовал народ, играя на домрах, скрипках, лирах и дудках. При выходе из постоялого двора так играли на свирели, что лучше не смогли бы и в Гданьске. Мне думается, что ни в какой стране, кроме этой, лиры не столь популярны […]. Я не знаю, как назвать домры по-немецки, таких нет, только половинная лютня»[115], – описывал музыкальные инструменты московитов Груневег.
В православных монастырях монахи тоже проявляли заботу об армянских купцах, которые в благодарность великодушно сделали щедрые пожертвования. Совместно провели рождественский сочельник, который у православных был уже Epiphanias, и старались подражать жестам единственного грека в караване[116]. В жилищах Груневег обратил внимание на красные углы с иконами и подчеркнул, что при входе в дом сначала следовало «приветствовать» их, каковое правило усвоили и путешественники. «Когда я входил в комнату и сразу же здоровался с народом, мне указывали на образа, затем присутствовавшим подумалось, что я не заметил икон. В другом случае хозяева полагали, будто я презираю бедность их икон, и, устыдившись, достали из сундука и развесили другие образа, иные же сочли, что я турок или татарин»[117].
Рис. 2. Дом в Москве с планом
Ограниченность кругозора жителей Московского государства местным, локальным мирком, их оторванность от внешнего мира проявлялась в разговорах московитов с купцами, которые всегда наговаривали им с три короба. «Но вместе с тем, шутки ради, они выдали меня за еврея, так как все знают, что в Москве нет никого злее, чем евреи, и что еврей сам или еврейское дитя не будут впущены в страну. Когда они часто сбегались посмотреть на меня (как на еврея –
Груневег не знал упомянутого описания поездки в Москву Герберштейна, которое послужило образцом путевых заметок о Московии[119]. Гданьский коммерсант, например, упрекал Георга Брауна, который изобразил Москву, опираясь не на собственные впечатления, а потому неправдиво[120]. При этом он упустил из вида, что Браун позаимствовал план своего сочинения из «Записок о Московии» Герберштейна. Тогдашние дипломаты в первую очередь интересовались придворным и посольским церемониалом и краеведческими вопросами. В этом стиле составлены и донесения английских дипломатов, таких, как Уиллес Флетчер (побывал в Московии в 1588–1589 гг.), который, конечно, был знаком с «Записками» Герберштейна[121]. Интерес иезуита Антонио Поссевино, который ездил в Москву в 1581–1582 гг., был сконцентрирован на религиозно-политических вопросах[122]. В 1580-х гг. совершил путешествие в Москву и английский капитан Ричард Ченселер, оставивший нам записки о своих впечатлениях. Он также не знал труда Герберштейна. Его интерес сосредоточился больше на Северном море и растительности и ландшафте страны и меньше на политических вопросах. Его суждение о Москве было лаконично: «В ней много зданий и больших зданий, но с точки зрения красоты и очарования, это совершенно несравнимо с тем, что есть у нас»[123]. Джером Горсей находился в Москве как постоянный представитель крупной торговой компании и с сентября 1585 г. до июля 1586 г. ездил в Лондон в качестве посла нового царя Федора[124]. Каждый из здесь поименованных описал свое пребывание в Московском царстве через призму своей деятельности, Мартин Груневег дополнил эту картину Московии как 22-летний автор, совершивший путешествие с армянскими купцами из Львова. При этом, по его собственным словам, целью его Записок совершенно не было «рассказать о стране или городах, а только представить нечто запомнившееся из моих странствий, так как обо всех странах с их городами уже давно имеются публикации в хрониках»[125].
Войцех Кригзайзен (Варшава)
Межконфессиональные отношения в Польско-Литовском государстве в раннее Новое время
Православие и другие христианские вероисповедания в начале эпохи конфессионализации
Независимо от того, признаем ли мы пригодность «парадигмы конфессионализации» для исследования отношений между вероисповеданиями в Польско-Литовском государстве в XVI и XVII вв., следует признать, что соответствующая терминология, активно вводимая в научный оборот немецкими исследователями процессов конфессионализации[126] в Западной и Центральной Европе, начинает все более отчетливо звучать в трудах, посвященных проблемам истории религии и религиозности в Восточной Европе в Новое время. Любопытно, что в предпринимаемых в последние годы попытках интерпретации истории православия в шляхетской Речи Посполитой с использованием элементов «парадигмы конфессионализации», обоснованной еще в 1970-е гг. Вольфгангом Рейнхардом и Хайнцем Шиллингом, все еще проявляется тенденция антиисторической интерпретации исторических источников второй половины XVI в., при анализе которых исследователи рассматривают их, исходя из перспективы ситуации, возникшей позже, после 1595–1596 гг., и в ее контексте.
Известно, что в 80-х гг. XVI в. положение третьей, после католиков и протестантов, крупной христианской общности в Речи Посполитой – православия – резко контрастировало с набиравшим силу и демонстрировавшим первые впечатляющие успехи процессом католического, посттридентского обновления, традиционно именуемого контрреформацией, которая ныне часто определяется как католическая реформа[127]. Однако иногда без достаточных оснований высказывается мнение, что уже в 60-х гг. XVI в. православная шляхта усматривала в положении православной церкви того времени угрозу свободе вероисповедания. Ведь идеи о необходимости реформ и перемен не всегда являются результатом ощущения угрозы, особенно когда правовое положение православного населения в Польско-Литовском государстве во второй половине XVI в. не выглядело так уж плохо[128]. Так было и в том случае, когда, например, православные послы на сейм 1565/66 г. от Волынского воеводства Великого княжества Литовского действительно просили короля и литовского великого князя Сигизмунда Августа дать согласие на выбор шляхтой православных епископов в Великом княжестве, поскольку, по их мнению, обязанности епископов исполняли люди малообразованные и непригодные для этого. Однако эта просьба свидетельствовала лишь о том, что обратившиеся к монарху осознавали слабость церкви, и вовсе не указывала на то, что они чувствовали какую-то угрозу своим сословным правам и привилегиям по сравнению со шляхтой других вероисповеданий[129]. Кроме того, мы не можем быть уверены, действительно ли ходатаев беспокоил неудовлетворительный уровень образованности православных епископов, или же ими двигало намерение так или иначе прибрать к рукам земельные владения епископских кафедр[130].
Можно также усомниться в том, что соблюдение королем при раздаче должностей «принципа индигената», предусмотренное актами Люблинской унии 1569 г., свидетельствовало об опасениях православной шляхты за свободу вероисповедания. В них королевская власть
Проведенный недавно Игорем Бортником анализ возникших в то время в Речи Посполитой памятников православной полемической литературы подтверждает отсутствие в православной среде ощущения угрозы своим политическим и сословным правам со стороны доминировавших в государстве католиков и протестантов[134]. Во второй половине XVI в. главной целью православных богословов, полемизировавших с иноверцами, была защита собственной догматики и литургии. Межконфессиональные отношения в данном случае рассматривались исключительно на теологическом уровне, что, по всей вероятности, представляло собой реакцию на миссионерскую активность западноевропейских протестантов, рассчитывавших достичь с православными соглашения, направленного против католиков[135]. Локальной проблемой для православного духовенства были прибывавшие на земли Великого княжества Литовского т. н. жидовствующие[136], и, прежде всего, развитие евангелическо-реформационных церковных структур, которое началось среди литовских католиков и быстро достигло белорусских и украинских земель[137]. Интенсивную миссионерскую деятельность среди православного населения вели также антитринитарии, издававшие тексты на русском языке. В этом контексте достаточно упомянуть известную деятельность Шимона Будного, а также перевод Евангелия, выполненный Василием Чапинским[138].
К наиболее изученным памятникам публицистики, посвященным защите православной религиозной доктрины, относятся сочинения беглецов из Московского государства: бывшего игумена Троице-Сергиевой Лавры Артемия, авторству которого традиция приписывает ряд полемических текстов, в частности, с возражениями Будному[139], и самого известного политического перебежчика – А.М. Курбского, боровшегося с влиянием протестантов[140]. В защиту православия выступали также и исконные граждане Речи Посполитой, такие как, например, уроженец Перемышльской земли шляхтич Иван Вишенский[141] или авторы анонимных текстов «Против повести нынешних безбожных еретиков», «Списание против люторов», «Послание до латин из их же книг». К ним принадлежали и составители теологических писем, возникших в среде клиентов рода Острожских[142]. Укажем здесь на сочинения Герасима Смотрицкого – будущего ректора Острожской академии и редактора переводов Библии: «Ключ царства небесного», его введение к той же Библии, а также труд Василия Суражского (Малющицкого) «О единой истинной православной вере». Необходимо подчеркнуть при этом, что тексты Суражского, Смотрицкого и «Послание до латин» возникли уже в ответ на предпринятую католиками очередной раз, на рубеже 1570-1580-х гг., интенсивную пропаганду в пользу церковной унии. Однако даже в этих условиях авторы упомянутых трудов отнюдь не демонстрировали в своих сочинениях ощущения угрозы свободе вероисповедания и даже не видели повода упоминать о ней.
Более того, в эпоху религиозного равноправия, а именно после принятия в 1573 г. постановлений Варшавской конфедерации о равенстве в правах и привилегиях шляхты всех христианских конфессий[143], православные авторы Речи Посполитой, напротив, сосредотачивались на теологическом обосновании истинности исключительно собственной доктрины, обращаясь к аргументации, подчеркивавшей черты «настоящей церкви». Все другие церкви и религии, которые не руководствовались их (т. е. православных) «законом», считались в этом случае еретическими. Так, например, Василий Суражский, писавший по прошествии нескольких лет после Варшавской конфедерации, не принимал идеи религиозного равноправия, последовательно объявляя фальшивыми все религии, кроме православия[144].
О значительной степени уверенности в собственной безопасности свидетельствуют и содержащиеся в текстах православных полемистов резкие и оскорбительные выпады в адрес представителей иных конфессий и религий. Так, например, Суражский наравне с последователями иудаизма и ислама осуждал протестантов, и это в то время, когда к ним принадлежала значительная часть политических элит Великого княжества Литовского[145]. Артемий и вовсе считал деятельность еретиков «сатанинским делом», а о протестантах, в частности, говорил, что ими овладел демон обмана[146]. Если католиков Андрей Курбский считал лишь схизматиками, то протестантов – «детьми дьявола», «ядовитыми драконами», «бесами», «змеями»[147]. Игорь Бортник справедливо обратил внимание, что данный стиль религиозной полемики не был чем-то исключительным в тогдашних теологических сочинениях, а использование оскорбительных прозвищ в адрес оппонентов было в такой же мере характерно для католических и протестантских полемистов[148]. Необходимо, однако, отметить, что публикация текстов такого рода сама по себе свидетельствует о высокой степени уверенности авторов в собственной неуязвимости, позволявшей им не опасаться реакции оскорбленных иноверцев, принадлежавших к властной элите Речи Посполитой.
Осознание собственного равноправного статуса, а следовательно, и ощущение безопасности по отношению к другим конфессиям отвлекало внимание православных авторов от политической проблематики. Вплоть до 1596 г. вопросы взаимоотношений шляхетского государства и действовавших на территории его юрисдикции конфессий практически их не интересовали. Игорю Бортнику удалось обнаружить лишь два высказывания по этому поводу – оба, впрочем, касающиеся религиозной терпимости, т. к. в них осуждалось использование принуждения в делах веры. Автор первого из них, Артемий, несмотря на свое принципиально враждебное отношение ко всем иноверцам, ссылаясь на евангельский принцип любви, осуждал насилие, ратуя за обращение «заблудших» путем убеждения и молитвы[149]. Анонимный автор «Послания до латин из их же книг» также отвергал насилие в отношении иноверцев, однако при случае он выстраивал направленное против католической церкви противопоставление между не приемлевшим насилия Христом и призывавшим к насилию папством[150]. Основное содержание православной полемической литературы в период до 1596 г. характеризовалось резкими выпадами против оппонентов-иноверцев и отсутствием интереса к политике государства в отношении некатолических вероисповеданий. А это в свою очередь свидетельствовало, что православные элиты не видели для себя политической угрозы со стороны государства и не опасались за свое положение в шляхетской республике, следовательно, Варшавская конфедерация оправдывала себя, а ее постановления были реализованы, по крайней мере, с точки зрения отношений между православной церковью и Речью Посполитой.
Любопытно, однако, что, будучи в Речи Посполитой, приехавшие из Московского царства православные религиозные полемисты XVI в. выступали за изоляцию своих единоверцев от последователей других направлений христианства. Это свидетельствует в пользу утверждения, что влияние католицизма и протестантизма на теологическом уровне представляло для них существенную проблему. Василий Суражский призывал православных не поддерживать каких бы то ни было контактов с иноверцами[151], а Андрей Курбский осуждал даже сотрудничество православных магнатов с протестантами в целях противодействия католикам, что в то время могло относиться даже к наиболее влиятельному покровителю польско-литовского православия, киевскому воеводе Константину Василию Острожскому[152].
Вместо кооперации с иноверцами православные полемисты, впрочем вполне в соответствии с общеевропейской тенденцией конфессионализации, прежде всего призывали к нравственному совершенствованию и к повышению уровня образования духовенства, а также ратовали за усиление устной и печатной пропаганды православия[153]. Интересно также, что в начале острие их полемики было направлено против протестантов-кальвинистов. В труде «Против повести нынешних безбожных еретиков» подчеркивалась даже близость доктрины и практики католической и православной церквей, которые должны были быть в равной степени отдалены от протестантизма[154]. Возможно, что это вытекало из убеждения, что протестанты, которые в 70-х гг. XVI в. еще успешно действовали в Великом княжестве Литовском, казались православным публицистам более грозным противником в борьбе за души прихожан в сравнении с католиками. И только в 1580-х гг. главным объектом нападок православных полемистов становятся католики. Вероятно, причинами этого стали трения между этими двумя христианскими конфессиями, возникшие на фоне проводившейся в 1583–1585 гг. реформы календаря, но в первую очередь из-за развернувшейся католической пропаганды церковной унии, что заставляло лидеров православия рассматривать теперь протестантов как потенциальных политических союзников[155].
Католическая пропаганда унии к тому времени не представляла, впрочем, из себя чего-то нового. Даже не углубляясь в Средние века, достаточно вспомнить, как еще недавно активно призывал к соглашению с православной церковью Станислав Ожеховский. Уже в начале 80-х гг. XVI в. Константин Острожский вел с Альберто Болонгетти – папским нунцием в Речи Посполитой – и иезуитом Антонио Поссевино переговоры об унии всех православных церквей с Римом при условии сохранения их автономии[156]. Сторонники соглашения с католиками могли при этом опираться на признаваемую православным автором труда «Против повести нынешних безбожных еретиков» доктринальную близость католицизма и православия. Еще в 1593 г. киевский воевода, который столкнулся с серьезными трудностями на пути реализации своего проекта реформ православных школ и повышения образовательного уровня клира, признавая, что без внешней помощи он не в состоянии воспрепятствовать нараставшему кризису православия на входивших в состав Речи Посполитой землях Западной Руси, вернулся к идее унии с католической церковью. Подобные взгляды он высказал в известном письме, адресованном другому стороннику унии с католиками – Ипатию Потею, только что ставшему во главе владимирско-брестской епархии и перешедшего в ряды православного епископата из Сената Речи Посполитой, в который он входил как брестско-литовский каштелян[157]. Тон письма Острожского и сформулированная в нем оценка положения православной церкви на землях Речи Посполитой были очень пессимистичными, однако киевский воевода видел главную угрозу для своих единоверцев не в католической конфессионализации, а, по его словам, в распространении среди русинов протестантизма. Это его настроение нашло отражение и в том, что в письме князь Острожский уничижительно именовал протестантов еретиками, тогда как католиков называл братьями[158].
Как известно, концепция церковной унии, которую стремился реализовать князь Острожский, противоречила устремлениям высшего православного духовенства. Оно намеревалось укрепить собственный авторитет и – как подчеркивает Борис Гудзяк – освободиться от доминирования светских опекунов – ктиторов, именно таких, как киевский воевода[159]. Ипатий Потей, которому в 1593 г. было адресовано письмо Острожского, выдвинул собственную концепцию церковной унии. Она предусматривала присоединение польско-литовской православной церкви к католической. В предложениях Потея, впрочем, отсутствуют ощущения угрозы свободе вероисповедания со стороны государства. По мнению владимирско-брестского владыки, уния являлась той ценой, которую необходимо было заплатить за выход православия из духовно-нравственного кризиса и его защиты от влияния евангеликов. Последнее, однако, не было результатом деятельности государственной власти. Идеи Потея представляли собой заимствование аргументации контрреформации, являясь в то же время отказом от концепции защиты доктрины православия от католиков и протестантов одновременно[160].
Как известно, Константин Острожский вместе с частью духовенства и православной шляхты в Польской Руси выступил против заключенной епископами унии[161] и объявил о своей готовности к сближению с протестантами. Его концепция сотрудничества с ними получила популярность среди шляхты, для которой уния с католической церковью означала ограничение роли светских землевладельцев в церковных делах, тогда как сближение православных с протестантами гарантировало сохранение всестороннего контроля светских господ над духовенством. Эти устремления светских православных элит явно выразились в инструкции, данной Константином Острожским Касперу Лушковскому, направленному князем в 1595 г. в Торунь на протестантский генеральный синод[162]. В ней киевский воевода вновь ссылался на аргументы, которые сторонники унии с Римом использовали по отношению к католикам, т. е. констатировал догматическую близость православия и протестантизма, различия между которыми сводились якобы только к литургии. По мнению Острожского, православные в союзе с евангеликами могли более результативно противодействовать контрреформации, подобно тому как пропагандируемая им ранее идея унии с католиками должна была спасти православие от протестантской угрозы[163].
Представляется, что только в результате Брестской унии и признания ее Сигизмундом III православные элиты осознали, что в сущности речь уже шла не о защите собственной доктрины от влияния тех или иных «еретиков», а о свободе вероисповедания и о самом существовании в Речи Посполитой православной церкви. Политический союз православной и протестантской шляхты оформился уже на сейме 1596 г. 3 мая протестантские и православные послы сейма совместно потребовали «процесса Варшавской конфедерации», то есть оставления в силе постановлений конфедерации и принятого ею законодательства. Когда из-за угрозы срыва сейма Сигизмунд III вместо этого согласился только на продление «конституции о беспорядках» от 1593 г., протест заявили сначала православные послы, и, как отметил Томаш Кемпа, это было их первое выступление на сейме Речи Посполитой в защиту религиозных прав[164].
Одним из последствий синодов 1595 и 1596 гг. стало появление нового качества в отношениях между шляхетским государством и церквями, а признание Сигизмундом III Брестской унии должно было стать тревожным сигналом как для исповедующих православие, так и для евангеликов, и даже для слоев населения, не принадлежавших к политической элите. Виленский гродский писарь Щенстный Бохуматка писал Кшиштофу Радзивиллу, по прозвищу «Пёрун»[165], что он не сомневается в том, что католики стремятся «do złamania konfederacyjej, pierwej Ruś potrwożyć, ku sobie zniewolić, a potym snadź i do ewanielików i sasów ponieść się»[166] [167]. В чем состояли намерения католического епископата и королевского двора – было тайной полишинеля, а при возникновении политической угрозы общность интересов протестантов и православных взяла верх над теологическими разногласиями. Начался период их союзнических отношений, которые были направлены против католиков. Только тогда и среди православных возникло ощущение угрозы их сословным и политическим правам, а общей целью деятельности «диссидентов» и «дизунитов» в парламенте стало отстаивание «процесса» (законодательства) Варшавской конфедерации, а также законодательного оформления прав и привилегий православной церкви в Речи Посполитой[168].
В.А. Аракчеев, А.А. Селин (Псков)
Русско-польские отношения на северо-западной границе России на исходе Смуты и перемирие 1617 г
В январе 1642 г. псковский служилый человек А.Л. Ордин-Нащокин, будущий «канцлер» русского правительства, получил распоряжение провести межевание русско-шведской границы в районе Псково-Печерского монастыря и шведского Нового городка (совр. Вастселийна). Результаты работы межевой комиссии впоследствии были объединены с документами межевания 1651 г. в один столбец, находящийся в составе фонда Приказных дел новой разборки[169]. В числе документов, подтверждавших позиции российской делегации, в столбце содержится копия «с перемирные записи» от 10 марта 1617 г. – договора между Псковом и гетманом Я.К. Ходкевичем[170]. Заключенный за год до Деулинского перемирия, договор представляет собой уникальный источник по реконструкции русско-польских отношений на северо-западной границе на исходе Смуты, тем более интересных, что факт его заключения был известен шведской администрации в Нарве, о чем свидетельствует документ из шведского королевского архива[171]. В настоящей статье предполагается рассмотреть социально-политические предпосылки и геополитическое значение договора 1617 г.
Это соглашение стало возможно в уникальных условиях гражданской войны в России начала XVII в., своеобразную роль в которой сыграл Псков. Как показал Б.Н. Флоря, на начальном этапе русско-польской войны территориальные группы рус ского дворянства и отдельные отряды русской армии, по крайней мере, дважды прибегали к заключению сепаратных соглашений с польским командованием. Первый случай относится к февралю 1610 г., когда делегация служилых землевладельцев четырех западных уездов (Ржевы Володимеровой, Зубцова, Белой и Вязь мы) прибыла в ставку польского короля в лагере под Смоленском[172]. В результате переговоров русские дворяне принесли присягу королю Сигизмунду и королевичу Владиславу и обещали положить конец нападениям казаков на границах Ржевского и Зубцовского уездов.
Во второй раз переговоры с польским командованием имели место после сражения под Клушином 24 июня 1610 г., когда окруженный в остроге под Царевым Займищем русский отряд заключил соглашение с послами С. Жолкевского. Б.Н. Флоря указывает на существенные отличия текста этого соглашения от февральского договора, заключенного под Смоленском, вызванные тем, что русские воеводы настояли на включении в его состав пунктов о сохранении за служилыми людьми их владений, кроме пожалованных Лжедмитрием II, и о территориальной целостности России под властью Владислава. По мнению исследователя, договоры стали «свидетельством того, сколь высокого уровня достигла самостоятельность дворянских объединений в годы Смуты»[173].
В событиях гражданской войны начала XVII в. Псков играл особую роль, которая была обусловлена в том числе и его особым положением в Русском государстве XVI в. Тогда за псковскими наместниками сохранялось право внешнеполитических сношений с Ливонским орденом, которое, в частности, было реализовано в договорах 1531, 1535 и 1550 гг. Как показала Н.А. Казакова, Формуляр их восходил к временам новгородско-псковской независимости, подвергшись трансформации после включения вечевых республик в состав единого национального государства[174]. Внешняя особенность порядков, восторжествовавших в Пскове в 1510 г., после присоединения Псковской земли к Московскому государству, состояла в активном участии во внутригородской и внешнеполитической деятельности «старост псковских», в которых следует видеть гостей, управлявших с санкции государя городской общиной[175].
Из текстов договоров следует, что по поручению наместников псковские старосты непосредственно вели переговоры. В 1531 г. переговоры с немцами вели Семен Захарьин Преподобов, Назарей Анисимов Глазатой и Федор Власьев, в 1535 г. – тот же Глазатой с Богданом Микитиным Ковыриным и Андреем Онкудиновым, в 1550 г. – некий Терентий Яковлевич, Михаил Надом, Федор Алешков, Федька Семенов сын и Иван Пахом[176]. В то время как псковские наместники лишь «прикладывали печати» к хартиям, псковские старосты целовали крест «за Псков и за все псковские городы, и за всю Псковскую землю, за отчину великого государя и царя Русского». Псков, таким образом, представал как сопоставимый с Ливонским орденом субъект внешнеполитических отношений, торгово-промышленные интересы и привилегии населения которого отстаивались в большинстве статей договора.
После крушения Ливонского ордена в ходе войны за Прибалтику и атрофии городских центров России во второй половине XVI в. практика делегирования дипломатических полномочий Новгороду и Пскову естественным образом отмерла. Гражданская война в России в начале XVII в., приведшая к распаду политического тела страны, вновь вызвала эту практику к жизни, хотя и в пережиточных формах. Псков с 1 сентября 1608 г. активно поддерживал Лжедмитрия II. В июне 1609 г. от имени псковского воеводы и наместника Жирового-Засекина, думного дьяка Льговского, дьяка Афанасия Истомина и всегородного старосты Федора Игнатьева в Дерпт польскому наместнику Бормовскому была отправлена грамота с просьбой прислать из Прибалтики наемников для отражения нападений правительственных войск[177]. Грамота свидетельствует о переменах в статусе псковской городской общины, которая стремилась поднять свой город до уровня субъекта межгосударственных отношений. Как выяснил Б.Н. Флоря, с аналогичным запросом к властям Полоцка в том же июне 1609 г. обратились воеводы Великих Лук и Заволочья[178].
Воцарение в 1613 г. Михаила Романова лишь отчасти изменило положение Пскова. Исчерпывающая характеристика ситуации в городе и в Псковской земле содержится в расспросных речах Никиты Калитина, одного из участников посольства Юрьевского архимандрита Никандра к шведскому королю. Калитин был захвачен псковскими казаками, а после побега из псковской тюрьмы добрался до занятого шведами Новгорода. Допрошенный там 12 февраля 1614 г., он показал, что «так как поляки находятся так близко к Пскову, неизвестно, могло ли посольство, за которым послал великий князь, добраться до Пскова из Москвы». Крайняя затрудненность контактов Пскова с московским правительством побуждала местных воевод и горожан к самостоятельности. Калитин свидетельствовал, что «псковичи заключили перемирие для переговоров и для подвоза (провианта. –
Из материалов допроса следует, что перемирие между Псковом и польской администрацией Дерпта было заключено не позднее 12 февраля 1614 г., а его содержание было аналогичным договору, заключенному три года спустя. В дни осады Пскова Густавом Адольфом в 1615 г. важнейшей задачей шведской армии было перерезать дорогу, соединявшую Дерпт с Псковом, и прекратить подвоз оттуда провианта. По словам допрошенного в с. Братошине 31 мая 1615 г. вышедшего из Новгорода пленного Дмитрия Плещеева, «ныне стоит под Печорами на Псковской дороге от Юрьева Ливонского ротмистр Глазной[181], с ним немец с пятьсот человек, а стоит для тово, чтоб не пропускати товарных людей изо Пскова в Юрьев Ливонский, а из Юрьева во Псков с хлебом и с всякими товары»[182].
Исследуемое нами перемирие между Псковом и польской администрацией Дерпта и Нейгаузена было заключено на завершающем этапе русско-польской войны, уже после того как 27 февраля 1617 г. в Столбово был подписан долгожданный мирный договор со Швецией. Однако в это время русская армия под командованием М.М. Бутурлина и И.С. Погожего еще оставалась под стенами Смоленска, будучи отрезана польскими силами от остальной части страны. Попытка направленных из Москвы войск под командованием Ю.Я. Сулешова выбить корпус Александра Гонсевского с занятой им смоленской дороги и деблокировать армию Бутурлина и Погожего оказалась неудачной[183]. В этих условиях заключение перемирия между Псковом и польскими властями было логичным способом снизить напряженность на псковско-лифляндской границе.
Делегации сторон действовали от имени своих суверенов – «великого господаря» Сигизмунда и «великого государя» Михаила Федоровича. В договоре прямо указано, что капитан и ротмистр Станислав Рогозинский и жители «места дерптского» действуют по приказу гетмана Я.К. Ходкевича, подкомория В. Важинского и старосты В. Плетемборга, в то время как у частвовавшие в переговорах псковские служилые люди были представлены как самостоятельные субъекты переговорного процесса. Возможно, впрочем, что в списке преднамеренно или случайно выпущено имя псковского воеводы Ивана Дмитриевича Плещеева, учинившего «перемирье», как следует из грамоты И.Ф. Троекурова от 31 января 1618 г. Так или иначе, псковским землевладельцам С.Г. Лазареву, И.И. Татьянину, Ю. Калитеевскому, А. Окуневу принадлежала в переговорах ключевая роль.
Содержание договора 10 марта 1617 г. (Приложение № 1) обнаруживает взаимную заинтересованность сторон в урегулировании спорных вопросов и в налаживании добрососедских, прежде всего торговых отношений. Мир устанавливался на всем протяжении западной границы Псковской земли – «от Себежа и до Гдовского уезду», хотя на занятом польскими отрядами южном участке границы от Себежа до Красного городка псковские воеводы не имели ни реальной власти, ни практической возможности обеспечить и контролировать соблюдение договора. Главную опасность, по-видимому, стороны усматривали не в подконтрольных властям войсках, а в отрядах «жолнеров и черкас» – наемников и казаков, чей воинский промысел наносил существенный ущерб населению приграничья. Торговля должна была восстанавливаться «по прежнему обычаю», включая таможенные пошлины. Торговые конфликты и споры, случаи насильственного изъятия товаров должны были пресекаться «сыском». Договор заключался сроком на один год и не зависел от персонального состава администраций: «а которые воеводы съедут, на их место иные воеводы приедут, и им по тому ж по мирному договору быть в покое и в миру».
После подписания Столбовского мира со Швецией соотношение сил и политическая ситуация на Северо-Западе изменились. Назначенный шведский генерал-губернатор Ингерманландии Карл Карлсон Юлленъельм, еще за несколько месяцев до Столбовского мира осаждавший Псков, стал главным союзником псковских воевод. Корреспонденция между ними исполнена как взаимных уверений в дружбе, так и уверений в существовании общего противника – поляков и литвинов. В послании псковского воеводы кн. И.Ф. Троекурова К.К. Юлленъельму от 31 января 1618 г. (Приложение № 2) содержится благодарность за информацию о передвижении польско-литовского войска в Прибалтике и отказ от предложенной шведами военной помощи. Однако мир, который, по мысли кн. Троекурова, прежний псковский воевода И.Д. Плещеев с товарищами заключен «меж купецких людей», оставался в силе вплоть до января 1618 г.
От шведского содействия Троекуров отказывается довольно надменно: «мы тебе про то даем ведать, что милостию Божиею великого государя нашего царя и великого князя Михайла Федоровича всеа Русии самодержца счастье – в его царской отчине в благопокровтелном граде Пскове и во Псковских пригородех многие воинские люди наготове стоят, а ныне, по государя нашего указу, пришли с нами царьского величества отчину во Псков дворяне и дети боярские и татаровя, атаманы и казаки, и стрельцы, многие ратные люди». Однако из данных разрядных книг на 7125 (1616/17) год выясняется, что при воеводе Плещееве в Пскове стояло разных городов 24 дворянина, псковских детей боярских 137 чел., новгородцев Водской и Шелонской пятин по 93 чел., 58 пусторжевцев, 1 тыс. стрельцов, 148 казаков и московских казаков 130 чел. Сила, казалось бы, достаточно внушительная (всего 1683 служилых человека). Однако в ближайшем Изборске с Иваном Шестуновым было всего 11 детей боярских, 50 стрельцов, 15 пушкарей и затинщиков, 4 воротника (всего 80 служилых людей), в Острове – 50 стрельцов и 15 пушкарей и затинщиков, на Опочке – 52 стрельца, 70 казаков, 50 пушкарей и затинщиков[184]. Таким образом, несмотря на уверения князя Троекурова о мощи московской рати, силы псковских пригородов были слабы в сравнении с двухтысячным польско-литовским войском, на усиление которого из Полоцкого уезда (то есть как раз вдоль западной границы Псковской земли) шел еще крупный отряд.
И в дальнейшем, после заключения Столбовского мира и Деулинского перемирия, еще длительное время в псковских пригородах, в Пусторжевском уезде и в Порхове, население опасалось нападения польских и литовских людей. 6 декабря 1629 г. в Порхов из Пусторжевского уезда прибежало около десяти детей боярских с женами и детьми. Псковскому воеводе Федору Воронову они объяснили, что в Пусторжевском уезде объявились литовские люди, «и от того де учинился (вс)полох». Воронов отправил на разведку невлян Юрия Житкова, Ивана Лаврова, Прокофия Юшкова и Федора Лодыженского. Те, вернувшись, доложили, что «как де немецкие люди с литовскими людьми помирилися, и шло де из под Риги литовскою землею к Вене литовских людей с 600 человек, а на твоей государевой стороне во Ржевском уезде оне не были»[185] В те же дни слух о движении в большом количестве «литовских людей» в районе Опочки и Ржевы Пустой дошел до Старой Руссы из Карачуницкого погоста. В сообщении высказывалось опасение, что по первому зимнему пути Литва будет под Псковом[186].
Договор 1617 г. оказался последним официальным межгосударственным соглашением, заключенным псковской делегацией хоть и от имени русского государя, но в пределах и в интересах исключительно Псковской земли. Его обтекаемые формулировки свидетельствуют об отмирании внешнеполитических полномочий, некогда свойственных псковским наместникам и старостам. В то же время договор демонстрирует формы участия в государственных делах русских служилых людей из провинциальных городов. Проявление подобного рода самостоятельности псковского земского сообщества находилось в русле существенной тенденции, на которую указал Б.Н. Флоря, отмечавший, что значительную роль в эскалации политического кризиса в России в годы Гражданской войны начала XVII в. сыграли попытки «дворянских корпораций окраин добиться своего уравнения в правах с дворянством исторического центра страны»[187]. Эти устремления русских служилых землевладельцев в известной мере соответствовали политическому опыту польского дворянства с его вольностями, привилегиями и воплощенным в сеймиках и сеймах полновластием шляхты Речи Посполитой. Вплоть до середины XVII в. русские служилые люди будут обладать некоторыми правами в выражении своего мнения, составляя коллективные челобитные на имя царя и демонстрируя тем самым хотя и менее выраженные, однако схожие тенденции в развитии землевладельческого сословия стран центрально-восточной Европы.
РГАДА. Ф. 159. Оп 2. № 484. Л. 92–98. Список 1642 г.
Список с перемирные записи
{I}. Божию милостию великого господаря Жикгимонта короля Польского, великого князя Литовского, Русского, Прусского, Жемоицкого, Мазовецкого, а Шведцкого и Готцкого, Вандалского, земли Ливонские и иных многих паств, по указу его королевской милости и по приказу ясневельможного пана Яна Карла Хоткевича, воеводы великого гетмана великого княжства Литовского комисара енорального земли Ефланской, высланных от пана Ватромея Важинского, подкоморею, дерпского капитана и ротмистра его, и от его милости пана Волтера Плетемборка, старосты Новагородцкого, я, Станислав Рогозинской, капитан
и ротмистр его королевской милости на Новогородке, да я, Каспер Кгурск, да я, Самуел Пацерницкий, да Якуш Бонемвберк, да Войцех Рыдоский, да з места дерпского Януш Кленер и Клаус Тескин, учинили мы перемирье на границе на Мекузицы з дворяны великого государя, царя и великого князя Михаила Федоровича всея Руси самодержца и многих государств государя и обладателя его царского величества з дворяны с Степаном Григорьевичем Лазоревым да с Ываном Ивановичем Татьяниным, да с подьячим с Федором Голощаповым, да с Юрьем Калитеевским, да с Ондреем Окуневым на том, что
нам в то замиреное время из литовские земли из городов и из уездов от Лаиса до Луцина великого государя и царя Михаила Федоровича всея Руси самодержца землю во псковские и псковских пригородов и под Печерский монастырь и в уезды от Себежа и до Гдовского уезду самим и всяким ратным людем жолнерам и черкасам и иным никаким людем из городов и из уездов войною не приходить и волостей не воевать, и людей не побивать, не грабить, и в полон не имать, и стад никоторых не отгонять, и задоров никоторых не чинить, и ратных людей никаких в государеву землю не про пущать.
{II} И государевым торговым людем изо Пскова и изо псковских пригородов и из уездов в то замиреное время на обе две стороны вольно ездить, торговать со всяким товаром по прежнему по вольной торговле
також повольно всякие товары на обе стороны покупать и возить, а тамга велети имать с обеих сторон по прежнему обычаю, как имано преж сево, а продаж с обеих сторон и насильства торговым людем не чинить, и на дороги с обеих сторон торговых людей в проездех не побивать и не грабить, и лиха им никоторого не чинить, и в городех на обе стороны торговых людей не задерживать и отпущать их без задержанья по их вольности. А будет меж нас и рознь учинитца и задор будет, а торговых людей в то время где в котором городе прилучитца, и до тех торговых людей на обе две стороны дела нет: отпущать их с обеих сторон вцеле со всеми их животы и людьми, и засылкою их на дороге не грабить и не побивать.
А что с которые стороны до сего перемирного договору делалось шкоты и грабежов от самоволников по дорогам и в уездех, и того всего вперед на обе стороны не памятовать и не всчинать, а будет впредь лучитца ехать с которые стороны, и будет торговым людем учинитца им грабеж, или иная какая шкота, и про такое воровство сыскивать всякими сыски накрепко, да по сыску управу чинить безволокитно, а тем вором наказанье чинить безщадно, а грабежной живот, что будет в сыску, отдавать назад все, а торговых и уездных людей, которые тому делу не виноваты, с обоих сторон не искать, и живота у них за ту гибель безвинно и самовольно не отъимати, а кому будет до ково дело, и тем людем
на обе стороны бити челом о суде и о сыску на тех людей, у ково он в подданстве будет, а по сыску с обеих сторон управа чинить вправду, а границе быти по-прежнему.
{III} А тот мы помирной договор и мирно постановили на год нынешня 125-го году марта 10 числа, да до того ж числа 126 году. На том мы, державцы, крест целовали и руки свои подписали, и печать приложили, а будет ли которая сторона миру держать не похочет, и отповедь учинити на границех за три месцы, и розменными росписатца, и мир отказать, а после розменные грамоты потому ж в миру и в тишине быть три месца до урочного договорного сроку, и войны не вчинати до того сроку потому, что господарь великий король пан наш милостивый, и також государь, царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси самодержец
с обеих сторон поизволили в миру меж себя жить, а которые воеводы съедут, на их место иные воеводы приедут, и им по тому ж по мирному договору быть в покое и в миру. Писан на границе на Меузице дня 10 марта 1617. А шкоты, которые были от первого перемирного договору до сего мирного постановенья в прошлом году и в сем, и по тех шкот с обеих сторон сыскивать накрепко и управа делать с обеих сторон безволокитно. А у подлинной перемирной записи руки Станислава Рогозинского, Кашпира Карлсона, Самуила пан Сергинского, Якова Санненберкова, Якова Рейнова. Перевод с литовского листа, как прислан из Нового городка.
Божиею милостию великого государя царя и великого князя Михайла Федоровича всеа Русии самодержца его царского величества отчины изо Пскова стольник и воевода и намесник псковской князь Иван Федорович Троекуров да князь Мирон Михайлович Шеховской да Семен Дементьевич Яковлев да царского же величества диаки Микита Дмитреев, Семен Лутохин даем ведомо в город в Ругодив его королевского величества ратному маршалку Карлу Карлусовичю Гюльденгелму, вольному господину в Беркварну и в Сюнбигольму, что нынешнего 126-го генваря в 21 день великого государя нашего царя и великого князя Михайла Федоровича всеа Русии самодержца его царского величества писал еси к прежним воеводам к Ивану Дмитреевичю Плещееву с товарыщи государя нашего со псковитином с торговым человеком с Ываном Гольяновым, что польские и литовские люди по се время словесы своими манили, бутто хотели мир с вами учинити, и ныне де сведав оне, што вы неправды их узнали, учали умышляти, как бы им взять оманом город Пернов. И по их злому умышленью то их дело не сталось, потому что велеможного государя вашего Густава Адольфа короля Свейского люди обереглись.
//
И за то де меж государя вашего людей с польскими людьми под городом под Пайдою учинилась брань, и на том бою государя вашего люди литовских людей побили, а иных в полон поимали. И ныне де оне воюют государя вашего Ливонскую землю и шкоту чинят. И тебе ведомо учинилось, что оне, воевав государя вашего Ливонскую землю, хотят идти войною государя нашего отчину на псковские места и воевать до тех мест, пока оне зберутца з большими людьми, как им мочно Псков осадити, а всего их ныне в зборе в Ливонской земле две тысечи. Да ты же писал нам, што послал Брандебурские земли князь своих ратных людей две тысечи воевать Курландские и Литовские земли за то, што польские люди учинили над курландским князем неправду, а государя де вашего велеможного короля ратные люди со всех городов збираютца, а идти войною в Литовскую землю. И будет великому государю нашему царю Михайлу Федоровичю всеа Русии самодержцу его царскому величеству в помочь надобно людей, и о том бы тебе ведомо учинити, и ты о том отпишешь к велеможному государю своему к его королвескому величеству, и государь де ваш пошлет своих ратных людей. И мы тебе ведомо даем, что нам про то подлинно
//
ведомо, что великого государя нашего царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии самодержца и велеможново государя вашего Густава Адольфа короля свейского опчие враги и супостаты польские и литовские люди, собрався их з две тысячи, стоят от Пернова недалеко обозом многое время и государя вашего людей многими злокозненными вражьими умысли манили и тщилися своим злохитрым умышлением как бы им город Пернов оманом взяти и государя вашего людей без остатка побити. И то нам ведомо есть, что их польских и литовских людей злоумысл по их хотенью не зделался, да и про то нам ведомо гораздо, что польские и литовские люди Курлянские земли князя изогнали неправдою. Да мы ж тебе даем ведомо, что пришли ныне из Литвы в Полотцкой уезд многие польские и литовские люди, а идти де им в сход к тем своим литовским людем, которые стоят против государя вашего людей, а как сойдутца, и их де умысл, что им, осадя государя вашего людей в городе в Пернове, быть на осад под государя вашего отчину под Ругодив тотчас. И только де такой грех учинитца государя вашего над городом над Ругодивом, и их де литовских вражей умысл
//
по приказу их польского короля велено и иных государя вашего городов доступать и льстивыми словесы прельщать и уездным вашим людем шкота и теснота чинить. И ты б, ратной маршалок Карла Карлусович, ведая, что великого государя нашего его царского величества и велеможного государя вашего опчих врагов и супостатов польских и литовских людей такой злой совет умышляют и своими злопогубленными душами напрасное кроворозлитие желают и покушаютца на государя вашего велеможного короля отчину, от них остерегатися, а пишем мы к вам по мирному договору для того: хотя видеть, что меж великого государя нашего царя и великого князя Михаила Федоровича всеа Русии самодержца и меж велеможного государя вашего Густава Адольфа короля дружба и любовь с обе стороны во веки множилась. А меж великого государя нашего отчины Владимерского и Московского государства и всего преславного Росийского царствия и меж велеможново государя вашего Свейские коруны покой и тишина и благоденство. А што ты писал к нам будет великому государю нашему его царскому величеству
Поделиться книгой: