Помоги проекту - поделись книгой:
— Ну, а ты? — сказал Крынкин.
При этих словах лицо Дымова вспыхнуло. Точно такие же вопросы задавал он комиссару на дороге.
— А я что. Я говорю: правда та, что у нас в руках, — и показал ему винтовку, с этой, говорю, правдой нам никакие Деникины не страшны.
— А он?
— А он говорит, вот слух есть — под Лугой или Сиверской, что ли, помещики все обратно отбирают, чтоб в полчаса все, что взяли в поместье мужики, значит, должны вернуть, и землю в первую очередь.
— Ишь язва какая, — сказал Крынкин, — просвещенный, колонист-то наш, все знает, что где. То-то сегодня сбежать двое хотели…
— А мне тоже один сказал по дороге: мы, говорит, тут мерзнем, а генерал-то Юденич в царских покоях на перине спит…
— Вот холера, — сказал Крынкин, — я бы за такой разговор стукнул бы его из винтовки, и все…
— А кто лошадь его поведет с подводой? Стукнуть всегда можно. Это не к спеху…
— Гад Юденич на Питер зарится, хочет идти! — сказал Дымов.
— Да и пойдет, а как же — что ж ты его план не соображаешь. Правильно тебя комиссар молодым зовет. Мы, старые солдаты, все превзошли. Уже под Питером не первый раз сражаемся…
— Если белые верх возьмут, — как бы отвечая на свои мысли, вслух сказал Дымов, — я в конторщики не вернусь. Шею гнуть не буду…
Мохин усмехнулся.
— А куда ж, ты денешься? — спросил он серьезно.
— Я бродяжить пойду, на Волгу, на Урал, в Сибирь…
— Это зачем? — Крынкин начал свертывать толстую самокрутку. — Что делать будешь?
— Ходить буду, у народа учиться, народ учить…
— Чему ж ты будешь народ учить, сам не больно ученый…
— По этой части я ученый. Чему учить? Бунтоваться учить, как всех генералов белых передушить, и помещиков, и богачей…
Оба красноармейца засмеялись враз.
— Занятный ты. Как поглядеть — молодой, без опыта, а вон как оборачиваешь. Что ты думаешь, один ты, что ли, так понимаешь? Знаешь, какая сейчас драка будет с этим Юденичем. Ленин нам пишет: стой, Питер, помощь идет. Давай бей. Жарко ему будет, Юденичу-то. Вон одни мы сколько на укрепление везем. А вокруг что строят. А ты: белые верх возьмут. Черта они возьмут!
Дымов хотел ответить, что он так окончательно не думал, что просто он сказал для примера, но тут над костром встала фигура в лохматой папахе. Дымов узнал своего башкира, что дразнил и пугал монаха.
Башкир сказал, похлопав по плечу Дымова:
— Джигит урус, воевать будем, Юденича кончать будем, ай, хорошо…
— Хорошо, конечно, — сказал Мохин, несколько удивленно смотря снизу вверх на великана, — ишь, брат, и Азия тут, и Азия поднялась. Башкиры эти ему дадут…
Башкир, как фокусник, вынул из мешочка, который невесть как появился в его руке, несколько кусков мягкого вареного мяса и протянул его сидевшим.
— Что это? — спросил Дымов.
— Душистый… жеребенок мясо, — сказал башкир, вытирая руку о мешочек, — кушай здоровье…
— Сказали бы мне перед войной, — воскликнул, пожевав мясо, Мохин, — что буду конину употреблять, засмеяли бы дома, а вот ему… Мясо как мясо, дай боже побольше… Спасибо, товарищ, хорош жеребчик.
— Спасибо, — сказал Дымов. Он ел мясо по маленьким кусочкам, и оно действительно таяло во рту.
— Что же тебе дать-то, — сказал Крынкин. — Курить хочешь? — Он протянул кисет. Но джигит, захохотав, посмотрел, как они едят мясо, повернулся и исчез так же внезапно, как появился.
— А знаешь, что я тебе скажу, — я у Пулкова китайцев видел. Честное слово. С нами на Юденича идут… — Мохин курил, и ему было так привольно, когда он согрелся и поел немного, что он был склонен к беседе неторопливой, интересной.
— Когда ты их видел? — спросил Дымов.
— На днях видел. Есть даже по-русски немного понимают. Все добровольцы…
— Откуда же они взялись? Неужели из Китая?
— Ну, зачем из Китая. Я тебе расскажу. Они из Финляндии. Там еще при царе привезли их окопы рыть. Набирали их в Маньчжурии на работы, против немцев укрепления строить. Боялись десанта немецкого. Я их там видел, стояли в охранении в береговом. Ну, а как революция, им работы нет, домой надо ехать, домой охота, а тут генерал Юденич, Деникин, Колчак поперек дороги встали. А китайцы — они за революцию и чтобы домой. Вот они в Красную Армию записались, чтобы себе путь домой освободить. Смекаешь, молодой. Упрямые, черти, через всю Россию им идти нужно, как думаешь — дойдут?
— Думаю, дойдут, — сказал Крынкин, — они такие — дойдут!
Все замолчали, как будто каждый представлял себе тот невероятный путь, который должны пройти китайцы, чтобы дойти до дому, и этот путь казался таким длинным, как до луны.
— Ну, что ж, вроде как поели и попили, и поспать можно. Давай, ребята, по очереди за костром последим, а свободным от наряда спать…
Когда комиссар Глебов отыскал своих, Мохин и Крынкин спали, прижавшись друг к другу, а Дымов сидел, помешивая дрова, и Глебов увидел, что он совсем свежий, и приписал это его цветущей молодости.
Глебов сел, раскрывая полы своей длинной кавалерийской шинели, и спросил:
— Ну, как без меня жили?
— Ничего, жили. — И Дымов рассказал ему свои приключения и о том, как к ним приходил башкир и угощал жеребячьим мясом.
— А я выяснил все. Завтра с утра приведемся в порядок, закусим чем есть и пойдем. Пойдем через город — в направлении к Лигову. Там уточнимся. Вот куда… А теперь я тут тоже прилягу на минутку. Кто тебя сменяет?
— Мохин!
— Ну, вот ты ему и расскажи про наш завтрашний порядок, а он пусть и Крынкину расскажет. Покойной ночи, молодой!
…Теперь уже при бледном свете осеннего солнца тянулись черные подводы, нагруженные шанцевым инструментом, телефонным проводом, колючей проволокой, и так же на первой подводе ехал комиссар Глебов, на второй — Алексей Дымов и в конце обоза Мохин и Крынкин.
Всем хотелось спать, но заботы нового дня не позволяли даже подумать об этом.
Мохин и Крынкин ехали, поставив винтовки между колен, и скупо перекидывались словами с возницами, которых только строжайший приказ заставил двинуться не к дому.
Они успокоились лишь тогда, когда Глебов им очень убедительно объяснил, что от места, куда они доставят обоз, им будет близко до дому, потому что они за ночь и за день совершат вроде кругового маршрута и придут почти туда, откуда вышли.
Снова соскакивали с подвод Глебов и Дымов и шли рядом, разговаривая. Но они шли с другим настроением, чем вчера в промозглой темноте. Теперь их окружали окраины города, но даже эти окраины были полны пусть томительной и мучительной, но прелести. При таком проезде бросалась в глаза особенность каждой улицы, каждого закоулка, и все это было частью великого города, неотъемлемой от его единства. И всему этому распространившемуся на огромное пространство городу угрожал враг, который подошел уже так близко, что грозил и этим маленьким переулкам, и этим большим заводам — ветеранам революции, чьи трубы отсюда, где они ехали, были особенно резко видны.
Глебов и Дымов видели, что они едут, по сути говоря, вдоль города-фронта, где все вооружается для отражения вражеского нападения. Колючая проволока опутывала поля, на которых рабочие рыли окопы, та же проволока опоясывала улицы и переулки, черные бреши сквозили в кирпичных стенках, перекрывших угловые окна домов, выходивших на перекресток. По крышам домов ползали телефонисты, налаживая телефонную связь, стояли уже готовые пулеметные гнезда, ждавшие пулеметчиков.
И хотя день был ненастный, холодный, тяжелые тучи стояли над городом, но грозное его величье от этого ненастного освещения становилось еще ощутимее. Сквозили сухими ребрами полуразобранные деревянные дома, было пустынно и тихо в огородах, голые деревья стояли в пригорюнившихся садиках, люди в ватниках и даже в тулупах, несмотря на осень, катили перед собой тележки с пожитками, перебираясь дальше в город из угрожаемого района.
Иногда Глебов начинал заговаривать с Дымовым.
— Да, вот какие дела. Учиться хочешь, молодой. Вот отвоюем, учись — всю жизнь, сколько хочешь, а сейчас воевать придется, никуда не уйдешь — придется…
— Когда воевать кончим? — отвечал Дымов. — Уже два года за революцию воюем. Одного генерала кончим — другой вылезает. Сколько их там еще осталось…
— Нас больше, — Глебов крутил свои тонкие рыжие усы, — их на нас не хватит. Но повоевать придется. Держись, сынок.
В середине дня они достигли линии, которая на картах штаба внутренней обороны Петрограда значилась как первый рубеж, который должен был остановить противника. Но это знал только комиссар Глебов.
Накрапывал мелкий, как из сита, дождь. Тучи стали еще ниже. Пошли места, пересеченные небольшими оврагами, поросшими рыжими, железными травами, репейником, крапивой.
Места эти были грустные, но грустнее их было пространство, одним концом упиравшееся в мелкие серые волны, набегавшие на Турух-танные острова, и другим примыкавшее к деревне Емельяновне, за которой высились, как боевые ростры, трубы Путиловского завода.
Глебов оставил обоз и пошел выяснять обстановку. Он отсутствовал больше часа, из чего Дымов заключил, что они почти дошли до места и комиссар занимается организацией разгрузки.
Ожидая комиссара, он не сводил глаз с дыма большого пожара, совсем рядом с местом, где остановился обоз. Оттуда долетали какие-то крики, гул и треск. Комиссар вернулся и, показывая на эти вихри дыма, в которых метался миллион искр, как-то просто и даже почти весело сказал Дымову:
— Вот, брат, молодой, иди сюда, вот и повезло тебе. Ты мне говорил ночью, что на несчастной улице родился, а я тебе обещал, что ты счастливую улицу найдешь. Повезло же тебе. В кои веки Счастливую улицу нашли, а и ту сейчас жгут. Это тебе будет удача большая… Иди-ка сюда…
И весь обоз, подтянувшись, остановился перед зрелищем, которое не могло не поразить. Дымов смотрел на казавшееся несчетным скопление деревянных, изъеденных временем, покосившихся, низких домиков, сгорбленных, с серыми крыльцами, мшистыми, старыми крышами. Сейчас все это скопление нищих, унылых жилищ, со всеми пристройками и балкончиками, сараюшками и чердачками пылало так, что яркое красное пламя, вздымавшее тучи гривастого дыма, свирепствовало, как настоящая стихия, не щадя ничего и торжествуя полную победу.
Никто не тушил этот гигантский костер, никто не боролся с огнем. Никто не бегал с ведрами, никто не командовал, как его атаковать, никаких пожарных не было поблизости.
— Что же это такое? — воскликнул Дымов, втайне удивляясь, как совпадает цвет пламени, когда оно завивалось червонными волнами, с цветом увиденного им во сне золотого моря огней.
— Эта улица называлась Счастливой улицей. Почему — этого я тебе не скажу. Знаешь, как иногда называется, — от обратного. Видишь, какое тут счастье обитало. Эта улица мешает нашему артиллерийскому обстрелу. Для расчистки обстрела нужно немедленно уничтожить эту улицу, чтобы она исчезла в самый короткий срок с лица земли. Но кто же жжет ее, кто жжет! — закричал Глебов вдруг с самой гордой яростью. — Сами жгут. Рабочие жгут. Смотри…
Дымов как-то сразу увидел перед собой весь этот бедный заставский люд, собравшийся здесь. Рабочие, мелкие ремесленники, мастера на все руки, поденщики, чернорабочие, народ, похлебавший горя на своем веку.
И вот теперь они вышли со всем своим нищим скарбом, со всеми своими узелками, тряпками, корзинками, жалкой мебелью, кухонными столами, железными кроватями, самоварами, чайниками, ведрами, со всем барахлом, накопившимся за целую жизнь. Вышли с детьми и со стариками и старухами на холодную, покрытую лужами улицу под мелкий, осенний дождь.
Старухи плакали и крестились, дети бегали вдоль пожара, мужчины распоряжались уничтожением улицы. Они знали, что получат другие квартиры — в городе, подальше от этого места. Но улицу надо было уничтожить. И они помогали огню, став его союзниками, как порывы ветра, разносившие огонь и вздувавшие его до низких туч.
Из-за товарной ветки железной дороги доносились свистки маневрировавших поездов, со стороны Ли-гова ветер приносил звуки перестрелки, дым дальних пожаров подымался над Пулковом.
Дымов видел, как рабочие и красноармейцы разваливают стены, пробивают дыры в крышах, выбивают окна. Всюду плясал, ревел, гудел огонь.
Ребятишки носились между падающих балок, под искрами, летящими огненными стайками, как вспугнутые пожаром птицы. Гул человеческих голосов, прерывистый плач старух, причитанья, слова команды — все покрывал шум падающих домов и гул нового вихря огня.
Дымов стоял среди множества людей, говоривших сразу. Он слышал отдельные фразы.
— Горит-то… горит-то давно, с самого утра. Да еще вон сколько осталось. Надо спешить…
— Ждать нельзя. Надо кончать… А то он как нагрянет.
Другой голос кому-то рассказывал:
— А что, если надо, мы сами сожжем нашу улицу. Все равно мы верх возьмем и в таких хибарах жить не станем. Построим себе получше, по-настоящему построим. А потому и жжем! Подумаешь! Нашим братишкам-артиллеристам так будет сподручнее гадов белых бить…
Перед Дымовым пылала неистовым, очищающим огнем печальная Счастливая улица. Как будто огонь хотел уничтожить все до последней щепки, до последней стенки, до последней ставни, чтобы никогда больше не глядели на свет слепые окна, чтобы исчезла с лица земли вся ее нищета, вся грязь и ветошь, унижавшие трудового, рабочего человека, который с оружием в руках отстаивал свое будущее.
Рушились обгорелые балки, свертывались от жары железные крыши, падали опаленные деревца, прижимавшиеся к огненным стенам, летели обгорелые куски обоев, пакли, соломы, тряпок, кисеи, каких-то желтых бумаг.
Когда явственно доносились выстрелы со стороны Пулкова и Лигова, вся толпа поворачивала головы в ту сторону, как будто одна мысль владела этими людьми: успеть, успеть разрушить эту улицу, чтобы черный пепел ее разметать до конца. Успеем ли?
И как будто, слитые в одну волю, отвечали сами себе: успеем. Давай дружней! Больше огня! Успеем!
Обоз разгружали. Красноармейцы снимали катушки телефонного провода, переносили на палках клубки колючей проволоки, разбирали лопаты, ломы, кирки, мотыги, пилы, топоры. Рабочие стояли в очередь за шанцевым инструментом.
Все шло спокойно, уверенно, организованно. Глебов не видел, увлеченный работой, как уезжали одна за другой подводы. Но когда он распрямил спину, он увидел новое зрелище. Повсюду, куда он ни смотрел, люди уже приступили к работе. Рабочие и красноармейцы рыли окопы, забивали колья для проволочных заграждений, собирались в команды, ожидая окончания пожара.
Дымов почувствовал, как ему вдруг стало тепло, даже жарко. Он весь был охвачен непонятным волнением. Он потерял представление о времени. Он работал вместе со всеми, распределял инструмент, потом бросался в самый огонь и помогал ему, как мог. Он очнулся тогда, когда на месте Счастливой улицы лежал длинный почернелый пустырь, и на этом пустыре люди размечали, как пойдет линия окопов.
К нему подошел комиссар Глебов с высоким, костистым и широкоплечим рабочим. Дымов был уже полон возбуждения. Никакие тоскливые краски больше не имели власти над ним. Не то праздник, не то горе носилось в воздухе: но это ощущение необычного, это слияние с волей и судьбой тысяч людей давало ему какую-то удивительную уверенность, ясность и силу.
— Как хорошо! — невольно сказал он вслух.
— Что хорошо? — воскликнул Глебов. — Твоя Счастливая улица погорела, а он кричит «хорошо!». Чудак, молодой!
Высокий рабочий положил свою руку на плечо Дымову.
— Не горюй, парень! И верно, хорошо! Все прошлое сожгли — все будущее у нас в руках. Живем и как еще жить будем!
«Путь Октября»
Он медленно погасал, весь в золотых искрах, в медвяно-красных разводах, зеленоватых шелковых расплывах, весенний туркменский вечер.
Люди в чайхане пили зеленый чай, пиалу за пиалой, он облегчал душу, утолял жажду, изгонял усталость после пронизанного нестерпимой жарой дня. Над чайханными коврами, как бронзовый идол, окруженный поклоненьем, высился медноплечий великанский самовар, окутанный завитками пара.
Мимо, на фоне чуть мутных шафранных пёсчаных холмов, закрывавших бархатистые дали пустыни, шли верблюды, припадая на тяжелые, широкие ступни, позвякивая бубенцами. Черные тюки и мохнатые старые горбы не привлекали ничьего внимания. Как будто проходила процессия призраков из дальних времен, которую глаз просто регистрировал.
Потом вслед за караваном появились два всадника. Их четкая, как врезанная, посадка, высокие туркменские папахи, сильные, напряженные, худые фигуры вызвали интерес только у некоторых, которые пытались признать в них своих знакомых.
Но когда они убедились, что это неизвестные проезжие, то вернулись к чайнику и к пиалам, хотя всадники на закате были очень картинны и напоминали истории о набегах, странствиях в пустыне, о молодечестве и туркменской храбрости кочевников.
Люди в чайхане продолжали говорить, пить чай, читать газеты и наслаждаться прохладными вздохами пустыни, остывавшей стремительно по мере того, как солнце заходило за барханы и в воздухе заметно похолодало.
Поделиться книгой: