Помоги проекту - поделись книгой:
— Так выпьем же за государя Миена, который из скромности отменил обычай, дабы не отягощать народ лишними тратами.
Арфарра процедил сквозь зубы:
— Правильно сделал государь Миен. Они зачем съезжались — жаловаться… Жаловаться и сейчас можно, доносные ящики на каждом шагу… Народ должен не жаловаться, а принимать законы…
И спихнул девицу с колен. Парень рядом обиделся:
— Слушай, костяная ножка, ты колдун или «розовенький»? Ты чего казенную девушку обижаешь? Вот я сейчас стражу кликну!
Парень, конечно, хотел их напугать. Все закричали, поднялась свалка. Арфарра брезгливо усмехнулся, говорит Даттаму: держись за меня. Махнул рукавом — из печенья полез белый дым, лавка взлетела под потолок…
Даттам очнулся, — над ним небо в серебряную сетку, на деревьях — золотые яблоки, — небесный дворец!
Cпутник, Харсома, сказал Арфарре с досадой:
— И для таких-то фокусов я вас пускаю к тайным книгам!
Даттам часто встречался с новыми друзьями. Харсома был троюродный племянник вдовствующей государыни, инспектор по налогам. Как описать? Незлобив, незаметен…. Совершенный чиновник подобен истине: нельзя говорить об истине, но лишь благодаря истине возможна речь.
Арфарра был сыном мелкого сельского чиновника, и после экзаменов хотел стать монахом в храме Шакуника.
Монахи-шакуники тогда не могли рассчитывать на карьеру при дворе. Шакуник пришел в империю вместе с варварами, и при государе Амаре знатные люди переполнили храм деньгами и землями, взятыми со всей ойкумены. Когда государь Иршахчан возобновил древние законы и вернул захваченные земли народу, отменив «твое» и «мое», храм был, увы, на стороне тех, кто проявил непочтительность к государю. Государь указал, что храмовые земли принадлежат ему, как воплощению Шакуника, разорил храмовые мастерские и пощадил только сокровищницу.
— А чем занимаются монахи сейчас? — спросил как-то Даттам.
— Осмысляют сущее и существующее, — ответил Арфарра.
А Харсома прибавил:
— Деньги дают в рост.
Увы! И сказать постыдно, и умолчать нельзя. Казалось бы: уничтожили в империи торговцев, отменили корыстолюбие, ни один частный человек не смеет завести себе мастерскую. И что же? Иные храмы обратили сокровищницы в ссудные кассы, стали вести себя хуже торговцев. Даже те впадают в соблазн, которым вера предписывает презирать мирское. А Шакуник — варварский бог, бог грабежа и богатства. Монахи говорят: Шакуник предшествует субъекту и объекту, действию и состоянию, различает вещи друг от друга, придает им смысл и форму, и нет в мире ничего, что было бы чуждо ему — золото, серебро, камни… И копят, и приумножают, а золото — проклятая вещь: сколько ни съешь, все мало. А Арфарра всего этого тогда не замечал.
Государь Иршахчан, как известно, поощрял изобретателей, особенно искателей золота и вечности. Бесчестные люди, однако, наживались на страсти Основателя, толпами стекались в столицу. При испытаниях все шло хорошо: и золото из меди вываривалось, и новые водоотливные колеса вертелись…
Однако если общиннику будет в два раза легче поливать, разве он станет в два раза больше сеять? Нет, он будет в два раза меньше работать.
И вот, когда последние проявления непочтительности были истреблены, инспектор Шайшорда подал доклад. «Нынче в государстве мир, механизмы же родятся от войны и корысти отдельных лиц, а рождают народную леность…». В результате доклада государь изволил запретить недобросовестные изобретения.
После этого некоторые книги попали в государеву сокровищницу, как и все редкостное. Однако Даттам и Арфарра, по ходатайству Харсомы, имели доступ в Небесный Сад. Ходили туда каждый день: книги — плод проклятый: сколько ни ешь — все голоден.
Трое друзей были совершенно неразлучны. Ели вместе, спали вместе, вместе ходили в веселые переулки. Даттаму как-то раз понравилась барышня Харсомы, тот немедленно уступил ему барышню, и еще два месяца платил за домик, где она жила. Вообще у Харсомы денег было удивительно много, гораздо больше, чем полагалось дальнему родственнику императора.
Как-то Харсома показал Даттаму бумагу о делах, творящихся в Варнарайне. Сообщалось, что некто Хариз, доверенное лицо наследника, даром велел цеху кузнецов отделать его новый загородный дворец, угрожая в противном случае снизить расценки и довести цех до полной нищеты. А спустя два месяца тот же Хариз подал заявление о том, что-де баржа, груженная светильниками для столицы, утопла. Кузнецам из-за этого не выплатили денег за светильники, а между тем светильники и не думали утопать, — они были тайно выгружены в одном из поместий наследника, а баржу затопили пустую, чтобы скрыть казнокрадство. Назывались также имена девиц, которых Хариз держал у себе на подушке, стращая их арестом семьи.
Даттам изумился:
— Как это к тебе попало?
Харсома махнул рукой:
— На жалобном столбе висело… Это правда, что тут написано?
— Да откуда же я знаю? — изумился Даттам, — хоть писал-то кто?
— Да дядя твой, голова твоя соленая! Что он за человек? Это правда, что он поссорился с Харизом из-за взятки? Сам — умелец все пять пальцев в масле держать… Что это за история с ушками треножника?
Но Даттам об ушках треножника ничего не знал.
Его интересовали лишь механизмы — числа, обросшие плотью. Любил он их за то, что, если что-то не так, — можно было разобрать на части и переложить по-правильному. А мир механизмом не был, и потому Даттама не занимал. Черна ли, бела ли душа правителя — Даттаму, увы, было все равно. Он думал так: черной ли, белой краской выкрашу я модель, — разве изменит это свойства и связи?
— Да не знаю я ничего, — пробормотал Даттам.
— Ну, — сказал с досадой Харсома, — ты, Датти, право, не человек, а канарейка, — если тебя не кормить, так с голоду у корма умрешь! Это правда хоть, что дядя твой очень влиятелен среди черни? Чуть ли, говорят, не пророк?
— Да что такое пророк?
— Если человек лжет другим, а сам про себя все знает, его называют обманщиком, — пояснил Харсома, — а если он лжет другим и верит в свою ложь сам, его называют пророком.
Даттам после этого останавливался у жалобных столбов доклада нигде не видел.
Даттам сделал механический гравировальный станок и по рекомендации Харсомы принес его одному человеку. Это оказался тот самый императорский конюший Арравет, который вместе с Рехеттой лазил по заброшенным шахтам.
Арравет обрадовался.
Конюший Арравет тоже был в некотором роде колдуном: дом, где он жил, в земляном кадастре значился частью государева парка. А приглядишься: высятся стены там, где по описи пустошь для выездки лошадей, резные перила соткутся над призрачным озером… и я так скажу: если всякая магия, помимо казенных чародеев, черная, то и это черная магия.
Арравета называли одним из самых богатых людей империи. Однажды поймали вора, который показал, что унес у Арравета двадцать тысяч. Арравет, конечно, отперся: «Я — мелкий чиновник, откуда у меня такие деньги?» Наутро вора нашли в городской тюрьме задохнувшимся.
Арравет стал печатать на станке ходовой товар, — городские истории и непристойные картинки, причем прямо приспособил под это официальный цех.
О том, что количество труда в гравюре теперь уменьшилось, не доложили, справедливую цену нарушили, деньги разделили между сообщниками, — разве может все это хорошо кончиться?
Харсома, увидев картинки, расхохотался, и тут же закричал Даттаму, что пойдет в веселый дом и не успокоится, пока не перепробует каждой позиции. Арравет дал Даттаму и Харсоме целую кучу денег, да-да, прямо-таки мешок. Даттам поблагодарил Харсому и сказал:
— Сдается мне, что если бы не ты, я бы ни гроша не получил от такого человека, как Арравет.
Записные книжки Даттама в это время были наполнены рисунками и чертежами. В них были военные повозки с приделанными к ним мельничными крыльями, движимыми ветром, и с хитроумной системой трансмиссии к колесам; была лодка, в которой весла были заменены пропеллером, вращаемым двумя лодочниками, мосты, в которых настил покоился не на сваях, а плавал на бурдюках с воздухом, — Даттам услышал, что варвары переправлялись через реки на мехах, и попытался рассчитать количество воздуха и выдерживаемый им вес; было изображение вечного двигателя со ртутью в семи подвешенных к колесу мешочках — этот двигатель Даттам срисовал с манускрипта в Небесной Книге, но двигатель не работал. Была там и осадная башня с движущимися лестницами-платформами, которые сами поднимали солдат кверху. Эту башню Даттам придумал сам.
Больше всего было набросков касательно машины для откачки воды из глубоких штолен. Арравет часто говорил о том, что такая машина ему очень нужна, потому что в стране мало железа сверху и много — внизу. В государственных рудниках воду откачивали с помощью древнего винта, изобретенного еще десять династий назад. Этот винт вращает под землей слепой осел или штрафник, а люди выливают в винт бадейки. Арравет такой винт использовать не мог. Во-первых, это стоило бы слишком дорого, во-вторых, Арравет и так боялся ареста, а если спустить сотню неквалифицированных рабочих под землю, только чтобы они черпали воду — как есть донесут!
За два месяца до экзаменов Даттам принес Арравету модель машины для откачки воды и показал, как та работает.
Несколько раз Харсома приносил к своему другу разные документы. Требовалось совсем немного — вытравить кислотой имя или цифру, и вписать другую, или состарить бумагу или шелк до подходящего возраста. Даттам с досадой спросил:
— Почему ты не просишь об этом Арфарру? Он знает химию куда лучше меня!
— Арфарра прекрасный человек, — ответил Харсома, — но он способен с этакой бумагой отправиться прямо к «желтым курткам», да еще и будет всю жизнь гордится своей верностью правопорядку.
За месяц до выпускных экзаменов надежный гость передал Даттаму письмо от дяди. Отец Даттама умер, и было много хлопот с виноградником, купленным в Нижнем Городе на имя жены. Харсома выхлопотал Даттаму отпуск, и тот поехал в Варнарайн, но к его приезду все уже уладили.
В эту поездку даже Даттам увидел, что влияние Рехетты сильно выросло. Так получилось, что он единственный из старшин цехов осмелился сцепиться со сворой наследника, и от этого имя его гремело весьма широко. Строгостью своей жизни он вызывал почитание народа, чем и пользовался для нападок на вышестоящие власти. Алтари патрона цеха, небесного кузнеца Мереника, стали появляться в самых разных уголках провинции.
Несколько гулящих девиц сожгли свои наряды и стали вести святую жизнь из-за проповедей Рехетты, и в числе их была любовница наместника; это рассердило наместника до крайности.
В честь Даттама Рехетта устроил молебен. Закололи барана, накормили Небесного Кузнеца запахом и огнем, оставшееся съели сами. Даттам от имени Арравета предложил мастерам из цеха использовать свой гравировальный станок, но те решительно воспротивились.
— И думать не смей об этих станках, — заявил один из мастеров. Наш цех сейчас враждует с людьми экзарха. Если они прознают об этих станках, они тут же навяжут их нам, чтобы испортить цену и прогнать половину мастеров за ненадобностью.
А дядя Даттама насупился и сказал:
— Нынче в Варнарайне души чиновников почернели от алчности, а зубы народа почернели от лотосовых корней. Люди наследника, как оборотни, пьют кровь народа и сосут его мозг. В почетной охране наместника — две тысячи головорезов, рыщут по деревням и понуждают людей усыновлять чиновников… Луга и поля исчезают из земельных списков, общие амбары пустеют, и народ, будучи не в состоянии прокормиться, вынужден заниматься торговлей. Скоро в Варнарайне не останется свободных людей. Увы, страшно подумать, — что будет после смерти государя?
И, взяв модель из рук Даттама, спалил ее в жертвенном костре небесному кузнецу Меренику.
Вечером дядя спросил племянника:
— Говорят, в столице ты связался со скверными людьми, которые делают деньги в обход государства?
— Я изобретатель, — сказал Даттам, — и если выйдет так, что мои изобретения нужны только бесам, я буду работать на бесов.
На следующий день Даттам пошел заверить подорожную. Казалось бы — пустяковое дело, а чиновники в управе вдруг стали кланяться, как болванчики, и отвели Даттама в кабинет ко второму секретарю наместника, господину Харизу.
Ах, какой кабинет был у господина Хариза!
Яшма тушечницы белая, как бараний жир. Стол в золоте, на стенах гобелены, на гобеленах красавицы, от которых рушатся царства, перед гобеленами столик в золоте и нефрите, вино и фрукты, черепаховая шкатулка с благовониями: все, знаете ли, совершенно неподобающее чину и присутственному месту. Надо сказать, что Хариз был тот самый чиновник, который много нажился на Государевом Дне, но благодаря своей матери-колдунье избегнул правосудия.
Сели, стали беседовать. Хариз все знал о Даттаме: поздравил его с успехами в учении, — будущий, как говорится, опора трона, слуга народа, — и вдруг вынул из черепаховой шкатулки часы-яичко.
— Какую, — говорит, — гадость написали: будто вы эти часы сделали в насмешку. Мол, епарх отдает деньги в рост. Часы считают время, а он на времени наживается: и то, и другое неправильно…
Даттам побледнел и стал глядеть на гобелены. Говорили, будто Хариз решает за наместника все дела, городскому судье протоколы приносит на подпись пачками, а допрашивать любит прямо рядом с кабинетом, за красавицами, от которых рушатся царства. А господин Хариз взял персик и стал очищать кожицу. О слушатель! Разве справедливый человек, когда зубы крестьян почернели от весенних кореньев, будет есть тепличный персик?
— А что вы, — спросил секретарь Хариз, — думаете о механизмах вообще?
Даттам ответил:
— Разве можно улучшить совершенное? Государь установил церемонии, расчислил цены, учредил цеха и села. Если бы государству требовалось вдвое больше, скажем, фарфоровых ваз, то людей в фарфоровом цеху было бы вдвое больше, или работали бы они не треть дня, а две трети. Но государство заботится не о вещах, а о людях, которые делают вещи. Если ныне удвоить производительность труда, то куда же деть лишних рабочих?
— Это похвально, — сказал господин Хариз, — что в таком молодом возрасте вы думаете лишь о благе ойкумены. Я слыхал, вы построили водоотливное колесо… А вот епарх вашего цеха и в самом деле берет взятки. Ах, если бы такой человек, как вы, были на его месте…
И господин Хариз любезно протянул очищенный персик юному гостю. Надо сказать, что никто из мира людей подслушать этого разговора не мог. Но в левом углу на полке стояли духи-хранители; господин Хариз побоялся оскорбить небо и потому предложил персик, что на языке плодов значит «десять тысяч». Но Даттам был непочтителен к богам и сказал:
— А сколько получат мастера?
Господин Хариз удивился:
— Вы же сами заметили, что они больше трудиться не станут.
— Я подумаю, — сказал Даттам.
Тут глаза Хариза стали как дынные семечки.
— Э, господин студент, что ж думать над очищенным персиком? Сейчас не съешь — через час испортится.
Даттаму делать было нечего, он съел персик и откланялся с подорожной.
Только ушел — из-за гобелена с красавицами вышла старуха, мать Хариза. Цоп, — косточку от персика, бросила ее в серебряную плошку, посмотрела и говорит:
— В этом юноше три достоинства и один недостаток. Достоинства таковы: душа у него — пустая: вечно будет желать, чем наполнить. Любит число и разум: людей жалеть не будет. Таит внутри себя беса, — вечно, стало быть, будет снаружи… . Недостаток же один: судьба его — с Рехеттой и твоими врагами. Он в душе решил: ты его сделаешь епархом цеха, а он тебя обманет…
А у господина Хариза был близнец, только он сразу после родов умер. Старуха кликнула близнеца, пошепталась с ним, стукнула в лоб косточкой от персика:
— В златом дворце — златой океан, в златом океане — златой остров, на златом острове — златое дерево, на златом дереве златые гранаты, в златом гранате — златой баран, в златом баране — покой и изобилие… Иди к тому океану, принеси мне того барана. А при входе предъявишь пропуск Даттама.
По приезда Даттама вызвал к себе начальник училища и спросил:
— Господин студент, отчего вы отлучились накануне экзаменов?
— Но вы мне предоставили отпуск для устройства домашних дел, — изумился Даттам.
Начальник училища выпучил глаза и закричал:
— Как вы смеете такое говорить! Никакого отпуска предоставлено не было! Самовольно покинув училище, вы лишили себя права сдавать экзамены!
Даттам кинулся к Харсоме. Того не было. Даттам побежал к Арравету. Арравет принял его в гостиной: шелк, как облачная пелена, не стены — золотая чешуя, в левом углу сейф — золотой баран с драконьим глазом. Арравет написал письмо начальнику училища, запечатал и отдал Даттаму:
Поделиться книгой: