Помоги проекту - поделись книгой:
— Помогите, — прохрипел Семёныч, — мне плохо.
Проходящий мимо молодой человек ухмыльнулся и, конечно, тут же «помог». Он освободил Семёныча от непосильной ноши: снял часы, а также присвоил телефон и портмоне. После оказания первой помощи, он несколько раз пнул поверженного доцента пыльным тапком и скрылся среди ларьков.
А Семёныч кое-как освоил вертикальное положение и принялся стрелять мелочь на проезд.
— Ко мне бы вернулись, — оторопел я после его объяснений по телефону, — уж на проезд я бы вам дал. И давление померил, и супруге позвонил.
— Стыдно, — признался исследователь.
А своё здоровье вот так глупо гробить не стыдно?
Вопрос, на который, я знаю, никогда не дождаться ответа.
Переговорщики
В природе существует определённая категория людей, которая, приняв на грудь пятьсот — семьсот грамм, начинает звонить всем знакомым и родственникам, начальникам и подчинённым, бывшим возлюбленным и будущим партнёрам, пытаясь изложить свои взгляды на жизнь. И это в лучшем случае. В худшем — они качают права или угрожают свернуть шею, признаются в своих тайных пороках или выводят собеседника на чистую воду… Сознаюсь, моя фантазия слишком бедна, чтобы описать, какую пургу они несут по пьяной лавочке. Чаще всего такой говорун почему-то трезвонит вышестоящему начальству. Наутро, протрезвев и поздоровавшись с утраченным вчера разумом, он судорожно хватается за телефон и просматривает исходящие звонки. Бог мой, оказывается, он целых пятнадцать минут разговаривал с хозяином холдинга, где имеет честь надрываться. Время звонка ноль часов, ноль минут. То-то, наверное, хозяин обрадовался его звонку в полночный час. А это что?! Пять звонков начальнику отдела! Пять!! Погибаю!!! Первый разговор длился десять минут, последующие по десять — пятнадцать секунд. Вероятно, начальник бросал трубку. Скорее всего, в приступе гнева. А это что за звонки?! Два вызова, адресованные любимой тёще. Первый продолжался двадцать минут, второй остался безответным как первая юношеская любовь. Время разговора — два часа ночи. Самое время звонить тёще и интересоваться, как её драгоценное?
Волосы у переговорщика начинают вставать дыбом и белеть прямо на глазах. К концу скорбного списка исходящих звонков он сед как лунь, мокр как мышь и печален как памятник Николаю Васильевичу Гоголю, что сидит на Никитском бульваре. Насколько ночью переговорщик был весел, удал и словоохотлив, настолько сейчас он хмур, молчалив и подавлен. Самое ужасное заключается в том, что он ничего из ночных разговоров не помнит. Совсем ничего. Ничегошеньки.
И как с этим прикажете жить далее? А надо как-то. Среди переговорщиков я встречал офицеров ФСБ, МВД и даже высших чинов спецслужб. У таких краснобаев самые длительные и качественные ремиссии, но стоит им развязать, как рука снова, так и тянется к телефонной трубке…
Беглецы
Ах, как же некоторые не хотят лечиться от алкогольной зависимости. Как будто их хотят кастрировать, оскопить или прижечь раскалёнными щипцами. Когда я работал в кабинете на первом этаже, многие пациенты летом выпрыгивали прямо в раскрытое окно и улепётывали по клумбам под дружные проклятья жён, тёщ и родителей.
Но однажды оконная рама вместо дороги на волю оказалась капканом. Раньше через окошко прыгали в основном ребята измождённые, худосочные и сухопарые. А тут попался увесистый парниша, раскормленный и необъятный. Пытаясь выбраться на свободу, он застрял плечевым поясом в оконном переплёте, и ни туда, и ни сюда. Рама древняя, ещё дореволюционная, стёкла подозрительно скрипят и позвякивают, того и гляди, посыплются беглецу на голову и шею.
— Не дыши, — посоветовал я бутузу, — а то тебя осколками посечёт.
Беглец послушно замер. Прошло десять минут, пятнадцать. Стоило бедняге чуть пошевелиться, как рама начинала подозрительно скрипеть, а стёкла, особенно из верхней фрамуги, зловеще позвякивать. Бедолага затихал. Что прикажите делать? Послали за стекольщиком. Матушка пациента, не зная чем себя занять, поглядывая на внушительную корму сына, предложила сделать ему укол в задницу, пока тот находится в тисках оконного переплёта. Я, не подумав, брякнул, что в подобном «предлежании» ему можно и «эспераль» подшить. Мамаша ухватилась за эту мысль, как вегетарианец за морковку, она подскочила к сынульке и нежной материнской рукой освободила его от брюк и семейных трусов. Внушительные ягодицы забелели в полутёмном кабинете, как снега Килиманджаро.
— Одень меня! Сейчас же! — приказал сынуля юношеским басом.
— Обойдёшься, — отмахнулась маманька, — доктор, зовите скорей хирурга. Пусть он моему недорослю «торпеду» врежет.
В эти заповедные места обычно «эспераль» имплантируют, — давясь от смеха, прогундел я.
— Делайте, — разрешила добрая женщина, — сын согласен.
— Я не согласен! — взревел узник.
— На его голову посыпалась куски древней замазки. Крепыш замер.
— А куда ты денешься, — поставила его на место маманька, — попался, который брыкался.
В дверь заглянула процедурная медсестра, увидела «молочные булки», прыснула и скрылась. Следом потянулась череда дам охочих до мужского стриптиза. Пациент, угодивший в переплёт, занервничал, заегозил, пытаясь выбраться из капкана. На него с удвоенной силой посыпалась замазка времён Очакова и Крыма, парень замер. В те золотые времена ещё не было мобильников с функцией фотоаппарата, не было и Интернета, иначе Сеть наверняка бы пополнилась шедевром в стиле ню. Стекольщика, конечно же, нигде не нашли, а за дверью кабинета, судя по возбуждённым голосам, уже собралась вся поликлиника. Я понял, что пора брать ситуацию под свой контроль:
— Дай честное слово, что после освобождения зашьёшься.
— Не дам.
— Твоё право. Сейчас вся поликлиника будет наслаждаться поучительным зрелищем: пациент Булкин, угодивший в капкан на крупного зверя. Вид сзади.
— Я не Булкин.
— Да-а-а? А как твоя фамилия? Народ будет интересоваться.
— Я согла-а-а-асен, — заблеял толстяк.
— Накройте его одеялами, — распорядился я.
Узника совести накрыли кучей одеял. Наблюдатели отошли подальше от окна.
— Вира помалу, — скомандовал я.
Пациент дёрнулся назад, грузно свалился на пол и затих. Оконная рама времён царя Гороха задрожала как осиновый лист, но с честью выдержала испытание. Когда неудачливый беглец поднял глаза, он увидел хирурга, ласково манящего его пальцем.
Исключения из правил
Статистика — вещь упрямая и нелицеприятная. К пятидесяти годам многие испытанные бойцы начитают притормаживать со спиртным. Здоровье уже не то, а без здоровья, что за пьянка? Хотя в моей практике встречались и исключения. Константиныч тянул лямку в Забайкальском округе и дослужился до генерала. Карьера военного и водка — близнецы братья. Мы говорим офицер — подразумеваем водка, мы говорим водка — подразумеваем офицер. Однако Константиныч керосинил всегда с умом, головы не терял и больше одного дня никогда не квасил. И не никогда похмелялся. Из принципа. Может быть, поэтому он и сделал такую завидную карьеру в местах, где треть личного состава демобилизуют после «белок». (Сведения получены из уст самого генерала). По выслуге лет Константинычу выдали персональную пенсию и квартиру в столице, в районе метро Чертановская. Свежеиспечённый пенсионер с супругой и двумя дочерьми двинул в Москву на заслуженный отдых. Жена и дочки с головой окунулись в столичную суету, а экс-генерал загрустил, делать ему было совершенно нечего. И повадился Константиныч ходить к гаражам, где тусовались вольнолюбивые мужики со всего района. Гараж и водка — близнецы братья. Мы говорим гараж — подразумеваем водка, мы говорим водка — подразумеваем гараж. Всего через три месяца пребывания в Москве у генерала в отставке сформировался похмельно-абстинентный синдром, и он взялся пить запоями, ну, и как водится, чудить.
Поводом для обращения к наркологу послужил вопиющий случай. Константиныч, нарезавшись в гаражах до поросячьего визга, на виду у трёх двенадцатиэтажных домов, заселённых семьями военных, пополз по-пластунски по снежной равнине. Время от времени он вставал во весь свой исполинский рост, потрясал дрелью, должно быть изображающей пистолет и вопил: «Рота вперёд»! Потом снова падал и героически полз под градом пуль и снарядов к вражеским редутам. Может, он хотел закрыть неприятельскую амбразуру собственным телом, а, может, намеревался подбить вражеский танк. Кто знает? Во всяком случае, когда его взялись вязать подъехавшие менты, генерал отбивался до последней капли крови, не желая сдаваться в плен и лезть в «хмелеуборочную». Но его всё-таки затолкали в «воронок» и отвезли в мед вытрезвитель, где он и проснулся утром на жёсткой койке в обществе таких же «панфиловцев». Два последующих месяца генерал выходил из дома в пять утра и возвращался в час ночи, чтобы не нарваться на зорких соседей. Насколько мне известно, Константиныч до сих пор в завязке.
Венценосные особы
Нарколог — профессия вредная и опасная. Порой встречаются такие пациенты, что не только говорить, даже вспоминать о них небезопасно. Поэтому у волков наркологии вырабатывается склероз на имена и фамилии своих пациентов. Сколько раз я видел своих родовитых пациентов по телевизору, которые гордо заявляли, что никогда в жизни не употребляли спиртных напитков или самостоятельно завязали с алкоголем. Как же. А кто две недели назад крушил мебель в ординаторской, кидался телефонами и удостоверениями государственной важности?
Шалуны
Группа из четырёх дюжих охранников заносила венценосную особу в клинику, ногами вперёд, держа за руки и за ноги. Роскошный кожаный плащ особы приближённой к президенту волочился по земле, загребая как ковш мартовский снег пополам с грязью. Государственный деятель был невообразимо опухшим и синюшным, но игривым. Когда телохранители, кряхтя, донесли его двухсоткилограммовое тело до двери, Тимофеич растопырил ноги и упёрся ими в косяки. Движение замерло. Носильщики ещё несколько раз пытались преодолеть дверной проём, но в самый ответственный момент чиновник раздвигал ноги и препятствовал вхождению процессии в храм Гиппократа. При этом гос чиновник хрипло гоготал и мотал от удовольствия головой. Один из охранников, по-видимому, главный, попытался урезонить зарвавшегося деятеля, мол, хватит, он и так неподъёмный как кабан, так ещё и кобенится. Тимофеич зажмурил один глаз и клятвенно пообещал, больше не озорничать. Но стоило поднести его к входу, как большой человек снова оттолкнулся пятками от стен. Тогда главный телохранитель, не слова не говоря, ткнул тренированным кулаком проказнику под дых, тот издал звук спущенной шины и обмяк. Процессия, наконец-то, преодолела врата наркологического рая.
Торопыжки
Они звонят по телефону в три часа ночи и ставят перед фактом, что в два часа дня у них состоится встреча с премьер министром или президентом, министром иностранных дел или Господом Богом, поэтому абоненту нужно быть в форме. Срочно! Немедленно!! Безотлагательно!!! Да, запой. Ну и что? Всего-то два месяца попил. Мелочь, ерунда для молодого, растущего организма.
Сонный нарколог, с трудом ориентируясь в пространстве и времени, пытается робко возражать. Но разве можно противостоять бульдозеру?
— Через одиннадцать часов я должен быть на приёме у президента.
— Исключено.
— Доктор, очень нужно.
— Так сколько же времени вы пили?
— Два месяца и ещё пару недель.
— Вы себя в зеркале видели?
— А что? Меня уже и по зеркалу показывают? — отшучивается большущий человек.
Нарколог вынужден вылезать из тёплой постели и пилить на другой конец Москвы, чтобы выводить из запоя очередного чиновника. (Что поделаешь — это его работа). Дверь открывает, как правило, сам «именинник». В его глазах можно утонуть — так они обычно залиты, выхлоп от него такой, что растения в горшках гибнут на корню, но чиновник созрел для лечения.
После капельниц, плазмофереза и гемосорбции большой человек приобретает более или менее товарный вид, чем он моложе, тем ему, естественно, легче. Но если ему больше сорока пяти лет, (а таких чиновников подавляющее большинство) бедный человеческий организм бунтует и не прощает эксплуатации в подобном экстремальном режиме. Молниеносное выведение из запоя — удар по всему организму и после такой встряски хорошо бы отдохнуть и восстановиться. Ничего подобного, после приёма у президента, большие чиновники сразу же начинают трескать спиртное снова. И не докажешь им ничего, и не поспоришь с ними, они самые умные, облечённые властью и полномочиями. Вот только живут недолго.
Несгибаемые ветераны
У меня есть собственная книга рекордов Гиннесса. В ней записано, кто из пациентов, сколько не пил. Если обращавшийся за помощью находился в ремиссии больше трёх лет — милости просим, поставить в книге свою закорючку. Не надо размазывать сопли и слюни, дескать, спасибо, доктор, я замечательно себя чувствую и прочее. Коротко и ясно: я не пил десять лет и подпись. Так вот в моей книге есть ремиссии, и пять лет, и семь, и девять, и десять, и пятнадцать.
Но пальма первенства, безусловно, принадлежала Герасимычу, который обсыхал двадцать два года. В пятьдесят лет он завязал с огненной водой и до семидесяти двух её даже не нюхал. Окружающие давно уже привыкли, что дедушка всегда трезвый и вменяемый, но вот у бабушки стала свербеть одна навязчивая мыслишка, что семья должна обмыть пятой внучке пяточки, и Герасимыч должен непременно принять в этом участие. Четырём внукам дед ножки не обмыл, просквозил, но уж за внучку просто обязан поднять двести грамм. Дедушка долго отнекивался и отбрыкивался, но бабка была непреклонна — пьют все. Каждый должен принять участие в обмывке ножек у ребёнка. Каждый. Ладно, настояла на своём. Праздник удался на славу: Герасимыч выпил три стопаря самогонки, с непривычки его быстро развезло, и он отправился спать под смешки разгорячённой родни. Среди ночи дедушка проснулся и рванул к ларькам догоняться. Он внезапно почувствовал чудовищное влечение к спиртному, «как будто в бане плеснули из ковшика на каменку, аж всё зашипело». Деда ловили всей семьёй три недели, а он пил в чёрную, ночевал на чердаках и в подъездах, на скамейках и в песочницах. Благо, запой пришёлся на лето, да и кое-какой запас здоровья дедушка за двадцать два года трезвости всё-таки набрал. Когда же его, наконец, отловили, он принялся дубасить свою старушку, а также всех родных и близких, кто под руку попадётся, горланить советские, жизнеутверждающие песни и разминаться дочкиными духами. Насилу его угомонили и привели на повторную кодировку.
Наркологи знают, что влечение и толерантность заднего хода не имеют. (Это как кнопку «стоп» нажать на медиа плеере, фильм пойдёт ровно с того же места). Так и толерантность, увы, замирает на определённой дозе. Курильщик, который не курил десять лет и развязал, будет также, как когда-то высаживать по две пачки сигарет, а не парочку в день. Выпивальщик, отдохнувший пять годков, снова выдует свой законный литр водки, а не сто грамм.
Милые лжецы
Это самая опасная категория пациентов, самая коварная и непредсказуемая. По их внешнему виду никогда не скажешь, что они не просыхают годами. Эти обаяшки приветливо улыбаются, мило шутят и к месту цитируют Омара Хайяма и Лао-цзы. К концу беседы хочется плюнуть в глаза их родственникам и даже привлечь к уголовной ответственности за клевету, настолько милашки белы и пушисты. А их родные и близкие рассказывают вещи, от которых стынет кровь в ваших жилах и непроизвольно открывается рот. В принципе, больные, страдающие алкогольной и наркотической зависимостью, уже выдавили из себя по капле совесть. В принципе, лживость и изворотливость — главные симптомы при данных заболеваниях, но эта группа пациентов вне конкуренции. Они врут так артистично и жалостливо, манипулируют так умело и коварно, что нужно всегда быть начеку. Долголетний опыт приучил меня к выстраданной мысли — бойся обаятельных и милых пациентов, они могут обвести вокруг пальца кого угодно. У них, как правило, самые короткие ремиссии, потому что они умеют избегать радикальных методов лечения, откладывая всё на завтра, и внушают окружающим мысль, что справятся с алкогольной проблемой самостоятельно.
Лже-подкаблучники
Евгеньич — седой, с хорошим цветом лица и голливудскими зубами, дядечка сидел передо мной и жаловался на судьбу. Точнее на супругу.
— Я долгих пять лет был зашит. Исключительно из-за капризов своей второй половины. Она, видите ли, даже запаха алкоголя не переносит. А по окончании срока действия лекарства, мне как раз исполнилось пятьдесят лет. Имею я право отметить?!
— Ну-у-у, — замялся я, — иногда юбилеи затягиваются и заканчиваются белой горячкой.
— Не мой случай, — отрезал Евгеньич, — мы с друзьями посидели, выпили в кафе. Всё чинно, пристойно. Потом пошли домой и по дороге пели песни. Негромко и душевно, подчёркиваю. А она меня опять на пять лет закодировать хочет.
— И всё? — усомнился я, — просто шли домой и негромко пели песни?
— И всё, — пациент взглянул на меня глазами истерзанного ягнёнка, — просто спели «Калину красную» и «Подмосковные вечера».
— Не буянили, не дрались, не падали лицом в салат, не засыпали на проезжей части? Просто попели песенки?
— Клянусь, — заглянул мне в самую душу Евгеньич, — зачем мне врать?
— Разные могут быть причины.
— Здоровьем своей семидесятилетней матери клянусь. Дайте мне, пожалуйста, справку, что я закодировался, а лечить меня не нужно, я абсолютно здоров. Это у моей жены шарики за ролики заходят.
Уже тогда я не верил своим пациентам и навёл кое-какие справки. Выяснилось, что Евгеньич пропил в квартире своей сожительницы всю мебель, включая газовую плиту. Женат он никогда не был, а пять лет действительно не пил, так как мотал срок под Воркутой за вооружённый грабёж. Вот, интересно, зачем ему была нужна справка?
Жертвы произвола
Эта троица принялась рыдать прямо с порога. Особенно заливался сам пациент, жена и тёща тоже лили слёзы, но уже не так самозабвенно. Я долго их успокаивал и предлагал попить водички, попутно убирая со стола истории болезни, чтобы их не залил слёзный водопад. Оказывается, жена послала Афанасьича за хлебом три дня назад, а вернулся он только сегодня под утро, весь избитый и несущий перегаром. Глядя на меня чистосердечными глазами, он рассказал чудовищную по своей правдоподобности историю:
— Шёл я себе за хлебушком, никого не трогал. И вдруг, откуда не возьмись, вылетает «воронок», оттуда выскакивают менты и начинают меня избивать.
— Средь бела дня? — оторопел я.
— В том-то дело, — шмыгнул носом Афанасьич, демонстрируя синяки и кровоподтёки, — беспредел творится. Отвезли они меня в отделение, посадили в «обезьянник» и трое суток метелили смертным боем, разжимали зубы ножом и вливали по литру водки в день.
— Надо же, — вздохнул я, — действительно, беспредел.
— На четвёртый день они утомились, уснули, и мне удалось сбежать.
— Какой кошмар, — возмутился я и попросил сопровождающих подождать за дверью.
Родственники, безутешно рыдая, вышли.
— Любезный, вы эти басни жене и тёще рассказывайте, на ночь, перед сном. А волкам наркологии такие порожняки гнать не надо, здесь дураков нет.
— Чистая правда, — Афанасьич снова зарыдал.
— Чтобы вас в отделении милиции три дня поили водкой, разжимая зубы ножом? Извините, но в такой бред поверить не могу. Среди людей в синих фуражках я сумасшедших не встречал, как-то не приходилось. Они бы водку сами выдули, с преогромным удовольствием, зачем на вас такой ценный продукт переводить? Рассказываю, как на самом деле всё произошло: вы пошли за хлебом, по дороге случайно встретили приятеля. Три дня вы с ним квасили и куролесили, передрались по пьяной лавочке или у ночного магазина с кем-нибудь схлестнулись. А теперь рассказываете всем байки про «обезьянник» и «беспредел».
— Почему вы мне не верите?!
— Потому что я проработал наркологом столько лет, сколько вам и не снилось. И это ещё на самый фантастический рассказ, который я слышал.
— Вы меня не сдадите? — прошептал Афанасьич.
— Оно мне надо? Только жену с тёщей уймите, чтобы они по инстанциям не жаловались, а то вас быстро на чистую воду выведут.
Чудилы
Вы думаете, пациенты приходят к наркологу после вещего сна или нагоняя от жены. А, может, после мольбы матери или просьбы отца. Ничего подобного. К наркологу приходят не от хорошей жизни: после пробитой по-пьянке головы или разбитой машины, потерянной сумки или найденных приключений, затопленных соседей или прогулянной недели. Что-что, а чудить в нашей великой стране все мастера, но и здесь встречаются первые среди равных.
Родионыч был бандитом, что называется, по жизни. Тюрьмы и лагеря не сломили его вольнолюбивый дух и неизбывную тягу к справедливости. Стоило Родионычу пропустить пару рюмок, как стремление к восстановлению попранной справедливости, накрывало правдолюба с головой и требовало незамедлительных действий. Выпивал он, кстати, не чаще, чем раз в несколько лет. Один разок он тихо сидел в ресторане и мирно кушал свой пончик пополам с водочкой. После пол литры, ему пришло в голову, что его столик самый задрипанный и неказистый, что он расположен в самом позорном месте, и что в этом ресторане его, Родионыча, отчего-то, не любят. Возмущённый браток тут же закатил скандал с битьём посуды и рукоприкладством. Его быстро скрутили и вышвырнули из заведения. Тогда Родионыч прыгнул за руль своего «джипа» и на полной скорости въехал в ресторан по ступенькам, круша витрины и подсобные помещения. Другой раз проказник парился в бане вместе со своей братвой, и что-то ему в их словах не понравилось. Ни слова, ни говоря, Родионыч выбрался из парилки, подпер дверь ломиком и принялся, как ни в чём не бывало, плескаться в бассейне. Брателлы верещали так, будто их уже отправили в ад, а шалун был занят — он в это время нырял. В третий раз пьяного Родионыча остановил гаишник и потребовал предъявить права. Тот вместо прав достал гаечный ключ, вырубил гайца, надел его доспехи и принялся сам тормозить подъезжающие машины. (Дело происходило в десять вечера на Можайском шоссе). После подобных демаршей Родионыча били руками и ногами, гаечным ключом и ломиком, бросали под машины и даже электропоезда. Он всегда выживал, но по полгода проводил в больницах, где его собирали по кусочкам и косточкам, что характерно, бедокур ничего из произошедшего не помнил, как он говорил: «планка падает и хана». Затем Родионыч шёл ко мне сдаваться, он любил теребить меня вопросом — какая же у него стадия алкоголизма? А я ему отвечал, что у него даже бытового пьянства нет. Но чем так пить, как он, уж лучше даже пробки от бутылки не нюхать.
Отдыхающие
Поделиться книгой: