48. «Я зверь безумный, зверь священный…»
Я зверь безумный, зверь священный, Я жду тебя в тиши полночных чар. Закон любви, царящий во вселенной, Мне обещал блаженства дивный дар. Меня душили грозы вожделенья, Ночей бессонных жадная тоска. Назрела страсть без воли, без терпенья, Как чаша зол — бездонно глубока. 49. «Стемнело вдруг и дети замолчали…»
Стемнело вдруг и дети замолчали… Посевы лютой, скорбной тишины Дохнули в нас кладбищами печали. И стало жаль детей. И их вины Наследье темное должно коснуться, — Вины, что в трепетаньи вольных сил, И в них тоска не может не проснуться В преддверьи траурном родных могил. О, смерть близка! И лучшие желанья В тени ее и стынут и молчат. Дрожат цветы в молитве увяданья И в золоте лучей весенний меркнет взгляд. Давно, давно во мне сказалось Наследье темное вины. Душа молчит, душа скончалась, Впитав весь ужас тишины. 50. «Каждый день в окно своей дамы…»
Каждый день в окно своей дамы Прокаженный рыцарь глядит. Суровы высокие храмы, Где дама всё так же молчит. И это, как будто, не ново, Что в даму влюблен больной. Для дамы последнее слово, Последний молитвенный зной. 51. «В траве высокой странная покорность…»
В траве высокой странная покорность… Ты здесь усни, воспоминание мое! Где ночь была, — восходит час дозорный, Занесено и бдит и ждет Его копье, Под юным небом юные скитанья… Ты здесь усни, воспоминание мое! И если вновь к устам прильнет желанье, В ущелья темные падет Его копье. 52. «Играющий на скрипке…»
Играющий на скрипке, Весенний и больной, И чей-то только липкий Смешок немолодой. И снова жар акаций, И снова сердцу петь. — О жажда возгораться И жить, и умереть! 53. «О друг моих ночных томлений…»
О друг моих ночных томлений, Дитя с глазами старика, Где сумрак призрачных селений И злое бденье паука. Отвисли губы без дыханья, Чуть к полу тянется ступня, И неподвижность и молчанье: О память ночи, память дня! Я предвосхитил скорби тайну, С тех пор болею я тобой, И знаю я, что не случайно Ты нелюбимый предо мной. В тебе живут ее желанья И каждый вздох ее в ночи, И тайных помыслов терзанья Взошли огнем в зрачки твои. Горят и светят твои очи, Не шевелится персть твоя… Со мною коротает ночи Мое обманное дитя. 54. «Уж сени песнью всколыхнулись…»
Уж сени песнью всколыхнулись… Вы шли лугами в дальний лес. Вы не видали, не нагнулись… Вы шли лугами в дальний лес. И смертью бледной, безответной, Под равнодушною ногой, — Цветок скончался в час приветный, Час невечерний золотой. 55. «И гроб в огнях свечей дрожащих…»
И гроб в огнях свечей дрожащих. И гул пещерной мглы… И тихий цвет. И жажда тайны Сухих сомкнутых уст. Склонив в мученьи злом и тонком Лицо к пахучим лепесткам, Я весь в огнях дрожащей скорби. О, бледных рук укор! 56. «Одна меж сонными домами…»
Одна меж сонными домами — Ночь бродит бледными стопами. Как безначально глубоки Ее усталые шаги. Была за лесом, за горами, Пришла звериными тропами. О, если б в крик один излить Всю боль, всю жизнь и всё забыть! 57. «Зачем никто из тихих и скорбящих…»
Зачем никто из тихих и скорбящих Не уронил слезы в обители моей? Зачем никто движеньем рук молящих Не заслонял томительных огней?.. Их зажигает ночь у ложа одиноких, В нее влюбленных, в тихую печаль. Зачем никто не направлял очей глубоких В мою таинственную даль? 58. «Моя любовь была мгновеньем…»
Моя любовь была мгновеньем, Как розы красные в снегу… О, если б смерть была виденьем, Как жизнь на сонном берегу! Мне светят траурные очи Сквозь мглу и чары бытия: В дрожаньи зорь, в молчаньи ночи Загробной тайны лития. О, если б смерть была виденьем, Как жизнь на сонном берегу! Пою теням, пою каменьям, Могильным вехам на лугу. 59. «О эти веянья весны…»
О эти веянья весны, О эта ласковость расцвета, Лазурью пьяные челны, Сердца глубокого привета… Лесной потайны густота, К устам прильнувшие уста, О те, что стынут без ответа… В мой тихий дом, в мой вешний дом, Под сень цветущего погоста, Я жду измену и сором, — Сыграть в нетлеющие кости. О эти веянья весны… О потонувшие челны… 60. «Пляс и звоны карусели…»
Пляс и звоны карусели. Пляс и звоны… стон крестов. Духа вечные качели От могилы в сумрак снов. Всё ль высокое истлеет? Все ль на торжище любви? В сердце мужа грозы зреют И душа его в крови. 61. «Молитвенно коснулся рук…»
Молитвенно коснулся рук… Смутилась я: и в разговоре Мне чужд сентиментальный звук. И пусть сокрыта в его взоре Тысячелетий скорбь и боль, — Я посмеюся тихой дрожи Надменных губ. Где мой король? Увы! Он ждет на брачном ложе. 62. «Ты отдаешься и дрожишь…»
Ты отдаешься и дрожишь И ласку трепетно таишь… Еще порыв — и ты моя: Чего-то жду, жалею я. И в опустившихся руках, И в полных слез твоих очах, И в жутком зное губ твоих Нет прежних радостей святых. 63. «Широкой улицы простор…»
Широкой улицы простор Веселью солнечному служит, Но сердца робкого затвор Он блеском выспренним недужит. И желтых занавесок бред В окне за гордой колоннадой Такой мучительный привет… Как сердце бьется за оградой! 64. «Целую смерть… Опять в туманы…»
Целую смерть… Опять в туманы Тревогой факелов плыву, Объемля каменные станы И обреченную листву. Я окна темные чарую И, брошен в светлое окно, — Дрожу и плачу и колдую Надежды робкое звено. Внизу мгновенья умирают В шагах и в топотах и в снах, А надо мною рассыпают Тысячелетья звездный прах. И в эти гордые низины, И в долы скорбные земли, Целуя смерть, несу былины, Не зная, где они цвели. 65. «На жадном ложе тех ночей…»
На жадном ложе тех ночей Я помню вскрик румян, — Сей страшный миг, что, без речей, Был черной смертью пьян. Я помню ласки без конца, Узывных мыслей бред. О чары, чары мертвеца, Творящего обет. 66. «Нас убаюкали тленные сны…»
Нас убаюкали тленные сны, Нам непонятны запросы весны, Кажутся странными дети. Что-то, как камень, на сердце лежит… Только порою недуг шевелит Память о тайном завете. 67. «Ярче всех и всех надменней…»
Ярче всех и всех надменней Ты взошла на эшафот. О, не надо больше терний! И упал безмолвный рот. Но в глазах, что неотступно Зверь мечтательный искал, Всё осталось недоступно… Он взбесился… Задрожал… Стало жутко, стало ново, Петлей шею он сдавил, И несказанное слово В смертном хрипе задушил. 68. «Пришла вся в зареве вещаний…»
Пришла вся в зареве вещаний, С тоской взывающей в очах: Есть тайна славных злодеяний, Есть сила гордая в мечах. За ней в смятении глубоком Печаль плелась одна, одна… Есть скорбь святая в одиноком. Благословенна тишина. 69. «У камина в летний день…»
У камина в летний день Не присядет даже лень. На гробницу зимних дней Не влечет мечты ничьей. Но зимою, в тишине, Мысли стынут на огне. Скоро дети в дом войдут, Шум победный принесут. Бодро веет жизни стяг, Горд и ясен детский шаг. Но на жертвенном огне Всё вернется к тишине. 70. «Кто-то дом построил высокий…»
Кто-то дом построил высокий, Такой высокий гордый дом. Зеркальные в нем были окна И флюгер пламенный на нем. У двери каждой сновиденья Надменно сторонились вдруг, Когда чины входили чинно, Тая напудренный испуг. И знал он ветра превращенья, Тот, кто построил этот дом И на приемах улыбался Одним устало-зыбким ртом. Но в этом доме просветленье Рождала ночи тишина, Когда шаги касались сердца И проходила, шла она, Чьи безыскусственны моленья, Чья воля ярче и сильней, Чем память дней, вспоивших душу, Чем злая власть грядущих дней. 71. «Слепцы, рожденные в тени своих камений…»
Слепцы, рожденные в тени своих камений. Как камни жесткие сердца и мысль — как тень. Питают их, поят затоны вожделений, Мечту колдует, жжет ублюдок солнца — лень. Тела! Тела! Их властью жадно необорной Повержен, дух бесстыдно изнемог. И тайны вечные загадкой стали вздорной, И числа мертвые живой сменили рок. Но одиноким быть и разумом голодным Клясть чары близкого, всё устремляясь вдаль… Увы! сознать — не значит быть свободным: Их кровь во мне. Они — моя печаль. 72. «Как черный, черный, черный дым…»
Как черный, черный, черный дым, На площади народ. Он жаждой древнею томим, Он здесь из рода в род. Скорей, о алчный, обнажи Клыков звериный ряд, И пляской смерти заверши Бессмысленный парад. 73. «На нашу гордую столицу…»
На нашу гордую столицу Навеян траурный покров. Мелькают беглые зарницы… Как бой медлительный часов, Из недр гудящая тревога Витиям шлет свой темный бред. И притаилась у порога Гроза неотвратимых бед. 74. «Его шевровые рейтузы…»
Его шевровые рейтузы, Ее мечтательная шаль… И много ль нужно нам от музы, Чтоб опоэзить близь и даль! Весеннее… Их поцелуи… Моя мансарда… И луна… И закипают жизни струи: Душа трагедии полна. О, жизни пленные кумиры! Фигляр ли я, или поэт, — Я рыцарь пламенной секиры, Но нет дракона, змия нет! 75. «Среди зеркальных отражений…»
Среди зеркальных отражений, Среди волнующих огней Я вас увидел… Легче тени Блуждали вы в толпе гостей. И я пленился тишиною Сурово-бледного лица, — Сокрытой тайны глубиною, Влекущей к безднам до конца. Вы проходили, вы ступали Так бережно и так легко, Как будто губы трепетали У ваших ног… Но далеко, За гранью чувств был мир видений Печально-призрачных очей… Среди зеркальных отражений. Среди волнующих огней. 76. «Ты чувствуешь? Так хорошо?..»
Ты чувствуешь? Так хорошо? Люблю я дрожь в твоих руках И дрожь в устах: люблю еще… Твой смех на тонких стебельках… Всегда изменчиво другая, Всё та же, новая во всем — Люблю тебя, люблю страдая, В тоске по новом и былом. 77. «Поцелуй струю рассвета…»
Поцелуй струю рассвета, Поцелуй мечту!.. Тает в бездне луч привета, Нежит пустоту. В пустоте плывут бездонной Дни и ночи цепью сонной. Поцелуй мечту! 78. «В окно лужайкой изумрудной…»
В окно лужайкой изумрудной Струится скорбь о вешнем дне… Его страданье непробудно. Его чертоги в черном сне. Но, если тихо, как бывает, Но, если тихо подойти… О, не меня он поджидает, К нему заказаны пути. 79. «Можно бы в теннис сейчас поиграть…»
Можно бы в теннис сейчас поиграть. Можно к морю пойти прогуляться. А отчего бы не сняться, Рапиры надменно зажав рукоять? Сенью глубокой былины объяты, Рыцарь и дама могилой слиты. Нам же достались ржавые латы, Ржавые клятвы и сон красоты. 80. «Есть звуки-мотыльки…»
Есть звуки-мотыльки. Есть тихий дом. В нем окна души, — И лунный луч, как звук, в их глубине. Взлетают мотыльки и белый рой Плывет. Обвеяны им смуглые уста. Тебя целую я, о ночь, К твоим одеждам приникаю. Прости меня! Я снова — белая мечта. Я ласков, нежен, тих… Так легче тишины бывают звуки. О звуки-мотыльки! За черным лесом — Красные озера. В них умерла тоска. Измене я сказал: — Все зеркала — твой храм. — Она поверила. Ее пытают отраженья. Влюбленным золото я бросил. Страсть побежала вслед… В твой тихий дом хочу, о ночь! Возьми меня, целуя. 81. «Зачем на сонное крыльцо…»
Зачем на сонное крыльцо Выходишь ты одна? Луна зажжет твое лицо И станешь вновь бледна. Как травы росные влекут Горячие персты… Как жаждой пенистых минут Колышутся листы! 82. «Тот всё снесет, кто мудрого смиренья…»
Тот всё снесет, кто мудрого смиренья Приял ярмо… Я всё хочу забыть. Но есть, поверь! — такие есть мученья… О, если б зверем, диким зверем быть! И мстить за то, что только нам понятно: Тебе, чей голос был так дивно тих, Тебе, в гордыне и в паденьи необъятной, И мне, — предавшему святыню чувств моих. 83. «В пустыне снов твоих безликих…»
В пустыне снов твоих безликих Взойдет ее суровый лик. Сверкнут очей сверлящих блики И встанет вехой каждый миг. Всю быстротечность, мимолетность Скует ее подъятый перст. В обмане канет беззаботность Тоску врачующих невест. Но в час нещадный вновь засветит Забытой сказкой неба твердь, — И сны былые сердце встретит, Пытая жизнь, пытая смерть. 84. «Вот жизнь твоя! По этим коридорам…»
Вот жизнь твоя! По этим коридорам Пройди! Влюбленный в гул своих шагов, Достигнешь храма. Возликуют хоры, Твоих приветствуя рожденье снов. И там умрешь. Одни твои моленья, Твой тихий мир, твой голубь оживет. И в очи синие взойдет твое прощенье, И в очи черные твое прощение взойдет. Восстанут дни, улыбчивы и милы, Тебя терзавшие под гул твоих шагов, — Восстанут вновь, склонившись у могилы, В сияньи трепетном тобой рожденных снов. СТИХИ
ВАРШАВА, 1933
Дмитрию Владимировичу Философову
85. «За окном — за синей льдиной…»
За окном — за синей льдиной, За покоем снежной дали В робком свете книги синей Зори вечные звучали. Он пришел — о боль свершенья! В белом облаке метели. Я не верю в привиденья, Но шаги прошелестели. Встал в сторонке, точно нищий, Весь в снежинках — в звездной пыли. Тени строгие кладбища На лице его застыли. Я молчала. Скорбь иная Мне открылась в этом миге. Отступая, замирая, Я замкнулась в синей книге. 86. «Испепелить, испепелить…»
Испепелить, испепелить И эту маленькую ложь — И он не сможет больше жить… Испепелить!.. Испепелить!.. «Люби меня!». — Могу жалеть. «Люби меня». — Нет… умереть Мне было б легче, чем любить! Испепелить!.. испепелить!.. 87. «Над садом старинным я помню звезду…»
Над садом старинным я помню звезду, Печального детства светило, И девушку помню, и — в сонном пруду Ее голубую могилу… 88. «Цвела весна и гроздья золотые…»
Цвела весна и гроздья золотые… Леса звенели шепотом тугим, И вдоль полей в пространства ветровые Шел от земли творенья терпкий дым. О мудрости, о вечности, о Боге Твои слова вещали в тишине, И проросла в глуши земной тревоги Томленья боль о небывалом дне. 89. «Туда, туда — в безликий тлен…»
Туда, туда — в безликий тлен. Избыть столикой жизни плен, Избыть себя, свой дух, свой прах, Свою истому, боль и страх. И нежность разлюбить: твое Полузабытое лицо. 90. «Чей это гроб туманят свечи…»
Чей это гроб туманят свечи Слезами тусклого огня? Чьи это призрачные речи Встречают призрачно меня? И эта песнь… Взмахнув крылами, Умчался в небо душный свод. И веет древности веками Надгробной мудрости полет. Своя ли боль, иль боль чужая? Целую бледное чело. О гроб великий! даль ночная! Предельной тишины русло! 91. «Не трубы прогремят, не тру-…»
Не трубы прогремят, не тру- бы озарят тревогою тот день. На восковые скованные губы Возляжет траурная тень. Тот пепел, нацелованный же- стоко и ласкою и му- ками земли, Расскажет вам, что я избыл все сроки И все повинности свои. Камни… Тени… Стихи Варшава, 1934
КАМНИ… ТЕНИ…
СТИХИ
ВАРШАВА, 1934
92. «Я живу в тени камений…»
Я живу в тени камений. Над камнями всходит день. Над камнями всходит тень. И молчат в тени камений Камни… Тени… Камни… Тени… И в подспудной мгле томлений — Там, где каменно стучит, Там, где каменно молчит Сердце, тень среди камений, Среди теней монолит — И в подспудной мгле томлений Над камнями всходит день. Над камнями всходит тень. И молчат в тени камений Камни… Тени… Камни… Тени… 93. «У смерти моей голубые глаза…»
У смерти моей голубые глаза И странные нежные речи. У смерти моей золотая коса И детские робкие плечи. Темнеет. На травы ложится роса. Стихаю для трепетной встречи. И снова склоняюсь над сонной межой И гасну, опутан лучами; И долгий как вечность, как вечность пустой, Мой сон потонул за мирами. 94. «Глядит из темного киота…»
Глядит из темного киота Печаль опустошенных глаз. Как чужды ризы позолота И одинокой скорби час. Притворный день — моя лампада Во тьме простых и страшных мук. Душа молчит, душа не рада Благословенью мертвых рук. Темно. Забвеньем искушенный, Я вижу: гаснет тихий свет Беззлобно к небу вознесенных Пустых зениц. Иного — нет. 95. «А если боли слишком много…»
А если боли слишком много, Приснится сердцу сторона, Где боль цветет во имя Бога, Где смерть веселая дана. Приснится юности струя, Томленья первородный грозд, И сквозь сладчайший духа рост — Твой подвиг, жертвенность твоя. Земля… Земные небеса… Земля… Земные чудеса… Как в дни творенья, видит взор Огромной радуги костер. Гремя свергаются ручьи В глаза, в уста, в сосцы твои. Рука хватает. Ум горит. И птица вещая летит. О, руки настежь, настежь — в дым: Молиться, присягать земным… Всему земному, горсти всей Цветов, томлений и червей. Короткой радости жгутом Кружиться, окружать свой дом. И стол и ложе оплясать, И слушать птиц и духов рать. И помнить: каждому дана Заветной гибели страна.
