Помоги проекту - поделись книгой:
Через десять-двенадцать часов температура у больного стала повышаться. На другой день у него началась зловещая икота, которая отнюдь не производила такого веселого впечатления, как обычная человеческая икота. Пульс у него стал, как выражаются доктора, нитевидным. Начались ужасные боли. Из ран стали сочиться целые потоки жидкости. Казалось, что он теряет всю жизненную влагу организма, И через три дня этот несомненно спасенный Дэвидсоном человек был мертв…
Дэвидсон знал, что убил его. Эллен, рассказывая мне недавно об этом случае, выразился так:
— Мы в буквальном смысле слова вытащили этого человека из похоронной урны. А затем, только потому, что естественный ход событий показался нам слишком простым, мы убили его!
Разумеется, это было великолепным доказательством спасительной силы таннинового панцыря. Но угнетенное состояние Дэва значительно улучшилось в августе, когда к нему поступили двое больных, сожженных еще сильнее, чем тот, которого он убил своим вмешательством в дело природы. Черные, как сенегальцы, от таннина, покрывавшего их больше чем наполовину, они спокойно лежали в кроватях без одеял и простыней, а натянутый над ними легкий тент обогревался внутри электрическими лампами. По прошествии нескольких дней они окрепли и поправились после первого шока, а затем, при терпеливом ожидании, без лишних волнений о том, черные они или белые, красавцы или уроды, можно было постепенно наблюдать, как сама природа взяла на себя заботу об их танниновом наряде. День за днем, по мере того как больные становились крепче, их черное одеяние начинало лущиться по краям. Можно было каждый день обдирать его по кусочку, и — вы обратите только внимание! — что оказывается под ним, под этим слезающим панцырем? Новая, розовая, здоровая кожа! Это страшное черное одеяние не только убивает боль и обеззараживает яд, оно одновременно является защитой от инфекции, которая в прежнее время превращала обожженных в сплошное гнойное месиво с невыносимым зловонием смерти и разложения, которое выворачивало наизнанку самых крепких и бывалых хирургов.
Было приятно еще то, что, благодаря отсутствию инфекции, ожоги почти не оставляли после себя рубцов.
Из всех, умирающих в США от ожогов, — а умирает ежегодно по нескольку тысяч человек, — сорок пять случаев из каждой сотни падают на детей до 6 лет. Для тех, кто подвергается страшному риску на работе, чтобы обеспечить более легкую и приятную жизнь кучке удачливых, ловких или алчных людей, — для этой обездоленной массы Дэвидсон затеял свою беспощадную борьбу со смертью, Хотя многие еще умирали, но он спасал все больше и больше людей, применяя свой метод в самых отчаянных, самых безнадежных случаях. Человек, упавший в котел с расплавленным шлаком, получил черный покров и, благодаря ему, прожил
Но грудные младенцы и дети, — это, разумеется, совсем иное дело. Дэв вступил в переговоры с талантливым хирургом Гровером Пенберти, который лечил обожженных детей в мичиганской детской больнице, в Детройте. Не так-то просто было применить к ним танниновое лечение. Дети гораздо больше взрослых подвержены опасности смерти от шока и значительно чувствительнее к отравлению. Ожог — и даже не глубокий — одной седьмой части тела считается для ребенка уже смертельным.
Может ли вообще черный танниновый покров оказать спасительное действие на детей? А если бы даже и покрыть их этим болеутоляющим панцырем, то как можно удержать его на этих крошках? Средний возраст малышей, лечившихся от ожогов в детской больнице, был два-три года. Несомненно, что этот спасительный покров будет немедленно сорван беспокойными, корчившимися от боли малютками.
Дэв вместе с Пенберти просматривали одну за другой истории болезней, рассказывавшие о разных трагических происшествиях: о трехлетках, залезших в ванны с горячей водой или упавших в неприкрытые баки с кипятком; о крошках, стащивших с плиты кастрюли с супом или горшки с кофе; о мальчуганах, зажигавших спички в тот момент, когда заваленная работой мать на минутку отворачивалась. Дэв и Пенберти были прежде всего практическими людьми. Они ясно учитывали тот факт, что люди начинают думать о своей небрежности уже после того, как небрежность совершена. И они знали также, что представляют собой дома, из которых поступает
Их метод отличался замечательной простотой. Прежде всего ребенку давали ложку успокоительного лекарства. Потом, с помощью проколов, из пузырей выпускалась наполнявшая их жидкость. Затем больного укладывали в шатер, сделанный из детской люльки, покрытой сверху простыней и обогревавшейся внутри электрическими лампами. После этого сестра, вооружившись пульверизатором, начинала обрызгивать свежим танниновым раствором обожженные места, повторяя эту процедуру с перерывами несколько раз, пока пораженные части тела не принимали густой коричневый цвет. А в то же время всеми возможными путями, через рот, через клизму, с помощью подкожных вливаний, в организм ребенка вводили физиологический солевой раствор, чтобы восполнить опасную потерю жидкости, которая, наряду с нервным шоком, отравлением и инфекцией, является одной из причин смерти при ожогах. В этом заключалось все их лечение.
В январе 1934 года я стоял с доктором Гровером Пенберти у одной из таких маленьких палаток. Под полотняным навесом лежала трехлетняя девочка, — очень крепенькая, с очаровательным розовым личиком, — и спала. Она была голая и лежала на животе. Она спала тихо, видимо, не чувствуя никаких болей. Начиная от затылка и вниз по одной руке, по обоим плечам, по спине, по ягодицам и одной ноге тянулся черно-коричневый танниновый панцырь, совершенно точно отмечая границы полученного ею страшного ожога. Не менее половины поверхности тела было обварено.
— Есть ли какая-нибудь надежда на ее спасение? — спросил я Гровера.
— О, ее шансы блестящи! — ответил он. — Требуется только время. Когда черный покров сойдет, под ним могут оказаться места, сожженные настолько глубоко, что придется подумать о пересадке кожи. Но есть все основания предполагать, что девочка останется жива и будет так же здорова, как и раньше.
Я отвернулся. И не потому отвернулся, что вид ребенка был слишком ужасен, вовсе нет… Но эта картина спокойно спящей девочки взволновала меня до глубины души. Я подумал о том, что в додэвидсоновские времена она бы наверное проснулась и стала кричать при виде нас, думая, что это доктора пришли менять ей повязку. Я отвернулся еще потому, что было что-то невыразимо волнующее в том факте, что она лежала здесь с прекрасными шансами на жизнь, тогда как — до Дэвидсона — она бы несомненно была вынесена из своего дома в беленьком ящике… И я осознал уже позже с тяжелым чувством горечи, что были еще другие причины тому, что у меня подступил к горлу ком, когда я отвернулся от этой детской кроватки. Но эти причины тогда еще были для меня не вполне понятны и вызывали только какое-то смутное чувство негодования, омрачавшего мою радость при виде этого современного чуда.
Дело, видите ли, в том, что в тот момент, когда меня еще только начинала сверлить мысль, нужны ли вообще эти детские страдания, — я был счастлив сознанием, что спасение этого ребенка ни в коем случае не исключение. В этой самой больнице, где раньше умирало пятьдесят восемь ребят из ста от болевого шока и отравления ожогом,
Открытие Дэвидсона было настолько практически важным и в то же время простым, что он, еще при жизни, имел счастье видеть его широкое распространение по американским больницам, а через год после его опубликования — по больницам и лазаретам Англии и Шотландии. В больнице Генри Форда, помимо облегчения болей и устранения ужасов старомодного лечения, применение таннина дало снижение смертности среди обожженных с сорока до десяти случаев на сто. Часто бывает, что какое-нибудь спасительное средство действует только в руках самого изобретателя, но шотландский хирург В. Г. Вильсон установил, что танниновое лечение спасает шотландцев в тех же пропорциях, что и американцев.
И все же нет никакого сомнения, что много рабочих и несчетное число детей в нашей стране продолжают гибнуть, не получая дэвидсоновского лечения. А ведь для меня, в те дни моего невежества, казалась самой утешительной, самой важной стороной этого открытия его дешевизна и простота, его демократичность…
Конечно, каждый больной с более или менее серьезным ожогом должен как можно скорее получить помощь врача. Хотя это, увы, еще не значит, что все врачи знакомы с методом таннинового лечения. Но большинство населения имеет теперь, по меньшей мере, — пятьдесят шансов из ста на получение такого врача. Доктор нужен для того, чтобы сделать болеутоляющее впрыскивание морфия — что практически знают все врачи. И доктор нужен также для того, чтобы умелым применением тепла организовать борьбу с тяжелым нервным потрясением при ожогах и чтобы введением солевого раствора предотвратить последствия угрожающей потери жидкости… Остается только искренно пожелать, чтобы врачи все больше и больше знакомились с этим жизнеспасительным открытием.
Но что мне показалось особенно замечательным в дэвидсоновском лечении — в те дни, когда я начинал только смутно сознавать основную причину ненужных детских страданий, — это то, что с помощью болеутоляющего антитоксического[4] таннинового покрова можно теперь вполне безопасно и успешно лечить детей на дому. Я начинал понимать, что миллионы семейств — не богатых и не абсолютно бедных, а среднего достатка, — вынуждены видеть смерть своих детей дома, вместо возможного их спасения в больнице, только потому, что у них нехватает средств. До Дэвидсона эти дети могли получить спасение только в больнице. Но теперь, если еще под рукой окажется знающий доктор, их шансы на жизнь и быстрое выздоровление дома, может быть, еще больше, чем в больнице. Известно ведь, что больницы часто оказываются рассадниками инфекции. И любой практикующий врач может легко провести это лечение — во всяком случае, до момента необходимости в пересадке кожи, которая применяется только при очень глубоких ожогах.
Это — великое облегчение для населяющих наши окраины выходцев из среднего класса, которые слишком горды, чтобы обращаться к благотворительным учреждениям. Это важно также для фермеров, живущих далеко от города, так как везти обожженного ребенка по плохой дороге в больницу связано с большим риском.
Но этим еще не исчерпывается вся жизненная важность дэвидсоновского открытия. Хирурги фордовской больницы вместе с шотландским хирургом Вильсоном пришли к заключению, что танниновое лечение, в качестве меры первой помощи, может быть использовано на рудниках, в факториях и отдаленных фермах, где нет никакой возможности получить врача. Они предостерегают против старого способа смазывания ожогов льняным маслом или другими мазями. Если нет под рукой стерильных инструментов, то лучше вовсе не вскрывать пузырей.
Первым делом, нужно иметь чистые полотняные тряпки и, если возможно, стерильные бинты.
Далее, пять-шесть чайных ложек порошкообразного таннина развести в стакане воды; получается как раз такой раствор, какой нужен для болеутоляющего действия.
Затем покрыть обожженные места полотняными тряпками и все время напитывать их танниновым раствором, пока не прекратятся боли и сожженная кожа не примет густой коричневой окраски.
Эта мера, быстро примененная, облегчит явления болевого шока. Она в самом начале свяжет образующийся в сожженной коже яд. Она даст возможность больному дождаться врача, который, надо надеяться, будет достаточно грамотным, чтобы не снимать защитной коры, и возьмет на себя дальнейшее лечение. Каждый медицинский кабинет и каждая аптечка первой помощи должны иметь порошок таннина, потому что в каждом отдельном случае нужно готовить свежий раствор; заранее приготовленные растворы через несколько дней теряют свои вяжущие, спасительные свойства.
Тогда, в 1934 году, было еще одно волнующее обстоятельство, касающееся простой науки Дэва. Оно не выходило у меня из головы, и я даже стал плохо спать от этого…
В нашей стране имеются сотни тысяч семейств, которые слишком бедны, чтобы купить себе даже этот дешевый порошок. Они слишком горды, чтобы попросить его, — но если бы они даже попросили его у наших мелочных чиновников здравоохранения, то, конечно, не оказалось бы «нужных ассигнований» для покупки его и снабжения медицинских кабинетов… Наше правительство не в состоянии обеспечить даже лечения этих людей, а уж что говорить о профилактике! Впрочем, тогда я с этим мирился. Ведь очень немногие семейства настолько бедны, чтобы не иметь дома даже чаю. А хороший крепкий настой чаю, свежеприготовленный и охлажденный, содержит в себе достаточно таннину, чтобы применить его при ожогах с таким же успехом, как и растворы, приготовленные по всем правилам науки Дэвидсона.
А вот и подобающий конец для истории Эдуарда Дэвидсона: китайцы — хотя Дэв и не знал об этом, делая свое великое открытие! — с незапамятных времен применяют крепкий чай для облегчения болей при ожогах.
Но чудо Гровера Пенберти, спасшего по способу Дэвидсона жизнь маленькой трехлетней девочки, неотступно стоит перед моими глазами. Она была так жалка и беспомощна! И могут ли все эти умирающие от ожогов маленькие беспомощные мальчики и девочки отвечать за то, что у нас есть врачи, не знающие о таннине, что есть отцы, слишком бедные или гордые, чтобы отправлять их в больницу, что есть матери, никогда не слыхавшие о спасительных свойствах крепкого чая…
Эта обреченная на смерть, но оставшаяся в живых крошечная девочка, — воспоминание об ее черном, изуродованном, но крепком и живом тельце прочно сидит в моем мозгу. И это воспоминание говорит мне об одном: дети должны жить.
Глава вторая
ЗАБЫТЫЕ ДЕТИ
Немного странно, конечно, что только на сорок четвертом году жизни я вдруг заговорил о том, что дети должны жить. Меня могут спросить, почему после стольких лет блаженного неведения я вдруг увидел, что наши дети забыты. Да, это так. И случилось это потому, что, только начиная с 1930 года, я стал замечать, что население Голодной улицы, Детройта, Дейтона и Нью-Йорка делается все более исхудалым и оборванным. В то время как я старался этого не замечать, меня все больше и больше мучила мысль о своей собственной сытой жизни. Я был слеп к человеческому горю. И в первую очередь я ничего не знал о том, как много детей забыто и в какой мере это общественное невнимание к ним связано с их болезнями, страданиями и смертью.
Я был таким невеждой относительно многосложной общественной машины, что, рассказывая о великом целителе Дэвидсоне, ударился даже в лирику по поводу дешевизны этого замечательного средства и доступности его для самого бедного ребенка. Я еще не понял тогда, что все необходимое для хорошей жизни всех детей и всех взрослых имеется у нас в избытке. Я еще не спросил себя: если все блага жизни могут быть размножены до бесконечности, то какой смысл в их дороговизне? И я еще не знал тогда, что в нашей государственной бухгалтерии нет ни одной статьи, ни единого доллара для плачущего от боли ребенка.
Я еще свято верил в суровую истину о необходимости самоограничения… для других. Я саркастически высмеивал бредни глупых фантазеров с их предсказаниями о курице в каждом горшке. И в эти шумные годы, когда курица в каждом горшке казалась близкой реальностью, я отрицал идею организованной помощи забытым детям, называя ее филантропической трескотней, между тем как ни разу еще не беседовал ни с одной из патронажных сестер, надрывающихся от труда в зловонных трущобах больших городов. Но вот мало-помалу для меня стало ясно, — стало уже просто бить в глаза, что многие миллионы кухонных горшков были бы искренно рады, если бы в них лежало хотя бы по куску солонины. И во мне зашевелилось какое-то смутное чувство недовольства собой, — мне стало стыдно есть жареную индейку, которую я в любой момент мог заказать в ресторане. Но я все еще пытался закрывать глаза на процессию изможденных людей, шагавших мимо меня по нью-йоркским тротуарам, и на синяки под глазами у детей нашей Голодной улицы, название которой было таким подходящим для всех ее жителей, кроме меня.
Я пытался не признавать ужасных последствий этой очевидной нищеты.
— Посмотрите на наши цифры смертности, — доказывал я. — Не было еще таких низких цифр в истории!
Я прибегал даже к нашей почтенной, но лживой статистике, которая в ту пору задавалась целью доказать, что здоровье детей может только выиграть от бедности.
Чтобы быть откровенным до конца, могу сказать, что в период с 1931 по 1933 год я всецело стоял на точке зрения блестяще преуспевающего человека, которому удалось разбогатеть, несмотря на свою преданность науке. Не было ли это обнищание масс гигантским естественным экспериментом? Не окажется ли, что все эти миллионы выброшенных за борт и подтянувших животы родителей и детей — отстраненных от соблазнов обжорства! — будут жить дольше и делаться здоровее?
Теперь-то я знаю, что ничего более идиотского нельзя придумать. Но если бы вы знали, до чего приятно звучит такая софистика, когда уплетаешь крылышко жареной цесарки под стаканчик доброго бургундского, когда кругом тебя толкутся лакеи, а напротив сидит человек, который, несмотря на феноменальные успехи в коммерции, поражает тебя знанием социально-экономических наук.
Даже когда волк нищеты завывал уже полным голосом свою страшную песню, я в феврале 1933 года, проезжая в комфортабельных условиях из штата в штат по направлению к Флориде, сказал жене, что Америка
Несколько раз в 1932 и 1933 году мы проезжали через пенсильванские Эллигени, замедляя ход в городишках, якобы для «научного» обследования ребят, возвращавшихся из школы. Я восхищался их хорошей одеждой. Большинство из них, правда, не выглядело пышками, но их нельзя было назвать и маленькими скелетами. Но мы тогда не располагали временем, чтобы остановиться и поговорить с их матерями и отцами, потому что очень спешили с конференции восточных крикунов на еще более важную конференцию западных горлодеров. Естественно, что мы никак не могли остановиться и заглянуть в дома, где дети были слишком жалки и несчастны, чтобы продолжать учение.
Между тем приходили письма. Сотнями и тысячами сыпались письма однотипного содержания от больных бедняков. Они читали о медицинских открытиях, которые я прославлял. Но у них не было денег на железную дорогу или на автобус, чтобы добраться до больницы, применявшей это лечение. И ввиду того, что они не могли попасть в больницу, или стеснялись обратиться в благотворительное учреждение за помощью, или им было отказано в бесплатной отправке в больницу, находившуюся не в их районе, — они предлагали свои истерзанные болезнью тела для любого отчаянного эксперимента…
Эта лавина писем волновала мое сердце, поскольку доказывала, что я своей работой зажег пожар. Водопад страданий, изливавшихся на меня, стал настолько невыносимым, что я не мог больше читать этих писем! Я оставлял их нераспечатанными, пока Риа[5] не открывала и не показывала их мне.
Но вот в первые снежные дни ноября 1933 года мы вернулись на Голодную улицу после приятно проведенного сезона в Нью-Йорке, где со вкусом поработали и пошумели. Как-то утром я выглянул из окна кабинета и сквозь снежную вьюгу увидел кучку оборванных рабочих, столпившихся под открытым автомобильным навесом. Я надел свою толстую «гудсоновскую» яркокрасную куртку и поспешил к ним с демократическим приветом. Я поздравил их с окончанием безработицы. Из десяти человек девять были голландцами, и их работа оплачивалась грошами.
— Да, мы рады, что снова получили работу, — сказал один из них. — Славно, конечно, поработать, если бы только руки так чертовски не мерзли от лопаты.
Их привезли сюда на открытой платформе, на какой не возят даже свиней или цыплят. Сбившись в кучу, лежа друг на друге, с красными носами, они проехали девять миль в снежную вьюгу при 14-градусном морозе, чтобы воспользоваться неожиданным заработком, который дал им Великий белый отец в Вашингтоне — президент Гувер, друг всех обиженных и забытых людей…
Это утро осталось для меня навсегда памятным. Оно было моим поворотным пунктом. Наконец-то я прозрел и вырвался из рая дураков, в котором пребывал вместе со своими всячески преуспевающими друзьями, умеющими так остроумно согласовывать науку с чужими страданиями. Они старались убедить меня, что только наука может спасти мир, что нам требуется только глубокая исследовательская работа для развития промышленности и широкого использования рабочей силы и увеличения продукции. А в это время правительство зверски уничтожало свиней, превращая их в удобрение для хлопковых посевов. Тут-то мои глаза открылись, и я понял, что миллионы детей могли бы есть гораздо больше свинины и что они были бы счастливы носить сорочки, сшитые их матерями из тех, которые я выбрасываю. А о них-то, об этих детях, мои друзья ничуть не тревожились.
На кой чорт, с позволения сказать, мне устраивать себе роскошную жизнь и наживать капиталы, рассказывая о всяких спасительных открытиях, если я знаю теперь, что тысячи людей умирают только потому, что не имеют средств за них заплатить?
Только теперь, хотя еще довольно гуманно, я стал разбираться в том, что такое изобилие. Мистер Кеттеринг, небезызвестный директор исследовательской лаборатории «Дженерэл Моторс», сказал однажды, что наша американская территория с ее минералами, растениями и прочими видами материальных богатств может вполне, даже с избытком обеспечить каждого ребенка и каждого взрослого и тканями, и свининой, и чистым теплым жильем. Вот тут-то и появилась загадка, которая стала преследовать меня днем и ночью…
Зачем же тогда эта смерть среди расцвета жизнеспасительной науки? Зачем эта страшная нужда среди так называемого перепроизводства?
Тогда, в начале 1934 года, я совершенно не мог спокойно говорить на эту тему и вступал в спор с каждым встречным. Я носился с одной замечательной сказочкой, автором которой был некий шотландский инженер К. Г. Дуглас. Это был оригинальный пророк, известный только в маленьком кружке интеллигентов, ясновидящий, о котором знали понаслышке только некоторые из моих научных, коммерческих, финансовых и промышленных друзей…
Этот боец с нуждою, чье имя годами вычеркивалось из английских газет, предложил мне однажды вообразить себе компанию людей, пересекающих пустыню. У некоторых большие фляжки с водой, а у большинства их нет. Дорога трудная, но они упорно идут вперед. Рты у наших путников пересохли, губы почернели и потрескались, смертельно хочется пить. Естественно, что среди этой компании должен возникнуть вопрос о распределении воды…
Люди с большими флягами должны вносить свою долю воды в общий фонд. «Вот это, — сказал мой пророк, — есть история человечества прежних времен, когда подлинная нужда была хроническим явлением, когда не наступил еще век могущества. А теперь, — продолжал он, — представьте себе, что та же компания движется не в пустыне, а на лодках в тихий июльский день по озеру Мичиган с его голубой и прозрачной водой. Стоит палящий зной. Все томятся жаждой. Но разве есть какая-нибудь нужда в распределении воды? Пей, сколько угодно. Вот это, — сказал он, — есть человечество нашего времени, когда возможности всяческого изобилия беспредельны. Но, — заключил он с горечью, — такова уж человеческая натура богатых людей — не отдавать ни капли своей воды даже из озера Мичиган…»
Каждый соглашался с тем, что это очень милая и поучительная притча и что она весьма метко характеризует современное человечество. Каждый признавал, что все это очень прискорбно, чтобы не сказать ужасно. Но как мне было обернуть эту сказочку так, чтобы все жаждущие мужчины, женщины и дети могли нагнуться через борт лодки? Как мог я использовать эту притчу неведомого пророка для распределения свинины, мануфактуры, жилищ и жизнеспасительной науки среди голодных, холодных, больных, заброшенных людей, которые по-настоящему без них умирали? Как мог я что-нибудь сделать, если самому пророку не удавалось пролезть в английские газеты, а в американских газетах о нем писали не иначе, как с презрительной насмешкой. Я метался, злился, брызгал слюной. Я краснел от стыда. Ну, конечно, я был недостаточно «экономистом», чтобы выработать реальный, эффективный план действий!
Но вот, мало-помалу я стал приходить к убеждению, что кое-что все-таки могу сделать. Мне надо заглянуть поглубже в нужду той части человечества, которую самый толстомордый бурбон и даже чиновник социального обеспечения
И это стало отныне моей навязчивой идеей. Я понял, что если бы я стал продолжать свои жестокие рассказы о новых спасительных открытиях, это похоже было бы на то, как если бы я сидел в одной из лодок на озере Мичиган, декламируя вдохновенные поэмы о свежих, прохладных струях голубого озера черногубым товарищам, которым какая-то страшная сила мешала наклониться через борт лодки, чтобы наполнить свои фляжки.
Так начался первый год моей настоящей жизни после сорока четырех лет эгоистического существования. Началась мучительная и тяжелая борьба, которая длится уже полтора года и теперь еще в полном разгаре, — борьба между честной самокритикой и привязанностью к спокойной, сытой жизни.
Я должен был собрать точные данные. Я должен был опуститься на самое дно нужды. И в то же время я был окружен выдающимися китами науки, которые с цифрами в руках старались доказать мне, что я поднимаю много шуму из-за пустяков.
На собрании в Вашингтоне, куда осенью 1933 года съехались научные и общественные деятели всей Америки с мыслями о том, что наша бедность чуть ли не благоприятно отражается на здоровье детей, эти тревоги были рассеяны знаменитым авторитетом по вопросам здравоохранения, доктором Эвеном Эмерсоном.
«Нет никаких явных оснований утверждать, что здоровье детей в той или иной мере ухудшилось», заявил этот прославленный деятель здравоохранения.
Я заколебался. Что я мог знать по сравнению с Эвеном Эмерсоном? А тут и директор института школьной гигиены в Миннеаполисе выступил с заявлением, что ребята в его городе совершенно не страдают от того, что — с величайшим апломбом — он называл «экономическим сдвигом» в их домашней жизни.
Но какими точными данными о забытых детях я-то сам располагал? Куда, в самом деле, я мог деться от того факта, что, несмотря на резкое сокращение бюджета здравоохранения и широкое увольнение патронажных сестер по всей стране, цифры смертности в 1933 году были самыми низкими в истории?
А может быть, эти ученые джентльмены и правы? Ведь я, в конце концов, не был статистиком народного здравоохранения, однако известно, что даже настоящие статистики часто бывают одурачены своими же цифрами; если же они действительно правы, то почему бы им не довести своего вывода до его логического завершения? Вместо того чтобы ухлопывать на оздоровление детей по доллару в год на голову, не лучше ли закрыть побольше лабораторий, уволить побольше чиновников и патронажных сестер, срезать в бюджете здравоохранения еще по пятидесяти центов с головы, затолкать детей еще глубже в пучину нужды и с радостью констатировать, что здоровье их стало лучше, а цифры смертности упали еще ниже?
Я раздумывал. Я почесывал затылок. Вся эта статистика пахла весьма подозрительно. Откуда эти авторитеты черпали свои знания? Заходили ли они в тысячи домов, где волк нужды срывает с петель двери? Или это было только легкое поверхностное обследование? Или это был просто трескучий и бессмысленный набор слов, с которым немало видных деятелей во всех областях жизни разгуливают по стране, не внося ничего ценного ни в какую науку? С тех пор как я снял свои розовые очки, много несчастных, заброшенных детей прошло перед моими глазами. И не нужно было никаких научных формул, чтобы доказать их плохое питание. Как отразится этот широко распространенный пауперизм, в котором, повидимому, мы увязли всерьез и надолго, — как отразится он на этих миллионах забытых детей завтра?!
На этой вашингтонской конференции доктор Эвен Эмерсон не только отрицал, что наши дети стали больше болеть и умирать, — он сказал, что вообще не верит в то, что в Соединенных Штатах широко распространены случаи недоедания. Но факты, представленные на конференции, доказывали обратное. Обследователи из Мэнхеттена, в Нью-Йорк Сити, сообщили, что число истощенных детей подскочило от шестнадцати процентов в 1929 году до двадцати девяти в 1932 году. Из Западной Виргинии, которой никакая депрессия ничего не может добавить к ее хронической нищете, сообщили, что число слабых детей — недовесков — значительно увеличилось с 1931 года. Может быть, и нельзя было еще с уверенностью говорить о какой-нибудь определенной болезни, развившейся от этого повального голодания, но какой процент смертности от туберкулеза угрожал этим детям в ближайшие годы?
Из благочестивого Канзаса с его чудовищными формами христианства, предписывающего делиться даже теми крохами, которые уделяет нам наш экономический строй, пришли печальные вести о тысячах голодных заморышей. И даже в штате Юта, прославленной стране изобилия, работники здравоохранения установили, что в отдаленных провинциях, где покупательная способность населения сведена почти к нулю, ребята подвержены частым заболеваниям из-за плохого, однообразного питания. Никто не мог отрицать того факта, что тысячи семейств недоедали из-за недостатка средств.
Но самые странные вести пришли из Пенсильвании. Пенсильванский департамент здравоохранения, начиная с 1929 года, ежегодно проводил осмотр от шестисот тысяч до миллиона детей. В некоторых провинциях упадок питания среди детей не увеличился; кое-где наблюдалось даже некоторое улучшение, но в остальных число истощенных голодом детей увеличилось почти вдвое. Это был крепкий урок. Он должен был показать, в какие печальные ошибки впадают иные доктора, когда они делают широкие обобщения, исходя из того, что творится на их собственном заднем дворе. Доклад из Пенсильвании, в конечном счете, был страшным документом.
Он рассказывал о забытых, заброшенных районах, где почти половина всех детей носила на себе следы длительного голодания в этой стране изобилия. В самых голодных угольных районах дети безработных почти не видят в глаза ни пшеницы, ни кукурузы, ни молока. А в то же время в среднезападной области, где уголь из-за своей дороговизны недоступен беднякам, молоком поливают асфальтированные дороги, а пшеница и кукуруза, которых не имеют горняки, сжигаются в котельных и идут на отопление школ.
Несмотря на все эти печальные новости, вашингтонская конференция по оздоровлению детей занималась пустяками. Все, за исключением доктора Эмерсона и еще нескольких человек, соглашались на том, что недоедание среди детей — установленный и широко распространенный факт. И вот этот достославный конгресс растворился в спорах и распрях, которые так свойственны всем научным примадоннам. Доктора искренно возмущались советами и предложениями правительственных чиновников, которые не были медиками. Правительственные бюрократы приходили в ужас от наивности и экономической безграмотности докторов. И таким образом конгресс превратился в арену личных споров между врачами и чиновниками, которые забыли о детях. Предметом спора были уже не голодающие
Поднялись протесты против самого названия — «Конференция по оздоровлению детей». Ведь не было еще окончательно, абсолютно и бесповоротно доказано, что миллионы американских детей от «чего-то» нужно оздоровлять. Так зачем же закатывать истерики?
И вот появилась передовица в медицинском журнале, собравшем среди врачей большую анкету о состоянии народного здоровья. Смысл статьи сводился к тому, что-де на основании точных научных данных «нельзя оправдывать истерику по поводу упадка питания нации в результате депрессии».
Это были выводы доктора Пальмера из Департамента здравоохранения США, который осматривал и взвешивал детей начальных школ в Эгерстауне (Мэрилэнд). В 1933 году средний вес школьников почти не отличался от того количества фунтов, которые те же возрастные группы давали в годы «курицы в каждом горшке», с 1921 до 1927 года.
Так о чем же тревожиться?
Но давайте поближе рассмотрим факты, установленные доктором Пальмером. С помощью точнейших измерений и взвешиваний он установил следующее: дети эгерстаунских бедняков, безработных, влачивших жалкое существование за счет благотворительности, — эти дети весили в среднем на 2½–9 фунтов меньше, чем дети отцов, обеспеченных работой. Но достаточный ли это повод для истерики? Совсем нет. В этих цифрах есть и своя хорошая сторона.
Весьма возможно, что эти эгерстаунские заморыши, дети безработных, если проследить их дальнейшую жизнь, окажутся такими же, как молодые белые крысы и рыбы в недавних научных опытах по долговечности. Если надлежащим образом балансировать диэту этих младенцев-крыс и детей-рыб, если их хронически недокармливать в течение многих лет, если растить их немного хилыми и голодными, если искусственно задерживать их рост и держать на положении миллионов маленьких американских оборвышей, вечно хнычущих о хлебе, если приучать их к недоеданию, начиная с самого раннего возраста, то мы столкнемся с поразительным фактом…
Окажется, что эти недоразвитые, чахлые карлики живут почти вдвое дольше, чем их братья и сестры, маленькие крысенята и рыбки, которые — наподобие богатых детей — едят, сколько хотят и сколько влезет.
Зачем же так волноваться и огорчаться лишениями детей? Стоит только провести в плановом порядке (как это стало теперь модным в Америке) перманентную бедность или, по милому выражению правительственных лиц, «контролируемое изобилие», и может оказаться, что эта масса хронически голодающих детей увеличит средний возраст бедняков до ста двадцати лет.
Я рассказываю об этих псевдонаучных глупостях только для того, чтобы показать, сквозь какой научный туман мне пришлось пробираться в 1933 и 1934 годы — в годы моего пробуждения. Я беседовал с сотнями научных деятелей, врачей, работников здравоохранения, на обязанности коих лежит помнить о детях, охранять их от смерти, способствовать их хорошему росту, и ни один из них даже словом не обмолвился о самой серьезной болезни нашего общества — бедности, которая является главной причиной существования забытых детей. Но даже тогда, в те годы, я все еще старался этого не видеть. Я продолжал говорить о том, что вся беда заключается не в этой болезни, а в недостатке смиренного духа св. Франциска Ассизского и Иисуса Христа. Мне казалось, что нехватает, главным образом, доброй воли.
В ту пору моими самыми заклятыми врагами были самодовольные научные аристократы, старавшиеся с цифрами в руках доказать, что я не должен впадать в истерику. Моим врагом была моя собственная глупость. Если бы я был умнее, я понял бы, что система, контролирующая наше изобилие, ничуть не беспокоится по поводу учения Иисуса и его ассизского ученика. В конце концов, эти «святые» люди жили задолго до открытия, что бесконечные запасы пищи, одежды и жилищ, — все, что нужно для жизни, может стать нашим при помощи пара и электричества и благодаря тому, что мы покорили чудесную солнечную энергию, которая должна теперь стать доступной для всех, должна снять с человечества проклятие Адама.
Царствующая у нас система ущемления бедняков отлично сознает, что добрая воля, которую проповедывали Иисус и св. Франциск, нисколько ей не повредит. Ведь эти святые люди, в конце концов, учили покорности и смирению. Я ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь контролер изобилия отрицал Иисуса или св. Франциска. Наоборот, они почти все без исключения разгуливают в субботу по утрам в стареньких пиджаках, заплатанных брюках и даже в ермолках — из уважения к памяти этих проповедников бедности.
Уж чего-чего, а организованной доброй воли и так называемой религии в Америке хоть отбавляй!
2 марта 1933 года в Гаррисбурге (Пенсильвания) состоялось собрание граждан, совершенно не похожее на сногсшибательную конференцию по оздоровлению детей, происходившую перед этим в Вашингтоне. Гаррисбургское совещание отличалось явным недостатком личной заинтересованности его участников. Простая, волнующая тема была единственным воодушевляющим моментом этого собрания. Жизнь и здоровье пенсильванских детей, — вот в чем заключалась глазная забота конференции.
Это знаменательное собрание, созванное губернатором Пинчотом, сулило большие надежды для сотен тысяч больных и истощенных голодом детей Пенсильвании. И не только потому, что оно было проникнуто искренним желанием что-нибудь сделать, но также благодаря серьезному научному подходу к обсуждаемому вопросу. Председателем был человек, поседевший на служении детям. Давным-давно уже доктор Сэмуэль Мак-Клинток Хэмилл отказался от частной практики среди обеспеченных детей. Он был одним из выдающихся детских врачей Америки. В продолжение многих лет он ломал голову над тем, как увязать врачебную профессию с изучением болезней и восстановлением здоровья той детской массы, которая при существующей экономической системе не представляет никакой ценности для индустрии, и за жизнь и здоровье которой банкиры не дают никакой ссуды.
Это собрание было началом осуществления мечты нашего милейшего доктора Хэмилла.
Конференция проходила с большим подъемом. Ни одной минуты не было потрачено на пустые споры о том, как установить с научной достоверностью, существует ли нужда или нет. Ни один скверный факт не был смазан на заседании этого пенсильванского комитета по спасению детского здоровья. И аристократическая трескотня на тему о том, должны ли мы впадать в истерику, была бы немедленно прекращена и получила действительно трескучий отпор. Таков был дух этого собрания. Оно было полно решимости добиться для непривилегированных пенсильванских детей того же внимания, какое давно уже уделяется здоровью свиней и рогатого скота. Вопросы, выдвинутые Хэмиллом, были поставлены честно и по существу дела; они говорили о наличии опасности так ясно, как если бы здесь собрались жители пограничных городов обсудить вопрос о спасении своего имущества от надвигающегося лесного пожара.
Только здесь в Гаррисбурге было признано единогласно, что положение пенсильванских детей хуже, чем положение ребят в местностях, угрожаемых пожаром. Конференция ясно представила себе будущих американских граждан — рахитичных, чахоточных, малорослых, гнилых и дегенеративных. Только такими они могут быть,
Как бы то ни было, все поняли, что в их большом общественном хозяйстве имеются: умирающие с голоду дети среди неиссякаемых запасов продовольствия; больные под самой дверью врачей, сидящих без пациентов; незащищенные от инфекции при беспредельном развитии профилактических знаний; физически дефективные у порогов больниц, которые могли бы исправить эти дефекты, но стоят почему-то пустыми.
Что же тут нужно сделать?
«Прежде всего, — сказал Хэмилл, — нам нужно в организованном порядке выявить все эти сотни тысяч несчастных, забытых детей».
Его план выходил из рамок общепринятых врачебных традиций. Хэмилл знал, что наши доктора — может быть, после фермеров — самые закоренелые из всех индивидуалистов. Они выше всего ценят личные взаимоотношения с семьями своих пациентов. Они будут с пеной у рта, с риском самим остаться голодными, защищать право каждой семьи выбирать себе доктора по вкусу. И можно ли отрицать, что в этом есть своего рода житейская мудрость? Но в данном случае детские страдания были таким острым, распространенным и крупным явлением, что Хэмиллу удалось перестроить психологию врачей. Он убедил их в том, что отныне вся врачебная корпорация в целом должна принять на себя ответственность за эту массу несчастных, заброшенных малышей.
Эту работу должны взять на себя доктора. Но как им организоваться?
И такой дух подлинной человечности царил в этом собрании, что не было даже намека на обычные среди медиков страхи перед коммунальной медициной. Не успел еще Хэмилл кончить, как вскочил доктор Гэтри. Он сказал, что Медицинское общество штата Пенсильвания от всей души приветствует предложенный Хэмиллом план добровольного объединения врачей для выявления сотен тысяч обездоленных детей. Доктор Вальтер Дональдсон в восторженных выражениях отметил тот факт, что впервые в истории Пенсильвании представляется случай научить пенсильванских отцов и матерей показывать врачам детей до заболевания — систематически, периодически. Таким образом эти счастливые дети — а отныне все дети должны быть счастливыми! — сделаются еще крепче, если они здоровы, и здоровыми, если они стоят на пороге болезни…
Но вот вопрос — кто же будет платить докторам за это массовое медицинское обслуживание? Быть на казенном содержании они не согласны. Но у этих докторов ведь тоже есть жены и дети, которых нужно одевать и кормить. Смешно даже думать, чтобы кто-нибудь из сотен тысяч отцов или матерей забытых ребят был в состоянии платить врачам. Но кто же будет платить? Никто не может платить. Так вот — если выразиться на ирландский манер — можно сказать, что самым поразительным из всего, что случилось на этом почтенном собрании, было именно то, чего не случилось. Ни одному из этих мягкосердечных людей не пришло в голову спросить, почему же нехватает на это денег в нашей богатейшей Пенсильвании? Или поинтересоваться тем, куда эти деньги ушли, если они когда-нибудь были? А если их теперь нет, то почему бы им вновь не появиться при тех громадных запасах продовольствия, одежды, жилищ и лекарств, которые производит Пенсильвания?
Почему никто из этих умных, самоотверженных людей не коснулся коренного, существеннейшего вопроса: как могло случиться, что Пенсильвания, как и вся Америка, не в состоянии покупать то, что она производит?
Поделиться книгой: