Помоги проекту - поделись книгой:
О, как много надежд эти существа возлагают друг на друга! Но все эти надежды напрасны, нереализуемы, невоплотимы. Даже если бы все они одновременно оглянулись назад и увидели, сколько других существ они разочаровали и сделали несчастными… Разве это могло бы кого-нибудь из них утешить?
Как-то вечером парень по имени Бессерглик попытался потрогать за грудь девушку, с которой сидел на скамейке в парке, а та мягко, но решительно оттолкнула его руку и подумала, что, если уж он так ее хочет, самое время вызвать его на серьезный разговор. Опустив глаза и засмеявшись мелодичным смехом, она спросила его, о чем он думает. То есть не вообще, а конкретно: о себе, о ней, о них обоих. И не в социально-общественном плане, конечно (государство ее в тот вечер не интересовало), а в личном. Что он думает об их совместной жизни, о будущем, причем не о ближайшем будущем, а об отдаленном, в коем они будут официально зарегистрированы и вместе, так сказать, рука об руку, до гробовой, как говорится, доски… В общем, именно это она хотела бы от него услышать, и как можно скорее. Что он обо всем этом думает? Нет, он должен понять ее правильно. Она не собирается заставлять его прямо сейчас подписывать какие-то бумаги и устраивать свадьбу, но, с другой стороны, он должен знать (в голосе ее послышались нотки сдержанного гнева), что, если он ищет себе легкую добычу и стремится к быстрым победам, если ему нужно всего лишь поспешное удовлетворение животной страсти, — не на ту напал. Она, конечно, может позволить мужчине одержать над ней победу, если он этого очень и очень захочет, но осада будет долгой, без боя она не сдастся, и купить победу ему придется дорогой ценой, то есть страданиями, тяжелым трудом и денежными затратами. Она способна удовлетворить, как говорится, и старого и усталого, но трогать себя за грудь просто так никому не позволит. Каждое прикосновение должно базироваться на определенной, так сказать, концепции. Что представляет собой его концепция? Что лежит в ее основе? Свадьба? Или может быть, разврат? Пусть он даже и не надеется, что сможет получить ученую степень за свою концепцию в одно мгновение, набросившись, как зверь, на ее грудь. Нет, господин хороший, сначала вам придется защищать диссертацию. Именно так — защищать! А я буду вам оппонировать, жестоко и придирчиво вас критиковать. Потому что вы, господин Бессерглик, всего лишь мелкий выскочка, никому не известная безымянная мышь. Ваше имя можно найти в лучшем случае в телефонном справочнике. Впрочем, у вас, наверное, и телефона-то дома нет.
Бессерглик был так потрясен, что весь вспотел. «Я, конечно, парень серьезный, — думал он, — отрицать не буду. Но и серьезным парням нужна время от времени легкая разрядка. А меня вместо этого заставляют защищать какие-то диссертации и давать обязательства. В чем же тогда состоит развлечение? Где пыл страстей? Где та легкость, о которой пишут в популярных еженедельниках? Весь мир веселится, а Бессерглик, значит, должен потеть?!»
Девушка высказалась и, довольная собой, развалилась на скамейке. Она была похожа на верующего, который только что плотно пообедал, рыгнул и теперь собирается вознести молитву Господу. Когда ее подбородок прижался к горлу, на шее образовалась кожная складка, и на этой складке Бессерглик увидел маленькую бородавку с торчавшим из нее волоском. До сих пор он не замечал эту волосатую бородавку, так как у него еще не было случая посмотреть на девушку снизу вверх. Но теперь, когда он увидел ее, его буквально передернуло от отвращения. Как будто он пришел в гости к американскому дипломату, зашел в туалет и обнаружил, что стенки унитаза измазаны коричневой дрянью. Его отношение к девушке моментально переменилось. «Зачем мне все эти сложности, — подумал Бессерглик, — и стоит ли так уж деликатничать с этим унитазом? Не с чего ей быть такой разборчивой. Не так уж много на нее охотников. Можно вполне отнестись к ней пренебрежительно. Ей это даже понравится. Смирится с тем, что ее хватают за грудь, без всяких там лекций и защит диссертаций». Подумав так, он снова потянулся к ее груди. Однако девушка не любила мужчин, которые ведут себя, как свиньи. Она оттолкнула его потную ладонь, встала, расправила сзади платье, помявшееся от сидения на скамейке, и пошла прочь. Бессерглик всегда считал большой наглостью со стороны женщин оглаживать зад в присутствии мужчин и тем самым их провоцировать. Он резко вскочил со скамейки, прицелился и со всей силой пнул девушку ногой в ее большую и жирную задницу. Девушка схватилась за свое увесистое сокровище обеими руками и, не в силах поверить, что с ней произошло такое, обернулась к Бессерглику с выражением безграничного удивления на лице. Она посмотрела на него так, будто никогда его раньше не видела, и взвизгнула:
— Что это значит?!
По правде говоря, Бессерглик и сам испугался того, что совершил. Опасаясь болезненного наказания, он отскочил назад и потупился.
— Что это значит?! — повторила девушка и злобно прищурилась, словно собиралась просверлить его черепные кости своим взглядом. Однако, увидев, что он раскаивается в содеянном, она подумала, что не стоит опускаться с высот своего величия до его отвратных деяний. Пусть наказанием для него будет ее высокомерное презрение. Жалкий придурок. Она опять прижала подбородок к горлу так, что стала видна волосатая бородавка, повернулась к Бессерглику спиной и возмущенно пошла прочь.
«Криц-приц», — скрипнули трусы девушки, и ее удаляющиеся от Бессерглика ягодицы неприлично задвигались. Бессерглик сорвался с места, в два прыжка догнал девушку и снова пнул ее ногой в большую толстую задницу. Ягодицы девушки заколыхались, и она резко обернулась. Лицо ее исказилось от гнева. Она рванулась к Бессерглику и замахнулась. Но девушка была неуклюжая, рыхлая, как поднявшееся тесто, а Бессерглик, наоборот, очень проворный. Особенно в минуты страха. Он успел отскочить, отбежал на некоторое расстояние и остановился. Девушка сделала несколько шагов в его направлении — и тоже остановилась. Вид у нее был нелепый. Куда подевалось высокомерное презрение! Ее некрасивое лицо исказилось от гнева, и голосом, таким же некрасивым, как лицо, она закричала:
— Скотина! Что ты делаешь? Скотина! Что ты делаешь?
«Смотрите-ка, — подумал Бессерглик, — она не понимает, что я делаю! Она, видите ли, уже не такая умная, как раньше. Вся ее Вселенная зашаталась. Включая концепцию и волосатую бородавку под подбородком. Предложи я ей, скажем, пообедать в китайском ресторане в Йом Кипур, это она бы сразу поняла, даже пришла бы от этого в восторг. Подумала бы, что он человек интересный и даже оригинальный. Как можно есть змеиное мясо в Йом Кипур[1] — это она понимает. А вот как можно вечером обычного буднего дня получить пинок в свой большой жирный зад, этого она не понимает. Для нее это, видите ли, непостижимо».
Получившая пинок девушка, которой так и не удалось ударить Бессерглика и чьи претензии к нему, в сущности, исчерпались после того, как она несколько раз крикнула: «Скотина! Что ты делаешь?» — постояла так какое-то время, с усилием приподняла брови, чтобы придать своему лицу выражение высокомерного превосходства и удивления, развернулась на каблуках и, не сказав ни слова, пошла прочь. По сути, другого выхода у нее попросту не было. Не могла же она стоять в парке всю ночь. Она ведь не дерево и не урна для мусора. С другой стороны, не могла она до бесконечности и пятиться задом, продолжая смотреть на Бессерглика. Тем самым она только подтвердила бы, что поступок этого придурка имеет для нее какое-то значение. Нет, она должна вести себя естественно. Иными словами, идти. Именно так она и поступила. Но Бессерглик вдруг ужасно разозлился на это чудовище, у которого в голове — концепция, а внизу — задница и которое к тому же еще и жрет змей в день священного поста. Когда девушка повернулась к нему спиной, он подскочил к ней и в третий раз с религиозным остервенением заехал ногой в ее большой и жирный зад. И снова ее телеса заколыхались. Она остановилась, обернулась и посмотрела на Бессерглика. Однако на этот раз уже молча. Выражение ее лица теперь было мягче, брови уже не были вздернуты, как раньше, покровительственно-презрительный взгляд исчез, и даже мерзкая бородавка под подбородком стала казаться симпатичной и трогательной. Перед ним стояла обычная девушка (в сущности, совсем девочка), которая только что получила пинок под зад. Эта девушка смотрела на него так, словно это не он, а сама Судьба дала ей пинка. И вот она смотрит на пнувшую ее в зад Судьбу, и в глазах у нее вечный вопрос — «За что?». Еще мгновение — и она горько заплачет.
Глядя в искаженное лицо девушки, готовой вот-вот зарыдать, Бессерглик осознал вдруг весь стыд и позор своего поступка, похолодел и покрылся мурашками. Он и сам уже готов был сейчас заплакать. «Сволочь ты мерзкая, — подумал он о себе с презрением, страдая от ужасных мук совести, — лучше бы ты совсем на свет не родился!» Однако терзал его не только стыд. Еще больше мучило его сознание того, что обратного пути уже нет и его поступок ничем не искупить.
Как известно, факты — вещь простая, но упрямая. Что сделано — то сделано, что сказано — то сказано. Если был пинок, значит, был пинок. Событие, ставшее фактом, изменить уже невозможно. На первый взгляд может показаться, что несерьезный, почти идиотский факт не имеет такой силы, как факт серьезный. Но это далеко не так. Законы реальности наотмашь хлещут тебя по лицу. Написал ты, к примеру, книгу по философии — это факт. Ночью громко захрапел — тоже факт. Оба эти факта существуют. Оба они в равной степени неопровержимы. Оба абсолютно необратимы и представляют собой два величественных фактических монумента в пантеоне действительности. О, насмешливая и жестокая реальность! Как больно, как ужасно столкнуться с трагическими фактами жизни. Но насколько больнее и ужаснее факты маленькие, гнусные, позорные, малозначительные, мимолетные, возникшие по глупости, почти по ошибке. Нам кажется, что их могло бы и не быть, что мы могли бы их избежать, а если и не избежать, то, по крайней мере, аннулировать. Но нет. Они существуют. Они реальны. Они как жирные пятна, которых уже ничем не вывести. Это напоминает ситуацию с человеком, который во время трапезы замечает, что к тыльной стороне его ладони прилипла крошка. Он начинает трясти рукой, но крошка не стряхивается. Незаметным движением, как бы невзначай, он пытается смахнуть крошку с руки, но крошка не смахивается. Он делает все новые и новые попытки, но крошка никак не отлипает, словно приросла к руке. Тогда он пытается сковырнуть крошку ногтем, но та ни с места. Он снова и снова ковыряет ее ногтем, затем слюнявит палец и начинает энергично ее тереть. Он трет ее так несколько минут, трет и трет, но даже после того, как кожа на руке краснеет, крошка все равно не отваливается. Он подносит руку к глазам, внимательно смотрит на крошку, и тут оказывается, что никакая это вовсе не крошка, а маленькая, почти незаметная родинка. Нечто крохотное, идиотское, но вечное. Таков, господа, и факт. Вот, например, сущая глупость: пинок под зад. Факт с виду совершенно ничтожный и даже презренный. Однако он не только остался в истории навсегда, но еще и удвоился, а потом и утроился, превратившись за короткое время в три пинка. И вот теперь эти пинки, как три горбатых ведьмы, будут преследовать Бессерглика до самого последнего вздоха.
От таких мыслей ему стало себя ужасно жалко, словно он несчастный сирота, которому приходится жить в злобном и враждебном мире. Когда девушка в третий раз развернулась и пошла прочь, Бессерглик опять последовал за ней. На сердце у него было тяжело, но его душу вдруг переполнило возмущение. Как маленький ребенок, который знает, что обратного пути уже нет, что он должен исчерпать свой позор до конца, и потому никак не может остановиться, снова и снова совершая один и тот же постыдный проступок (пока ему наконец не влепят затрещину, от чего он начинает горько плакать и наконец успокаивается), Бессерглик тоже хорошо понимал, что остановиться он уже не способен. Он вновь догнал девушку, подпрыгнул и в четвертый раз пнул ее большой и жирный зад ногой, однако на этот раз впервые нацелил острый нос своего ботинка в дурацкую щель, разделяющую ягодицы. Это была очень смешная и оригинальная идея. Девушка взлетела в воздух, потом приземлилась, но на этот раз уже не обернулась. Она была уверена, что парень сошел с ума. Бессерглик засмеялся. Девушка ускорила шаги, а затем почти побежала, точнее, даже покатилась, однако он не отставал и, заливаясь радостным смехом, продолжал снова и снова пинать ногой ее большой и жирный зад.
О, какую замечательную игру, какую великолепную забаву подарил мужчине Бог, дав возможность пинать женщину в задницу! Как легко взлетает в воздух нога! Прямо как нога спортсмена или танцора. Какое приятное чувство испытывает нога, соприкасаясь с мякотью женского зада! Жаль, конечно, что пинок под зад не может заменить утомительную и непреодолимую потребность распрямить болтающийся спереди мягкий орган и воткнуть его в отверстие, расположенное в передней части женщины. Но с другой стороны, как мощен носок ботинка! Он всегда торчит, всегда в боевой готовности, всегда начищен до блеска. Хоп! И он втыкается в женщину сзади. Не надо даже раздеваться. Кроме того, это очень смешно, тогда как при обычном совокуплении с женщиной нет ни комизма, ни юмора, ни веселья. Все ужасно мрачно, с усилием, напряженно. Искаженные лица, потные тела, крики, причмокивания, стоны. Сосед за стенкой может подумать, что целых пять старух в комнате разом отдают концы. Тазовые кости мужчины ударяются о тазовые кости женщины, тазовые кости женщины ударяются о кровать, кровать жалобно пищит и бьется об пол. Пол, который является потолком квартиры, расположенной этажом ниже, дрожит. С потолка сыплется штукатурка. Штукатурка падает прямо в рот старику, больному астмой. От этого у него начинается ужасный кашель, удушье, и к утру он умирает.
А потом, когда все заканчивается, нужно, покачиваясь от слабости и головокружения, тащиться в ванную. В ванной нужно мыться, затем мочить полотенце, возвращаться в комнату, стирать мокрым полотенцем пятна с простыни, относить полотенце в ванную, снова возвращаться в комнату, надевать пижаму (которая тоже, кстати, во время происходивших тут безумств запачкалась), затем надо ложиться в кровать, тушить свет, закутываться в одеяло и, вдобавок ко всему, целовать женщину, которая до сих пор так и лежит с раздвинутыми ногами, тупо глядя в потолок, и спрашивает, нет ли чего поесть. Ну что, скажите, в этом смешного? В сравнении с этим пинок абсолютно чист и гигиеничен. Ступню облегает носок. Носок защищен ботинком. Нет никакой влаги, никакой слизи. Когда ты даешь пинок под зад, то не пачкаешься. Все сухо, чисто и… смешно!
В конце концов девушка поняла, что бежать бесполезно и замедлила шаг. Она шла, сгорбившись, горько плача от обиды, а позади нее продолжал скакать и с силой пинать ее в зад блеющий, как козел, мужчина. Так что верхняя, сотрясавшаяся от слез половина тела девушки вполне гармонично сочеталась с нижней половиной тела Бессерглика, которая при каждом новом пинке тоже тряслась и качалась взад и вперед, хотя и в совершенно другом ритме.
Когда девушка вышла из парка, Бессерглик отстал от нее и остался стоять у входа. Во-первых, он боялся прохожих, но еще больше — проезжавших мимо полицейских машин. Он стоял, прислонившись к дереву, смотрел на удалявшуюся от него во тьме плачущую девушку и понимал, что с ее уходом подходит к концу великолепное комическое представление. Однако одновременно с этим Бессерглик чувствовал, что чего-то ему не хватает, что приключение еще не исчерпало себя до конца, осталось незавершенным, что у пьесы, так сказать, нет финала.
Он вернулся в парк и на одной из дорожек нашел свежую кучку собачьего дерьма. Поворошив ее носком ботинка, он допрыгал на одной ноге до выхода из парка и стал ждать. Мимо него шли немногочисленные прохожие. В основном это были обнимающиеся парочки. Он продолжал ждать. Через четверть часа появилась одинокая маленькая старушка. Бессерглик стремительно подскочил к ней и пнул ее в зад. Старушка остановилась, взглянула на Бессерглика, закричала благим матом и чуть ли не бегом бросилась наутек, не подозревая, что уносит на себе кусок вонючей грязи. Дома ее ожидает сюрприз. Она зайдет в квартиру, почувствует неприятный запах и начнет искать его источник по всем углам. Она снимет трусы, внимательно их осмотрит, изучит подметки своих туфель, а затем, отчаявшись, измученная преследующей ее повсюду вонью, плюхнется в кресло, и дерьмо размажется по его обивке. В бессильном гневе старушка заплачет и погрузится в размышления о таинственной неизбывной вони, еще не зная, что впереди ее ждет тяжелая и позорная стирка.
Бессерглик захихикал. Вот и все. В сфере «фигурного пинания» он сделал максимум возможного. Сначала провел блестящую серию пинков в зад девушки, затем измазал дерьмом платье старушки. Казалось бы, чего еще можно требовать от простого смертного? Однако Бессерглик все равно чувствовал какую-то неудовлетворенность. Да и ботинок к тому же весь в дерьме. Как его, спрашивается, теперь отчищать? С одной стороны, конечно, смешно… Но с другой стороны, ботинок жалко. Может, стоило все-таки изложить девушке свою концепцию?..
Из цикла «Три рассказа от первого лица»
Утром вышла из дома. Полная тьма. Споткнулась о камень и упала. Ударилась носом. Кто-то засмеялся. Пошла в поликлинику. У входа споткнулась о ступеньку. Упала и снова ударилась носом. Два человека засмеялись. Нос перевязали. Вышла из поликлиники. На выходе упала с лестницы и снова ударилась носом. Двое, смеявшиеся прежде, опять засмеялись. Вернулась в поликлинику, чтобы перевязать нос. Споткнулась о ступеньку и упала. Поранила локоть. Двое, смеявшиеся два раза, засмеялись в третий раз. Второй раз перевязали нос и первый раз — локоть. Вышла из поликлиники, стараясь не упасть с лестницы.
Вернулась домой и решила прилечь. По пути к кровати наткнулась на стул и упала. Поранила кисть руки. Пошла в поликлинику на перевязку. При входе споткнулась о ступеньку и упала. Снова ударилась носом и локтем. Двое, смеявшихся три раза, засмеялись в четвертый раз. Третий раз перевязали нос, второй раз — локоть и первый раз — кисть руки. Вышла из поликлиники, стараясь не упасть с лестницы.
Вернулась домой. Пошла отдохнуть, стараясь не наткнуться на стул. Встала с кровати, чтобы вскипятить воду для кофе, и наткнулась на стул. Упала. Поранила коленку, кисть руки, локоть и нос. Похромала в поликлинику. Старалась не споткнуться о ступеньки при входе. Не споткнулась. Очень обрадовалась и ударилась о стену. Двое, смеявшихся уже четыре раза, засмеялись в пятый раз. Четвертый раз перевязали нос, третий раз — локоть, второй раз — кисть руки и первый раз — коленку. Вышла из поликлиники. Старалась не упасть с лестницы.
Вернулась домой. Пошла отдохнуть. Старалась не наткнуться на стул. Встала с кровати, чтобы открыть холодильник, но по ошибке открыла окно. Выпала из окна прямо в кузов проезжавшего грузовика. Грузовик ехал пять дней без остановки в полной темноте. На шестой день он остановился. Я хотела слезть, но наткнулась на борт кузова и упала на землю. Два человека засмеялись. Один пробормотал что-то по-французски. Я поняла, что приехала в Париж. Ура, Париж! Начинается новая жизнь!
Ищель и Романецка
Однажды в четверг мрачноватый, потертый жизнью холостяк по имени Ищель познакомился по телефону с девицей, которую звали Романецка. Голос в трубке показался ему приятным. Он был не писклявый, а грудной, с хрипотцой и даже в некотором роде возбуждающий. Она не стала ему отказывать, не попыталась найти предлог, чтобы увильнуть от свидания, а, наоборот, проявила чуткость, доброту, милосердие и согласилась встретиться с ним на исходе субботы[2].
— В честь кого вас назвали Романецкой? — спросил Ищель у голоса в трубке.
— Мои родители сотворили меня в романтической атмосфере, — ответил голос.
При этих словах в штанах у Ищеля подпрыгнуло нечто крохотное. Интеллигентные, просвещенные родители, пропитанная эротикой атмосфера, возбуждающий голос — о чем еще может мечтать мужчина! В сущности, все, что ему остается теперь сделать, — это пойти и вздрючить ее как следует. А если придется познакомиться с ее мамашей, женщиной, надо полагать, шаловливой, либеральной, лет сорока… Что ж, если надо, вздрючим и мамашу!
И вот наступила суббота. Дело было летом, в конце августа. Палящее солнце раскалило наш город добела и закатилось. Вечер стоял душный и влажный. Воздух был насыщен густыми испарениями, как в прачечной, и люди на улицах выглядели помятыми, как выжатое после стирки белье.
Выходишь из дома свежий, надушенный… и тотчас же автобусы обдают тебя черным дымом выхлопных труб. От асфальта, дрожа, поднимается горячий воздух, из дверей ресторанов валят клубы пара, а изо рта после недавно съеденного субботнего обеда пахнет какой-то кислятиной. Не успеваешь пройти несколько шагов, и вот уже пот льет со лба градом и ты воняешь, как протухшая рыба. А у тебя, как назло, свидание с девушкой. Ты старательно почистил перышки, надушился, намазался всякими притираниями и не можешь позволить себе, чтобы от тебя воняло. Поэтому, выйдя из дому, Ищель пошел медленно-медленно, чуть ли не на цыпочках, и ставил ноги на землю очень осторожно, едва касаясь асфальта, дабы свести до минимума трение с внешним миром, сэкономить энергию и отрегулировать потоотделение. А поскольку волнение тоже увеличивает выделение пота, Ищель старался не думать ни о девушке, с которой ему предстояло встретиться через четверть часа, ни о девушках вообще, а пытался сосредоточиться на чем-нибудь нейтральном, например думать о президенте швейцарского Красного Креста.
Так он и шел по улице Арлозорова, в западном направлении, навстречу своему ослепительному будущему, ожидавшему его на углу улицы Дизенгоф. Вернее, не шел, а плыл. Или, можно даже сказать, крался, как вор в подвале. И душа его была нейтральна, как горная Швейцария. Но, несмотря на то что шел он медленно, все равно был на месте почти на десять минут раньше.
Еще не дойдя до угла, он увидел какую-то женщину, стоявшую возле витрины и смотревшую в его сторону.
— Это вы? — спросила она почти беззвучно, с неуверенной улыбкой на губах, и в одну секунду, как по мановению волшебной палочки, ароматы духов и кремов, которыми умастился Ищель, испарились, его прошиб горячий пот и в воздухе разлилась терпкая вонь.
Боже, какое разочарование! Настоящая катастрофа! Сорокалетняя мамаша, говорите вы? Да самой Романецке не меньше сорока! А как выглядит? Вы только посмотрите, как она выглядит! Какая-то поношенная, несвежая, ничего возбуждающего, волнующего… Черные жирные волосы, спадающие на пухлое рябое лицо. Короткое прямоугольное тело. Маленькие злобные глазки, готовые проглотить все, что попадется под руку… Выше мы сравнили город с прачечной, а горожан — с выстиранным бельем. Романецка же походила на измятую мокрую кухонную тряпку. Все, что ему хотелось сделать с ней, — это взять ее под мышки и повесить сушиться на заднем дворе.
Со стороны их встреча выглядела так. Романецка, неуверенно улыбаясь, делает полшага навстречу Ищелю, и на губах у нее немой вопрос — «Это вы?». А Ищель, потрясенный и разочарованный, застывает на месте. От внимания Романецки не ускользает, что Ищеля передернуло от отвращения. Ее лицо искривляет нервная судорога, а ее вопросительная улыбка сменяется пристыженной, как будто она хочет сказать: «Ну вот, опять разочаровала мужчину, снова причинила ему расстройство». Ищель подходит ближе, замечает у нее два седых волоса и погрубевшим от неприязни голосом спрашивает:
— Романецка?
— Ищель? — отвечает ему приятный хрипловатый голос.
«Ну что ж, — думает Ищель, — по крайней мере, хоть голос у нее нормальный». Впрочем, от старания Романецки казаться веселой ее голос немножко скрипел.
Они стояли друг против друга, как два дома. Романецка почувствовала, как Ищель со стуком захлопнул перед ней дверь своей души, а через какое-то время стало слышно, как и на его окнах опустились глухие жалюзи. Тогда она тоже зашла в свой дом, заперла дверь на замок и опустила жалюзи. Когда же спустя еще одно мгновение в окнах души Ищеля погасли все огни, ей тоже стало незачем жечь свет и она выключила его. Воцарилась тьма. Две погасших души с задраенными входами и выходами стояли друг против друга и молчали.
На сем романтическая глава данной истории и заканчивается. Впрочем, была она столь короткой, что, в сущности, не успела даже и начаться. По сути, это был всего лишь, так сказать, зародыш встречи, обещание на будущее. В четверг во время разговора по телефону струна натянулась, а на исходе субботы на улице Дизенгоф — лопнула. Но ведь ясно же, что таким образом их встреча завершиться не может. Нельзя прийти на свидание, увидеть девушку, сказать: «Извини, но ты, к сожалению, уродина, да и вообще меня ждут дома» — и уйти. Встречу нужно закончить так, как положено в цивилизованном обществе. И тут начинается вторая глава нашей истории. Прозаическая.
«Черт побери! — подумала Романецка. — Если уж я вышла-таки сегодня из дома, если уж мужчина пригласил меня в первый и, скорее всего, в последний раз провести с ним вечер, то надо, по крайней мере, завершить это свидание в хорошем ресторане. Враг, разумеется, попытается отделаться дешево, но я обязана нанести ему решающий удар, чтобы он понес тяжелые потери. Да, пусть я некрасива. Называйте меня как хотите. Однако того, что мне причитается, я не уступлю никому».
Когда они по инерции сделали шаг навстречу друг другу, улыбка Романецки искривилась, на лице ее появилось ироническое выражение (а ирония, как известно, — дочь отчаяния), и, обращаясь то ли к себе, то ли к Ищелю, она спросила:
— Ну что, так и будем стоять, на витрины глазеть?
— Зачем же, — ответил Ищель с тяжелым сердцем и окаменевшим от злости лицом. — Можно пойти посидеть где-нибудь.
А сам при этом подумал: «Ну вот. Эта сука уже пытается заставить меня раскошелиться». И хотя прекрасно знал, что «посидеть» означает «поесть», он так и не смог заставить себя выговорить слово «поесть», как будто надеялся на какое-то чудо. Как будто если он скажет «посидеть», то ему удастся отделаться сидением на какой-нибудь скамейке или, скажем, на каменном заборчике возле одного из домов. Понятно, что такое чудо маловероятно. В самом деле, кто в наши дни сидит на скамейках? Разве что старики какие-нибудь или нищие. А на каменных заборчиках? Кошки да малыши трехлетние, которых папаши поддерживают, чтобы не свалились. Но мужчине, пригласившему женщину на свидание, какой бы уродиной она ни была, даже и в голову не придет сидеть с ней на заборчике.
Однако не успел Ищель выговорить «Можно посидеть где-нибудь», как Романецка моментально отреагировала.
— Где? — спросила она сухо и деловито.
Внутри у Ищеля все так и вскипело. «Вот стерва. Даже времени не дает подумать. Сразу скажи ей где. А ваше имя, — захотелось ему вдруг спросить, — оно часом не происходит от названия страны Румынии?» Но вместо этого неожиданно для себя он выпалил:
— В кафе.
И сам испугался того, что сказал. Вот. Он уже пообещал повести ее в кафе. Теперь придется на нее потратиться. А кто во всем виноват? Он сам, кто же еще? Он сам во всем и виноват. Впрочем, ладно. По крайней мере, дал ей ясно понять, чтобы на ресторан даже и не рассчитывала.
— А вы уже ужинали? — словно невзначай спросила Романецка, и в сердце Ищеля как будто вонзилась вязальная спица.
— Конечно, — моментально ответил он. И добавил: — Я ужинаю рано.
— А я поздно, — сказала Романецка.
— В котором часу? — поинтересовался Ищель.
— А сколько сейчас? — спросила Романецка.
— Без четверти восемь.
— Я ем в восемь, — сказала Романецка и после небольшой паузы уточнила: — Я вообще ем, главным образом, вечером.
«Н-да, — сказал себе Ищель, — с ней все ясно. И, смотрите-ка, даже не краснеет. Прямо-таки уверена, что через четверть часа ее накормят плотным ужином. И не какой-нибудь там чашечкой кофе с пирожным, нет! Сначала закажи ей чего-нибудь мясного, салат какой-нибудь, суп, потом на десерт — кофе, кусок торта… а может, даже и два куска…»
На душе у Ищеля стало совсем муторно. К горлу подкатил комок, и от злобы он чуть не заплакал. У него было такое ощущение, будто весь город смеется над его несчастьем. Славную ловушечку она ему подстроила, ничего не скажешь. В мозгу, визжа сиренами, проносились лихорадочные мысли о спасении. Как будто его голова заполнилась каретами «скорой помощи» и пожарными машинами.
И тут его осенило. Ну, конечно же, как он сразу об этом не подумал! Вот оно, решение проблемы!
Он положил руку ей на спину, посмотрел на нее увлажненными глазами и, стараясь придать своему голосу максимальную мягкость, шепнул:
— А может, лучше пойдем к вам?
Романецка посмотрела на него как-то искоса, опустила глаза, моргнула раз, другой — и выскользнула из-под его руки, всем своим благопристойным видом как бы говоря: «Нет уж, мой дорогой. Не на ту напал. Меня в первый же вечер в постель не затащишь. Может, я и некрасивая, да. Но у меня тоже есть свои принципы. Да и ты, прямо скажем, не настолько привлекателен, чтобы сразу же рухнули стены моей крепости, затрубили победные трубы и чтобы я, бездыханная, упала в твои объятия».
«О, Господи, — чуть не застонал Ищель, — теперь она еще и унизила меня как мужчину». Подумать только! Он отвергнут уродиной, которую ему даже и трогать-то не хочется, и, вдобавок ко всему, она еще и ужин собирается из него выудить. Да что она о себе воображает! Можно подумать, ее кто-нибудь где-нибудь ждет. Да когда ее вообще кто-нибудь обнимал в последний раз? Небось папаша ее, да и то когда ей было четыре годика…
Ах, Романецка и Ищель! Ну почему бы вам сразу не разрубить этот гордиев узел? Почему бы не сказать друг другу «Прощай» и не расстаться? Ведь так было бы лучше для вас обоих. Разошлись бы по своим углам, вернулись бы к своим болячкам и страданиям. И все. Тишина, покой. Зачем вы продолжаете мучить друг друга в этой душной городской прачечной? Да разве только вы? Весь мир, похоже, состоит из Ищелей и Романецок! Все они словно приклеены другу к другу и отравляют друг другу жизнь. Даже на кладбище лежат вперемежку: Ищель — Романецка, Ищель — Романецка. И вечная скука отпечаталась на их лицах. В одной могиле покоится Романецка, и на губах ее застыл вопрос: «Ну что, так и будем стоять, на витрины глазеть?» А в соседней могиле лежит Ищель, и на его губах застыл ответ: «Зачем же, можно пойти посидеть где-нибудь».
Неожиданно Ищель дернулся и сказал:
— А знаете что, давненько я не едал фалафеля[3]. Давайте сходим на рынок Бецалель и поедим фалафель.
— Фалафель?! — вскрикнула Романецка, пораженная до глубины души.
Почему фалафель?! Даже домработницам предлагают что-нибудь получше. Яичницу, например, салат или, там, скажем, сыр, кофе, печенье. А она все-таки рангом повыше. Не домработница какая-нибудь. Она женщина, за которой ухаживают! За что же ей фалафель?! Во-первых, фалафель стоит очень дешево, просто гроши. Все равно как поездка в автобусе. Во-вторых, в лавках, где продают фалафель, есть только прохладительные напитки. Ни чая тебе, ни кофе. Не говоря уже о коньяке. Все только холодное и шипучее. Да к тому же и едят там стоя. Это что же такое получается? Она в нарядном платье будет стоять с питой в руке. Из питы будет капать тхина[4]. Рука у нее испачкается. А чтобы не запачкать еще и платье, ей придется наклониться вперед. При этом в другой руке у нее бутылка с газированным напитком, и она сосет его через пластмассовую трубочку. У нее отрыжка, ноги болят, время от времени она протискивается через толпу к столику с приправами и соусами, чтобы взять солонку, перец из грязной плошки или подлить себе тхины… И это называется жизнь? Субботний вечер? Свидание мужчины с женщиной? Существование? Экзистенция? Тьфу!!!
Однако Ищель уцепился за идею фалафеля мертвой хваткой. Фалафель, фалафель и только фалафель! Он давно не кушал фалафеля. Надоели ему все эти рестораны, мясные блюда, услужливые лица официантов. Душа его жаждет чего-нибудь этакого, исконного, народного. Простых людей, простой пищи, простых сермяжных человеческих радостей. Короче: фалафеля на рынке Бецалель. И он стал рассказывать Романецке, как в школьные годы на исходе субботы ходил с товарищами есть фалафель, а потом они отправлялись в кино… И все продолжал и продолжал делиться этими банальными воспоминаниями с одной-единственной целью: сломить ее сопротивление и заразить своим воодушевлением относительно фалафеля.
А ноги их тем временем делали свое дело. Они уже почти дошли до площади Дизенгоф, откуда всего два шага до рынка Бецалель.
Романецка поняла, что фалафеля избежать не удастся, остановилась и сказала:
— А как мы туда доберемся?
— Да мы уже почти пришли, — ответил Ищель, как бы удивляясь ее вопросу. — Сейчас мы находимся на площади. Площадь граничит с улицей Пинскера. Улица Пинскера — с улицей Бограшова. Бограшова — с Черняховского. А Черняховского — с рынком Бецалель.
— Но ведь сегодня ужасно жарко! — воскликнула Романецка.
— В самом деле, — сказал Ищель, — в автобус лучше не садиться. Там настоящий ад.
— Но можно же поехать на такси! — сделала Романецка последнюю попытку.
— Да уж, — ответил Ищель, — поймать такси на исходе субботы… Кто хочет, пусть попробует. К тому моменту, как он его поймает, мы уже будем предаваться воспоминаниям о том, как ели фалафель на рынке Бецалель.
«Заладил, как попугай, — кипела Романецка, — „фалафель на рынке Бецалель, фалафель на рынке Бецалель“… Можно подумать, сделал какое-то великое научное открытие, и никто не сможет теперь заткнуть ему рот».
Ищель украдкой взглянул на Романецку и деланно улыбнулся. Однако бегающие по сторонам глазки свидетельствовали о том, что мозг его в этот момент совершал скрупулезные и мелочные подсчеты.
Настроение у них окончательно испортилось. Какой позор, какой стыд! Каждому так хотелось выглядеть в глазах другого благородным, проявить, так сказать, самые возвышенные качества своей души. А вместо этого что-то глупое, бессмысленное, низкое пересиливало, не отпускало, командовало ими обоими.
О, как велика ты, мелочность человека! Ну разве же это не парадокс?
От площади Дизенгоф до пересечения улиц Пинскера и Бограшова нужно было подниматься в гору. Ноги Романецки ныли от усталости. Дойдя до угла Пинскера и Бограшова, она остановилась и увидела один из самых роскошных в нашем городе ресторанов.
Из-за угла появилась парочка — парень и девушка. Они явно направлялись в ресторан. Такие молодые, красивые, веселые, бодрые… А главное — они шли в ресторан! В настоящий ресторан, где сидят за столиком, покрытым белоснежной скатертью! А на белоснежной скатерти — красные салфетки! А если вам мало скатерти и салфеток, то появится еще и роскошный официант, который в промежутке между переменами блюд принесет вам плошку с лимонной водой, чтобы вы окунули в нее руки, а также скатанные, подогретые полотенца, чтобы вы смогли ими вытереться. А какая в ресторане еда! Какие напитки! Какая атмосфера! Здесь, господа, вам подадут не какие-нибудь там фалафельные какашки, а настоящие лягушачьи лапки!
Романецка смотрела на счастливую парочку со страшной завистью. Огонь зависти жег ее так сильно, что она изо всех сил стала выискивать у них какой-нибудь изъян. Она внимательно рассмотрела девушку, изучила ее буквально с головы до ног и попыталась обнаружить у нее хотя бы толстые щиколотки. Однако щиколотки девушки, были, как назло, тонкие и точеные, а на ногах у нее плюс ко всему были роскошные туфли на высоких каблуках.
И все-таки кое-что Романецке обнаружить удалось, отчего ее сердце радостно заколотилось. Вслед за счастливой улыбающейся парочкой ковылял мальчик лет десяти с явными признаками умственной отсталости на лице. «Ну вот, — облегченно вздохнула Романецка, — зато у них ребенок — идиот!»
И действительно, у всех этих красивых и богатых есть все, чего только душа ни пожелает, но и они не застрахованы от жестоких ударов судьбы. Разве поможет им все их богатство, если в прекрасную картину их жизни природа захочет швырнуть комок грязи? Под сияющим покровом часто скрываются горе и трагедии.
Когда молодая пара подошла к ресторану, мальчик тронул парня за локоть и протянул руку. Парень повернулся к нему, что-то крикнул и занес руку, словно собираясь его ударить. Мальчик-идиот отбежал, прихрамывая, что-то промычал и заковылял прочь. А счастливая парочка зашла в ресторан. Какое разочарование! Оказывается, у них нет сына-идиота. Счастливая пара так и осталась без изъяна. И хотя не исключено, что дома у них все-таки есть ребенок-имбецил, несчастная Романецка понимала, что шансов на это мало. Она отвернулась и поплелась с Ищелем дальше, навстречу своей Судьбе, имя которой — Фалафель.
Не будем утомлять читателей описанием их пути. Ничего особо интересного за это время не случилось. Разочарованная Романецка шла и неслышно напевала себе под нос: «Ищель-фищель, Ищель-фищель…», но никакой радости ей это, увы, не доставляло. Они прошли Бограшов, поднялись вверх, потом спустились до Черняховского, там повернули направо и по извилистой улочке дошли наконец до рынка Бецалель.
На рынке было четыре фалафельных. В каждый толпился народ, шипело и пузырилось масло, торговцы фалафелем и клиенты громко орали, и все это было очень похоже на сражение, в котором вражеские силы атаковали качающиеся прилавки, а находившиеся в меньшинстве продавцы оборонялись, отгородившись чанами с кипящим маслом. И вот теперь к многочисленной неприятельской армии присоединились две утомленных боевых лошади с печальными мордами — Ищель и Романецка.
Ищель и Романецка стоят посреди этого поля битвы и держат в руках питы, заполненные обжигающими шариками фалафеля, безвкусным салатом и жидкой тхиной. Откусывают, жуют, глотают, снова откусывают, снова жуют и снова глотают. Оба стоят, словно коровы над кормушкой, слегка наклонившись вперед, чтобы капающая с пит тхина не запачкала одежду, и посматривают на все новые и новые прибывающие со всех концов города свежие силы, которые тоже вступают в сражение. Ни тот, ни другая фалафеля не любят и глотают его безо всякого удовольствия. Но при этом Ищель старается делать вид, что ест с жадностью и что он будто бы страшно рад возможности заново пережить полузабытые ощущения детства, а Романецка, в свою очередь, изливает на фалафель всю свою горечь и злость. Так что постороннему наблюдателю вполне может показаться, будто перед ним стоят два чревоугодника, получающие огромное наслаждение от этого дешевого йеменского кушанья, превратившегося (прости нас за это, Господи!) в наш национальный символ.
Не прекращая есть, Романецка подошла к прилавку, чтобы взять еще перца, но тут нижняя часть ее питы прорвалась, и через образовавшуюся дырку стала струйкой вытекать тхина. Прямо ей на платье! Романецка вернулась назад злая и, держа в руке перец величиной с огурец, потребовала купить ей газированной воды, дабы загасить огонь изжоги, пылающий в ее пищеводе. Не выпуская своей питы из рук, Ищель стал протискиваться сквозь толпу к прилавку, но в это время и ему на брюки пролились две желтовато-белых слезинки тхины. Когда же он возвращался с бутылкой воды к Романецке, из дырки в пите вывалились и повисли у него на брюках несколько кусочков помидора. Но и этого мало. Пока он сражался с толпой, чтобы спасти свою жизнь и купленную бутылку, газировка тоже пролилась, и на его рубашке расползлось розовое пятно.
Романецка доела свой фалафель и стала посасывать газированную воду с сиропом. В результате в желудке у нее образовалось большое количество газов. Она отвернулась от Ищеля, будто бы для того, чтобы посмотреть на зашторенные витрины магазинов по ту сторону улицы, и потихоньку выпустила изо рта бушевавший внутри газированный ветер. Если хотите, можно рассматривать это как тихий плач по ее жалкой жизни. Но как раз в этот момент мимо прошел мальчик-идиот, которого она видела у входа в роскошный ресторан на углу улицы Бограшов, и она с отвращением снова повернулась к Ищелю. И вот тут, как назло, у нее вырвалась еще одна короткая отрыжка, только на этот раз уже не тихая, а громкая и раскатистая. От омерзения у Ищеля дернулся лицевой мускул возле носа, а его челюсти на мгновение остановились и перестали жевать.
Поделиться книгой: