Помоги проекту - поделись книгой:
Первая строительная кампания относится к концу XI – началу XII в. Главным ориентиром для такой датировки служит надпись на капители хора: FACERE ME AIMERICUS ROGAVIT (
Вторая кампания, по мнению Ю. ле Ру, была предпринята в начале – середине XII в.[107] Каких-либо данных, позволяющих уточнить датировку, не имеется; период определен, во-первых, по соотнесению с датировкой восточной части храма (которая, вне всяких сомнений, возведена раньше), а во-вторых, по общим стилистическим характеристикам здания: применению базиликального плана, полуциркульной арки, некоторым характеристикам скульптуры капителей и порталов. Обращают на себя внимание и типично местные элементы конструкции и декора: фасад-экран с рядами глухих аркад (западный вход,
Современное название города, к которому относится церковь, – Ольнэ де Сентонж (Aulnay de Saintonge) – является довольно поздним. В Средние века оно звучало иначе: Онэ (Aunay), от латинского Aunedonacum[108]. Населенный пункт с таким наименованием существовал уже в галло-римскую эпоху. В документах X–XII вв. этим именем стал называться замок (castrum Onaii, castrum Auniacum)[109] и окружавшее его поселение. Церковь была расположена недалеко от замка, но все же не вплотную к нему (около 300 м на запад). В 100 м к югу от нее стояла большая восьмиугольная в плане башня галло-римской постройки. В средневековых документах и замок, и башня играли роль ориентиров в определении церкви: после ее собственного названия – «церковь Святого Петра» (ecclesia sancti Petri) – обычно добавлялось «вблизи замка Ольнэ» (juxta castrum Onaii) или «у башни» (de Turre). Башня была частью укреплений располагавшегося здесь когда-то галльского военного лагеря; она просуществовала до XVIII в. В результате недавно проведенных раскопок был открыт фундамент башни, руины которой окончательно исчезли в XIX в. Как ее использовали в XII в. и была ли она какимто образом связана с церковью, неизвестно. Со всех сторон церковь окружает кладбище. Вероятно, оно существовало задолго до возведения нынешнего здания – на его территории было найдено несколько погребальных стел галло-римского периода.
Сохранилось всего несколько документов, в которых упоминается церковь Сен-Пьер в Ольнэ. Сведений о ее основании у нас нет, во всех случаях имеется в виду уже действующая церковь. О ее существовании можно говорить по меньшей мере начиная с первой половины XI в., но не исключено, как и в случае с мельской церковью, что на самом деле ее история уходит в прошлое гораздо глубже. Согласно монастырским грамотам XI в., изначально церковь находилась в частном владении местных шателенов, вассалов графа, причем права на нее были, похоже, разделены между несколькими собственниками – в двух известных нам случаях дарственные составлены от разных лиц и в пользу разных монастырей.
Впервые речь о ней заходит в дарственной грамоте 1038 г. из картулярия аббатства Сен-Жан д’Анжели. Виконт Константин передает монастырю два участка земли в викариате Ольнэ, один из которых прилежит к церкви «у Башни»[110].
Следующий документ – дарственная братьев Рамнульфа и Мэнго Рабиолей монастырю Сен-Киприан в Пуатье, которая датируется примерно 1045 г. Среди прочих даров в ней перечисляется часть прав на «погребение и свечи» (то есть погребальные сборы и пожертвования свечей) в церкви Сен-Пьер в Ольнэ[111]. Этот дар подтверждается затем Гуго Рабиолем, сыном Мэнго, в хартии, составленной около 1095 г.
Последнее дарение имело, похоже, больший вес: далее церковь упоминается как собственность монастыря Сен-Киприан. Об этом свидетельствуют два документа: хартия епископа Пуатье Петра II[112], где перечисляются владения этого аббатства, принадлежавшие ему около 1100 г., и булла папы Каликста II от 30 августа 1119 г., где также подтверждаются монастырские владения, в числе которых названа церковь Сен-Пьер в Ольнэ[113].
Однако этим перемещение прав не закончилось: еще одна папская грамота, от 5 мая 1122 г., адресованная епископу Пуатье Гийому, подтверждает принадлежность Сен-Пьер в Ольнэ и пяти других церквей соборному капитулу Пуатье[114]. После этого никаких существенных перемен с церковью не происходило. Нет никаких сведений о том, что она была приоратом капитула (или монастыря Сен-Киприан во время своего краткосрочного ему подчинения) или приходским храмом – хотя ни ту, ни другую возможность нельзя полностью исключить.
По внешним характеристикам настоящее здание церкви относят к XII в. Все упомянутые документы относятся к более раннему периоду, и речь в них, следовательно, идет о предыдущей постройке[115]. Следов этой прежней конструкции в настоящей церкви не обнаруживается – скорее всего, она была разрушена и отстроена заново целиком[116]. Таким образом, приходится признать, что письменных свидетельств, относящихся к периоду появления этого памятника, нет. Прочие данные настолько нечетки, что гипотезы о его датировке расходятся в весьма широком диапазоне: от 1120-х гг. (Ж. Мюссе[117]) до 1195 г., определенного Ж. Шаньоло в качестве нижней границы[118]. Попробуем все же его несколько сузить.
Основные характеристики здания указывают на типично романскую постройку, в отношении которой с достаточной уверенностью можно говорить о XII в. Храм в Ольнэ отличает сбалансированность пропорций и продуманность архитектурных деталей (в отношении многих других романских церквей региона можно отметить упрощенную трактовку ряда элементов). Структура здания довольно проста, но все же содержит некоторые сложные решения, как, например, парусная поддержка купола (
Юбер ле Ру отмечает одну изобразительную деталь, которая тоже может послужить ориентиром для датировки. Это женский головной убор с лямкой, охватывающей подбородок, изображение которого встречается три раза на сюжетных рельефах капителей нефа (например, на фигуре Далилы, отрезающей прядь волос Самсона,
На западном фасаде и трех капителях нефа присутствуют надписи[121], позволяющие уточнить датировку по начертанию букв. Характерную форму имеют буквы: «T» в словах HUMILITAS; VINCIT (согласно таблице П. Дешана[122], такое написание встречается в период 1162–1189 гг.)[123], «M» унциальное в HUMILITAS, GEMINI, SEPTEMBER (встречается в 1145–1199 гг.)[124]. Эти сведения дают дополнительный повод отнести постройку ко второй половине столетия: все указанные особенности написания встречаются на памятниках не раньше 1140-х гг.
Еще одно наблюдение принадлежит Ф. Вернеру. Тщательно изучив метки каменотесов на блоках, из которых сложен храм, он насчитал 18 различных знаков и выяснил, что 12 из них совпадают с маркировкой камней, из которых построен собор Сен-Пьер в Пуатье. Следовательно, есть основания полагать, что эти постройки примерно одновременны[125]. Известно, что строительство собора было начато в 1162 г.[126]
Подводя итог вышеизложенным доводам, отметим, что ни один из них не является абсолютным указанием на период возможной постройки, однако все вместе они настойчиво подводят к датировке второй половиной XII в. Думается, наиболее вероятное время строительства – 1160-е гг. Этого диапазона придерживаются Ю. ле Ру и Ф. Вернер. Следовательно, на момент перестройки церковь в Ольнэ уже около сорока лет находилась в собственности соборного капитула Пуатье.
Таковы исходные сведения, которыми мы располагаем в отношении храмов Сент-Илер в Меле и Сен-Пьер в Ольнэ. Ни один из документов, так или иначе проливающих свет на их историю, ничего не сообщает о том, как и кем были выстроены их ныне существующие здания. Имеющиеся данные дают возможность заключить только, что оба сохранившихся до наших дней храма – результат перестройки, а не нового основания; что их история так или иначе была связана сначала с владельцами-мирянами, а затем с церковными институциями, которым обе церкви были переданы; что их перестройка осуществилась уже после факта передачи.
Прежде чем начинать разговор о том, кто и почему в каждом из случаев мог оказаться заказчиком церкви, думается, будет правильным сначала разобраться в том, что мы имеем в виду, говоря о заказчиках, и что о них в принципе сообщают документы интересующей нас эпохи. Нам бы хотелось остановиться на многих аспектах деятельности инициаторов строительства церквей, рассмотрев их в разных ракурсах социальной и культурной действительности, – потом это поможет в понимании интересующих нас ситуаций. Поэтому отступление будет довольно большим.
2. Заказчики в средневековых документах
Для начала нужно определиться со спецификой той роли, на которой будет сосредоточено наше внимание. Как уже говорилось, понятие «заказчик» в данном исследовании подразумевает некую абстрактную, базовую установку, а именно: заказчик – это человек, по чьей воле церковь (полностью или частично) была создана как материальная постройка и как произведение искусства.
Однако при этом необходимо учитывать, что сама церковь в рамках средневековой культуры осознавалась не только как произведение, но и – прежде всего – как сакральный объект, создание которого обладало большой значимостью и для самого заказчика, и для его окружения. Процесс создания церкви был нагружен культовым, нравственным и социальным смыслом, в основе своей восходящим к архетипическим установкам человеческого сознания, связанным с освоением как внешнего мира, так и внутреннего (мысленного, духовного) пространства. Кроме этого – если говорить уже о социальной конкретике, – в рамках средневековой культуры функция заказчика никогда не была осмыслена как таковая, как и созданию произведений до «эпохи искусства» не придавалась самостоятельная значимость[127]. Инициатива по созданию церкви как архитектурного произведения проявлялась в составе деятельности целого ряда лиц, исполняющих разные социальные роли, связанные с церковью (патрон, донатор, священнослужитель), где она была частой, но не обязательной составляющей. Для понимания подоплеки и логики действий людей в интересующем нас аспекте (то есть как заказчиков) необходимо учесть и ту ментальную базу, которая подспудно формировала отношение человека к задуманному им произведению, и ту социальную действительность, в рамках которой это произведение воплощалось в жизнь.
Для начала попробуем разобраться в словах. О некоторых важных для нас аспектах смысла, который скрывался за созидательной инициативой церковных заказчиков, могут свидетельствовать термины средневековых авторов, которые так или иначе сообщали об интересующем нас феномене, и особенности такого повествования. Смысловой диапазон этих терминов, вероятно, привычный для самих людей Средневековья, в настоящее время, оперирующее другими реалиями, нуждается в специальном прояснении.
Само понятие «церковь» (ecclesia) исключительно многозначно и, конечно, гораздо шире обозначения храмовой постройки. В документах XI–XII вв., однако, оно широко использовалось для церковных зданий наряду с более конкретными (то есть относящимися к собственно сооружению) терминами basilica, oratorium, capella. Многозначность этого термина делает очевидной и ту сложность, которая проявлялась в отношении к церкви как к произведению. Мы отметим здесь только некоторые аспекты его смысла, которые будут важны в дальнейшем повествовании.
Церковь не единожды упоминается в документах именно как произведение (opus) в совокупности ее архитектурных конструкций и элементов декора[128]. То есть, несмотря на отсутствие выраженного осмысления церковной архитектуры и декора как «искусства» в более поздней трактовке, понимание церкви как рукотворного объекта и результата интеллектуальных и творческих усилий в рамках культуры этой эпохи, несомненно, существовало.
Изначальное и основное значение слова ecclesia, как известно, соотносится с сообществом верующих христиан[129], то есть церковь – это не столько здание, сколько люди, собирающиеся в нем. Этот смысловой аспект сохраняется в средневековых документах – под «церковью» часто подразумевалась община прихожан, монахов или каноников, связанная с определенным храмом. При этом, скажем, понятие «монастырь» (monasterium), относившееся прежде всего к монашеской общине, нередко употреблялось и для обозначения здания монастырской церкви[130].
Кроме того, церковь – это святое, почитаемое место (locus venerabilis[131]). История основания церкви нередко содержит рассказ о некоем чудесном явлении, которое послужило знамением для строительства храма[132]. При этом независимо от «чудесности» основания святое место – это манифестация святого (которому посвящен храм) на земле. Его мощи в алтаре символизировали присутствие личности святого, новым «телом» для которого становилось церковное здание[133]. Место для церкви редко выбиралось произвольно, а обветшавший храм всегда отстраивался заново. Таким образом, материальное здание церкви – это в некотором роде вещное оформление феномена церкви как сакрального места и как личности святого, которое оставалось таковым независимо от количества и серьезности перестроек церкви-здания.
Наконец, исключительно важным аспектом является понимание церкви как собственности. Церковь в интересующую нас эпоху всегда была ядром некоторых владений, часто довольно обширных (земель, пастбищ, лесов, прудов, мельниц, печей и т. д.), которые к ней прилежали. В юридическом смысле (то есть на языке документов, оговаривавших продажу или дарение церквей как собственности) «церковью» именовался весь этот сложный комплекс владений и права на доходы с него, а также и права на церковные сборы (десятина, пожертвования свечей, погребальные сборы и т. д.)[134]. В идеальном смысле собственником всех этих владений и прав считался святой, которому посвящен храм.
Таковы несколько исключительно важных смысловых аспектов, которые нам показалось необходимым выделить. Они практически никогда не встречаются в документах в чистом виде – слово ecclesia сохраняет в них свою многозначность, хотя может больше склоняться к одному или к другому из этих определений. Когда ведется разговор о церкви как здании, всегда очень близко к нему находится понимание церкви как человеческой общности; церкви как святого места и личности; церкви как совокупности феодальных прав.
Теперь от объекта внимания и усилий заказчика обратимся собственно к тому, как эти внимание и усилия обозначались в текстах. Поскольку в обозначенном нами смысле роль заказчика (волеизъявителя в создании церкви как произведения) средневековой культурой осмыслена не была, то и специального термина для ее обозначения не было. В целом же деятельность человека как заказчика определима скорее по контексту повествования, чем по соответствию определенной терминологии. Однако некоторый набор понятий для описания такой ситуации все же можно отметить как применяемый с достаточным постоянством. Чаще всего использовались термины aedificare и construere. Aedificare в буквальном смысле означает «строить», «возводить», а заказчик определяется как aedificator («строитель», «созидатель»)[135]. Вообще, aedificare (от aedo facere – «строить дом») имеет более широкий смысл, куда включаются и аспекты освоения, обживания, обустройства. Близкий по значению глагол construere несколько более конкретен («сооружать»), но он тоже используется для определения действий заказчика[136]. Однако в целом ни aedificare, ни construere не имеют четкой связи со спецификой позиции инициатора работ: оба могут быть применены в отношении как заказчиков, так и мастеров-архитекторов, и нередко о роли человека, о котором сказано construxit, aedificavit, можно догадаться только по контексту[137].
Facere – делать, наиболее общее понятие, которое может относиться и к целой постройке, но чаще к ее деталям (церковным дверям, алтарям, скульптурным и живописным композициям) или предметам церковной утвари (канделябрам, реликвариям и т. д.). Про заказчика, как и про мастера, может быть сказано fecit. Этот термин встречается по большей части в надписях на самих предметах или постройках, обычно весьма кратких: «имярек сделал»[138].
Порой роль заказчика предстает с большей определенностью, как волеизъявление – когда ситуация обрисована парой глаголов, один из которых имеет побудительное значение: inchoavit aedificare[139], coepit aedificare[140], reaedificare coepit[141] (взялся, начал строить / перестраивать)[142], commendavit aedificare (поручил выстроить)[143], fieri jussit (приказал сделать)[144], facere rogavit (попросил сделать)[145]. Важность не только самого замысла, но и его претворения в действительность нередко подчеркивается в документе, когда про заказчика говорится: consummavit[146], perfecit[147].
Немаловажен тот факт, что некоторые из упомянутых терминов соотносились с другой областью значений: они использовались для описания процессов организации, обучения, нравственного совершенствования, воспитания. Aedificare может быть переведено и как «возделывать» или «упорядочивать». В отношении к человеку это слово значило «обучать», «воспитывать», а определение aedificator давалось не только тому, кто строил, но и тому, кто являлся духовным наставником и учителем, подателем доброго примера[148]. Instrui (глагол, применяемый и в отношении построек) в прямом значении имеет смысл «обучать», «наставлять»[149]. Inchoantia в средневековой латыни означает «помощь», «добродетель»[150].
Набор понятий, используемых для обозначения деятельности заказчиков, дает возможность почувствовать, что она понималась скорее как созидательная активность вообще, без четкого осмысления дистанцированности роли заказчика от непосредственного процесса созидания. Кроме того, всем этим терминам присуща общая смысловая нота упорядочивания, совершенствования, взращивания, свершения – будучи употреблены в буквально «созидательном» смысле, они могли подразумевать и более развернутую трактовку.
Еще более явственно эти и некоторые другие моменты, присущие базовым установкам деятельности заказчика (скажем здесь шире – созиданию церквей), показывают себя в особенностях повествования о церковном строительстве, позволяющих сделать некоторые выводы о его осмыслении. Строительство церкви в целом предстает как процесс организации и упорядочения вещей материальных и духовных, налаживания, восстановления или укрепления коммуникативных связей – как между людьми, так и между человеком и трансцендентными сущностями (Богом и святыми). Ряду важных для нас особенностей этого осмысления посвящены следующие несколько разделов.
Строительство церкви в документах нередко осмысливается и преподносится как одна из функций власти, сопряженная с установлением закона и порядка. Эта взаимосвязь характерна не только для Средневековья, она является одной из базовых установок любой традиционной культуры. Созидание жилища и святилища всегда было актом, упорядочивающим хаос внешнего мира и размечающим пространство существования человеческого общества[151]. Одновременно функция упорядочивания – ключевая в деятельности любого правителя (и во многих культурах именно это способствовало сакрализации его фигуры). В описании действий средневековых заказчиков, облеченных светской и церковной властью, мы также можем проследить эту взаимосвязь.
Строительство церквей (как и их защита) на протяжении всего Средневековья было показателем доброго правления, и упоминание о таких фактах, как правило, присутствует в жизнеописаниях необходимым штрихом к портрету добродетельного государя. Об основании и защите церквей королями писали многие хронисты. Так, Эйнхард упоминает о строительстве Ахенской капеллы и восстановлении разрушенных церквей и аббатств Карлом Великим[152]; Ригор, историограф короля Филиппа-Августа, говорит о строительстве храмов французскими королями как о давней традиции[153]. Церковное строительство как важная составная часть искусства правления осознавалось не только монархами, но и другими влиятельными сеньорами. В хронике аббатства Майезе, выстроенного супружеской четой – герцогом и герцогиней Аквитании, по словам, приписываемым герцогине, строительство монастыря должно было обеспечить безопасность душ подданных подобно тому, как строительство военной крепости – их физическую безопасность[154].
Такая «специализация» людей определенного круга, конечно, напрямую связана с имевшимися у них средствами и полномочиями. Однако в документах встречается другое объяснение: созидание церквей – дело избранных, посредством которых Бог сам строит себе храмы. В Средневековье человек, поставленный над другими людьми, уже в силу этого считался избранником, отмеченным Господом. Эту избранность правитель должен был подтверждать каждым поступком: считалось, что неправильное поведение влечет за собой неудачи и может привести к утрате власти[155]. Созидание храмов относилось к «правильным» деяниям, и потому пренебрежение им или недостаточное усердие в этом деле могло вызвать упрек в несоответствии своему положению.
Именно такой упрек содержит в себе письмо кардинала-епископа Остии Петра Дамиани Петру – «мужу, облеченному сенаторским достоинством», который по неизвестной причине остановил начатое было строительство церкви[156]. С самого начала епископ напоминает своему адресату об исключительности его положения и связанных с ним моральных обязательствах: «Зачинать что-либо есть равное добро для избранных и для неизбранных; но то, что хорошо задумано избранными, доводится ими до завершения. Ибо эти остаются твердыми в том, что начинают, а те всегда колеблются в своем непостоянстве и быстро меняют намерение»[157]. Довести до конца начатую постройку, в интерпретации Петра Дамиани, – значит подтвердить свою избранность и богоугодность своей власти, ибо подлинный «автор и созидатель этой церкви – Христос, который есть истинный царь и священник»[158]. В похожей ситуации Бернард Клервоский (знаменитый именно своей активностью в наставлениях сильных мира сего – как мирян, так и прелатов, включая папу – относительно праведного исполнения своего долга) обрушился с «тягчайшими попреками» на графа Бретани Конана, называя его «лживым» и «вероломным» за то, что граф остановил строительство цистерцианского приората, забрав назад ранее сделанные дары[159].
В письме-проповеди Петра Дамиани интересны примеры, приводимые им для большей убедительности своих наставлений. Он сравнивает заказчика с Моисеем, а возведение храма ставит в параллель со строительством скинии в пустыне. Это дело признается заслугой даже более значительной, ибо «тот, кто предписал выстроить себе столь искусно сделанную скинию, зная, что она вскоре будет сломана, насколько сильнее он хочет выстроить себе церковь, которая до скончания веков пребудет нерушимой во спасение всех людей?»[160] Сравнение с Моисеем весьма показательно. В Библии строительству скинии предшествовала смута и ослепление людей, начавших поклоняться золотому тельцу (Исх. 32–40). После этого в тексте Писания созидание скинии предстает процессом восстановления и фиксации порядка в общине.
Другой упомянутый в письме библейский герой – царь Соломон – был знаменит как создатель первого храма; но, кроме того, и как мудрый правитель, при котором избранный народ обратился к мирной жизни, обрел покой и правосудие. Не случайно царя Давида – его отца, при котором Израиль постоянно воевал, – Бог не выбрал для этой цели, хотя тот и «имел на сердце» построить храм (I Пар. 22:7; II Пар. 6:7–8).
Идея связи созидания храма с установлением мира и порядка, почерпнутая из текстов Ветхого Завета, подкрепляется в письме и назидательным примером из якобы современной адресату действительности, где речь идет о византийском императоре и его супруге. Императора постигла слепота, что обернулось не только личной бедой, но и угрозой безопасности государства. Во сне ему было откровение: он сможет исцелиться, если позаботится о церкви Св. Лаврентия. Император истолковал это как необходимость совершить паломничество в Рим, к знаменитой базилике мученика. Однако, боясь опасностей пути и одновременно непорядков в государстве за время своего отсутствия, он пошел на хитрость: объявив всем, что отправился в Рим, на самом деле плавал возле византийских берегов и через некоторое время возвратился в Константинополь. В это время императрица, рассудив, что святой Лаврентий может помочь ее мужу не только в Риме, выстроила базилику в честь мученика – и в ней возвратившийся император вновь обрел зрение[161]. Поведение императора – образец слепоты не только физической, но и политической (отправляясь в поездку, он бросает государственные дела и подданных на произвол судьбы), а также и нравственной (мучимый сомнениями и страхами, он не исполняет обета, а лишь создает видимость в глазах людей). На этом фоне деяние императрицы, в отличие от бесцельных метаний ее супруга, предстает образцом благоразумия и праведности: созидание церкви в собственном государстве восстанавливает нарушенный порядок. Именно оно приводит к благополучной развязке истории и должно послужить добрым примером для адресата Петра Дамиани.
Сам ряд героев, выстраиваемых перед сенатором Петром, – Моисей, Соломон, императорская чета – весьма показателен: каждый раз ему предлагается сравнивать себя с кем-то из сильных мира, чье доброе правление сопряжено со строительством храма. Построенная сенатором Петром церковь должна послужить «во спасение всех людей». Значимость этого деяния, подобно действиям Моисея и Соломона, связывается с долгом человека, облеченного властью, то есть с его ответственностью за подданных.
Созидание церкви сопряжено и с непосредственной организацией людей, созданием связанной с храмом общины (монастырской, приходской). Эта связь подспудно подразумевается в любом повествовании о строительстве церкви; иногда она бывает выражена эксплицитно. Так, ее можно уловить в одном из знаменитых посланий Элоизы к Абеляру, ее бывшему мужу и основателю церкви, посвященной духу-утешителю (Параклету). Элоиза на момент написания письма была настоятельницей Параклета, обращенного к этому времени в монастырь. Помимо постройки церкви Элоиза приписывает Абеляру и «строительство» монашеской общины: «Ты единственный после Бога основатель (fundator) этого места, единственный строитель (constructor) его молельни, единственный созидатель (aedificator) его общины. Ты ничего здесь не создал на чужом основании. Все, что здесь есть, – твое творение»[162]. Параклет был основан Абеляром в лесах близ Труа в годы его отшельничества, а затем передан Элоизе и группе монахинь после изгнания их из Аржантейя[163]. Создание новых монастырей отшельниками было знамением времени, таковы – из наиболее известных и, несомненно, знакомых Элоизе – основанные в конце XI в. и ставшие центрами новых орденов Сито Роберта Молемского, Гранд-Шартрез Бруно Кельнского и Грандмонт Этьена де Мюре. Во всех случаях основатель ордена поначалу с горсткой единомышленников выстраивал новое здание церкви, одновременно продумывая и устанавливая новый порядок монастыря. Процессы строительства церкви и созидания общины происходили одновременно; Элоиза в своем панегирике Абеляру также недвусмысленно увязывает их воедино, называя «творением» Абеляра не только церковь, но и общину, созидательная функция в отношении которых обозначена синонимами (aedificator, constructor). По всей видимости, Элоиза преувеличивает роль Абеляра, пытаясь представить его аббатом-основателем Параклета и навязать ему активное попечение об общине (ее упреки в недостатке пастырской заботы[164], просьба о написании устава[165] – собственно, призыв к тому, чтобы он «достроил» начатое). Абеляр в «Истории моих бедствий» ограничивается сообщением о дарении и нескольких посещениях общины, прекращенных из-за дурной молвы, отнюдь не претендуя на то, чтобы считать Параклет Элоизы своим духовным детищем[166]. Однако сам образ аббата-созидателя, рисуемый Элоизой («основатель места, строитель молельни, созидатель общины»), надо полагать, отвечает установкам эпохи, отмеченной активной деятельностью многих аббатов-реформаторов и основателей новых монастырей. Реформирование монастырей в XI–XII вв. кроме переустройства норм и правил жизни почти всегда включало в себя и реконструкцию монастырской церкви, и источники нередко преподносят эти перемены как единое событие. Об аббате-реформаторе Рауле хронист сообщает, что тот решил «выстроить (instruere) своих [людей] и места»[167], имея в виду преобразование как внешнего вида монастыря, так и заведенных в нем порядков (здесь вполне очевидна упомянутая выше двойственность термина instruere: suos instruere должно быть понято как «обучить», «наставить»); аббат-реформатор Вальтер из Хирсау в эпитафии назван его «первым основателем»[168]. На примерах аббатов – основателей и реформаторов – с еще большей очевидностью, чем в отношении созидателей-мирян, выступает функция «выстраивания» человеческой общности, ибо монастырская община – гораздо более упорядоченное сообщество, чем круг прихожан, а курирование этой общности аббатом более непосредственное, чем в случае светского правителя и его подданных.
Разрушение храма вело к слому установленного порядка, что угрожало нарушением жизни вплоть до утраты целостности самой общины. Не случайно факты пожаров и разорения церквей – как и их перестройки, и основания новых храмов – регулярно встречаются в средневековых хрониках. Такие события маркируют важный этап в жизни общества, организующий или дезорганизующий, тем более важный, чем крупнее упоминаемая церковь. Эта значимость вполне ощутима в рассказе Гервасия Кентерберийского о пожаре и восстановлении Кентерберийского собора, где эмоционально и с массой подробностей описывается само несчастье; состояние разрухи, в котором оказалось как здание, так и община; постепенный процесс восстановления[169]. Похожим образом в хронике аббатства Сен-Трон рассказывается о пожаре в монастыре и его последующем восстановлении аббатом Тьерри, который вместе с постройкой новых зданий обновил и порядки аббатства[170].
Таким образом, строительство храма, по сообщениям средневековых свидетельств, не ограничивалось зданием, будучи сопряженным с выстраиванием, продумыванием общественного организма. Это согласуется с упомянутой выше трактовкой самого понятия церкви не только как здания, но и как сообщества верующих, а также с осмыслением «созидательных» терминов, в которых деятельность заказчика предстает как процесс организации и наставления людей. Смысловая связь в данном случае была не метафорической, она существовала в действительности. Люди, собиравшиеся вокруг того или иного храма (приход, диоцез, монашеская община), которые без этого представляли бы собой неуспокоенную человеческую стихию, с появлением церкви становились общностью, объединенной магистральными ценностными установками, правилами поведения, системой членения времени и собственно церковным пространством, где все они регулярно собирались на мессу.
Созидание церкви в рамках христианской системы нравственности являлось, конечно же, благим делом, способствующим прощению прегрешений и спасению души. Поэтому строительство многих храмов было обусловлено покаянными обетами заказчиков или наложенной на них епитимьей[171]; немало церквей выстроено людьми, вернувшимися из паломнических путешествий[172], в память о свершившемся нравственном очищении и одновременно для закрепления его результатов. В документах рассказ о строительстве церкви (в нарративных источниках) или даже краткое сообщение об этом факте (в грамотах) часто увязывается с темой морального совершенствования заказчика.
Глагол aedificare мог применяться и в отношении процесса внутреннего совершенствования – aedificatio animi, «выстраивание» души[173]. Этот процесс нередко сравнивался с возведением храма, причем метафора работала как в одну, так и в другую сторону: нравственный рост осмысливался через описание строительства церкви, а фактическое строительство воспринималось как духовное созидание.
Строительство как метафора, определяющая сознательное внутреннее преобразование человека, встречается еще в евангельских текстах. Воспринятое и усвоенное учение Христа сравнивается с домом, выстроенным на надежном основании: «Итак, всякого, кто слушает слова Мои сии и исполняет их, уподоблю мужу благоразумному, который построил дом свой на камне. И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что был основан на камне» (Мф. 7:24–27; Лк. 6:47–49). Идет ли разговор о духовном бдении, чистоте помыслов, стойкости – речи Иисуса, передаваемые евангельскими текстами, изобилуют образами «дома», который следует держать в порядке, который должен не пустовать и иметь надежного привратника при отлучке хозяина (Мф. 24:42; 12:43–44; Лк. 11:24–26). Строительство здания, уход за ним, поддержание в нем мира и жизни намечены в Евангелии как действенная метафора внутреннего состояния человека, духовного «выстраивания» себя и сохранения нравственной чистоты и стойкости; эта линия была затем продолжена и развита в церковных сочинениях о морали. Такова раннехристианская поэма «Психомахия» Аврелия Пруденция – произведение, сохранявшее большую популярность на протяжении всего Средневековья. Душевные преобразования там представлены в виде серии поединков Пороков и Добродетелей, а в конце баталии победившие Добродетели возводят храм души[174]. Строительными метафорами в XII в. пользовался знаменитый философ и богослов Гуго Сен-Викторский (например, в сочинении «О Ноевом ковчеге нравственности»[175]), автор ученых трактатов Гуго из Фольето («О монастыре души»[176]). Вообще метафора строительства, постепенного преобразования бесформенной материи в законченное произведение хорошо подходила для проявления и описания внутренней душевной и интеллектуальной работы, выстраивания личности. В «Дидаскаликоне» Гуго Сен-Викторский использует ее для описания абстрактных категорий сознания – в частности, для объяснения разницы между историческим и аллегорическим планом мысли. Строительные ассоциации доходят до весьма детального описания действий мастера-строителя, в котором, возможно, оказались запечатлены наблюдения за реально производимыми работами[177].
В свою очередь, сообщения о действительном строительстве материального здания порой сопровождаются метафорическим осмыслением его как внутреннего созидания. Виконт Гетенок, задумавший перестроить свой замок, обращается за советом к монахам близлежащего монастыря, чтобы узнать, «… в какой день и час, и на каком основании» ему лучше всего начать свою постройку. Монахи же дают ему на это риторический ответ: «Христос есть всему наилучший фундамент, и что выстроено на нем, не может упасть». Такая фраза может быть понята двояко: во-первых, как моральное наставление, призывающее обратиться от повседневных забот к ценностям веры (в словах явно угадывается евангельская цитата о «надежном камне» в основании дома); во-вторых, как совет выстроить церковь (как следует из грамоты, эти слова нужно трактовать именно так – далее виконт обещает, расширив замок, отдать часть его под приорат монастыря)[178].
Спасение души нередко формулировалось заказчиками в качестве причины, побудившей их к строительству. В некоторых случаях более пространные оговорки дают понять, что речь здесь не только об ожидаемой награде за благое начинание: сам процесс созидания храма осмысливался как преобразующий душу заказчика, приводящий ее в более совершенное состояние. Так, нередко инициатор строительства находит нужным заметить, что ему нравилось заниматься этим делом; что само строительство и украшение церкви было воплощением его сокровенных мечтаний[179]. Такие замечания не имеют ничего общего с лирическим отступлением, бесцельным описанием эмоций. Их смысл функционален: они свидетельствуют о слиянии воли заказчика с Божьей волей и, соответственно, фиксируют сам ход строительства как процесс выстраивания, упорядочения, иначе говоря, спасения души. Петр Дамиани описывает это через сопоставление материального и духовного храмов: по его словам, тот, кто возводит Господу материальный храм, получает его помощь в созидании храма внутреннего[180]. Процессы внешнего и внутреннего строительства оказываются связанными, и земное возведение человеком церкви находит прямое отображение в созидательной работе души.
Заказчик старается не только для себя самого, но и для своей семьи: ради спасения душ родственников, как живых, так и усопших – подобные формулы нередко встречаются в документах[181]. При упоминании членов семьи часто специально указывается их единодушие в желании строительства: заказчик принимает решение по их совету, опираясь на их содействие и одобрение[182]. Нечто подобное можно отметить и в отношении церковной (прежде всего монашеской) общины, когда решение аббата сопровождает оговорка «по совету братьев»[183] и деяние свершается в память предшественников. Вовлекая в круг сочувствия и единомыслия (а часто и содействия) своих ближайших спутников и вспоминая об усопших, заказчик делает их соучастниками своего волевого акта, распространяя на них и награду. Кроме того, своим решением он дает возможность мастерам проявить таланты[184]. Начатое им дело побуждает других лиц внести свои пожертвования на строительство. В «Книге о делах, свершенных за время правления» аббата Сугерия особенно ярко описан процесс объединения самых разных людей вокруг создания новой церкви Сен-Дени, и в центре этой сферы притяжения – деятельная личность аббата[185]. В этом отношении заказчик явственно предстает как aedificator – податель доброго примера, способствующего спасению ближних. Здесь можно отметить соприкосновение разобранного выше «внешнего» (в отношении человеческой общности) и «внутреннего» (в отношении души) упорядочивания, одинаково увязанных с возведением здания церкви.
Строительство церкви осмысливалось его инициатором как дар Богу и святому патрону (если быть точнее – Богу через посредничество святого) – об этом свидетельствуют многие источники, как письменные, так и визуальные. Прежде всего здесь, наверное, стоит вспомнить о надписях. Следуя древнеримской традиции, заказчики раннего Средневековья и эпохи Каролингов нередко оставляли на фасадах зданий (иногда в интерьере – как в Ахенской капелле) пространные посвятительные формулы, где созданный по их воле храм представал как дар. В раннесредневековых надписях действие заказчика бывает прямо передано глаголом «дарю» – offero[186]. В этом действии происходило соединение церкви-личности и церкви-здания: святой как бы принимал творение заказчика и делал его своим. Сам акт этого соединения свершался во время таинства освящения церкви. Визуально же (в сюжетах церковных росписей и рельефов) он представал как передача церкви-произведения заказчиком святому из рук в руки. На таких изображениях заказчик обычно держит в руках уменьшенную модель храма (или той детали, которая обязана ему своим появлением, – алтаря, витража, резной капители), протягивая ее Христу, ангелам или святому патрону церкви. Таков, например, рельеф капители Нотр-Дам дю Пор в Клермон-Ферране, изображающий заказчика Стефана, который протягивает скульптурную деталь ангелу. Изображение сопровождается надписью, не оставляющей сомнений в том, что человек, представленный как даритель, именно заказчик: IN ONORE ST MARIAE STEPHANUS ME FIERI IUSSIT (Стефан приказал сделать меня в честь Святой Марии)[187].
Строительство церкви и дарения в ее пользу в текстах описываются как благодеяния одного порядка: так, в истории коллегиальной церкви Сент-Обен в Намюре, восстановленной графом Альбером, постройка им монастырских зданий для регулярных каноников и пожертвования недвижимости перечисляются одно за другим в описании благочестивых поступков графа. Здание храма, выстроенное графом заново, дарится им церкви – «святому месту» – точно так же, как земли и прочая недвижимость[188].
Таким образом, церковь-произведение, интересующая нас как объект приложения активности заказчика, при всем отмечавшемся нами выше синкретизме понятия «церковь» может быть вычленена как отдельная составляющая и в пространственно-временном плане: здание церкви является таковым до оформления «дара» (то есть до освящения храма). Всегда возникавшая необходимость в переосвящении церкви после ее реконструкции может быть рассмотрена и как необходимость закрепления нового или возобновленного дара заказчика.
Вернемся к двум упомянутым выше аспектам осмысления действий заказчика: строительство церкви как спасение души и церковь как дар Богу и святому. Эти моменты, как правило, более или менее явным образом связаны в тексте документа: желаемое спасение души ожидается в виде непосредственного воздаяния за дар[189]. Логика do ut des нередко проявляется во вступительных формулах грамот о строительстве церквей, например таких: «…когда мы жертвуем что-либо свое святым местам, то ожидаем воздаяния и правосудия Господа, сказавшего: “Подавайте милостыню, и да будет мир с вами”…»[190]; в одном из стихов, размещенном Сугерием на алтаре Сен-Дени, он обращается к святому Дионисию с просьбой облегчить его попадание на небеса (camera coeli) в обмен на новое обиталище (novam cameram), выстроенное им для святого[191].
Спасение после смерти осмысливалось как переход в Царствие Небесное. Земная церковь считалась его прообразом (или образом Небесного Иерусалима из «Откровения» Иоанна Богослова). По всей видимости, эта параллель была естественна и понятна не только адептам ученой культуры, но и всякому человеку, посещавшему мессы и проповеди[192]. Эсхатологическим символизмом были проникнуты многие обычаи и ритуалы Средневековья. Традиция, по которой всякий правоверный христианин должен был упокоиться после смерти если не в самой церкви, то по меньшей мере в прилежащей к ней освященной земле, несет на себе отпечаток этого символизма. Храм, который строил заказчик, был прообразом чаемого им Царствия Небесного. Возводя его, он не просто занимался благодеянием, но и выстраивал модель желаемой судьбы. Нередко заказчик заранее предполагал церковь местом своего будущего упокоения и строил ее именно с такой целью[193]. А если эта цель им и не формулировалась специально, то все равно погребение человека в им лично выстроенном храме казалось современникам наиболее естественным[194]. Символические параллели, подразумевающие взаимосвязь ритуализированных действий в дольнем мире и событий в мире ином, характерны для средневековой культуры (если не сказать – для религиозной культуры вообще). Локализации тела внутри прообраза Царствия Небесного должно было отвечать перемещение бессмертной души в рай. О такой «инсценировке» посмертной судьбы косвенным образом свидетельствуют некоторые exempla – поучительные истории, вставляемые священниками в проповеди. Целая серия этих рассказов посвящена своего рода неверным проекциям – то есть случаям, когда похороненным в церкви оказывался человек, не заслуживший спасения, и это становилось причиной конфликта с потусторонним миром: тело грешника, похороненного в церкви, во время богослужения неведомая сила выкидывала вон из церкви[195]; призрак ростовщика, похороненного в храме, являлся ее служителям с упреками в том, что, несмотря на «правильное» захоронение, он попал не в рай, а в ад[196]; святой являлся во сне священнику с требованием удалить тело грешника из церкви[197] и т. д. Нередко смиренность в сознании собственных грехов мешала мирянину претендовать на место внутри церкви, и он завещал хоронить себя в ее преддверии – или такое решение принималось за него[198].
Кроме того, как уже говорилось, возводимая церковь осмысливалась заказчиком как дар, адресованный Богу через посредничество святого. Обмен дарами был важной коммуникативной составляющей в средневековом мире, и общение с миром иным часто выстраивалось по тем же законам[199]. Всякий дар требовал адекватного ответа; сама его форма нередко служила подсказкой тому, каково должно быть воздаяние (вспомним упомянутый выше стих Сугерия: небесное пристанище выспрашивается им в обмен на земное «обиталище», выстроенное для святого). Потому в дарении образа Небесного Иерусалима было заключено и подспудное ожидание возвратного дара в виде действительного Царствия Небесного.
Итак, мы попытались выявить некоторые глубинные культурные основы, которые проявлялись в деятельности средневековых заказчиков: по меньшей мере они обнаруживают себя в текстах интересующей нас эпохи, представляющих осмысление этого феномена. Выявить их было тем более важно, что в рамках самой средневековой культуры специфика конкретной деятельности заказчика, как правило, не привлекала устойчивого внимания, уступая более глобальному осмыслению его действий как созидания храма. Религиозный характер большинства документов, на которые мы сейчас вынуждены опираться, конечно, во многом определяет характер и ориентиры их повествования. Но поскольку здание церкви – объект, неотделимый от религиозной культуры, такая перспектива осмысления представляется необходимой и для нас. Созидание храма предстает исключительно важным деянием для человека, связанным с осмыслением и внешней репрезентацией как своей индивидуальной судьбы, так и общественной роли. Этот процесс происходит в форме коммуникации с трансцендентным миром: здание является одновременно даром, призванным вызвать благорасположенность вышних сил, и посланием, свидетельствующим о нравственном улучшении созидателя и его усердии в исполнении своей земной роли. Одновременно коммуникативная составляющая присутствует и в отношении к людям. Созидатель церкви вносит порядок в человеческую общность, побуждает многих присоединиться к процессу созидания и – посредством своей деятельности – адресует людям также некоторое послание, характеру которого мы уделим внимание в свое время.
Обратимся теперь к социальному плану той действительности, в рамках которой развертывалась деятельность заказчиков, и постараемся ответить на вопрос о том, кто же, собственно, мог им стать. Как уже говорилось, функция инициатора создания церкви как архитектурного произведения не имела однозначного определения в средневековой лексике, потому что она не находила самостоятельной значимости в плане его социальной активности. Заказ церкви как произведения был действием, сопутствующим реализации целого ряда социальных ролей, основные из которых мы разберем ниже. Оговоримся сразу, что эти роли представляют собой не однопорядковый перечень в рамках той или иной модели общества, а скорее ряд стратегий, во многом пересекающихся, так или иначе обозначенных самой средневековой культурой.
Ближе всего к интересующей нас проблематике подходит роль основателя (fundator) церкви. Основатель – человек, решение которого определяло сам факт появления церкви во всех ее ипостасях, а не только как произведения. Решение основателя облекалось в некоторые действия, главным из которых было предоставление необходимых средств[200]. Церковь, как уже говорилось, была не просто зданием, но неким целостным организмом, обладающим всем необходимым для самостоятельного бытия в рамках феодального общества. Для начала ее существования основатель должен был не только позаботиться о строительных нуждах, но и выделить новой церкви угодья, права, хозяйственные строения – так называемое приданое (dos)[201]. Основателями церквей в этом смысле могли быть как деятели церкви, так и миряне, особенно если говорить о дореформенной ситуации (начало XI в.). В конце XI и в XII в. эта роль преимущественно переходит к мирянам. Однако основателем мог быть назван и священнослужитель, озаботившийся созданием нового храма и (как правило) привлекавший для реализации задуманного средства мирян-донаторов. В XI–XII вв. самыми знаменитыми основателями такого рода становились монахи-отшельники и проповедники, создававшие монастыри обновленного типа[202]. Также в конце XI и в XII в. «основателями» нередко назывались аббаты-реформаторы. Реформирование монастыря, часто сопряженное с перестройкой его главного храма, нередко осмысливалось хронистами как начало нового этапа существования церкви, ее переоснование[203].
Владелец церкви – эта роль в интересующий нас период постепенно изживает себя. В ходе церковной реформы владение церквами преобразуется в патронат – форму попечительства, не связанную с собственническими правами. Однако время, предшествующее XI в., часто называется эпохой «частной церкви»[204]. Церковь как хозяйственная единица (совокупность прав и угодий, прилежащих к ней) осмысливалась как часть владений ее основателя или того, к кому она впоследствии перешла. В эпоху набегов защита со стороны мирян и как следствие подчинение им было для церквей единственным шансом на выживание. В документах VIII–IX вв. светский основатель (или его наследник) назывался владельцем церкви, имея право на присвоение церковного дохода, которое он мог отчуждать, как и право на любую другую собственность[205]. Владельцем мог быть не только светский, но и церковный сеньор: монастырь, собор, коллегия, то есть, как правило, крупные церковные институции, относившиеся к рангу высшей церкви; они также предоставляли мелким церквам защиту и поддержку. В область полномочий владельца входили поддержание здания церкви в порядке и назначение священника[206].
Патрон (patron), или попечитель церкви, – эта роль со всеми присущими ей характеристиками будет обозначена в полном смысле несколько позже в особой части канонического права, известной под названием Jus patronatus[207]. Патроном становился чаще всего основатель церкви (если речь идет о мирянине) или потомок основателя. Патрон имел право предлагать своего претендента на должность настоятеля; его обязанностью была забота о насущных потребностях церкви, в том числе (и в первую очередь) о поддержании в хорошем состоянии здания храма, при необходимости – о его перестройке. Попечительство о церкви – форма взаимоотношений, установившаяся после отмены права частной церкви. В интересующий нас период трансформация по отмене владельческих прав на церкви и превращению бывших собственников в патронов еще не завершилась и не получила внятного юридического оформления. Тем не менее сам феномен патроната – с весьма частыми собственническими «рецидивами» – уже можно отметить и для конца XI, и особенно для XII в.[208] Патронами могли быть как влиятельные миряне, так и церковные институции (высшие церкви) – монастыри и соборы в лице своих настоятелей.
Донатор – человек, выделявший часть своих средств или владений на благо церкви. Дар мог быть никак не связан со строительством (и тем не менее послужить этим нуждам), а мог подразумевать его. Донатор мог действовать по собственной инициативе или откликаться на призыв настоятеля церкви. Его инициатива могла иметь конкретный характер и касаться изготовления или поновления определенных деталей (алтарей, витражей, реликвариев и т. д.). Донатором мог выступать как мирянин, так и прелат – здесь опять-таки надо отметить, что с течением времени и установлением большей определенности мирских и церковных полномочий этот род активности (к середине XII в.) остается в основном за мирянами.
Наконец, среди тех, кто мог – и должен был – проявлять инициативу по строительству храмов, следует отдельно упомянуть священнослужителей всех рангов. Священник приходской церкви, настоятель монастыря, декан коллегии, епископ уже по роду своей деятельности должны были проявлять заботу о вверенной им церкви (или церквах – в случаях епископов здесь надо иметь в виду не только собор, но и в целом все храмы диоцеза; в случаях аббатов и ректоров – все церкви, подчиненные монастырю или коллегии). Собственно, все упомянутые выше роли подразумевали заботу о здании церкви скорее как нечто возможное, какого бы размаха ни достигала эта деятельность фактически, для священнослужителей же это была обязанность, обусловленная непосредственно их саном.
Таким образом, инициатива по строительству церкви могла быть обусловлена разными причинами и вписана в разные социальные стратегии. Думается все же, что в вышеперечисленных вариантах, подразумевавших строительную активность, нужно отметить две принципиально разнящиеся позиции: первая – когда забота о здании церкви была для заказчика необходимостью, потребностью, вытекавшей из его рода деятельности и связанных с ней обязательств (случай священнослужителей, заботившихся о своей церкви и пастве); вторая – когда она носила скорее внешний характер добровольно принимаемых на себя обязательств (случай светских патронов, владельцев, основателей).
Каждая из обозначенных нами ролей касается целого ряда социальных групп средневекового общества. Особенности действий человека чрезвычайно сильно зависели от его положения в обществе, поэтому такой стратификации заказчиков следует уделить особое внимание. Ниже будут представлены социальные категории лиц, упоминаемых в текстах о строительстве церквей, и особенности того, как обрисована их позиция. В их представлении мы постараемся уделить первоочередное внимание интересующему нас региону Пуату.
Строительство церквей по королевскому (и императорскому) заказу особенно характерно для времени правления Каролингов, то есть эпохи, предшествовавшей интересующему нас периоду. В централизованном государстве Карла Великого, отдельные части которого управлялись ставленниками императора, забота о церквах так же централизованно распределялась между его приближенными, которые должны были восстанавливать храмы и возводить новые за счет специально получаемых бенефициев[209]. Многие аббатства, упоминающие в своих анналах императора Карла основателем, на деле обязаны ему лишь самим распоряжением о создании обители, конкретной же деятельностью занимались аббаты, епископы, графы и герцоги. «Заказ» в нашем понимании, таким образом, распадался на две (а то и больше) ступени, где император выступал источником самого решения о строительстве и подателем средств, а более конкретные заботы брали на себя его приближенные (как миряне, так и прелаты)[210]. В хрониках эта деятельность императора представала частью его образа главы и носителя идеи христианского государства. Иначе дело обстояло лишь в том случае, когда правитель лично был заинтересован в создании храма. Только Ахенская капелла строилась под особым контролем Карла Великого, и, по словам хрониста, император стремился воплотить ее именно в том виде, в каком ему представлялось нужным (он сам занимался поиском и доставкой римских колонн для ее интерьера, заботился об изготовлении бронзовых ворот и драгоценной утвари и т. д.)[211]. Такая конфигурация королевского заказа сохранялась и при потомках Карла – большинство храмов возводилось по королевскому распоряжению, в рамках общей заботы о церкви[212], и до нас не дошло сообщений о непосредственном контроле и сколько-нибудь деятельном участии монарха-заказчика в этих предприятиях.
В XI–XII вв. вместе с ослаблением королевской власти забота о церквах принимает более частный характер. Встречаются единичные упоминания основания или перестройки того или иного аббатства или собора (как возведение королем Робертом Благочестивым аббатства Сент-Эньан[213]), но в целом нет упоминаний о церковном строительстве как части централизованной политики, хотя монарх остается «защитником церкви». Хронисты описывают королевскую заботу о церквах скорее как военную защиту, прежде всего – освобождение монастырей от алчных и злонамеренных покровителей[214]. Столь близкий и благорасположенный к королю Людовику VI автор, как аббат Сугерий, ни разу не упоминает в его жизнеописании о каком-нибудь основанном или перестроенном по королевской воле монастыре (как позже, в своих записках о строительстве Сен-Дени, он ни словом не обмолвился о сколько-нибудь активном участии в этом предприятии его сына, Людовика VII). В жизнеописании Филиппа-Августа монах Сен-Дени Ригор упоминает несколько иной способ основания королем новых церквей: тот после изгнания евреев обращает синагоги в христианские храмы[215]. В той же хронике упоминается монастырь Св. Марии в Барбо (Barbeaux)[216], выстроенный заботами Людовика VII – в нем этот король был похоронен после смерти (позже его останки были перенесены в Сен-Дени).
Довольно много церквей на территории Франции (и особенно в интересующем нас Пуату) было основано и перестроено английскими королями. В XI в. Эмма Нормандская начала строительство коллегиальной церкви Сент-Илер в Пуатье[217]; Генрих Боклерк основал аббатство Св. Троицы в Тироне (диоцез Шартра)[218]. С переходом Пуату и Аквитании к английской короне многие церкви этого региона оказываются под патронатом Плантагенетов. Генрих Плантагенет, по всей видимости, стоял за перестройкой собора Сен-Пьер в Пуатье[219], при поддержке королевской семьи осуществлялось строительство новых аббатств – Фонтевро и Грандмонт[220]. Ричард Львиное Сердце назван основателем нескольких монастырей[221]. Однако, по сути, английские короли в этой деятельности продолжали традиционную линию герцогов Аквитанских. Таким образом, короли в строительстве церквей XI–XII вв., как и во многих других аспектах, были не более чем «первыми среди равных», выступая основателями и донаторами церквей скорее в рамках общепринятых для своего сословия норм, чем на уровне государственной политики.
Строительная инициатива мирян-аристократов в интересующий нас период была довольно частым явлением. Сведения об этом содержатся и в средневековых историях, и в жизнеописаниях, и в грамотах. Основателями и донаторами церквей выступают как крупные сеньоры (герцоги и графы), так и мелкие (виконты, нетитулованные шателены). Среди выстроенных или перестроенных ими храмов – аббатства, соборы, коллегиальные и приходские церкви, замковые капеллы, то есть практически все существовавшие на тот момент разновидности церквей.
Множество монастырей в этот период было не только перестроено, но и вновь основано мирянами. Речь идет прежде всего о крупных сеньорах – королях, герцогах, графах, влиятельных виконтах. Герцоги Аквитании (они же – графы Пуату) на протяжении XI–XII вв. основали и перестроили немало монастырей, среди которых такие значительные клюнийские центры, как Майезе (основан Гийомом IV Аквитанским в 1003 г.[222]) и Монтьернеф (основан графом Ги-Жоффруа Гийомом (Гийомом VIII) в 1076 г.[223]). Если отступить немного назад, то можно вспомнить, что и сам монастырь Клюни обязан своим основанием герцогу Аквитании Гийому I в 909 г. Бретонский граф Конан в 1141–1144 гг. на свои средства основал цистерцианский приорат[224]. Гийом Лысый (Calvus), виконт Тальмона, строит в 1040-х гг. аббатство Сент-Круа неподалеку от собственного замка[225]. Гийом Благородный (Nobilis) (чей титул не указан, но прозвище говорит о высоком происхождении) в 1050 г. выстроил монастырь Нантей-ан-Валле, что стоило ему «немалых затрат», как отмечает документ[226]. Строительство монастыря было по средствам далеко не каждому сеньору, даже и благородному.
Примерно то же самое можно сказать и о коллегиальных церквах. Герцогиня Аньес Бургундская вместе с сыном (герцогом Пьером Гийомом) продолжает дело, начатое английской королевой Эммой Нормандской: достраивает коллегиальный храм Сент-Илер в Пуатье[227]. Это, пожалуй, самый известный храм Пуатье в ту эпоху – хранившиеся там мощи раннехристианского епископа Илария привлекали в город множество паломников. Анжуйский граф Жоффруа в 1062 г. основал коллегиальную церковь Сент-Круа в Лудене[228].
Светский сеньор мог взять на себя и перестройку собора, как это сделал герцог Аквитании Гийом V в 1018 г.; Адемар Шабаннский упоминает факт реконструкции собора в перечне строительных кампаний, предпринятых герцогом после пожара в Пуатье, в числе которых была и перестройка герцогского дворца[229].
Приходские церкви могли быть выстроены лицами менее значительными. Некий Эд из Монтиньи в середине XII в. обещает возвести каменную приходскую церковь, которая будет находиться в ведении монастыря[230]. В 1152 г. два родича благородного сословия выражают желание выстроить новую церковь, так как до существовавшей им было слишком далеко ходить[231]. В документах далеко не всегда указывается, что построенная церковь стала главным храмом прихода. Упоминаний о церквах без какой-либо конкретизации их статуса, основанных и перестроенных мирянами, особенно много в монастырских картуляриях. Их заказчики чаще всего – местные феодалы.
Кроме этого, владельцы замков строили замковые капеллы (молельни, домашние церкви). Происходило это, несомненно, гораздо чаще, чем можно судить по количеству повествующих об этом источников. Просто данный факт далеко не всегда фиксировался в документах (мы узнаем об этом только тогда, когда он по той или иной причине оказывался значимым для интересов какого-нибудь монастыря). Так, некой знатной даме из замка Шок аббатом близлежащего монастыря было выдано разрешение построить себе в замке капеллу[232]. Виконт Гетенок обещает монахам аббатства Редон после перестройки замка отдать часть его под приорат[233]. Замковые церкви довольно часто преобразовывались в приораты монастырей и соборов[234]. В ряде случаев это, видимо, являлось первым шагом по превращению замка в монастырь[235].
«Обращение» светских замков в монастыри было одной из форм особенно рьяного проявления мирского благочестия, достигшего пика в XII в.[236] Здесь, однако, нелишним будет упомянуть, что в то же время имела место и обратная тенденция – захват и профанация мирянами монастырей, превращение их в военные крепости, «озамкование» церквей. Это явление было особенно распространено на юге Франции, где на местных соборах неоднократно принимались положения о запрете на фортификацию церквей[237] (в 1123 г. такое решение вынесет и Латеранский собор[238]). Таким образом, строительные инициативы мирян в отношении храмов далеко не всегда носили благочестивый характер и нуждались в бдительном контроле церкви (вспомним здесь и об уже упоминавшихся случаях, когда миряне оставляли изначальное намерение или доводили его до конца только после угроз и понуканий прелатов).
Заказчики-миряне нередко проявляли инициативу в отношении не всего здания, но какой-то его части – например, скульптурного декора или витражей. О таких случаях нередко сообщают документы. Мирянин, перестроивший монастырь Древе, в грамоте уточняет границы своей инициативы: его заботами монастырская церковь была выстроена «до верхних окон»[239] – то есть возведение перекрытий и кровли взял на себя кто-то еще.
Для XI–XII вв. довольно обычна ситуация, когда заказчиком выступает не один человек, а несколько членов семьи. В этом отношении действия заказчика вписываются в парадигму поведения донатора: дар преподносился не столько от конкретного лица, сколько от семьи, рода. Даже если в дарственной указан только один донатор, остальные члены семьи подспудно выступали содарителями: вступив в наследство, они часто подтверждали или оспаривали дар, проявляя таким образом свою к нему причастность. Нередки упоминания об инициативах супружеских пар: так, виконт Туара Гофред и его жена Аденор вдвоем предпринимают строительство приората Бельну в 1047 г.[240]; Гуго де Лузиньян в 1025 г. строит молельню вместе со своей супругой Альдеардой[241]. Родители возводят храмы вместе с детьми: Эрберт, виконт Туара, в 1090-х гг. заканчивает строительство церкви Сен-Николя, начатое его отцом Эмери IV, погибшим до завершения строительства[242]. Графиня Аньес перестраивает церковь Сент-Илер в Пуатье вместе со своим сыном[243]. При этом тот факт, что Аньес и Пьер Гийом взялись за продолжение кампании, начатой до них королевой Англии Эммой Нормандской, возможно, был также определен родством их семей[244].
Некоторые примеры такого рода свидетельствуют о довольно активном участии женщин в церковном строительстве. Особенно много таких ситуаций отмечается для региона Пуату, где дамы традиционно принимали деятельное участие в жизни графства. По инициативе графини Аньес был выстроен упомянутый храм Сент-Илер и церковь аббатства О-Дам в Сенте[245] (который был ею основан и в котором она закончила свои дни монахиней); Алиенор Аквитанская упоминается как донатор и покровительница многих церквей и монастырей в регионе Пуату[246]; церковь Сен-Пьер в Эрво была построена виконтессой Альдеардой, дамой Туара[247]. Согласно хронике, написанной в аббатстве Майезе, строительством этого монастыря занимался вовсе не граф Гийом II (который в других документах называется его основателем[248]), а его супруга Эмма. Более того, строительство монастыря – мирное деяние, направленное на спасение душ подданных, – описывается в тексте как специфически женская забота, в отличие от строительства крепости и военной защиты земель, более присущих мужчине-воину[249].
Занимаясь строительством или перестройкой храма, светский заказчик часто заранее предполагал его местом будущего захоронения для себя и своих близких; с другой стороны, многие миряне проявляли деятельную заботу (в том числе и по реконструкции и поновлению декора) о тех церквах, где уже покоились члены их семей.
О строительных инициативах мирян, не принадлежавших к нобилитету, источники сообщают довольно мало. В одной из грамот, упомянутых Р. Крозе, речь идет об основании церкви врачом-итальянцем, состоящим на службе у графа[250]. Однако данный случай выглядит скорее исключением, чем правилом (кроме того, нам мало что известно о фактическом статусе этого человека). В этом ситуация сильно отличается от XIII–XV вв., когда в строительстве и декорировании городских соборов существенно дает себя знать участие гильдий и ремесленных цехов[251]. Впрочем, люди неблагородных сословий все же могли влиять на перестройку церквей. В хартиях время от времени упоминается, что строительство велось при помощи прихожан – к ней прибегали как церковные, так и светские заказчики[252]. Простолюдины содействовали возведению не только приходских церквей – большие стройки, как возведение аббатств и соборов, также не обходились без их поддержки. Для сбора средств на реконструкцию епископы обращались к пастве в своих проповедях[253], реликвии церкви выставлялись на всенародное обозрение[254], иногда монахи и клирики обходили поселения со святынями церкви, побуждая людей жертвовать средства на храм; Гвиберт Ножанский рассказывает о таком сборе средств на ремонт Ланского собора, пострадавшего от пожара[255]. Известно об объединениях крестьян (rustici) в братства, создаваемые специально на время строительства церкви. Упоминания о таких братствах свидетельствуют, что их помощь в возведении храма могла быть довольно значительной. При строительстве аббатской церкви в Мориньи оно было создано усилиями аббата-проповедника[256]; братство простолюдинов помогало и в строительстве церкви Сент-Илер де Лож[257]. В последнем случае упоминаются денежные пожертвования его членов и оговаривается условие, согласно которому помогавшие строительству крестьяне должны быть похоронены при церкви. Все это, однако, говорит скорее о поддержке (в основном финансовой, а может быть, и физической – путем участия в каких-либо работах) уже начатой строительной кампании, чем о проявлении инициативы со стороны таких объединений. Время активности гильдий и цехов в церковном строительстве еще не пришло.
Епископы и архиепископы довольно часто упоминаются как инициаторы строительных кампаний, прежде всего в тех случаях, когда речь идет о перестройке соборов. Собор – главный храм диоцеза, епископская кафедра. Забота о его состоянии естественным образом входит в круг первостепенных забот епископа. О епископах Вьенна[258], Анжера[259], Невера[260], Лана[261], Солсбери[262], Лескара[263] и других городов множество хартий и хроник упоминает как о «строителях» (constructor, aedificator) соборов. Епископ мог перестроить собор целиком или частично, мог взять на себя поновление или созидание какой-то его части (алтарей, витражей, капелл)[264].
Строительство зависимых от соборного капитула церквей и приоратов тоже могло быть предметом его внимания: так, о епископе Пуатье Гийоме говорится, что он выстроил приорат, подчиненный капитулу[265]. Встречаются упоминания и о строительстве епископами монастырей. Один из самых известных примеров такого рода – действия епископа Хильдесхайма Бернварда по строительству и декорированию церкви монастыря Св. Михаила[266]. На фасаде аббатской церкви Моро неподалеку от Пуатье были расположены рельефные изображения двух епископов: Гримоарда и Гильельма Аделельма. Вероятно, это тоже свидетельство непосредственного покровительства епископов возведению монастырской церкви[267].
Вообще строительство всех церквей и монастырей диоцеза находилось под наблюдением епископа. Никакой храм не мог быть выстроен и освящен без его санкции. Это положение церковного законодательства[268] находит подтверждение и в документах, зафиксировавших следы действительных событий: так, ключник пуатевинского собора Ришар обращается к епископу Альбоину за разрешением на строительство церкви в собственном аллоде[269]; монахи монастыря Мармутье получают разрешение от шартрского епископа перестроить деревянную церковь принадлежащего им приората в камне[270]. Множество документов свидетельствует о том, что епископы не только контролировали состояние церквей в своих диоцезах, но и вели в этом отношении определенную политику, санкционируя или запрещая возведение тех или иных храмов. Вьеннский архиепископ Ги Бургундский (будущий папа Каликст II) распоряжается о строительстве цистерцианского приората в своем диоцезе[271]. Вышеупомянутый епископ Шартра санкционирует перестройку капеллы приората, разрешая возвести колокольню (tintinnabula) и оговаривая, что храм должен стать приходским[272]. Строительство приходской церкви, предпринятое настоятелем клюнийского приората на Иль-д’Экс Гильельмом, вынужденно прекращается из-за запрета епископа; оно продолжено вновь только после получения разрешения у папы[273].
Авторитет папской власти нередко противопоставлялся местным полномочиям епископа; в XI–XII вв. апелляция к папской власти становится явлением, сопутствующим клюнийскому реформированию монастырей, в ряде случаев напрямую с ним связанным. Монастыри, принадлежавшие к ордену, освобождались от местной церковной власти: их епископом считался аббат Клюни, а сам клюнийский монастырь был подчинен непосредственно папе. Однако местные епископы часто не оставляли своих притязаний[274]. В числе вопросов, по которым настоятели монастырей вступали с ними в конфликт, встречается и строительство церквей. Такой конфликт, возможно, имел место в Муассаке: главный храм этого аббатства был перестроен после присоединения Муассака к Клюни; в памятной надписи об освящении этого храма, где перечисляются имена присутствовавших на церемонии прелатов, имя епископа Каора (Муаcсак относился именно к этому диоцезу) Фулька не то что опущено – о нем специально говорится, что он был «отвергнут»[275].
Настоятели монашеских общин – аббаты и приоры – чаще всего упоминаются в связи со строительством и ремонтом главной церкви собственного монастыря, что является вполне естественным. Наиболее известный тому пример – перестройка аббатской церкви Сен-Дени Сугерием[276]. Сочинение аббата Сугерия – пожалуй, самый содержательный для своего времени источник, сообщающий о деятельности аббата-заказчика. Однако и других свидетельств о строительной деятельности аббатов существует немало. Из грамот и хроник становится известно о том, что Гийом, аббат монастыря Тюль, решил перестроить обветшавшую церковь монастыря, для чего попросил помощи окрестных сеньоров[277]. Аббат Жоффруа предпринял перестройку аббатской церкви Шарру[278]. Петр Эриспелли, встав во главе вновь образованного приората Фуа-Монжо, подчиненного Монтьернеф, выстроил его «от первого камня», после чего управлял общиной более сорока шести лет[279].
Об аббатах нередко говорится как об основателях монастырей, и, пожалуй, в интересующий нас отрезок времени они выступают в этой роли чаще, чем раньше. XII в. – эпоха появления обителей нового толка, многие из которых затем становились центральными звеньями новых орденов (таковы – из наиболее известных – уже упомянутые выше Грандмонт[280], Шартрез[281], Фонтевро[282]). Их основателями, в отличие от более древних монастырей, заложенных по большей части влиятельными мирянами, были лица духовного звания: проповедники, отшельники, становившиеся затем во главе общины в качестве аббатов. Начало таких монастырей нередко было довольно скромным: группа монахов-единомышленников удалялась в пустынные места, где они собственными усилиями возводили первую церковь[283].
Встречаются упоминания о том, что аббат монастыря-патрона инспектировал строительство храмов подчиненных монастырей и приоратов. Особенно это характерно для монашеских орденов, где среди прочих отличительных черт (особенности одежды, литургии, повседневной жизни монахов, закрепленные уставом) выдерживались и определенные принципы конструкции и декорирования церковных зданий (церкви клюнийской конгрегации, в еще большей степени – цистерцианского и картезианского орденов). В житии клюнийского аббата Одилона упоминается не только предпринятая им перестройка аббатской церкви Клюни, но и строительство множества подчиненных монастырей; в некоторых случаях говорится, что Одилон приезжал туда сам и наблюдал за ходом работ[284]. Бернард Клервоский, как следует из упоминавшейся выше грамоты графа Конана, также курировал строительство цистерцианских приоратов, посещая их лично[285]. В клюнийских «установлениях» для монастыря Фарфа в Италии подробно оговаривается, какие постройки должны быть на территории монастыря, как их следует расположить, каковы размеры церковного здания[286].
В ряде случаев аббаты действуют так, как если бы они обладали епископскими полномочиями, разрешая или запрещая строительство церквей. Видимо, это связано с усиливающейся в течение XI–XII вв. тенденцией выхода монастырей из-под контроля епископов. В большинстве случаев речь идет об аббатах клюнийских монастырей. Нередко при этом оговаривается ряд конструктивных предписаний и ограничений в отношении здания. Так, аббат дает разрешение владелице замка на возведение в нем капеллы, оговаривая при этом, что она не должна иметь колокольни[287]. Аббат Сен-Жиль дю Гар дает разрешение магистру ордена тамплиеров на возведение капеллы, которая также не должна иметь колокольни и должна соответствовать указанным в грамоте размерам[288].
Поделиться книгой: