Цилиндр

АНТОНИО. Успокойся…

РИТА. Почему жестокий ветер судьбы вдруг врывается к тебе в дом — и счастья как не бывало?.. У меня был муж — молодой, сильный, любящий… Сегодня ночью ворвался ветер и унес его. Смотри!

Решительным движением отдергивает занавеску, и Антонио предстает трагическое зрелище. На двуспальной кровати покоится тело молодого мужчины; единственная свеча, стоящая на мраморной крышке небольшого комода^ делает его мертвенно бледное лицо совсем прозрачным; пальцы юноши, переплетенные на груди, сжимают куцый букетик цветов. При виде этого мрачного алькова Антонио впадает в оцепенение; бедняга не верит собственным главам, и проходит некоторое время, прежде чем он снова начинает что-то понимать.

АНТОНИО (наконец обретает дар речи). Однако что здесь делает этот тип?

РИТА. Ничего, ровным счетом ничего. Он не может больше ничего делать. Сегодня ночью он в слезах признался мне, что больше не в силах каждое утро ломать себе голову над тем, как раздобыть кусок хлеба для наших трех малышей, трех… И после приступа отчаяния у него отказало сердце и он скончался. А ты спрашиваешь, что он делает! Он делает то, на что обрекли его такие сволочи, как ты, которые швыряют на ветер по десять тысяч лир, чтобы купить себе порядочных жен бедняков, вместо того чтобы великодушно протянуть руку помощи их мужьям. Он ничего не делает, это его сделали покойным отцом, покойным мужем, покойным служащим, покойным рабочим, покойным жуликом, покойным бездельником, покойным, который при жизни всем докучал. Ты доволен? (С неожиданной настойчивостью хватает Антонио за руку и тащит к кровати.) Ты заплатил, ты имеешь право. Получай свое и скорее уходи.

АНТОНИО (резко вырывает руку и пятится назад). Вы что, смеетесь? Рядом с ним?

РИТА. А почему бы и нет? Разве тебя пугают умирающие, когда ты встречаешь их на улице и они смотрят тебе в глаза, обвиняя тебя в своей неминуемой смерти? Неужели ты боишься его, его, который не может больше тебя обвинить?

АНТОНИО (оскорбленный в глубине души дешевой социологической демагогией Риты, находит в себе силы, чтобы возмутиться). Слушайте, что вы ко мне пристали? Нечего сказать, веселое утро! И какого рожна меня занесло в это чертов переулок… Слушайте, как вас там зовут, у каждого из нас свои неприятности. Если я начну вам расписывать что творится у меня дома, то к концу моего рассказа вы успеете состариться. Какое я имею отношение к умирающим, которые разгуливают по улицам, к их «глазам» и «обвинениям»? Безработица есть во всем мире. Искренние соболезнования — и выпустите меня.

РИТА. Дверь там.

АНТОНИО. А десять тысяч лир?

РИТА (решительно хлопая себя по груди). Они здесь. (После чего вынимает деньги из лифчика и подсовывает их под спину покойника.) А теперь здесь, и если у тебя хватит смелости, можешь взять их сам.

АНТОНИО. Да свершится воля божья! (Затем, повернувшись к женщине, грубым тоном.) Счастливо оставаться. (Открывает дверь и быстро выходит.)

РИТА. Скатертью дорожка, идиот!

Выдвигает ящик комода, берет сигареты и спички, зажигает одну сигарету для себя, другую для Родольфо, своего покойного мужа, который тем временем сел посреди кровати и протирает глаза.

РУДОЛЬФО (курит с не меньшим наслаждением, чем Рита, которая делает несколько глубоких затяжек, довольная удачным финалом; затем берет жену за руку и привлекает к себе). Ягодка моя…

РИТА. Котик, подожди… (Устремляется к входной двери, несколько секунд прислушивается, после чего открывает дверь и выглядывает, снова затворяет, быстро поднимается по лестнице и приоткрывает двери балкончика ровно настолько, чтобы просунуть в них голову и оглядеть переулок.)

С правой стороны площадки наверху лестницы появляется, выйдя из соседней комнаты, мужчина лет шестидесяти с мрачным, неприветливым, болезненным лицом, но крепкий и неплохо сложенный. На нем голубая майка — полурукавка, на которой бросаются в глаза ярко — красные старенькие подтяжки, поддерживающие некогда черные брюки, заштопанные на. коленях и на заду. Роста мужчина среднего, но со стороны он кажется очень высоким благодаря цилиндру на затылке. Он держится с исключительным достоинством, почти величественно, что поразительным образом согласуется с этим головным убором, столь ко многому обязывающим. Агостино Мускаръелло — таково его имя — молча подходит к тазу и выливает его содержимое в ведро, берет ведро и кувшин и направляется к двери, откуда он на наших глазах появился.

РИТА (оглядев переулок, закрывает двери балкончика). Его и след простыл: убежал от греха подальше. (К Агостино.) Извините… (Берет банку из-под талька и протягивает ему.) У меня кончился тальк. Большая коробка стоит у вас в комнате.

Агостино приподнимает правую руку и подбородком показывает, что делать с банкой; Рита сует ее под мышку Агостино, и тот молча, отрешенный от всего на свете, кроме этой банки, ведра и кувшина, переступает порог верхней комнаты. Во входную дверь стучат.

РИТА (встревоженная, спрашивает сверху). Кто там?

АНТОНИО (из-за двери). Свои, свои. Откройте.

РИТА (быстро подходит к двери, в то время как Родольфо гасит сигарету, прячет окурок под матрац и ложится, снова изображая из себя покойника). Что вам угодно?

АНТОНИО. Откройте на минуточку.

РИТА. Чтобы я открыла, не зная, кто вы такой?

АНТОНИО. Это опять я.

РИТА. Имя. Имя, фамилия, род занятий. «Это опять я» ничего не означает.

АНТОНИО. Вы открываете дверь только тогда, когда вам нужно получить десять тысяч лир? А когда вы должны вернуть деньги, вы спрашиваете род занятий?

РИТА (открывает и оказывается лицом к лицу с Антонио). Неужели ты не видишь, что со мной? Да я с ума схожу — хочешь ты это понять или нет?

АНТОНИО. Я ставлю себя на ваше место, мне очень больно за вас, но чего ради я должен терять на этом десять тысяч лир?

РИТА. Ты сделал доброе дело.

АНТОНИО. Я не настолько богат, чтобы позволить себе выкладывать десять тысяч лир на благотворительные цеди.

РИТА. А на подстилку для себя ты их мог потратить, кобель бесстыжий?

АНТОНИО. По крайней мере я бы выложил их с пользой для здоровья.

Из другой компоты появляется Агостино с полным кувшином, пустым ведром и коробкой талька. Освободившись от своей ноши, слушает.

РИТА. Где лежат деньги, тебе известно. Если ты не трус, можешь просунуть руку и взять их. (Дает ему время обдумать. Когда же она видит, что Антонио собирается последовать ее совету, подливает масла в огонь.) Труп еще теплый.

АНТОНИО (оробев). А вы бы не могли сами просунуть руку? (Обращает внимание на человека в цилиндре, который спускается по лестнице, преисполненный чувства собственного достоинства. Завороженный этой нелепой фигурой, этим устремленным на него взглядом, выражающим покорность судьбе, подобострастно улыбается Агостино, склоняясь перед ним в благоговейном поклоне.)

Миновав лестницу, Агостино останавливается.

(После секундного замешательства собирается с духом и апеллирует к человеку в цилиндре, решив избрать его судьей в споре с Ритой.) Может быть, вы не в курсе дела…

Агостино медленно кивает головой и двусмысленно улыбается, как бы внушая юноше, что не сомневается в своих провидческих способностях.

АНТОНИО На десять тысяч лир я живу три дня..

Цилиндр снова медленно покачивается два — три раза.

Десять тысяч лир могут выручить семью.

АГОСТИНО (мгновенно раздумывает, хмурится, затем невозмутимым тоном). Это борьба добра и зла, жестокая победа ненасытной алчности ночной стражи над справедливостью. Наступит день, когда солнце правды прорвет своими лучами мрачную завесу, развеяв зловоние, каковое тебя окружает.

АНТОНИО (в полном замешательстве). Да… но…

АГОСТИНО (берет Антонио за руку и провожает к выходу, не давая ему раскрыть рта). Борьба добра и зла…

АНТОНИО. Я понимаю, но ведь…

АГОСТИНО. Наступит день… Прощай, брат, (Закрывает дверь за спиной Антонио, который не заметил, как очутился за порогом.) Все в порядке.

РИТА. Этот тип вернется.

АГОСТИНО. Пусть только попробует: я спущу его со всех лестниц, захлопну дверь, а когда он начнет вопить и звать на помощь, я помогу этому нытику подняться и сволоку его в «Скорую помощь».

РУДОЛЬФО. Цилиндр себя оправдал.

АГОСТИНО. Дорогой Родольфо, наши отцы, наши деды, прадеды и еще более далекие предки…

РУДОЛЬФО. Я понял, продолжайте…

АГОСТИНО. Я хочу сказать, что эта шляпа (показывает на цилиндр) веками оправдывала себя; она выполняет свое назначение сегодня, и так будет даже тогда, когда атомный век станет для людей далеким воспоминанием.

РУДОЛЬФО. По-вашему, первой вещью, которую доставят на Марс или на Луну, будет цилиндр?

АГОСТИНО. Первой — нет. С цилиндра не начинают, к нему приходят. А ведь неизвестно еще, как отнесся тогдашний король к изобретателю этой удивительной вещи, когда тот представил ему свой проект. «Ваше величество, извольте взглянуть на этот рисунок». — «Это что, бочонок?» — «Никак нет, ваше величество». — «Кастрюля?» — «И не кастрюля, ваше величество». — «Значит, труба?» — «Не угадали, ваше величество». Ничего не попишешь, правители во все времена были чуточку тугодумы. «В таком случае скажи сам, что это за диковинное приспособление, не заставляй меня попусту тратить время». — «Ваше величество, это шляпа». — «И ты принес ее мне? Уж не прослышал ли ты часом, будто я не только король, но и шляпник? Поди прочь, шут» — «Успокойтесь, ваше величество. Это шляпа, которая в трудную минуту может спасти трон вашего величества, — ведь никогда не знаешь, как обернутся дела. Прежде всего нужно сказать, что могущество этой шляпы смогут оценить исключительно люди образованные. Неграмотные сочтут себя недостойными ее и никогда не позволят себе не только носить такую шляпу, но даже примерить ее. Эта шляпа в форме цилиндра, ваше величество, будет украшать в торжественных случаях головы министров; доктора будут надевать ее, отправляясь на консилиумы; женихи с положением и их близкие будут красоваться в ней во время венчания, чтобы все видели, что брак дело серьезное; без цилиндра не обойдется ни одна дуэль; похороны важной особы, на которых не увидишь людей в цилиндрах, никогда не будут в глазах толпы пышными похоронами; армия вашего величества удвоится, если на воинов надеть цилиндры, и, наведя ужас на неприятеля, обратит его в бегство». Словом, дорогой Родольфо, этот головной убор столь же вечен, сколь чудодействен. И каждая семья, если ей приходится туго, должна иметь наготове хотя бы одну такую шляпу, висящую до поры до времени на вешалке. Свой цилиндр я берегу как зеницу ока и никогда не расстаюсь с ним, потому что он не однажды выручал меня. На рождество или на пасху заявляется, к примеру, почтальон за подарком. Я надеваю цилиндр и говорю: «Милейший, у меня, к сожалению, нет мелочи… зайдите как-нибудь в другой раз». Он отвечает: «Не извольте беспокоиться… Счастливого вам рождества, с пасхой вас», — и уходит. Если я скажу то же самое и при этом у меня на голове будет какая-нибудь другая шляпа или кепка, он не только уйдет с постной рожей, но еще и облает меня про себя… Когда домовладелец приходил, чтобы получить с меня квартплату за несколько месяцев, цилиндр отлично делал свое дело… Хозяином дома был у нас неграмотный старик, который вместо подписи ставил крестик… Но как все темные люди, он хотел, чтобы его сын вышел в образованные, и беда грянула, когда вместо отца ко мне пожаловал сынок… Это закон: образованные люди рождаются от неграмотных отцов, а неграмотные — от образованных. Но мы и грамотеям не дадим себя в обиду. Сколько мы набрали?

РУДОЛЬФО. Семьдесят тысяч.

АГОСТИНО. Семьдесят тысяч у нас было вчера. Я еще сказал: семьдесят тысяч за три дня — не так уж плохо. Только что я принес тальк, сменил воду, — поэтому мне казалось, что у нас должно быть на десять тысяч лир больше.

РИТА. Десять тысяч взяла сегодня утром ваша жена.

АГОСТИНО. Это почему же?

РИТА. Она попросила, и я дала.

АГОСТИНО. Вот тебе и на!.. А если б она попросила все семьдесят тысяч, вы бы их выложили?

РИТА. Она говорила про какой-то срочный платеж.

АГОСТИНО (зовет, задрав голову). Беттина!

Голос Беттины за сценой. «Что?»

Выгляни на минутку! (Повернувшись к Рите и Родольфо) Вечная история: муж ничего не должен знать. Эта женщина или помешанная, или мой враг. (Зовет.) Беттина!

На площадке, которой заканчивается лестница, появляется Беттина. Ей лет сорок пять, у нее живые хитрые глаза, она еще достаточно привлекательна и полна энергии, о чем свидетельствует каждый жест ягой типичной простолюдинки. На одежду она тратит гроши, но это компенсируется ее умением выбрать цвет и рисунок, благодаря чему платья, придуманные и сшитые ею самой, вызывают постоянную зависть соседок.

БЕТТИНА. Агостино, ты меня звал?

АГОСТИНО. Что это еще за срочный платеж?

БЕТТИНА. Какой платеж?

АГОСТИНО. Не отвечай на вопрос вопросом, а то я подумаю, что ты хочешь выиграть время.

БЕТТИНА. Агостино, неужели тебе не надоело? Неужто мы с тобой до сих пор должны выигрывать время, чтобы придумать, как отвечать друг дружке?

АГОСТИНО. Не прикидывайся дурочкой.

БЕТТИНА. Я ничего не поняла, Агости, только и всего. И никем я не прикидываюсь, а если узнаю, что это делаешь ты, я схвачу первую попавшуюся вещь и расшибу ее об твой череп. Что ты хотел спросить?

АГОСТИНО. Куда ты девала десять тысяч лир?

БЕТТИНА. Слава тебе господи, мы уже все знаем.

АГОСТИНО. Не кипятись. Ты должна понять, что я, ты и эта бедная пара считаем минуты и гроши, чтобы собрать нужную сумму. У нас в запасе еще семь дней; если же ты начнешь платить долги, это будет все равно что одной рукой брать деньги, а другой отдавать, и, когда время выйдет, мы не сможем выложить нужной суммы, и все наши старания пропадут впустую.

БЕТТИНА. Но ты же не даешь мне слова сказать…

АГОСТИНО. Подожди, я еще не кончил… Я уж не говорю о том, что кредиторы в кои-то веки утихомирились и не морочат нам голову, но стоит расплатиться хоть с одним из них, об этом узнают остальные, и тогда ты увидишь, как штурмовали Бастилию.

БЕТТИНА. Я ни с кем не расплачивалась. Дай мне объяснить. Рано утром пришла донна Фортуната, ну та, что живет в доме семнадцать. Ты еще спал и поэтому не слышал. Она пришла вся перепуганная, мне даже страшно стало. «Донна Беттина, миленькая, выручите меня! Господь пошлет вам здоровья. Вот уж три дня, как мой муж не ходит на стройку: у него до того болит зуб, что он на стенку готов лезть…». Она сказала, что бедняга швырялся стульями, что он разбил стеклянный колокол святой Анны, который у них на комоде стоит… Но это еще не все. Он так измучился, что схватил вдруг лом — он ведь на стройке работает — и хотел убить жену и детей. «Донна Беттина, — сказала она, — если бы это был целый зуб, я б ему его вырвала или он вырвал бы сам, он ведь не трус, но там у него гнилушка корня сидит внутри, а снаружи видно только черную точечку». Она попросила три тысячи лир, чтобы сводить его к врачу.

АГОСТИНО. Бедный Маттео. Зубная боль страшная штука.

БЕТТИНА. Разве я могла ей отказать?

АГОСТИНО. Понятное дело…

БЕТТИНА. Как видишь, ни с кем я не расплачивалась, а дала в долг.

АГОСТИНО. Еще хуже! Пойдет слух, что мы одалживаем людям деньги, взбешенные кредиторы наперегонки бросятся сюда. Кто с ними будет объясняться?

РУДОЛЬФО. Вы, наденете цилиндр и объяснитесь.

АГОСТИНО. Не хватало, чтобы мне превратили цилиндр в лепешку.

БЕТТИНА (спускаясь по лестнице). Вот сдача с десяти тысяч лир. (Вынимает деньги из кармана передника и кладет на стол) Шесть тысяч сто.

АГОСТИНО. Как так? Ты ведь одолжила донне Фортунате три тысячи.

БЕТТИНА. Три с половиной. Пятьсот лир на такси.

АГОСТИНО. Он что, не мог добраться до врача на своих двоих?

БЕТТИНА. С такой болью?

АГОСТИНО. Разве у него зубы не во рту, а на ногах?

БЕТТИНА. Я не могла не дать денег. Она ведь тоже часто нас выручала.

АГОСТИНО. Ладно, три тысячи пятьсот. Значит, здесь должно быть шесть с половиной.

БЕТТИНА. Я приготовила сковороду картошки с луком и помидорами: попросим в пиццерии на углу, чтобы посадили ее в печь.

АГОСТИНО. Еще один ответ, чтобы выиграть время. Какое отношение имеет сковорода картошки к четырем сотням лир?

БЕТТИНА. Интересно, как бы я сделала картошку с луком и помидорами без четырехсот лир? Кстати, до обеда не так уж много времени. (Быстро поднимается по лестнице и исчезает за дверью справа.)

АГОСТИНО. Итак, здесь шесть тысяч сто…

РУДОЛЬФО. А это сегодняшние десять тысяч. (Кладет на стол кредитку, полученную Ритой от Антонио.)

РИТА. Шестьдесят тысяч у меня.