Победитель, или В плену любви

Александр надел шнурок на шею и спрятал крест под рубаху.

Затем протянул руку и возле смертного одра матери прикоснулся к теплой ладони ее дочери.

— Ну почему она не смогла получить то, что хотела? Почему ее забрали на небеса? Неужели Господь Бог столь ревнив? — Она смотрела Александру в глаза, требуя ответа.

Он молча покачал головой. Зачем говорить, что он не священник, что произошедшее несправедливо и жестоко? Ничто сейчас не ослабит ее боль. И Александр просто сидел рядом с нею; и вот уже ночь перетекла в рассвет, и первые аккорды утреннего хорала зазвучали над лагерем турнирщиков, возвещая наступление нового дня.

Когда Манди забрала руку у юноши, глаза ее были сухи.

— Эта жизнь убивает и калечит всех, кто живет ею, — сказала она горько и продолжила с выражением мрачной решимости. — Но меня она не убьет.

ГЛАВА 7

Бертран де Лаву был багроволиц и тучен, с редкими волосами песочного цвета и остроконечной бородкой. Его владения, унаследованные от дяди, старика, который умер, не оставив прямых наследников, лежали на реке Эпт, в междуречье Гурнэ и Жизора. Бертран, истосковавшийся без настоящего дела, принялся рьяно расширять границы.

Его сюзерен Ричард Львиное Сердце еще томился в немецком плену, ожидая выкупа, который все никак не прибывал. Бертран воспринял это как ниспосланную Богом возможность отказаться от прежней вассальной преданности и признать сюзереном короля Франции, Филиппа. А это фактически означало войну с Амоном де Ругоном, на плодородные поля и водяные мельницы которого Бертран давно точил зубы. Следовательно, требовались наемники, которые станут сражаться за плату, принося ему новые земли.

— Мы сами нарываемся на неприятности, — сказал Александр, отпуская уздечку и пытаясь согреть руки дыханием.

Сырые январские сумерки сгущались вокруг отряда, совершившего набег. Тусклый свет мерцал на кольчугах, шлемах и наконечниках копий. Ревела скотина, которую они гнали из теплых стойл, и влажный пар дыхания поднимался над стадом. Двадцать коров, большинство из которых скоро отелятся, и великолепный белый бык с тяжелой, мощной грудью и крепкими ногами. Еще вчера скот принадлежал Амону де Ругону, а теперь стал собственностью де Лаву.

Харви бросил на брата острый взгляд.

— Раньше я у тебя не наблюдал припадков растерянности.

Александр переменил замерзшую руку на узде.

— Меня вся эта кутерьма захватила, — ответил он не слишком убедительно. Он и в самом деле ощущал возбуждение набега и пережитых опасностей, все это отдавалось иголочками по спине и стуком в висках. Пробраться через границу, перехитрить патрули де Ругона и угнать отличное стадо чуть ли не из-под носа у них. Захватывающее приключение — пока он не задумывался о том, что они грабят крестоносца, одного из военачальников армии Ричарда Львиное Сердце в битвах на Святой земле. И то, что казалось отважным, теперь представлялось позорным безрассудством.

Харви посмотрел на него с негодованием:

— Это не оправдание. Это тебе не со шлюхой переспать, а когда согнал дурь, то презирать девку.

Лицо Александра вспыхнуло куда сильнее, чем у брата.

— Ты и в самом деле думаешь, что мы должны это делать?

Голос Харви оказался сух и резок:

— Я выполняю приказы лорда Бертрана. Так я отрабатываю плату и кров над головой. Если тебе все равно, что и как жрать — можешь продолжать свое чистоплюйство. — И, наподдав коню, проехал вперед, показывая всем видом, что разговор окончен.

Александр придержал коня и пристроился рядом с Арнаудом де Серизэ. Шлем с поднятым забралом не скрывал потерянного выражения лица рыцаря. Все пять месяцев, прошедших со времени смерти жены, Арнауд, казалось, по-настоящему не отдавал себе отчета, жив ли он сам или давно умер. С тоскливым выражением глаз и всегда мрачным лицом, он равнодушно реагировал на все происходящее. Когда перед ним ставили еду, он ел, когда с ним заговаривали, отвечал, но все это было как бы инстинктивно. Если бы позволяли обстоятельства, он пропивал бы куда больше, чем зарабатывал. И ни Харви, ни дочь не могли пробиться сквозь стену тоскливого одиночества, хотя искренне разделяли горе Арнауда.

— А что произойдет, когда Ричард Львиное Сердце на свободе? — спросил Александр молчаливого попутчика. — Не всегда же он будет в заточении?

Опущенные плечи чуть-чуть сдвинулись.

— Наверное, попробует прижать к ногтю непокорных вассалов. — В голосе Арнауда звучало безразличие.

— Выходит, лорд Бертран сильно рискует, переметнувшись к французскому королю?

— Возможно, — согласился Арнауд и чуть повернулся, показывая небритый острый подбородок. — Но не больше, чем сохранять лояльность к беспомощному сюзерену. Он — не единственный из баронов, изменивших Ричарду. Харви прав: Бертран де Лаву платит как договорились — и точка.

Арнауд тоже тронул коня и отъехал в сторону, оставив Александра в одиночестве с его переживаниями.

В Лаву лорд Бертран объявил, торжествуя, что велит зарезать одну из захваченных коров и устроит банкет на всю ночь. Воины, собравшиеся в большом зале замка — у всех участников набега нервы оставались еще напряженными, — встретили решение барона приветственными криками.

— И песню, Александр, — воскликнул Бертран, хлопая молодого человека по плечу, — требую праздничную песню! Нечто такое, что достойно отметит нашу отвагу и доблесть!

— Да, мой лорд, — сказал Александр деревянным голосом и сжал кулаки.

Уголком глаза он уловил предупредительный знак Харви.

Лорд Лаву тем временем порылся в кошельке и вручил Александру три серебряных монетки.

— Отработай их хорошенько, парень, — сказал он, наградив юношу еще одним увесистым шлепком по спине.

Александр повернулся и направился к двери; проходя мимо Харви, он сказал злобно:

— Ну, как насчет неблагодарного клиента потаскухи?

Харви вздрогнул и ответил:

— Но это — всего лишь песня.

Александр, сощурясь, сказал:

— Вот именно. Всего лишь песня. — И, чувствуя спиной тяжелый взгляд брата, вышел из зала, унося с собой смешанное чувство негодования и вины.

Очень хотелось швырнуть монеты в ближайший угол, но потребность сохранить серебро как последнюю надежду перед подступающей нищетой, заставила не разжимать кулак.

Он прошел через внутренний двор замка, где пока что приютилось угнанное стадо, и еще раз окинул скот быстрым взглядом. В какую грязь он вляпался… Бертран де Лаву присягнул на верность королю Франции, чтобы получить оправдание нападению на соседа, сохраняющего верность Ричарду, Алчность — вот ключ к его поступкам. За пять месяцев жизни в Лаву Александр убедился, что Бертран приветлив, щедр — и совершенно беспринципен. Слова его весили не более, чем воздух, сотрясенный их звуками. Служить такому человеку не хотелось, но приходилось из-за собственной его привязанности к Харви.

Александр был настолько погружен в нелегкие раздумья, что не заметил Манди, пока она не коснулась его руки. Он даже дернулся и охнул, но тут же извинился.

Манди улыбалась, но взгляд отражал волнение.

— Вы не видели моего отца? С ним все в порядке?

— Он только что был в зале, — Александр мягко прикоснулся к ее плечу. — И все мы вернулись невредимыми. — Последние слова дались ему с трудом.

Манди вздохнула:

— Я так за него волнуюсь. Он словно упал в пропасть, и никто не может его вытянуть… Каждый раз, когда он выезжает, я боюсь, что он выкинет что-то безумное… И не вернется.

Боль, прозвучавшая в ее голосе, вывела Александра из раздражения.

— После смерти вашей матери прошло совсем немного… — сказал он неловко. — И зимой всегда темно на душе. Погодите, наступит весна…

Манди бесцеремонно перебила юношу:

— Я ведь тоже ее потеряла — а он, кажется, этого не понимает. Уверена… Он признает только собственную боль. Иногда мне кажется, что он просто забывает о моем существовании. — Манди тяжело вздохнула и опустила голову, а затем продолжила с дрожью в голосе: — Я вам все время жалуюсь… Извините. Леди Элайн желает, чтобы вы посетили ее покои. Она хочет, чтобы вы написали письмо ее сестре.

— Передайте, что я приду, как только позабочусь о конях, — сказал Александр, с теплотой пожимая маленькую ручку Манди.

Она кивнула, выдавила подобие улыбки и, ответив на пожатие, заспешила к залу.

Александр какое-то время смотрел вслед ее стройной фигурке и пообещал себе, что обязательно найдет время поговорить с нею побольше. А затем пошел заниматься необходимыми делами, попутно подбирая слова к песне, которую вовсе не хотелось сочинять.

Манди нашла отца в переполненной караульной. Арнауд сидел напротив Харви, между ими красовались бутыль вина и фляга можжевеловки. Сердце Манди сжалось — отец пил с холодной решимостью человека, стремящегося найти забвение на донышке кубка. Хорошо, хоть Харви не только не старался пить вровень, но даже пытался попридержать пыл товарища.

Манди присела рядом на скамье и позвала:

— Папа…

Затем потянулась и поцеловала его в щеку; едва не поранив губы о жесткую щетину. Лицо Арнауда выглядело усталым и опустошенным, под кожей обозначились красные жилки.

Он поставил пустой кубок на стол и какое-то время задумчиво смотрел на дочь. Взгляд был неподвижным и пристальным, но в зрачках плавал туман. Наконец он расцепил губы и произнес:

— Тебе не место в комнате, где полно грубых мужчин.

— Я пришла повидать тебя и удостовериться, что с тобой все в порядке.

Холодная улыбка чуть сморщила его щеки, но не достигла глаз.

— Да, я в порядке, — сказал он резко, сжал ее руку и продолжил сухо: — Даже стычки ни одной не было, так, Харви?

— Разве что с тем быком, — отозвался Харви и весело кивнул. — Пришлось врезать между рогов, чтобы не дергался. — Он подмигнул Манди и поднялся, чтобы побыстрее оказаться у корзины с горячими хлебами, которую слуги только что внесли в караульную.

Арнауд потянулся за бутылкой и налил полный кубок.

— Мне так не нравится, когда ты пьешь… — пролепетала несчастным голоском Манди.

Он повел плечами и поднес кубок к губам.

— Что хочу, то и делаю. Мне это помогает расслабиться. — И почти вызывающе он приложился к кубку, за несколько глотков выхлестав все до дна.

— Папа, перестань! — умоляюще прошептала Манди, горло которой свело от страха и отчаяния. — Ты же себя губишь…

— Христос свидетель, — прорычал Арнауд. — Именно так! Я погубил себя в тот самый день, когда впервые взглянул на твою мать. Дьявольская западня! Только вступи — и век не вырваться, а если попробуешь, то изорвешь душу в клочья! — И он с пьяным ожесточением вновь потянулся к бутыли.

Манди выхватила бутыль из его руки и с размаху швырнула ее на пол. Глазурованная глина разлетелась на дюжину черепков, вино забрызгало ее платье, башмаки и шоссы отца.

Мгновенно в караульной воцарилась тишина, все взгляды обратились к ним.

— Единственное утешение — что мать не может тебя услышать! — отчеканила Манди и, сдерживая рыдания, повернулась и вылетела из караульной, едва не задев Харви, который так и застыл со ртом, полным горячего хлеба. Вслед Манди взметнулись, как пена на кружке пива, голоса десятков мужчин. Арнауд де Серизэ закрыл лицо руками, а затем, изрыгнув проклятие, схватил за горлышко флягу джина и стал лить его в горло, пока не захлебнулся и закашлялся.

Манди выбежала, не остановившись ни на миг даже тогда, когда Харви проревел вслед приказ возвратиться. Не послушалась бы она и отца: слишком глубоко он ранил ее душу. Арнауд убивал себя у нее на глазах; но хуже того — он убивал ее любовь к себе.

На скамье в комнате баронессы на женской половине Манди сидела перед кипой ткани; толстые белые свечи в железных шандалах давали достаточно света, чтобы выбрать подходящую иглу из деревянного ларца, вдеть нитку и работать. Но время от времени приходилось прерываться и прикладывать к мокрым глазам отрезок ткани. Слезы то и дело подступали с каждой очередной волной тяжелых мыслей, и приходилось откладывать рукоделие, чтобы не испачкать дорогую ткань.

В шелесте шелков, распространяя пряный аромат духов, в комнату вплыла леди Элайн, молодая жена Бертрана, и, сев рядом на скамье, спросила участливо:

— Вы чем-то расстроены?

— О, ничего такого, моя госпожа… — сжала губы Манди и попыталась вдеть нитку.

— Ах, ну ничего вы не хотите говорить, — леди Элайн выбрала из ларца Манди иглу.

Манди покачала головой: она и вообразить не могла, что леди Лаву проявит участие к ее горю. У Элайн была пышная копна шелковистых льняных волос и глаза цвета зеленого мха, красоту которых тонко подчеркивала косметика. Ей было двадцать четыре года, и Бертран был ее вторым мужем — первый погиб в крестовом походе. Она была изящна, очаровательна и очень искушенная; Манди восхищалась ею и чувствовала себя унылой и жалкой по сравнению с блистательной госпожой!

Элайн тем временем взяла длинную зеленую нитку и ловко вдела ее в ушко иголки.

Манди взглянула на руки нежданной компаньонки. Элайн носила два кольца: обручик граненого золота на левой руке и тяжелый рубиновый перстень-печатку — на правой.

— Он принадлежал моему первому мужу, — сказала леди, перехватив взгляд Манди, и повернула руку, демонстрируя драгоценный камень. — Он отправился в крестовый поход с принцем Ричардом… И захлебнулся в кровавом потоке. Глупец, он был слишком стар для такого испытания…

Наступила недолгая тишина, которую прервала Манди, не сумевшая сдержать любопытство:

— Сколько же ему было?

— Почти пятьдесят, а шрамов на нем было больше, чем на старом медведе, — сказала Элайн ровным голосом. — И воняло от него так же… Военная служба была для него главной в жизни. Он и женился только потому, что счел необходимым оставить наследника своим владениям. Я была пятнадцатилетней испуганной девственницей, когда вышла за него замуж. — Она искоса глянула на Манди. — Но ничего не получилось. Все понимали, что он хочет наследника, но как мужчина он уже был непригоден. Вот и оставил меня ради сражений за Святой Крест. Я оставалась почти что девственницей, когда Бертран склонил меня к повторному замужеству. И фактически ничего не изменилось! — добавила она со смешком, в котором смешались жалость и ожесточение, и встряхнула головой.

А затем положила гладкую белую руку на рукав Манди и сказала:

— Послушайте совета. Когда придет время, сами выберите себе спутника жизни. Не давайте родственникам или еще кому-то решать за вас.

Манди была удивлена и несколько даже смущена этой откровенностью. Но слова Элайн подтолкнули ее к взаимной откровенности, и она пробормотала:

— Моя мать сбежала от сговоренного брака. Она была дочерью знатного английского барона, который заставил ее обручиться с мужчиной на тридцать три года старше ее. Накануне венчания она сбежала с моим отцом…

Элайн подняла тщательно выщипанные брови:

— Вот как… А вы не пересказываете мне сказание некоего трубадура?

— Все именно так, — сказала Манди и всадила иглу в ткань, как кинжал в тело врага. — А теперь моя мать мертва, а отец убивает себя горем и тоскою…

Манди не хотела произносить этих слов, но они непроизвольно вырвались, как кровь из открытой раны. Подбородок девушки задрожал, глаза наполнились слезами. Стало невозможно шить, и пришлось выхватить платок из рукава.

Элайн отложила шитье и, обняв девушку за плечи, спросила:

— Давно она умерла?