Это же Патти!

– Давайте устроим цирк, – предложила Патти. – Заставим Айрин и Мей Мертл катать обручи вокруг крикетной площадки. Так мы убьем сразу двух зайцев: Айрин похудеет, а Мей станет больше похожа на девочку нашего возраста.

Катание обручей было физическим упражнением, особенно поощрявшимся в школе Св. Урсулы. Учительница гимнастики считала очень полезным учить девочек бегать. Прокатить обруч одиннадцать раз вокруг овальной крикетной площадки означало пробежать целую милю, а миля пробежки позволяла получить освобождение на день от упражнений с гантелями и булавой. Три реформаторши нырнули в подвал и вскоре возвратились с обручами, диаметр которых почти равнялся росту самих девочек. Патти приняла на себя командование и отдавала приказы.

– Конни, прогуляйся с Керен и постарайся своими разговорами шокировать ее на каждом шагу: мы должны отучить ее от педантичности. А ты, Прис, займись Мей Мертл. Не давай ей напускать на себя взрослый вид. Если она скажет тебе, что ей дважды делали предложение, скажи, что ты уже сбилась со счета – столько раз тебе их делали. Осаживай ее все время. Я превращусь в дрессировщика слона и заставлю Айрин бегать. К концу занятий она станет грациозной газелью.

Они расстались, и каждая направилась выполнять свое задание. О покое в Св. Урсуле теперь можно было только мечтать. Отныне школа пребывала в муках морально-нравственных реформ.

Спустя две недели, в пятницу вечером, преподавательницы собрались на неофициальную встречу в кабинете Вдовы. Звонок, объявивший «отход ко сну», прозвенел за пять минут до этого, и три измученные учительницы, с радостью освободившись от своих утомительных обязанностей на следующие девять часов обсуждали свои неприятности с руководительницей школы.

– Но что именно они сделали? – спросила миссис Трент спокойным тоном судьи, пытаясь остановить поток огорченных восклицаний.

– Трудно привести точные факты, – произнесла дрожащим голосом мисс Уодсворт. – Они, насколько я смогла выяснить, не нарушили никаких правил, но они… э… создали атмосферу…

– Каждая из девочек в моем коридоре, – сказала мисс Лорд, поджимая губы, – уже побывала у меня с просьбой вернуть Патти в Западное крыло к Констанс и Присцилле.

– Патти! Mon Dieu![3] – Мадемуазель возвела свои выразительные глаза к небесам. – Чего только не выдумает этот ребенок! Она сущий бесенок.

– Вспомните, – обратилась директриса к мисс Лорд, – когда вы предложили поселить их врозь, я говорила, что исход этого эксперимента весьма сомнителен. Находясь вместе, они расходовали свою кипучую энергию друг на друга; разлученные, они…

– Изматывают всю школу! – воскликнула мисс Уодсворт почти со слезами. – Конечно, они делают это непреднамеренно, но такой уж у них несчастный нрав…

– Непреднамеренно! – Глаза мисс Лорд сверкнули. – За пределами классной комнаты они только и делают, что шушукаются втроем, придумывая все новые проделки.

– Но что же они все-таки сделали? – настаивала миссис Трент.

Мисс Уодсворт заколебалась на мгновение, пытаясь выбрать примеры из богатого фактического материала, которым располагала.

– Я застала Присциллу в тот момент, когда она перемешивала содержимое ящиков комода Керен хоккейной клюшкой. На мой вопрос, зачем она это делает, она отвечала без малейшего смущения, что пытается помочь Керен стать менее педантичной и что об этом ее просила миссис Трент.

– Гм, – задумалась директриса, – я просила не совсем об этом, но неважно.

– Однако больше всего обеспокоил меня, – робко продолжила мисс Уодсворт, – тот случай, когда я столкнулась едва ли не с богохульством. Керен очень религиозна, но у нее досадная привычка молиться вслух. Однажды вечером, после особенно тяжелого для нее дня, она молилась, чтобы Присцилла получила от Бога прощение за то, что так досаждает ей. Тогда Присцилла встала на колени у своей кровати и принялась молиться вслух о том, чтобы Бог помог Керен стать менее самодовольной и упрямой и более склонной присоединиться к забавам своих подруг, проявляя при этом благородство и искренность. Они продолжали в таком духе… и это, право же, можно было назвать чем-то вроде состязания в молитвах.

– Возмутительно! – воскликнула мисс Лорд.

– А маленькая Орели Дерем… они вбивают в голову бедному ребенку… э… разговорный английский. Выражения, которые, как я случайно услышала, она послушно повторяет за ними, едва ли следует употреблять хорошо воспитанным девушкам.

– Какие выражения? – спросила директриса с ноткой любопытства в голосе.

– Ошалеть!

Мисс Уодсворт густо покраснела. Даже повторять вслух что-либо в столь дурном вкусе было совершенно чуждо ее натуре.

Губы Вдовы дрогнули в усмешке. К огорчению ее помощниц, чувство юмора часто брало у нее верх над чувством справедливости. Очень озорная девочка, если она умудрялась при этом быть забавной, могла надеяться на прощение, в то время как столь же озорная девочка, которая не была забавна, сполна отвечала за свои прегрешения. К счастью, в школе было не очень много тех, кто сумел нащупать это уязвимое место в броне Вдовы.

– Они дезорганизуют, – снова вмешалась мисс Лорд, – работу всей школы. Мей Ван Арсдейл говорит, что уедет домой, если ее и впредь будут заставлять жить в одной комнате с Патти Уайат. Не знаю, в чем там дело, но…

– Я знаю! – вмешалась Мадемуазель. – Вся школа смеется. Это связано с накладкой.

– С чем? – Вдова склонила голову набок. Мадемуазель иногда выражалась очень странно, мешая английский с французским. Она никогда не отдавала предпочтения ни одному из этих языков.

– Накладка… ну, из волос… чтобы делать высокую прическу. На прошлой неделе, когда устраивали живые картины, Патти одолжила эту накладку у Мей и выкрасила синькой, чтобы сделать бороду для Синей Бороды. Но, так как накладка первоначально была желтого цвета, от синьки она стала зеленой, и краску невозможно смыть. Накладка испорчена… совершенно испорчена… и Патти в отчаянии. Она извинилась. Патти предполагала, что синька отстирается, но, так как этого не произошло, она предложила Мей выкрасить синькой ее собственные волосы, чтобы они подходили по цвету к накладке, а Мей вышла из себя и наговорила грубостей. Тогда Патти сделала вид, будто плачет, положила зеленую накладку на кровать Мей в венке из цветов, а на дверь повесила черный чулок вместо крепа и пригласила девочек прийти на похороны, и все смеялись над Мей.

– Неплохая идея, – заметила Вдова невозмутимо. – Я не собираюсь поощрять ношение фальшивых волос.

– Это принципиальная сторона вопроса, – сказала мисс Лорд.

– А эта бедная Айрин Маккаллох! – продолжила Мадемуазель. – Бедняжка просто утопает в слезах! Эти трое настаивают, что она должна похудеть, а она вовсе этого не желает.

– Они уносят ее масло, – подтвердила мисс Уодсворт, – прежде чем она выйдет к столу, и оставляют ее без десерта, и не позволяют ей класть сахар в овсянку. Они требуют, чтобы она постоянно делала физические упражнения, а когда она жалуется мне, придумывают для нее новые наказания.

– Мне кажется, – заметила Вдова с оттенком сарказма в голосе, – что Айрин достаточно большая, чтобы самой позаботиться о себе.

– Их трое против нее одной, – напомнила мисс Лорд.

– Я вызвала Патти в мою комнату, – сказала мисс Уодсворт, – и потребовала объяснений. Она сказала мне, что миссис Трент находит Айрин слишком толстой и хочет, чтобы они заставили ее сбросить двадцать фунтов! По словам Патти, это тяжкий труд, и сами они при этом ужасно худеют, но понимают, что, как старшие, должны стараться положительно влиять на других учениц. И я, право же, думаю, она была вполне искренна. Она очень убедительно говорила о моральной ответственности и необходимости для старших девочек подавать пример остальным.

– Ее дерзость, – вмешалась мисс Лорд, – поистине невыносима!

– Но это… это же Патти! – засмеялась Вдова. – Должна признаться, что все три очень меня забавляют. Это хорошее, здоровое озорство, и я хочу, чтобы его было побольше. Они не подкупают горничных, чтобы те отправляли их письма, и не проносят тайком в школу сласти, и не флиртуют с продавцом содовой воды. Им по меньшей мере можно доверять.

– Доверять?! – ахнула мисс Лорд.

– Да, – кивнула директриса, – они готовы нарушить с веселой беззаботностью любое малозначительное правило школьного распорядка, но никогда не сделают ничего, что было бы хоть в малейшей степени позорным или бесчестным. У них добрые сердца, и все девочки любят их…

В этот момент с пугающей неожиданностью раздался стук, и, прежде чем кто-либо успел ответить, дверь распахнулась. На пороге появилась Керен. Одной рукой она стискивала складки своего яркого японского кимоно, другую оставила свободной, чтобы иметь возможность жестикулировать. Кимоно было усеяно огнедышащими драконами размером с кошку, и удивленным зрительницам казалось, что раскрасневшееся лицо Керен и ее встрепанные волосы являются частью декоративного ансамбля. Личный кабинет директрисы был священным местом, предназначенным для официальных встреч; никогда ни одна ученица не появлялась здесь в домашнем халате.

– Керен! – воскликнула мисс Уодсворт. – Что случилось?

– Я хочу, чтобы меня поселили с другой девочкой! Я больше не могу выносить Присциллу. Она отпраздновала свой день рождения в моей комнате…

– День рождения? – Миссис Трент обернулась к мисс Уодсворт.

Та кивнула с несчастным видом.

– Вчера был день рождения Присциллы, и она получила посылку от своей тети. Так как это был пятничный вечер, я разрешила ей…

– Разумеется. – Вдова обернулась к трагической фигуре в центре комнаты. – Комната, в которой вы живете, является комнатой Присциллы в той же мере, что и твоей, а потому…

Керен разразилась бурным потоком слов. Ее слушательницы подались вперед, напряженно пытаясь выловить из этого потока хоть какой-то смысл.

– Они использовали мою кровать вместо стола, так как она стоит не у стены, и Патти опрокинула чашку какао прямо посередине. Она сказала, что это вышло нечаянно… но она сделала это нарочно… Я знаю, что нарочно! А когда я возмутилась, Присцилла сказала, что невежливо делать замечания, если гость прольет что-нибудь на стол, и тут же опрокинула стакан со смородиновым желе на мою подушку, чтобы Патти почувствовала себя непринужденно. Она сказала, что это долг вежливости со стороны хозяйки – их учили этому в прошлом году на занятиях по этикету. А какао впиталось в одеяло и прошло насквозь, и Конни Уайлдер сказала, как хорошо, что я худая и смогу спать, свернувшись кольцом вокруг пятна, а вот если бы такое случилось с Айрин Маккаллох, то той пришлось бы спать прямо в какао, так как она настолько толстая, что занимает кровать целиком. А Присцилла сказала, что мне повезло, поскольку завтра суббота, а по субботам мы получаем чистые простыни; но ведь могло случиться и так, что мне пришлось бы спать в этой луже какао целую неделю! А потом прозвенел звонок «отхода ко сну», и они оставили меня убирать все с кровати, и кастелянша уже легла спать, и я не могу получить чистое белье, и я отказываюсь спать так! Я не привыкла спать на шоколадных простынях! Мне не нравится Америка, и я терпеть не могу девочек.

Слезы капали со щек Керен на огнедышащих драконов. Вдова без единого слова поднялась и позвонила в колокольчик.

– Кейти, – сказала она, когда в дверях появилась дежурная горничная, – чистые простыни для мисс Керен, пожалуйста, и перестелите ее постель. Сегодня ограничимся этим, Керен. Постарайся уснуть как можно скорее и ни с кем не обсуждай случившееся. Ты не должна беспокоить других девочек. Завтра мы подумаем, кого и куда переселить.

Горничная и возмущенные драконы удалились.

Последовало молчание. Мисс Уодсворт и Мадемуазель обменивались взглядами, полными отчаяния, а мисс Лорд готовилась продолжить борьбу.

– Вот видите! – воскликнула она, в ее голосе прозвучал намек на торжество. – Когда они доходят до того, что начинают притеснять бедную…

– Из опыта моей школьной жизни, – сказала миссис Трент рассудительно, – я знаю, что, если девочку притесняют, она сама в этом виновата. Методы у них довольно топорные, но вполне действенные. Керен – неисправимая маленькая педантка…

– Но вы ведь не можете допустить, чтобы она страдала…

– О нет, я сделаю, что могу, ради всеобщего спокойствия. Завтра утром Керен переедет в комнату к Айрин Маккаллох, а Патти, Конни и Присцилла вернутся в их прежние комнаты в Западном крыле. Вы, Мадемуазель, уже отчасти привыкли…

– Я не против, когда они втроем. Они только – как это говорится? – кипят энергией. Сложности возникают, когда они оказываются разлучены.

– Вы хотите сказать, – мисс Лорд пристально взглянула на директрису, – что собираетесь поощрить их за это возмутительное поведение? Ведь снова поселиться вместе – это именно то, чего они добивались.

– Вы должны признать, – улыбнулась Вдова, – что ради этого они усердно потрудились. А упорство заслуживает поощрения.

На следующее утро Патти, Конни и Присцилла с охапками платьев, шляп и подушек, весело пританцовывая, бежали по Райскому Коридорчику; остальные школьницы с чувством облегчения помогали им перебраться на новое место жительства. Заметив прохаживающуюся неподалеку мисс Лорд, они хором запели любимую школьную песню:

В церковь, проповедь послушать,Дружно ходим мы всегда.В школе познаем мы радостьИ учебы, и труда.Мы, дочери Святой Ур-су-лы!

Глава 2. Романтическая история Катберта Сент-Джона

Миссис Трент была сторонницей весьма разумной теории, согласно которой девочки в пансионе должны оставаться девочками, пока не закончат учебу и не выйдут, свежие, энергичные, непосредственные, за стены школы, чтобы радостно приветствовать мир взрослых. Школа Св. Урсулы была фактически, как и по названию, чем-то вроде монастыря. Предполагалось, что мужскую половину человеческого рода нет необходимости даже принимать во внимание.

Иногда какая-нибудь новенькая девочка была склонна смотреть сверху вниз на детские забавы, нравившиеся ее соученицам. Но в конце концов, как бы она ни противилась, ее вовлекали в общие развлечения. Она училась прыгать через веревочку и катать обручи, участвовала в «бумажной охоте»[4], разворачивавшейся на окрестных холмах, каталась на коньках, съезжала на санках с горки или играла в хоккей, радовалась леденцам из черной патоки и воздушной кукурузе, коротая субботние вечера у большого открытого камина, или импровизированным маскарадам, когда вся школа совершала набеги на чердак, чтобы, порывшись в сундуках, изготовить для себя необычные костюмы. И через несколько недель самая испорченная и суетная особа забывала о соблазнах света за пределами школы, покоренная задором и живостью сестринских отношений со своими сверстницами.

Но девочки-подростки всегда готовы откликнуться на зов того, что зовется Романтичностью. Так что иногда в спокойный час сумерек, когда домашние задания уже были сделаны, а звонок, приглашающий переодеться к позднему обеду, еще не прозвучал, они собирались на диване у окна, чтобы полюбоваться закатом, и там заходили разговоры о будущем – особенно если среди присутствующих оказывалась Розали Паттон. Хорошенькая, стройная, не слишком логичная маленькая Розали была поистине создана для романтической любви. Романтичность так и играла в ее золотистых волосах, блестела в ее глазах. Она могла отчаянно путаться, если требовалось отличить причастие от супина в латинском тексте, она могла колебаться, если от нее требовали дать определение параллелепипеда, но, когда речь заходила о чувствах, говорила очень уверенно. Ее знания по этой части были не чисто теоретическими, они были почерпнуты из личного опыта. Розали уже получала предложение руки и сердца!

Она сообщила подробности по секрету самым близким подругам, а они передали их по секрету своим самым близким подругам, и так в конце концов вся школа целиком узнала эту романтическую историю.

То, что Розали на голову выше прочих в сфере чувств, считалось неоспоримым. Присцилла была отличной баскетболисткой, Конни Уайлдер блистала в драматических постановках, Керен Херси превосходила прочих способностями к геометрии, а с Патти Уайат никто не мог сравниться в… ну, скажем, в смелости и дерзости… но Розали была признанным авторитетом в сердечных делах, и никто даже не думал сомневаться в ее праве на роль такого авторитета, пока не появилась Мей Мертл Ван Арсдейл.

Мей Мертл не очень приятно провела первый месяц учебы, пытаясь найти свое место в жизни школы. Она привыкла затмевать других великолепными нарядами, но, прибыв со своими четырьмя сундуками в школу Св. Урсулы, с досадой обнаружила, что здесь эти платья ей не пригодятся. Школьная форма уравнивала всех в том, что касалось моды. Была, впрочем, другая сфера, в которой она могла надеяться на превосходство. Ее собственное богатое романтическими чувствами прошлое было ярким по сравнению с бесцветной жизнью большинства, и она решительно взялась за утверждение своих прав на исключительность.

Однажды субботним вечером в начале октября пять или шесть девочек собрались в комнате Розали и расселись на принесенных с собой диванных подушках. Газовый рожок горел слабо, в окно лился свет полной луны. Они негромко напевали что-то грустное, но затем от пения постепенно перешли к беседе. Разговор – что вполне естественно в лунном свете и с бегущими за окном по небу облаками – принял сентиментальное направление и, разумеется, завершился рассказом о Великом Переживании Розали. С девической нерешительностью, со множеством подсказок и напоминаний со стороны подруг, она в очередной раз поведала о том, как все произошло. Девочки, недавно появившиеся в школе, слушали эту историю впервые, а для тех, кто учился здесь уже не первый год, она оставалась вечно новой.

Сцена действия идеально подходила для любовного объяснения: залитый лунным светом берег моря, набегающие на песок волны, шепот ветра в соснах. Если Розали случалось пропустить какую-либо из подробностей, ее слушательницы, уже знакомые с историей, с готовностью дополняли рассказчицу.

– И он держал тебя за руку все время, пока говорил, – подсказала Присцилла.

– О Розали! Неужели? – хором воскликнули потрясенные этой подробностью новенькие.

– Д-да. Он просто взял меня за руку и вроде как забыл отпустить, а мне не хотелось ему напоминать.

– Что же он сказал?

– Он сказал, что жить без меня не может.

– А ты что сказала?

– Я сказала, что мне ужасно жаль, но что я не могу выйти за него.

– И что же случилось после этого?

– Ничего не случилось, – вынуждена была признать Розали. – Наверное, что-нибудь могло бы случиться, если бы я приняла его предложение, но я, как вы понимаете, отказала.

– Но ты была тогда очень молоденькой, – заметила Эвелина Смит. – Ты уверена, что правильно поняла свои чувства?

Розали кивнула с меланхолическим сожалением.

– Да. Я знала, что никогда не полюблю его… он… ну, у него был ужасно нелепый нос. У переносицы он имел одно направление, а потом, будто передумав, указывал в другую сторону.

Ее слушательницы предпочли бы, чтобы она опустила эти подробности, но Розали была скрупулезно точной во всем; ей не хватало художественного чутья, чтобы что-то утаить.

– Он спросил, нет ли надежды, что я передумаю, – добавила она печально. – Я сказала ему, что никогда не полюблю его настолько, чтобы выйти за него замуж, но навсегда сохраню уважение к нему.

– И что он на это сказал?

– Он сказал, что не застрелится.

Последовало глубокое молчание. Розали смотрела на луну, а остальные на Розали. С ее блестящими кудрями и синими глазами она полностью соответствовала их представлению об идеальной героине романа. Они и не думали о том, чтобы завидовать ей; они просто удивлялись и восхищались. Она обладала естественным правом на корону Королевы Романтичности.

Мей Ван Арсдейл, в молчании слушавшая рассказ Розали, первой рассеяла чары волшебной минуты. Она встала, взбила волосы, поправила блузку и вежливо подавила зевок.

– Глупости, Розали! Ты просто маленькая дурочка и зря так много думаешь о подобных пустяках. Спокойной ночи, девочки. Я иду спать.

Она неторопливо направилась к двери, но задержалась на пороге, чтобы небрежно бросить через плечо:

– Мне делали предложение три раза.

Все присутствующие, шокированные этим lèse-majesté[5], ахнули в один голос. Презрение и высокомерие новенькой были поистине невыносимы.

– Она препротивная девчонка, и я не верю ни одному ее слову! – твердо заявила Присцилла, целуя на прощание бедную, сокрушенную горем Розали.

Это небольшое, но неприятное столкновение ознаменовало начало напряженности в отношениях. Мей Мертл нашла несколько сторонниц, а узкий круг близких подруг Розали еще теснее сплотился под знаменем своей королевы. В разговорах с поклонницами Мей они намекали, что романтичность в этих двух случаях была разного свойства. Мей могла быть героиней множества заурядных флиртов, но Розали была жертвой Великой Страсти. И шрам, оставленный этой страстью в душе, бедняжке предстояло унести с собой в могилу. В пылу стремления проявить свою преданность, они игнорировали и кривой нос героя, и открыто признанный самой Розали факт, что ее чувства не были затронуты.

Но Мей все еще придерживала свою козырную карту. Спустя некоторое время распространилась новость, передаваемая по секрету и на ухо. Мей была безнадежно влюблена! И эта любовь не была чем-то, прошедшим вместе с летними каникулами, но оставалась животрепещущим вопросом настоящего. Соседка Мей по комнате просыпалась ночью и слышала, как та рыдает, уткнувшись в подушку. У Мей совсем не было аппетита – все, кто ел с ней за одним столом, могли это засвидетельствовать. Посреди десерта, даже в те вечера, когда подавали мороженое, она часто забывала о еде и, не донеся ложку до рта, неподвижно сидела, глядя прямо перед собой невидящим взглядом. Когда ей напоминали, что она за столом, Мей виновато вздрагивала и поспешно доедала. При этом ее враги недоброжелательно комментировали тот факт, что она всегда приходила в себя раньше, чем надо было вставать из-за стола, и съедала не меньше прочих.

На занятиях по английскому учениц в Св. Урсуле каждую неделю заставляли упражняться в старомодном искусстве написания писем. Девочки писали письма домой, подробно рассказывая о школьной жизни. Они обращались к воображаемым подругам и бабушкам, к братьям, учившимся в колледжах, к младшим сестрам, оставшимся дома. Таким путем они открывали для себя великий секрет литературы: автор убедителен, когда приспосабливает свой стиль к потребностям читателей. В конце концов они доходили до писем с выражением благодарности воображаемым молодым мужчинам за воображаемые цветы. Когда Мей слушала несколько напыщенные выражения, употребленные в этих любезных, приличествующих случаю записках, на ее лице играла презрительная улыбка. А класс, исподтишка наблюдая за ней, всякий раз чувствовал себя глубоко заинтригованным.

Постепенно становились известны подробности этого романа. Возлюбленный Мей был англичанином – она познакомилась с ним на трансатлантическом корабле – и должен был после смерти старшего брата (брат страдал от неизлечимой болезни, которой предстояло свести его в могилу в ближайшие несколько лет) получить титул; хотя какой именно, Мей не уточняла. Но ее отец, суровый приверженец всего американского, терпеть не мог англичан, ненавидел аристократические титулы и заявлял, что ни одна из его дочерей никогда не выйдет замуж за иностранца. А если все-таки выйдет, то не получит в приданое ни цента. Однако ни Мей, ни Катберт даже не думали о деньгах. Катберт и без того был богат. Его звали Катберт Сент-Джон. (Произносится «Синджон».) Всего у него было четыре имени, но только этими двумя он пользовался в обиходе. В это время он находился в Англии, куда его вызвали каблограммой в связи с критическим состоянием больного брата, но кризис миновал, и Катберт скоро должен был вернуться в Америку. И тогда… Мей поджимала губы и с вызовом смотрела прямо перед собой. Ее отец еще увидит!

Разумеется, жалкая маленькая история Розали не шла ни в какое сравнение с волнующей реальностью романа Мей.

Вскоре интрига усложнилась. Изучив список прибывающих трансатлантических судов, Мей объявила своей соседке по комнате, что Катберт уже в Америке. Он дал слово ее отцу, что не будет писать ей, но она не сомневалась: он найдет способ подать весточку о себе. И что вы думаете? На следующее утро она получила букетик фиалок, к которому не было приложено никакой записки. Прежде в школе еще были сомневающиеся… но это осязаемое подтверждение глубокой привязанности сокрушило все остатки скептицизма.

Мей приколола фиалки к платью, когда пошла в воскресенье в церковь. Все присутствующие на литании[6] школьницы самым ужасным образом путались в своих ответных возгласах на призывы священника – никто даже не делал вид, что слушает проповедь, глаза всех были устремлены на лицо Мей, обращенное к небесам и озаренное рассеянной улыбкой. Правда, Патти Уайат отметила, что Мей предусмотрительно выбрала для себя место у витражного окна, где было хорошее освещение, и что время от времени ее затуманенные мечтой глаза пробегали по лицам соседок, чтобы убедиться, что выражение ее лица производит надлежащее впечатление на публику. Но инсинуации Патти были с негодованием отвергнуты всей школой.

Мей наконец триумфально закрепила за собой роль главной героини. Бедной неинтересной Розали предстояло отныне оставаться безмолвной статисткой.