Охота на Снарка и другие стихи

Льюис Кэрролл

Охота на Снарка и другие стихи

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)

* * *

Предисловие

Льюис Кэрролл писал всю жизнь. В детстве, когда его звали еще Чарльзом Доджсоном, он как старший в большой семье привык развлекать своих сестер и братишек играми, которые сам придумывал, смешными рисунками и стишками. В молодые годы он сочинял, по большей части, легкие и пародийные стихи в духе знаменитого журнала «Панч». Лучшие из этих стихов Кэрролл собрал в сборнике «Фантасмагория и другие стихотворения» (1869), впоследствии переизданном в расширенном виде под эксцентрическим названием «Складно? И ладно» (Rhyme? And Reason?).

Когда в 1865 году вышла «Алиса в Стране чудес», а позже продолжение «Алиса в Зазеркалье», определился главный метод Кэрролла в поэзии – нонсенс и передразнивание – и его главная целевая аудитория – дети.

Для детского чтения он предназначал и свой третий шедевр – поэму «Охоту на Снарка». И действительно, некоторые дети (которые постарше) ее читают и любят, но все-таки это вещь уже не совсем детская; это просто классика литературы абсурда.

Нужно сказать еще о книге Кэрролла «Сильвия и Бруно» – романе в стиле «фэнтези», как сказали бы сейчас. На эту вещь он возлагал большие надежды, которые, к сожалению, не вполне оправдались. Критики склонны считать эту книгу неудачей Кэрролла. Скажем так: относительной неудачей. Но некоторые вставные стихи из «Сильвии и Бруно» пополнили золотой фонд английской поэзии нонсенса: в первую очередь, это относится к «Песне Безумного садовника».

Наш сборник три эссе – о поэме «Охота на Снарка», отдельно – об истории этого перевода, и еще один короткий текст о Кэрролле-фотографе.

Охота на Снарка

Агония в восьми воплях

Вопль первый

Высадка на берег

«Вот где водится Снарк! – возгласил Балабон, —Его логово тут, среди гор!»И матросов на берег высаживал онЗа ушкó, а кого – за вихор.«Вот где водится Снарк! Не боясь, повторю:Пусть вам духу придаст эта весть!Вот где водится Снарк! В третий раз говорю.То, что трижды сказал, то и есть».Был отряд на подбор! Первым шел Билетер,Вслед за ним – с полотенцами Банщик,Барахольщик с багром, чтоб следить за добром,И Козы Отставной Барабанщик.Биллиардный Маэстро – отменный игрок —Мог любого обчистить до нитки;Но Банкир всю наличность убрал под замок,Чтобы как-то уменьшить убытки.Был меж ними Бобер, на уловки хитер,По канве вышивал он прекрасноИ, по слухам, не раз их от гибели спас,Но вот как – совершенно неясно.Был там некто, забывший на суше свой зонт,Сухари и отборный изюм,Плащ, который был загодя отдан в ремонт,И практически новый костюм.Тридцать восемь тюков он на пристань привез,И на каждом – свой номер и вес;Но потом как-то выпустил этот вопросИ уплыл в путешествие без.Можно было б смириться с потерей плаща,Уповая на семь сюртуковИ три пары штиблет; но, пропажу ища,Он забыл даже, кто он таков.Его звали: «Эй-там» или «Как-тебя-бишь»;Отзываться он сразу привыкИ на «Вот-тебе-на», и на «Вот-тебе-шиш»,И на всякий внушительный крик.Ну а тем, кто любил выражаться точней,Он под кличкой иной был знаком,В кругу самом близком он звался «огрызком»,В широких кругах – «дохляком».«И умом не Сократ, и лицом не Парис, —Отзывался о нем Балабон. —Но зато не боится он Снарков и крыс,Крепок волей и духом силен!»Он с гиенами шутки себе позволял,Взглядом пробуя их укорить,И однажды под лапу с медведем гулял,Чтобы как-то его подбодрить.Он как Булочник, в сущности, взят был на борт,Но позднее признаньем потряс,Что умеет он печь только Базельский торт,Но запаса к нему не запас.Их последний матрос, хоть и выглядел пнем,Это был интересный пенек:Он свихнулся на Снарке, и только на нем,Чем вниманье к себе и привлек.Это был Браконьер, но особых манер:Убивать он умел лишь бобров,Что и всплыло поздней, через несколько дней,Вдалеке от родных берегов.И вскричал Балабон, поражен, раздражен:«Но Бобер здесь один, а не пять!И притом это мой, совершенно ручной,Мне б его не хотелось терять».И, услышав известье, смутился Бобер,Как-то съежился сразу и скис,И обеими лапками слезы утер,И сказал: «Неприятный сюрприз!»Кто-то выдвинул робко отчаянный план:Рассадить их по двум кораблям.Но решительно не пожелал капитанЭкипаж свой делить пополам.«И одним кораблем управлять нелегко,Целый день в колокольчик звеня,А с двумя (он сказал) не уплыть далеко,Нет уж, братцы, увольте меня!»Билетер предложил, чтобы панцирь груднойРаздобыл непременно БоберИ немедленно застраховался в однойИз надежных банкирских контор.А Банкир, положение дел оценя,Предложил то, что именно надо:Договор страхованья квартир от огняИ на случай ущерба от града.И с того злополучного часа Бобер,Если он с Браконьером встречался,Беспричинно грустнел, отворачивал взорИ, как девушка, скромно держался.

Вопль второй

Речь капитана

Балабона судьба им послала сама:По осанке, по грации – лев!Вы бы в нем заподозрили бездну ума,В первый раз на него поглядев.Он с собою взял в плаванье Карту Морей,На которой земли – ни следа;И команда, с восторгом склонившись над ней,Дружным хором воскликнула: «Да!»Для чего, в самом деле, полюса, параллели,Зоны, тропики и зодиаки?И команда в ответ: «В жизни этого нет,Это – чисто условные знаки.На обыденных картах – слова, острова,Все сплелось, перепуталось – жуть!А на нашей, как в море, одна синева,Вот так карта – приятно взглянуть!»Да, приятно… Но вскоре после выхода в мореСтало ясно, что их капитанИз моряцких наук знал единственный трюк —Балабонить на весь океан.И когда иногда, вдохновеньем бурля,Он кричал: «Заворачивай носом!Носом влево, а корпусом – право руля!» —Что прикажете делать матросам?Доводилось им плыть и кормою вперед,Что, по мненью бывалых людей,Характерно в условиях жарких широтДля снаркирующих кораблей.И притом Балабон (говорим не в упрек)Полагал, и уверен был даже,Что раз надо, к примеру, ему на восток,То и ветру, конечно, туда же.Наконец с корабля закричали: «Земля!» —И открылся им брег неизвестный.Но взглянув на пейзаж, приуныл экипаж:Всюду скалы, провалы и бездны.И заметя брожженье умов, БалабонПроизнес утешительным тономКаламбурчик, хранимый до черных времен:Экипаж отвечал только стоном.Он им рому налил своей щедрой рукой,Рассадил, и призвал их к вниманью,И торжественно (дергая левой щекой)Обратился с докладом к собранью:«Цель близка, о сограждане! Очень близка!»(Все поежились, как от морозу.Впрочем, он заслужил два-три жидких хлопка,Разливая повторную дозу.)«Много месяцев плыли мы, много недель,Нам бывало и мокро, и жарко,Но нигде не видали – ни разу досель! —Ни малейшего проблеска Снарка.Плыли много недель, много дней и ночей,Нам встречались и рифы, и мели;Но желанного Снарка, отрады очей,Созерцать не пришлось нам доселе.Так внемлите, друзья! Вам поведаю яПять бесспорных и точных примет,По которым поймете – если только найдете, —Кто попался вам: Снарк или нет.Разберем по порядку. На вкус он не сладкий,Жестковат, но приятно хрустит,Словно новый сюртук, если в талии туг, —И слегка привиденьем разит.Он встает очень поздно. Так поздно встает(Важно помнить об этой примете),Что свой утренний чай на закате он пьет,А обедает он на рассвете.В-третьих, с юмором плохо. Ну, как вам сказать?Если шутку он где-то услышит,Как жучок, цепенеет, боится понятьИ четыре минуты не дышит.Он, в-четвертых, любитель купальных кабинИ с собою их возит повсюду,Видя в них украшение гор и долин.(Я бы мог возразить, но не буду.)В-пятых, гордость! А далее сделаем так:Разобьем их на несколько кучекИ рассмотрим отдельно – Лохматых КусакИ отдельно – Усатых Колючек.Снарки, в общем, безвредны. Но есть среди них…(Тут оратор немного смутился)Есть и БУДЖУМЫ…» Булочник тихо поникИ без чувств на траву повалился.

Вопль третий

Рассказ булочника

И катали его, щекотали его,Растирали виски винегретом,Тормошили, будили, в себя приводилиПовидлом и добрым советом.И когда он очнулся и смог говорить,Захотел он поведать рассказ.И вскричал Балабон: «Попрошу не вопить!»И звонком возбужденно затряс.Воцарилася тишь. Доносилося лишь,Как у берега волны бурлили,Когда тот, кого звали «Эй, как тебя бишь»,Речь повел в ископаемом стиле.«Я, – он начал, – из бедной, но честной семьи…»Перебил Предводитель: «Короче!Перепрыгнем семью, дорогие мои! —Этак мы не закончим до ночи».«Сорок лет уже прыгаю, Боже ты мой! —Всхлипнул Булочник, вынув платок. —Буду краток: я помню тот день роковой,День отплытья – о, как он далек!Добрый дядюшка мой (по нему я крещен)На прощание мне говорил…»«Перепрыгнули дядю!» – взревел БалабонИ сердито в звонок зазвонил.«Он учил меня так, – не смутился Дохляк, —Если Снарк – просто Снарк, без подвоха,Его можно тушить, и в бульон покрошить,И подать с овощами неплохо.Ты с умом и со свечкой к нему подступай,С упованьем и крепкой дубиной,Понижением акций ему угрожайИ пленяй процветанья картиной…»«Замечательный метод! – прервал Балабон. —Я слыхал о нем, честное слово.Подступать с упованием, я убежден, —Это первый закон Снарколова!»«… Но, дружок, берегись, если вдруг набредешьВместо Снарка на Буджума. ИбоТы без слуху и духу тогда пропадешь,Не успев даже крикнуть «спасибо».Вот что, вот что меня постоянно гнетет,Как припомню – потеет загривок,И всего меня этак знобит и трясет,Будто масло сбивают из сливок.Вот что, вот что страшит…» – «Ну, заладил опять!» —Перебил предводитель в досаде.Но уперся Дохляк: «Нет, позвольте сказать:Вот что, вот что я слышал от дяди.И в навязчивом сне Снарк является мнеСумасшедшими, злыми ночами,И его я крошу, и за горло душу,И к столу подаю с овощами.Но я знаю, что если я вдруг набредуВместо Снарка на Буджума – худо!Я без слуху и духу тогда пропадуИ в природе встречаться не буду».

Вопль четвертый

Начало охоты

Балабон покачал головой: «Вот беда!Что ж вы раньше сказать не сумели?Подложить нам такую свинью – и когда! —В двух шагах от намеченной цели.Все мы будем, конечно, горевать безутешно,Если что-нибудь с вами случится;Но зачем же вначале вы об этом молчали,Когда был еще шанс воротиться?А теперь – подложить нам такую свинью! —Снова вынужден вам повторить я».И со вздохом Дохляк отвечал ему так:«Я вам все рассказал в день отплытья.Обвиняйте в убийстве меня, в колдовстве,В слабоумии, если хотите;Но в увертках сомнительных и в плутовствеЯ никак не повинен, простите.Я вам все по-турецки тогда объяснил,Повторил на фарси, на латыни;Но сказать по-английски, как видно, забыл —Это мучит меня и поныне».«Очень, очень прискорбно, – пропел Балабон. —Хоть отчасти и мы виноваты.Но теперь, когда этот вопрос разъяснен,Продолжать бесполезно дебаты.Разберемся потом, дело нынче не в том,Нынче наша забота простая:Надо Снарка ловить, надо Снарка добыть —Вот обязанность наша святая.Его надо с умом и со свечкой искать,С упованьем и крепкой дубиной,Понижением акций ему угрожатьИ пленять процветанья картиной!Снарк – серьезная птица! Поверьте, друзья,Предстоит нам совсем не потеха;Мы должны все, что можно, и все, что нельзя,Совершить – но добиться успеха.Так смелей же вперед, ибо Англия ждет!Мы положим врага на лопатки!Кто чем может себя оснащай! НастаетЧас последней, решительной схватки!»Тут Банкир свои слитки разменял на кредиткиИ в гроссбух углубился угрюмо,Пока Булочник, баки разъерошив для драки,Выколачивал пыль из костюма.Билетер с Барахольщиком взяли брусокИ лопату точили совместно,Лишь Бобер продолжал вышивать свой цветок,Что не очень-то было уместно, —Хоть ему Барабанщик (и Бывший Судья)Объяснил на примерах из жизни,Как легко к вышиванию шьется статьяОб измене гербу и отчизне.Бедный шляпный Болванщик, утратив покой,Мял беретку с помпончиком белым,А Бильярдный Маэстро дрожащей рукойКончик носа намазывал мелом.Браконьер нацепил кружевное жабоИ скулил, перепуган до смерти;Он признался, что очень боится «бо-бо»И волнуется, как на концерте.Он просил: «Не забудьте представить меня,Если Снарка мы встретим в походе».Балабон, неизменную важность храня,Отозвался: «Смотря по погоде».Видя, как Браконьер себя чинно ведет,И Бобер, осмелев, разыгрался;Даже Булочник, этот растяпа, и тотБесшабашно присвистнуть пытался.«Ничего! – предводитель сказал. – Не робей!Мы покуда еще наканунеГлавных дел. Вот как встретится нам ХВОРОБЕЙ,Вот тогда пораспустите нюни!»

Вопль пятый

Урок бобра

И со свечкой искали они, и с умом,С упованьем и крепкой дубиной,Понижением акций грозили притомИ пленяли улыбкой невинной.И решил Браконьер в одиночку рискнуть,И, влекомый высокою целью,Он бесстрашно свернул на нехоженый путьИ пошел по глухому ущелью.Но рискнуть в одиночку решил и Бобер,Повинуясь наитью момента —И при этом как будто не видя в упорВ двух шагах своего конкурента.Каждый думал, казалось, про будущий бой,Жаждал подвига, словно награды! —И не выдал ни словом ни тот, ни другойНа лице проступившей досады.Но все уже тропа становилась, и мракПостепенно окутал округу,Так что сами они не заметили, какИх притерло вплотную друг к другу.Вдруг пронзительный крик, непонятен и дик,Над горой прокатился уныло;И Бобер обомлел, побелев, точно мел,И в кишках Браконьера заныло.Ему вспомнилась милого детства пора,Невозвратные светлые дали —Так похож был тот крик на скрипенье пера,Выводящего двойку в журнале.«Это крик Хворобья! – громко выдохнул онИ на сторону сплюнул от сглазу. —Как сказал бы теперь старина Балабон,Говорю вам по первому разу.Это клич Хворобья! Продолжайте считать,Только в точности, а не примерно.Это – песнь Хворобья! – повторяю опять.Если трижды сказал, значит, верно».Всполошенный Бобер скрупулезно считал,Всей душой погрузившись в работу,Но когда этот крик в третий раз прозвучал,Передрейфил и сбился со счету.Все смешалось в лохматой его голове,Ум за разум зашел от натуги.«Сколько было вначале – одна или две?Я не помню», – шептал он в испуге.«Этот палец загнем, а другой отогнем…Что-то плохо сгибается палец;Вижу, выхода нет – не сойдется ответ», —И заплакал несчастный страдалец.«Это – легкий пример, – заявил Браконьер. —Принесите перо и чернила;Я решу вам шутя этот жалкий пример,Лишь бы только бумаги хватило».Тут Бобер притащил две бутылки чернил,Кипу лучшей бумаги в портфеле…Обитатели гор выползали из норИ на них с любопытством смотрели.Между тем Браконьер, прикипая к перу,Все строчил без оглядки и лени,В популярном ключе объясняя БобруХод научных своих вычислений.«За основу берем цифру, равную трем(С трех удобней всего начинать),Приплюсуем сперва восемьсот сорок дваИ умножим на семьдесят пять.Разделив результат на шестьсот пятьдесят(Ничего в этом трудного нет),Вычтем сто без пяти и получим почтиБезошибочно точный ответ.Суть же метода, мной примененного тут,Объяснить я подробней готов,Если есть у вас пара свободных минутИ хотя бы крупица мозгов.Впрочем, вникнуть, как я, в тайники бытия,Очевидно, способны не многие;И поэтому вам я сейчас преподамПопулярный урок зоологии».И он с пафосом стал излагать матерьял(При всеобщем тоскливом внимании) —Забывая, что вдруг брать людей на испугНеприлично в приличной компании.«Хворобей – провозвестник великих идей,Устремленный в грядущее смело;Он душою свиреп, а одеждой нелеп,Ибо мода за ним не поспела.Презирает он взятки, обожает загадки,Хворобейчиков держит он в клеткеИ в делах милосердия проявляет усердие,Но не жертвует сам ни монетки.Он на вкус превосходней кальмаров с вином,Трюфелей и гусиной печенки;Его лучше в горшочке хранить костяномИли в крепком дубовом бочонке.Вскипятите его, остудите во льдуИ немножко припудрите мелом,Но одно безусловно имейте в виду:Не нарушить симметрию в целом!»Браконьер мог бы так продолжать до утра,Но – увы! – было с временем туго;И он тихо заплакал, взглянув на Бобра,Как на самого близкого друга.И Бобер ему взглядом признался в ответ,Что он понял душою за мигСтолько, сколько бы он и за тысячу летНе усвоил из тысячи книг.Они вместе в обнимку вернулись назад,И воскликнул Банкир в умилении:«Вот воистину лучшая нам из наградЗа убытки, труды и терпение!»Так сдружились они, Браконьер и Бобер —Свет не видел примера такого, —Что никто и нигде никогда с этих порОдного не встречал без другого.Ну а если и ссорились все же друзья(Впрочем, крайне беззубо и вяло),Только вспомнить им стоило песнь ХворобьяИ размолвки их как не бывало!

Вопль шестой

Сон барабанщика

И со свечкой искали они, и с умом,С упованьем и крепкой дубиной,Понижением акций грозили притомИ пленяли улыбкой невинной.И тогда Барабанщик (и Бывший Судья)Вздумал сном освежить свои силы,И возник перед ним из глубин забытьяДавний образ, душе его милый.Ему снился таинственный сумрачный СудИ внушительный Снарк в парикеИ с моноклем в глазу, защищавший козу,Осквернившую воду в реке.Первым вышел Свидетель, и он подтвердил,Что артерия осквернена.И по просьбе Судьи зачитали статьи,По которым вменялась вина.Снарк (защитник) в конце выступления взмок,Говорил он четыре часа;Но никто из собравшихся так и не смогДогадаться, при чем тут коза.Впрочем, мненья присяжных сложились давно,Всяк отстаивал собственный взгляд,И решительно было ему все равно,Что коллеги его говорят.– Что за галиматья! – возмутился Судья.Снарк прервал его: – Суть не в названьях,Тут важнее, друзья, сто восьмая статьяУложения о наказаньях.Обвиненье в измене легко доказать,Подстрекательство к бунту – труднее,Но уж в злостном банкротстве козу обвинять,Извините, совсем ахинея.Я согласен, что за оскверненье рекиКто-то должен быть призван к ответу,Но ведь надо учесть то, что алиби есть,А улик убедительных нету.Господа! – тут он взглядом присяжных обвел. —Честь моей подзащитной всецелоВ вашей власти. Прошу обобщить протоколИ на этом суммировать дело.Но Судья никогда не суммировал дел —Снарк был должен прийти на подмогу;Он так ловко суммировать дело сумел,Что и сам ужаснулся итогу.Нужно было вердикт огласить, но опятьОказалось Жюри в затрудненье:Слово было такое, что трудно понять,Где поставить на нем ударенье.Снарк был вынужден взять на себя этот труд,Но когда произнес он: ВИНОВЕН! —Стон пронесся по залу, и многие тутПовалились бесчувственней бревен.Приговор зачитал тоже Снарк – у СудьиНе хватило для этого духу.Зал почти не дышал, не скрипели скамьи,Слышно было летящую муху.Приговор был: «Пожизненный каторжный срок,По отбытьи же оного – штраф».– Гип-ура! – раза три прокричало Жюри,И Судья отозвался: Пиф-паф!Но тюремщик, роняя слезу на паркет,Поуменьшил восторженность их,Сообщив, что козы уже несколько лет,К сожалению, нету в живых.Оскорбленный Судья, посмотрев на часы,Заседанье поспешно закрыл.Только Снарк, верный долгу защиты козы,Бушевал, и звенел, и грозил.Все сильней, все неистовей делался звон —Барабанщик очнулся в тоске:Над его головой бушевал БалабонСо звонком капитанским в руке.

Вопль седьмой

Судьба банкира

И со свечкой искали они, и с умом,С упованьем и крепкой дубиной,Понижением акций грозили притомИ пленяли улыбкой невинной.И Банкир вдруг почуял отваги приливИ вперед устремился ретиво;Но – увы! – обо всем, кроме Снарка, забыв,Оторвался он от коллектива.И внезапно ужасный пред ним КровопирПоявился, исчадие бездны,Он причмокнул губами, и пискнул Банкир,Увидав, что бежать бесполезно.– Предлагаю вам выкуп – семь фунтов и пять,Чек выписываю моментально! —Но в ответ Кровопир лишь причмокнул опятьИ притом облизнулся нахально.Ах, от этой напасти, от оскаленной пастиКак укрыться, скажите на милость?Он подпрыгнул, свалился, заметался, забился,И сознанье его помутилось.Был на жуткую гибель Банкир обречен,Но как раз подоспела подмога.– Я вас предупреждал! – заявил Балабон,Прозвенев колокольчиком строго.Но Банкир слышал звон и не ведал, где он,Весь в лице изменился, бедняга,Так силен был испуг, что парадный сюртукУ него побелел как бумага.И запомнили все странный блеск его глазИ как часто он дергался, будтоЧто-то важное с помощью диких гримасОбъяснить порывался кому-то.Он смотрел сам не свой, он мотал головой,Улыбаясь наивней ребенка,И руками вертел, и тихонько свистел,И прищелкивал пальцами звонко.– Ах, оставьте его! – предводитель сказал.Надо помнить про цель основную.Уж закат запылал над вершинами скал:Время Снарком заняться вплотную!

Вопль восьмой

Исчезновение

И со свечкой искали они, и с умом,С упованьем и крепкой дубиной,Понижением акций грозили притомИ пленяли улыбкой невинной.Из ущелий уже поползла темнота,Надо было спешить следотопам,И Бобер, опираясь на кончик хвоста,Поскакал кенгуриным галопом.– Тише! Кто-то кричит! – закричал Балабон.Кто-то машет нам шляпой своей.Это – Как Его Бишь, я клянусь, это он,Он до Снарка добрался, ей-ей!И они увидали: вдали, над горой,Он стоял средь клубящейся мглы,Беззаветный Дохляк – Неизвестный ГеройНа уступе отвесной скалы.Он стоял, горд и прям, словно Гиппопотам,Неподвижный на фоне небес,И внезапно (никто не поверил глазам)Прыгнул в пропасть, мелькнул и исчез.«Это Снарк!» – долетел к ним ликующий клик,Смелый зов, искушавший судьбу,Крик удачи и хохот… и вдруг, через миг,Ужасающий вопль: «Это – Бууу!..»И – молчанье! Иным показалось еще,Будто отзвук, похожий на «джум»,Прошуршал и затих. Но, по мненью других,Это ветра послышался шум.Они долго искали вблизи и вдали,Проверяли все спуски и списки,Но от храброго Булочника не нашлиНи следа, ни платка, ни записки.Недопев до конца лебединый финал,Недовыпекши миру подарка,Он без слуху и духу внезапно пропал —Видно, Буджум ошибистей Снарка!

Из ранних стихов

Моя фея

Среди других волшебных фейОдну я знаю фею;Она мне говорит: – Не смей! —И я уже не смею.Захочется ли мне вздремнуть,– Не спи! – она внушает.Вина ли вздумаю глотнуть,– Не пей! – предупреждает.Порою станет мне смешно,Она грозит: – Не смейся!На Кэти загляжусь в окно,Бормочет: – Не надейся!– Так что же делать? – я вскричал,От возмущенья розов.Но тот же голос отвечал:– Не задавай вопросов!Мораль: Нельзя, и точка!

Загадочный гость

Помнится, я отдыхал за чтеньем какой-то брошюры,Как вдруг: тук-тук-тук! – тихий звук, как ветерка дуновенье,Раздался за дверью. Я крикнул сердито и громко: «Эй, кто там,Хватит за дверью переминаться – входите!»Робко вошел он, держа в руках цилиндр и перчатки,И чрезвычайно учтиво, почтительно мне поклонился.«Кто вы?» – вскричал я, озлясь. А он любезнейшим тоном,Руку к сердцу прижав и кланяясь низко, ответил:«Ваш препокорный слуга, господин Прикурамшувель”,В бешенстве я колокольчик схватил и затряс им: «Эй, Энди,Джордж, Томми, Дик! – завопил я. – Выставьте тотчас за двериЭтого господина!» Мой гость на меня без упрека, но с грустьюТихо взглянул, смиренно попятился к двери,Низко опять поклонился – и так, держа руку у сердца,Со всевозможной учтивостью кротко навек удалился.

Мелодии

1

Один рядовой втихомолкуВтыкал себе в ухо иголку.Но потом это делоЕму надоело,И бедняга ушел в самоволку.

2

Смастерил безобидный чудакИз газетной бумаги колпак.Но колпак зашатался,И бедняк разрыдался:«Видно, время пошло враскосяк!»

Из сб. «Фантасмагория»

Морские жалобы

Немало в мире гадких есть вещей —Налоги, пауки, долги и хвори…Но всех вещей несносней и глупейТа, что зовется – Море.Что значит море? Вот простой ответ:Ведро воды разлейте в коридоре,Теперь представьте – луже краю нет.Вот что такое Море.Ударьте палкой пса, чтоб он завыл;Теперь представьте, что в едином хореСто тысяч псов завыло что есть сил, —Вот что такое Море.Предстало мне виденье: длинный рядМамаш и нянь, влекущих за собоюЛопатками вооруженных чад, —Вот зрелище морское!Кто деточкам лопатки изобрел?Кто настрогал их столько, нам на горе?Какой-нибудь заботливый осел —Осел, влюбленный в Море.Оно, конечно, тянет и манит —Туда, где чайки реют на просторе…Но если в лодке вас, пардон, тошнит,На что вам это Море?Ответьте мне: вы любите ли блох?Не знаете? Тогда поймете вскоре,Когда поселитесь – тяжелый вздох! —В гостинице у Моря.Охота вам скользить на валунах,Глотать, барахтаясь, хинин в раствореИ вечно сырость ощущать в ногах? —Рекомендую Море.Вам нравится чай с солью и пескомИ рыбный привкус даже в помидоре?Вот вам совет – езжайте прямикомТуда, где ждет вас Море;Чтоб, вдалеке от мирных рощ и рекСтоять и думать со слезой во взоре,Зачем тебе, безумный человек,Сия морока – Море?

Лук, седло и удила

Рыцарская баллада

Слуга, подай сюда мой лук,Неси его скорей!Конечно лук, а не урюк —Зеленый лук-порей.Да нашинкуй его, мой друг,И маслицем полей!Слуга, подай сюда седло —Я гневом разогрет!Не говори, что не дошло,Ждать больше мочи нет.Седло барашка, я сказал,Подай мне на обед!Слуга, подай мне удила —Мне некогда шутить!Пора! – была иль не была…Что, что? Не может быть!Как «нет удил»? Ну и дела…А чем же мне удить?

Гайавата-фотограф

Гайавата изловчился,Снял с плеча волшебный ящикИз дощечек дикой сливы —Гладких, струганых дощечек,Полированных искусно;Разложил, раскрыл, раздвинулПетли и соединенья,И составилась фигураИз квадратов и трапеций,Как чертеж для теоремыИз учебника Эвклида.Этот ящик непонятныйВодрузил он на треногу,И семья, благоговейноЖаждавшая фотографий,На мгновение застылаПеред мудрым Гайаватой.Первым делом ГайаватаБрал стеклянную пластинкуИ, коллодием покрывши,Погружал ее в лоханкуС серебром азотнокислымНа одну иль две минуты.Во-вторых, для проявленьяФотографий растворял онПирогал, смешав искусноС уксусною кислотоюИ известной долей спирта.В третьих, брал для закрепленьяОн раствор гипосульфита(Эти дикие названьяНелегко в строку ложатся,Но легли, в конечном счете).Вся семья поочередноПред фотографом садилась,Каждый предлагал подсказки,Превосходные идеиИ бесценные советы.
Первым сел отец семейства,Предложил он сделать фономБархатную драпировку,Чтоб с классической колонныСкладками на стол стекала, —Сам бы он сидел на стулеИ сжимал одной рукоюНекий свиток или карту,А другую бы небрежноНа манер НаполеонаЗаложил за край жилета,Глядя вдаль упорным взором —Как поэт, проснувшись в полдень,В грезах смутных и виденьяхЖдущий завтрака в постели,Или над волнами утка,Гибнущая в урагане.Замысел был грандиозен,Но увы, он шевельнулся:Нос, как видно, зачесался —Мудрый план пошел насмарку.Следующей смело вышлаМать почтенная семейства,Разодетая так дивно,Что не описать словами,В алый шелк, атлас и жемчуг —В точности императрица.Грациозно села бокомИ осклабилась жеманно,Сжав в руке букетик белый —Пышный, как кочан капустный.И пока ее снимали,Дама рта не закрывала:«Точно ли сижу я в профиль?Не поднять ли бутоньерку?Входит ли она в картину?Может быть, мне повернуться?»Непрерывно, как мартышка,Лопотала – и, конечно,Фотография пропала.
Следующим сел сниматьсяСын их, кембриджский студентус,Предложил он, чтоб в портретеБыло больше плавных линий,Направляющих все взорыК средоточию картины —К золотой булавке, – этуМысль у Раскина нашел он(Автора «Камней Венецьи»,«Трех столпов архитектуры»,«Современных живописцев»И других великих книжиц),Но, быть может, не вполне онПонял критика идею —В общем, так или иначе,Все окончилось прискорбно:Фотография не вышла.Старшей дочери желаньеБыло очень, очень скромным:Ей отобразить хотелосьОбраз «красоты в страданье»:Для того она стараласьЛевый глаз сильней прищурить,Правый закатить повыше —И придать губам и носуЖертвенное выраженье.
Гайавата поначалуХладнокровно не заметилУстремлений юной девы,Но к мольбам ее повторнымСнизошел он, усмехнувшись,Закусив губу, промолвил:«Все равно!» – и не ошибся,Ибо снимок был испорчен.Так же или в том же родеПовезло и младшим дочкам:Снимки их равно не вышли,Хоть причины различались:Толстенькая, Гринни-хаха,Пред открытым объективомТихо, немо хохотала,Просто корчилось от смеха;Тоненькая, Динни-вава,Беспричинно и беззвучноСотрясалось от рыданий, —Снимки их не получились.
Наконец, пред аппаратомПоявился младший отрок;Мальчик прозывался Джоном,Но его шальные сестры«Маминым сынком» дразнили,Обзывали «мелкотою»;Был он так всклокочен дико,Лопоух, вертляв, нескладен,Непоседлив и испачкан,Что в сравнении с ужаснойФотографией мальчишкиОстальные снимки былиВ чем-то даже и удачны.Наконец, мой ГайаватаВсе семейство сгрудил в кучу(Молвить «в группу» было б мало),И последний общий снимокУдался каким-то чудом —Получились все похожи.Но, едва узрели фото,Принялись они браниться,И браниться, и ругаться:Дескать, хуже и гнуснееФотографий не бывало,Что за лица – глупы, чванны,Злы, жеманны и надуты!Право, тот, кто нас не знает,Нас чудовищами счел бы!(С чем бы спорил Гайавата,Но, наверное, не с этим.)Голоса звенели разом,Громко, вразнобой, сердито —Словно вой собак бродячих —Или плач котов драчливых.Тут терпенье Гайаваты,Долгое его терпеньеНеожиданно иссякло,И герой пустился в бегство.Я хотел бы вам поведать,Что ушел он тихо, чинно,В поэтическом раздумье,Как художник светотени.Но признаюсь откровенно:Отбыл он в ужасной спешке,Бормоча: «Будь я койотом,Если тут на миг останусь!»Быстро он упаковался,Быстро погрузил носильщикГруз дорожный на тележку,Быстро приобрел билет он,Моментально сел на поезд —Так отчалил Гайавата.

Из повести «Сильвия и Бруно»

Песня безумного садовника

Он думал – перед ним Жираф,Играющий в лото;Протер глаза, а перед ним —На Вешалке Пальто.«Нигде на свете, – он вздохнул, —Не ждет меня никто!»
Он думал – на сковородеГотовая Треска;Протер глаза, а перед ним —Еловая Доска.«Тоска, – шепнул он, зарыдав, —Куда ни глянь, тоска!»Он думал, что на потолкеСидит Большой Паук;Протер глаза, а перед ним —Разгадка Всех Наук;«Учение, – подумал он, —Не стоит этих мук!»Он думал, что над ним кружитМогучий Альбатрос;Протер глаза, а это былФинансовый Вопрос.«Поклюй горошку, – он сказал, —Мне жаль тебя до слез!»
Он думал, что его ждалаКарета у Дверей;Протер глаза, а перед ним —Шесть Карт без козырей.«Как странно, – удивился он, —Что я не царь зверей!»Он думал – на него идетСвирепый Носорог;Протер глаза, а перед ним —С Микстурой Пузырек.«Куда вкусней, – подумал он, —Был бабушкин пирог!»Он думал – прыгает СтудентВ автобус на ходу;Протер глаза, а это былХохлатый Какаду.«Поосторожней! – крикнул он, —Не попади в беду!»Он думал – перед ним ОселИграет на трубе;Протер глаза, а перед ним —Афиша на Столбе.«Пора домой, – подумал он, —Погодка так себе!»Он думал – перед ним ВенокВеличья и побед;Протер глаза, а это былБез ножки Табурет.«Все кончено! – воскликнул он. —Надежды больше нет!»

Три барсука

Сидели на горе три барсукаИ грезили, витая в облаках,Внимая гулу бурь издалекаИ в ближней роще – щебетанью птах.Они могли бы так сидеть векаВ мечтах, в мечтах, в мечтах.
Гуляли три Селедки под горой(Уж так оно нечаянно сошлось)И, заняты то песней, то игрой,На Барсуков поглядывали вкось:Авось, они заметят – под горой…Авось, авось, авось!Селедка-мать рыдала на зареНа камне, слезы горькие лия;Барсук-отец стонал в своей нореИ повторял: – Вернитесь, сыновья!Вам пирога с черникою отре —– жу я, -жу я, -жу я!И тетушке Селедке говорил:– Теперь нам с вами тосковать все дни,Век доживая из последних силБез деток, без семьи и без родни;Остались мы – так, видно, Рок судил! —Одни, одни, одни!
А дочери Селедкины втроемПлясали на лужайке краковякИ распевали песенки о том,Что жизнь – такой пленительный пустяк:– Давай, подруженька, еще споем —Пустяк, пустяк, пустяк!Был хор Селедок так громкоголос,Что Барсуков отвлек от их мечты.– А знает ли их Мать – вот в чем вопрос! —Где бродят дочери до темноты?Давно пора им накрутить всерьезХвосты, хвосты, хвосты.А были эти трое БарсуковНеопытны, наивны, не хитры,Они не ели жирных Судаков,Не пробовали никогда икры;Они не знали даже, вкус каков —Селедочной икры!Но вера их добро была крепка,И на ветвях затихло пенье птах,Когда к волнам сошли три Барсука,Неся беглянок бережно в зубах,Туда, где Мать Селедка их ждалаВ слезах, в слезах, в слезах!

Монолог Шалтая-Болтая

Я написал посланье львам:«О львы! повелеваю вам…»Но дерзко отвечали львы:«А вот и нет! А сами Вы…»Я снова им послал приказ,Я пригрозил им: «Вот я вас!»Я честно их предупредил:«Я вас могу, как крокодил…»Но львы не вняли мне опять:Они легли спокойно спать!Я в раж вошел! Я вышел из…Я карандаш от злости сгрыз!Я чайник полный вскипятил,Я штопор со стола схватил:«Ну, я вас разбужу теперь!» —И бросился с размаху в дверь…Но кто-то дверь заколдовал.Я тряс ее, лягал, толкал,Я тер ее разрыв-травой,Царапал, бился головой,Я дергал ключ, крутил замок…Я рвался к львам – но я не мог…

Три эссе о Льюисе Кэрролле

Что такое Снарк и с чем его едят

Все знают, как создавалась книга о Стране Чудес. Но о поэме «Охота на Снарка» знают уже куда меньше, а ведь ее судьба довольна необычна. Есть много книг («Гулливер», «Робинзон Крузо» и так далее), которые писались для взрослых, а потом стали любимым детским чтением. Тут же получилось почти наоборот.

Кэрролл свою поэму сочинил для маленькой девочки, – но не для Алисы Лиддел, а другой – Гертруды Чатауэй, с которой он познакомился на каникулах. Вообще Кэрролл дружил и переписывался со многими девочками. И, между прочим, правильно делал, потому что разговаривать с ними куда интересней, чем с профессорами. Итак, написал-то он поэму для детей, да взрослые оттягали ее себе: дескать, глубина в ней необыкновенная, не дай бог ребеночек наступит и провалится. Якобы только мудрецы и поседелые философы способны понять, где там собака зарыта. И пошли толковать так и сяк, в чем смысл «Охоты на Снарка».

Главное ведь что? Искали, стремились, великие силы на это положили… Доходили, правда, до них слухи, люди-то добрые предупреждали, что Снарк может и Буджумом оказаться, да все как-то надеялись, что обойдется, что не может того быть. Тем более, когда такой предводитель с колокольчиком!

Не обошлось. Ситуация обыкновенная, очень понятная. Тут можно представить себе и предприятие обанкротившееся, и девушку, разочаровавшуюся в своем «принце», и… Стоит ли продолжать? Все, что начинается за здравие, а кончается за упокой, уложится в эту схему. В 40-х годах появилась теория, что Снарк – это атомная энергия (и вообще научный прогресс), а Буджум – ужасная атомная бомба (и вообще все, чем мы за прогресс расплачиваемся). Можно думать, что Снарк – это некая социальная утопия, а Буджум – чудовище тоталитаризма, в объятья которого попадают те, что к ней (к утопии) стремятся. Вариантов много.

А может быть, дело как раз в том, что перед нами творение математика, то есть математическая модель человеческой жизни и поведения, допускающая множество разнообразных подстановок. Недаром один оксфордский студент утверждал, что в его жизни не было ни единого случая, чтобы ему не вспомнилась строка или строфа из «Снарка», идеально подходящая именно к этой конкретной ситуации.

Страшно и подступиться к такой вещи переводчику. Вот ведь вам задача – блоху подковать! Как ни исхитряйся, как ни тюкай молоточком, хотя и дотюкаешься до конца и вроде бы сладишь дело, – не пляшет аглицкая блошка, не пляшет заморская нимфозория!

А нужно ли вообще браться за такую задачу – вот вопрос. Ведь и сам Снарк – зверюга абсурдная, а тут его еще надо переснарковать, да перепереснарковать, да перевыснарковать. Суета в квадрате получается и дурная бесконечность.

Но в конце концов сомнения были отброшены и к делу приступлено. Принцип перевода выбран компромиссный. Снарк остался Снарком и Буджум Буджумом ввиду их широкой международной известности, но других персонажей пришлось малость перекрестить.

Предводитель Bellman получил имя Балабона (за свой председательский колокольчик и речистость), другие члены его команды выровнялись под букву “б”: так у Кэрролла, и сохранить это было непросто.

Мясник (Butcher), весьма брутальный тип, благополучно превратился в брутального же Браконьера. Оценщик описанного имущества (Broker) – в Барахольщика. Гостиничный мальчишка на побегушках (Boots), не играющий никакой роли в сюжете, – в Билетера (а почему бы нет?). Адвокат (Barrister) претерпел самую интересную метаморфозу – он сделался отставной козы Барабанщиком и при этом Бывшим судьей. Значит, так ему на роду написано. Ничего, пусть поддержит ударную группу (колокольчик и барабан) этого обобщенного человеческого оркестра, где каждый трубит, как в трубу, в свою букву «Б» – быть, быть, быть!

На этой опти-мистической (то есть отчасти и мистической) ноте, пожалуй, мы закончим и плавно выпятимся за кулису.

Льюис Кэрролл как проявитель и закрепитель

Искусство пародии основывается на даре, а лучше сказать, на инстинкте имитации, которым наделены все люди. Аристотель считал, что любое искусство есть подражание природе. Если так, то передразнивание искусства (так сказать, подражание подражанию) – это и есть пародия.

Пародировать можно все, но некоторые вещи особенно щекочут перо пародиста-пересмешника. В поэзии это – те формы, которые кажутся легко воспроизводимыми. Например, белый пятистопный ямб, которым так красноречиво говорят и король Лир, и Васисуалий Лоханкин: «Волчица ты, тебя я презираю…»

Но и белый хорей тоже оказался очень соблазнительным. Едва Генри Лонгфелло написал свою «Песнь о Гайавате», пародии посыпались как горох. «Да таким размером можно писать часами и километрами без остановки!» – такова была реакция многих, в том числе Льюиса Кэрролла; впрочем, в 1857 году, когда он опубликовал своего «Гайавату-фотографа» в журнале «Поезд», никакого Кэрролла еще не было в природе, а был в Окфорде только молодой преподаватель математики Чарльз Доджсон.

Стоит отметить, что для русского уха размер «Гайаваты» – двойной раздражитель. За его «индейским» звучанием:

Если спросите, откудаЭти сказки и легендыС их лесным благоуханьем,Влажной свежестью долины,Голубым дымком вигвамов, —

чудится напев испанских баллад (романсеро), которые именно так, белым четырехстопным хореем, было принято переводить в XIX веке:

Девять лет Дон Педро ГомецПо прозванию Лев Кастильи,Осаждает замок Памбу,Молоком одним питаясь…

Кэрролл достиг комического эффекта, сочетав мудрого индейца Гайавату с последним достижением белых людей – фотографией. Между прочим, лишь год назад, 18 марта 1856 года, он купил себе в Лондоне камеру, линзы, штатив и прочее, что к тому полагалось, и фотография стала его сильнейшим увлечением на четверть века.

Это искусство только что делало свои первые шаги – неуклюже, на трех деревянных ногах, то и дело застывая на месте и спотыкаясь о бесконечные ванночки, лохани, бутыли, химические весы и другие бесчисленные приспособления. Для того, чтобы сделать фотографию, нужно было усадить модель, уговорить ее сохранять полную неподвижность в течение неопределенного времени, ястребом метнуться в темную комнату, которая должна быть под рукой (годилась и походная фотографическая палатка), достать заранее отполированную стеклянную пластину, ровно облить ее коллоидным быстросохнущим раствором, а затем раствором бромистого серебра, поместить полупросохшую пластину в деревянную кассету, помчаться к фотокамере, вставить кассету на место, нырнуть под черную занавеску, вынуть заслонку из кассеты, открыть объектив, сосчитать до сорока или пятидесяти (к примеру), закрыть объектив, вынуть кассету, метнуться снова в темную комнату, вынуть экспонированную пластину, поместить ее в ванночку с проявителем, дождаться изображения, промыть водой, поместить на определенное время в ванночку с закрепителем, вынуть, дать обсохнуть, а потом еще покрыть специальным защитным составом. И не дай вам боже по пути задеть пластинку рукавом или дать сесть на нее нескольким пылинкам – все пойдет насмарку. Так получался негатив; чтобы получить позитив, требовалось еще немало дополнительных усилий.

У себя в Крайст-Чёрч, с разрешения университетского начальства, Кэрролл оборудовал стеклянную комнату для съемок прямо на крыше колледжа; но чтобы фотографировать своих родственников, друзей и знакомых в других местах, ему приходилось отправляться в экспедиции, аккуратно уложив весь свой непростой багаж и пользуясь, кроме поезда, обязательной конной силой для доставки его на место съемки.

Но ничто не могло остановить энтузиаста, среди достижений которого были снимки знаменитостей того времени – таких, как поэты Альфред Теннисон и Данте Габриель Россетти, удивительные автопортреты и потрясающие фотографии детей. Если бы Кэрролл не написал ни одной книги, его имя все равно стояло бы на почетном месте среди лучших мастеров английской фотографии XIX века.

Но, конечно, самыми драгоценными жемчужинами его искусства остаются для нас фотографии Алисы Лидделл, ставшей героиней его бессмертных сказок.

Фотографии Кэрролла ныне украшают многочисленные книги; они – достояние наше и истории; оборотная же сторона, изнанка этих триумфов запечатлена в «Гайавате-фотографе» – стихотворении оттого и смешном, что правдивом. Не помню, кто сказал: по-настоящему смешно только то, что правдиво.

Булочник и так далее,

или как я переснарковал Снарка

Первым английским стихотворением, на котором я попробовал свои юные зубки переводчика – много-много лет назад, – было «Twinkle, twinkle little star, How I wonder what you are…» из школьного учебника для пятого класса. То самое пресловутое «твинкл-твинкл», которое Кэрролл переиначил в своей «Алисе»: «Twinkle, twinkle, little bat! How I wonder what you’re at!» – «Мерцай, мерцай, летучий мышонок! Хотел бы я знать, что ты задумал».

Впрочем, имени Кэрролла мы тогда и не слыхивали. Об Алисе и Стране чудес я узнал только лет через двадцать, когда появился перевод Н.Я. Демуровой. По ее же антологии «Мир вверх тормашками», изданной у нас на английском языке, я познакомился со многими иными перлами британского юмора. Время от времени перечитывал ее и что-то для себя «выковыривал», – как в детском стишке: