Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак

— В таком случае, нет! Пусть лучше умрет мой ребенок! Самуил взялся уже за ручку потайной двери, она в страхе бросилась за ним.

— А нельзя ли так? — сказала она. — Ведь вы чего добиваетесь? Отомстить мне. Ведь вы не любите меня, а ненавидите! Ну так вы можете иначе проявить свою месть, и ваше самолюбие будет удовлетворено. Хотите, я на глазах ваших убью себя, только чтобы мой сын остался жив? Я говорю вам вместо того, чтобы сделать это только потому, что умри я, вы все-таки способны допустить смерть и ребенка.

— Разумеется, — отвечал Самуил. — И я отказываюсь от этого предложения.

— О, боже мой! Боже мой! — рыдала несчастная мать, ломая себе руки.

— А время все идет, — продолжал Самуил. — Сударыня, взгляните же на ребенка!

Христина, стиснув зубы, заглянула в колыбель, и по телу ее пробежала нервная дрожь. Бедный малютка лежал пластом, он почти не дышал, а только хрипел.

Она обернулась к Самуилу совершенно уничтоженная.

— Я согласна, — прошептала она слабым и разбитым голосом, окончательно теряя силы. — Только знайте вперед: если я сейчас не убью себя, то все равно убью себя потом!

— Зачем же? — сказал Самуил. — Если вы боитесь того, что я когда-нибудь предъявлю свои права, то я даю вам слово, что отныне я никогда больше не покажусь вам на глаза. Да ведь и Гретхен не убила себя… Христина, я люблю вас.

— А я вас ненавижу! — крикнула Христина.

— Я прекрасно это знаю! — сказал Самуил. Крик ребенка заставил ее решиться.

— О, презренный! — воскликнула она, почувствовав себя в его объятиях. — Напрасно ты будешь молить о прощении, ни бог, ни я, — мы не простим тебя вовеки!

Глава шестьдесят третья

Оборотная сторона несчастья

Спустя несколько недель после ужасной ночи Гретхен только что вернулась в свою хижину и сидела, бормоча что-то про себя, как это делают помешанные, как вдруг увидела, что дверь отворилась, и на пороге явилась Христина, бледная, безжизненная, страшная.

У Христины был такой страдальческий и убитый вид, что козья пастушка очнулась.

— Что еще случилось? — спросила она.

Христина не ответила. Она опустилась на землю, поникла головой, закрыла лицо руками и долго сидела молча, напоминая собой статую Скорби.

Испуганная Гретхен подошла и опустилась возле нее на колени.

— Госпожа! Дорогая госпожа! Да что такое случилось с вами? Я не видела вас целую неделю и страшно беспокоилась. Теперь нам не надо расставаться надолго. Ну, говорите, что такое случилось еще? Ведь худшего несчастья уже не может быть?

Христина медленно подняла голову.

— Может! — ответила она.

— Каким образом? Я не могу себе это представить, да и господь не допустит!

— Господь! — повторила с горькой усмешкой Христина. — Бог! Послушай, Гретхен, послушай, что сделал со мною бог. Я сама не знаю, чьего ребенка я ношу под сердцем — моего Юлиуса или этого Самуила.

У Гретхен вырвался невольный крик ужаса.

С той самой роковой ночи Гретхен уже перестала избегать Христину, а Христина никого не желала видеть, кроме Гретхен.

И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести себе необходимые предметы для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.

В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами.

С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв ее за руку, тихо сказала:

— Недаром он нам угрожал!

— Что такое? — спросила вдруг, выпрямившись, Христина, краснея от оскорбленной гордости.

— Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несем? — с упреком сказала Гретхен.

В голосе ее слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.

— Ах! Сестра, молчи, ни слова!

Потом, словно это облегчило ее, она горько заплакала.

Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка.

Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.

И тогда лицо Христины приняло такое выражение, которое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нем отражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.

Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай.

Самуил с достоинством и почтительно поклонился Христине.

— Сударыня, — сказал он, — я вам не нужен более?

— Господин Самуил, — ответила Христина дрожащим голосом и не поднимая на него глаз, — помните, в чем вы клялись мне?

— Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, — прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, — что я держу свое слово, какое бы оно ни было.

И, поклонившись еще раз, он вышел.

С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.

Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привез Христине поклон от Юлиуса.

— Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? — спросил он ее.

— Куда, батюшка?

— В Берлин. Ведь так было решено?

— Нет, — ответила Христина, — я передумала.

Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения позапрошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с ее стороны.

— А как же Самуил? — попробовал возразить барон.

— О! Я уже не боюсь его теперь, — ответила Христина, покачав головою.

— Что же, ты виделась с ним опять?

— Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?

— Разумеется, Христина.

— Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.

Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его все-таки беспокоило то обстоятельство, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у нее на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью ее ребенка.

Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.

Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.

— Куда мне еще ребенка! — воскликнула она. — Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.

— Ты прежде так его любила!

— Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.

И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умственных способностях Христины. Но за время отсутствия ее мужа она оправится, и мысли ее успокоятся вместе с окончательным выздоровлением ребенка.

И барон уехал с надеждою, что все обойдется. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.

Когда все устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она провела между молитвенным ковриком и колыбелькой Вильгельма.

Она разговаривала только с одной Гретхен, и они находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они стали сестрами.

Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христина сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединенными и могли говорить свободнее.

— Что теперь делать? — говорила Христина. — Вызвать Юлиуса? Но письмо не может поймать его в океане. И когда он еще вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать ему, он вызовет того на дуэль, а этот демон убьет его! Если скрыть от него?… Но нет, у меня никогда не хватит духу на такое подлое притворство! С какими глазами я предстану перед ним? Как я смею допустить, чтобы его губы прикасались к тому лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже велел мне снести позор, а теперь еще велит и жить с этим позором!

— Да, приходится жить, — говорила Гретхен. — Умереть — значило бы сомневаться в божьей справедливости. Будь уверена в том, сестра моя, что этого человека непременно постигнет кара. Потерпим, подождем своего отмщения. Кто знает, может быть, мы даже будем содействовать этому? Мы здесь нужны, мы не имеем права умерщвлять себя.

Предрассудки козьей пастушки возымели свое действие на отчаяние Христины. Сумасшествие заразительно. Гретхен, все более и более удалявшаяся от действительной жизни, увлекала и Христину вместе с собой в мир видений и химер. Бедная, нежная душа Христины видела свою жизнь и все грядущее в каком-то фантастическом тумане. Она не могла успокоиться от угрызений совести и подобно тому, как в сумерках предметы принимают чудовищные очертания, так росло в ее глазах ее невольное преступление.

Так виделись они ежедневно в течение целого месяца. Потом Христина начала избегать даже Гретхен. Она перестала ходить к ней в хижину. Прождав напрасно три дня, Гретхен сама отправилась в замок. Христина не пустила ее к себе. Она по целым дням сидела в своей комнате, запершись на ключ, не выходя никуда, не говоря ни с кем ни слова, и Гретхен напрасно старалась разгадать, какое еще новое горе прибавилось к ее позору и отчаянию, так что она не могла теперь выносить даже присутствие ее сестры по несчастью.

Прошла неделя с тех пор, как Гретхен не виделась с ней, как вдруг, в тот самый вечер, о котором мы говорили в начале этой главы, она, как снег на голову, явилась в хижину Гретхен со своей зловещей новостью.

Пораженная такою напастью, Гретхен только ахнула и не могла произнести ни слова.

Христина в отчаянии рвала на себе волосы.

— Вот каково мое положение! Что мне делать теперь? За что посланы такие мучения женщине, которой нет еще и семнадцати лет? А ты еще говоришь о божьей справедливости!

Гретхен вскочила, на нее нашло какое-то исступление.

— Да! — воскликнула она. — И все-таки буду говорить, что есть справедливость на свете! Какие-нибудь причины должны же быть всему этому! Не может быть, чтобы бог послал вам такое испытание даром! Что ему за удовольствие добивать и без того измученное создание? Знаете? Он нам посылает мстителя! Да, я предсказываю вам, что ребенок этот отомстит за нас обеих. Вот когда преступление само породило наказание! Станем обе на колени, сестра моя, и помолимся и возблагодарим господа бога! Этот мерзавец получит возмездие!

И с какой-то дикой радостью Гретхен упала на колени и начала шептать благодарственную молитву.

Глава шестьдесят четвертая

Вопрос

Несмотря на все свои страхи, у Христины оставалось еще некоторое сомнение или, вернее, надежда. Может быть, она поторопилась со своими опасениями, может быть, и ошиблась, может быть, ничего страшного и не было на самом деле. Она решилась ждать, что будет.

Но и эта надежда только усугубляла ее страдания, время для нее стало сплошным мучением: с каждым часом, с каждым днем острое сознание неизбежной действительности все глубже пронизывало ее сердце уверенностью, как кинжалом.

Наконец, наступило время, когда сомневаться уже стало невозможно. Тогда страшная истина предстала перед ней во всей своей ужасной наготе.

Что делать ей с этим ребенком? Воспитывать ли под именем и на глазах своего мужа ребенка, который, быть может, принадлежал другому, или отвергнуть и отдать Самуилу ребенка, который мог оказаться и ребенком Юлиуса, и какая из этих двух крайностей хуже по своей чудовищности? И какими глазами придется ей смотреть на своего сына? Счастливыми ли глазами нежной супруги, гордящейся перед целым светом своей любовью или стыдящимся и ненавистным взором несчастной падшей женщины, старающейся скрыть от всех последствия своего позора?

Ах! Она не в состоянии оставаться всю жизнь лицом к лицу с этим живым изобличением ее греха, с этой мрачной тайной, с этим страшным вопросом, который неумолимая природа вложила навеки в ее мозг!

Не надо забывать, что Христина была непорочна и целомудренна душой и не могла никогда примириться со злом и найти извинение своему падению. Ее невольный позор все время терзал это бедное молодое сердце угрызениями совести и лежал на ней вечным несмываемым пятном.

Разве открыться Юлиусу? Ах! При первом же слове она умрет со стыда! К тому же совершенно довольно и ей одной этих терзаний и горя, а то еще все это делить с мужем, заставляя страдать и его? И неужели, спасая Вильгельма ценой своего позора, она сделала все это, чтобы погубить Юлиуса?

И зачем она тут же не убила себя? Барон бы взял на свое попечение Вильгельма до возвращения Юлиуса. Юлиус поплакал бы некоторое время, да и женился бы потом на женщине, достойной себя. А теперь она даже не может и убить себя, она не одна: это было бы уже не самоубийством, а детоубийством.

И наяву, и во сне огнем жег ее все тот же вопрос: Чей это ребенок?

Порой она чувствовала любовь к этому ребенку. Кто бы ни был его отец, она все же мать ему. Ей было жаль это бедное существо, отвергнутое ранее появления своего на свет божий. Она злилась на саму себя, что хотела было отдать его Самуилу, изгнать из замка и отнять у него материнскую ласку. И в то время она была почти убеждена, что это ребенок Юлиуса.

Но порой, а это случалось чаще, ей казалось, что ребенок принадлежал Самуилу. И эта мысль вселяла в нее отвращение, она смотрела на малютку, как на похитителя половины состояния Вильгельма. А ночью, когда от бессонницы и от галлюцинаций у нее окончательно мутился рассудок, она начинала проклинать ребенка и говорила, что лучше бы ему не родиться на свет, и что она непременно задушит его. О, несомненно, это ребенок Самуила, потому что господь не допустил бы ее ненавидеть ребенка Юлиуса!

Она не ложилась теперь в оскверненную постель. Она не хотела разместиться и в комнате Юлиуса, считая себя недостойною даже входить туда. Она спала на диване в смежной зале, распорядившись предварительно, чтобы панно, откуда являлся Самуил, было заставлено тяжелой мебелью. Но это скорее было предрассудком, чем осторожностью, потому что Самуил всегда держал свое слово. Да кроме того, в этом, выстроенном им самим замке, у него, несомненно, были и другие известные ему входы.

И в эти долгие ночи, казавшиеся ей бесконечными от бессонницы, при бледном свете ночника, горевшего всю ночь на случай нездоровья ребенка, или по вечерам при печальном свете сумерек она устремляла свой повелительный и магнетический взор в потолок, словно ожидая, что вот-вот он обрушится на нее и сразу прекратит ее душевную агонию.

Иногда, словно в бреду, ей мерещилось, что буря разобьет корабль Юлиуса и потопит ее мужа, или, по крайней мере, выбросит его на какой-нибудь остров, откуда он не вернется никогда.

— Пусть все погибнут! — говорила она. — Он в море, я в аду, лишь бы все кончилось!

Потом она вдруг бросалась на колени перед распятием и просила у бога прощения за такие ужасные мысли.

Она больше всего страшилась возвращения Юлиуса. Прошло уже три месяца с тех пор, как он уехал. Он мог вернуться со дня на день. И когда она думала об этом, у нее выступал холодный пот, она бросалась на пол лицом и по часам лежала неподвижно.

Однажды утром кормилица подала ей письмо.

Христина вскрикнула, взглянув на конверт.

Письмо было от Юлиуса.

Два часа она не решалась вскрыть его. Но, наконец, одно соображение успокоило ее: письмо было из Нью-Йорка. Следовательно, Юлиус еще был там, потому что иначе ему не стоило бы и писать. Если бы он думал вернуться, то он приехал бы раньше письма.