Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак

— Еще раз, милостивый государь, говорю вам, что на вас никто не нападает. С согласия вашей первой жертвы вас щадят, но с тем условием, чтобы вы оставили в покое вторую жертву. Но если вы осмелитесь только появиться перед моей дочерью, я донесу на вас, что бы со мной не случилось. Допустим, что судьи будут увлечены вашими теориями, но уж преступлением-то вашим они ни в коем случае не будут увлечены. Его живой свидетель налицо: Гретхен. Доказательство его налицо: эта бутылочка. Что может ответить обвиняемый?

— Хорошо! — со смехом сказал Самуил. — Что скажет обвиняемый? — спрашиваете вы. Он, в свою очередь, станет обвинителем, вот и все. Я применю закон возмездия. Ведь если бы я совершил преступление другого характера, кражу или убийство, то я понимал бы самоуверенность моих обвинителей. Я трепетал бы, бежал бы… Но в настоящем случае, о чем идет речь? О вовлечении в соблазн молодой девушки. Ну так что же? Ведь моя мать тоже была вовлечена в соблазн. У меня есть письма, которые доказывают ее сопротивление и преступную настойчивость ее соблазнителя. Разве умерший свидетель не так же силен, как живой? Что касается до этой бутылочки, она, правда, служит уликой против меня. Но она служит уликой и против другого. Кто мешает мне сказать, не стесняясь того, правда это или нет, что я обнаружил состав этого снадобья, анализируя снадобье, которое я нашел в подобной же бутылочке, оставленной соблазнителем у моей матери?

— О, какая гнусная клевета! — вскричал барон.

— А кто вам сказал, что это клевета, и кто может это доказать? — возразил Самуил. — Теперь понимаете ли вы мой способ защиты, барон Гермелинфельд? Я не преступник, я мститель.

Он умолк. Барон, весь потрясенный, с дрожащими руками, с холодным потом, выступившим на его седой голове, хранил молчание.

Торжествующий Самуил продолжал:

— Итак, г-н барон, я жду вызова в суд. Графиня Эбербах, я жду вашего звонка. А пока — до свиданья.

И бросив им это «до свиданья» словно угрозу, он вышел из комнаты, не через тайный ход, а через дверь, которую громко захлопнул за собою.

— Самуил! — крикнул барон. Но тот был уже далеко.

— О, дитя мое! — сказал барон Христине, которая, онемев от ужаса, прижималась к его груди. — Этот Самуил — фатальный человек. Ты видишь, я ничего не могу с ним поделать. Но я сумею тебя защитить. Будь осторожна, никогда не оставайся одна, будь всегда с кем-нибудь. Надо бросить этот замок, весь его осмотреть и перестроить. Будь спокойна, я буду сторожить и охранять тебя.

В это время в коридоре раздались шаги.

— Это идет Юлиус! — воскликнула успокоившаяся Христина.

И в самом деле, в комнату вошел Юлиус.

Глава пятьдесят седьмая

Жена и мать

— Милый папа! — сказал Юлиус, обнимая барона. — Мне сказали, что вы уже несколько часов ждете меня, и что меня искали по всему лесу. Но меня там не нашли по той простой причине, что я там вовсе не был. Я по своему обыкновению отправился с ружьем на плече и с книгой в кармане. Но ружье у меня оставалось без дела, потому что я занялся книгой. Отойдя с милю от замка, я уселся на траве, вынул своего Клопштока, да и читал его до вечера. Во мне мечтатель всегда берет верх над охотником. Но вы, должно быть, имеете сообщить мне что-нибудь важное и спешное?

— Увы, да, Юлиус.

— Что же такое? Я вижу, вы очень опечалены.

Барон взглянул на Христину и, казалось, оставался в нерешительности.

— Вас стесняет мое присутствие? — поспешила сказать Христина. — Так я уйду.

— Нет, останься, дитя мое. Ведь у тебя нет недостатка в твердости и решительности, не правда ли?

— Вы меня пугаете, — сказала Христина. — О, я предчувствую какое-то несчастье.

— Ты должна знать, зачем я сюда приехал, — продолжал барон. — Я рассчитываю на твою помощь, чтобы уговорить Юлиуса решиться на то, о чем я хочу его просить.

— Что же я должен сделать? — спросил Юлиус. Барон подал ему письмо.

— Читай вслух, — сказал он.

— Это письмо от дяди Фритца, — сказал Юлиус.

И он прочел следующее письмо, по временам останавливаясь от волнения:

Нью-Йорк, 25 августа 1811 г.

«Мой милый брат. Тебе пишет умирающий. Я страдаю болезнью, от которой нет спасения, и поднимусь с постели, на которой лежу уже два месяца, только для того, чтобы перелечь в могилу. Мне остается жить еще три месяца. Мой близкий друг доктор, который очень хорошо знает мой характер, уступил моим настойчивым просьбам и не скрыл от меня печальной истины. Ты тоже знаешь меня и можешь судить, что если это и подействовало на меня очень сильно, то вовсе не потому, что я боюсь смерти или жалею о жизни. Я пожил довольно, и мне удалось путем деятельности, труда и бережливости нажить такое богатство, которое будет весьма полезно для благосостояния твоего и моего возлюбленного племянника. Но мне хотелось бы видеть ваше счастье, прежде чем я умру. Мне хотелось обратить в деньги все мое добро, привести их к вам в Европу и сказать вам: будьте счастливы! Это была награда, которую я сулил себе за все свои труды. Мне казалось, что бог удостоит меня этого. Но бог судил иначе, и да будет воля его. Итак, мне никогда не суждено увидать свою родину. Никогда не увижу я тех, кого люблю больше всего на свете. Чужие люди закроют мои глаза. Я говорю это не для того, чтобы призвать вас сюда обоих, т. е. тебя и сына, или хоть одного из вас. Тебя удерживают твой долг, его — счастье. Я и не зову вас. Притом, вам пришлось бы очень спешить. У вас едва остается достаточно времени, чтобы успеть увидеть, как я буду умирать. Вам придется потерять три месяца для того, чтобы подарить мне один день. Не стоит вам приезжать. Правда, я удалился бы в другой мир счастливым, если бы ваш дружеский взгляд провожал меня туда в последний час моего существования, истраченного на труды, понесенные ради вас. Хотелось бы тоже иметь подле себя верного человека, которого можно было бы сделать исполнителем моих последних распоряжений. Но, видно, мне было написано на роду умереть в отчуждении и одиночестве. Прощайте. О вас моя последняя мысль, и вам все мое богатство. Зачем я покидал вас? Впрочем, я не раскаиваюсь, потому что оставлю вам кое-что к вашему благополучию. Главное, не подумайте, что я зову вас к себе. Горячо обнимаю вас обоих. Твой умирающий брат

Фритц Гермелинфельд».

— Папа, — сказал Юлиус, вытирая слезы, — в вашем возрасте и вашем положении вы не можете предпринять долгого путешествия. Но я могу поехать и поеду.

— Благодарю, дитя мое, — сказал барон. — Именно об этом я и хотел тебя просить. Но как же Христина?

Вся побледневшая Христина опустилась на стул.

— Разве я не могу ехать вместе с Юлиусом? — спросила она с волнением.

— Разумеется! Я возьму тебя с собой, — сказал Юлиус.

— А Вильгельм? — спросила молодая мать.

— Правда!.. — сказал Юлиус.

— Ребенка невозможно брать в такое дальнее путешествие морем, — сказал барон. — Мальчик в последнее время чувствует себя очень хорошо, но ведь он такой слабенький. Как перенесет он плавание и перемену климата? Если Христина поедет, то должна будет оставить ребенка на мое попечение.

— Оставить мое дитя! — воскликнула Христина.

И она разразилась слезами.

Отпустить мужа без себя ей казалось невозможным. Но уехать без своего ребенка было еще невозможнее.

Глава пятьдесят восьмая

В ночь отъезда

Барон Гермелинфельд попробовал успокоить Христину.

— Всего благоразумнее было бы, — тихо и спокойно проговорил он, — поехать одному Юлиусу. Ведь эта разлука вовсе уж не такая долговременная. По-видимому, мой несчастный брат не долго задержал бы его там. Юлиус приедет, похоронит его и может сейчас же вернуться. Понимаю я, милые дети мои, что всякая разлука тягостна, но ведь надо же принимать житейские обстоятельства так, как они нам представляются. Тебе, Юлиус, необходимо подумать о своем дяде, а тебе, Христина, о своем сыне.

Христина бросилась на шею своему мужу.

— Да надо ли, необходимо ли это, чтобы он ехал? — воскликнула она.

— Спроси об этом свое благородное сердце, — ответил барон. — Поездка Юлиуса тем более необходима, что, отказавшись от нее, он ничего не теряет. Одновременно с этим письмом мой бедный брат прислал мне копию своего духовного завещания. Останется Юлиус или поедет, все имущество Фритца будет принадлежать нам. Мой брат позаботился о том, чтобы нам не было никакого интереса спешить к его смертному одру, и великодушно предоставил нам поступать, как мы решим. Но ведь самое это великодушие является лишним побуждением к тому, чтобы мы исполнили его последнее желание. Предоставляю тебе самой судить об этом, мое милое Дитя. А что до меня касается, я нахожу обязанность явиться для утешения умирающего Фритца до такой степени настоятельной, что если Юлиус не поедет, так я поеду.

— О нет, я отправлюсь! — воскликнул Юлиус.

— Да, он должен ехать, — сказала Христина. — И я поеду с ним.

Она быстро подошла к барону и тихонько сказала ему:

— Таким образом я не только последую за Юлиусом, но и убегу от Самуила.

— Я не нахожу никаких причин осуждать тебя за это, — ответил ей барон. — Твое первое путешествие, правда, принесло тебе мало пользы в этом отношении. Но кто любит, с тем нечего рассуждать. И если ты решительно хочешь сопровождать Юлиуса, то я принимаю на себя заботы о Вильгельме и стану его матерью, чтобы заменить тебя.

— О, мать нельзя заменить! — сказала Христина, качая головою. — О, господи! Вдруг мой Вильгельм захворает, когда меня не будет здесь! А вдруг умрет! Дальние путешествия не очень счастливы для меня. Я уже совершила одно и, когда вернулась домой, нашла моего отца под землей. Что если по возвращении из этой поездки, я найду могилу моего дитяти! Нет, если уж это необходимо, пусть Юлиус едет один. Я останусь со своим сыном.

— Христина, — сказал Юлиус. — По-моему, ты вполне права. Оставайся с нашим Вильгельмом. Наша разлука причинит нам жестокое горе. Но разлука твоя с ребенком будет горем еще более жестоким. Я мужчина, и хотя буду страдать вдали от тебя, но ведь через три-четыре месяца я вернусь, и твои ласки вознаградят меня за мои мучения. Но ребенок?… Если он заболеет, и если около него не будет тебя, чтобы спасти, то все будет кончено, и твои поцелуи и ласки не оживят его. Для него ты гораздо нужнее, чем для меня.

И, видимо, желая положить решительный конец этой ужасной сцене, он спросил у отца:

— Когда же мне отправляться в путь?

— Увы! — ответил барон. — Как это ни ужасно, а уехать придется не дальше, как сегодня же вечером.

— О, неужели так скоро! — воскликнула Христина.

— Успокойся, дитя мое. — Ведь если уж Юлиусу надо ехать, так не лучше ли сократить минуты разлуки? Ведь чем скорее он уедет, тем скорее вернется. Притом, бедный брат не может ждать, и если Юлиус не успеет захватить его в живых, тогда к чему же вся эта поездка? Я навел справки об отплывающих судах. Через два дня из Остенде уходит в Америку корабль «Коммерция». А после него нет другого судна, которое отойдет раньше двух недель. Притом, «Коммерция» превосходное, быстрое судно. Нельзя упускать такого случая. Подумай о том, как важно для нас знать, что Юлиус попал на хорошее судно. А «Коммерция» славится своими удобствами и прекрасными морскими качествами. Значит, и я буду спокоен, что он поспеет вовремя, и ты будешь спокойна, что он благополучно вернется.

— О, папа, — говорила Христина, — я совсем не подготовлена к такой быстрой и неожиданной разлуке. Неужели вы не дадите мне хоть один или два дня для того, чтобы освоиться с ней?

— Скажите, папа, когда «Коммерция» отправляется в путь?

— Послезавтра.

— В котором часу?

— В восемь часов вечера.

— Ну, хорошо. Если хорошенько заплатить ямщику, то можно попасть в Остенде через тридцать шесть часов. У меня в распоряжении сорок восемь часов. Я вполне понимаю ваши заботы. Мне надо попасть на «Коммерцию» для того, чтобы быть уверенным в том, что я еще застану моего дядю в живых, и для того, чтобы вы были совершенно спокойны насчет меня. Но в то же время, я не хочу отнимать у моей милой Христины ни единой минуты из тех, что принадлежат ей. Поэтому, я отправляюсь завтра утром.

— И я поеду с тобой до Остенде? — спросила Христина.

— Это мы обдумаем, — сказал Юлиус.

— Нет, я хочу, чтобы это было решено сейчас же.

— Ну хорошо, поедем вместе, — сказал Юлиус, обменявшись взглядом с отцом.

На этом и было решено. Христина вышла, чтобы заняться приготовлениями мужа к поездке. А в это время отец и сын обменялись тихим голосом несколькими словами.

Христина скоро вернулась. Она отдала приказания и тотчас поспешила к мужу, чтобы не терять последних минут перед разлукой с ним.

Вечер прошел печально и, в то же время, очаровательно. Нет ничего грустнее и, в то же время, нет ничего нежнее таких разлук. Только в эти минуты люди сознают и чувствуют, как они любят друг друга. Все, что прерывается, имеет в себе какую-то особенную чарующую горечь, какую люди не испытывают в полноте установившихся и непрерывных привязанностей. Боль их сердец показывает им, какими узами они были связаны друг с другом. Минувшее счастье меряется наступающим несчастьем. Нет лучшего градусника любви, чем горе.

Барон рано ушел к себе, чтобы иметь время отдохнуть от тревог и волнений того дня и подкрепиться к завтрашнему дню.

Христина и Юлиус остались одни. Они плакали, утешали друг друга, смотрели на свое дитя, спавшее в колыбели. Они говорили друг другу о том, как будут несчастливы в разлуке. Они уговаривали друг друга не горевать, они клялись не забывать друг друга. И каждый из них старался ободрить и утешить другого ласковой улыбкой. Они говорили друг другу, что незачем предаваться такой горести, что это путешествие вовсе уже не такое великое несчастье. Но эти улыбки не надолго обманывали их, и их веселый смех то и дело оканчивался рыданиями.

Тем временем наступила ночь. Они в это время были в комнате Христины.

— Теперь уже поздно, — сказала она. — Тебе надо хорошо отдохнуть перед утомительной дорогой. Иди к себе, милый Юлиус, и постарайся уснуть.

— Ты гонишь меня? — сказал Юлиус с улыбкой. — Нам предстоит разлука на столько длинных дней, а ты меня гонишь!

— О, мой милый! — вскричала Христина, зажимая ему рот поцелуем. — Я люблю тебя!..

Когда первый луч зари проник в комнату, Христина еще крепко спала. Ее одолели все эти усиленные волнения. Одна из ее прелестных рук свешивалась с кровати, другая, согнутая, лежала на лбу. Во всей ее позе, в этих серых кругах, которые окружали ее глаза, чувствовалась прострация тела, побежденного усиленными движениями души. Минутами тень набегала на ее лоб, легкая судорога подергивала ее кроткое лицо, словно под влиянием какого-нибудь дурного сна, и ее пальцы нервно вздрагивали.

Она была одна.

Вдруг она проснулась, приподнялась и оглянулась вокруг.

— Как же так? — проговорила она. — Мне кажется, что Юлиус был здесь.

Быстро соскочив с кровати, она пробежала в комнату Юлиуса. Она была пуста.

Она бросилась к звонку. Ее горничная немедленно прибежала.

— Мой муж! — воскликнула она. — Где мой муж?

— Он уехал, сударыня.

— Как, уехал, не простившись! Что за вздор ты говоришь!

— Он приказал мне передать вам письмо.

— Где оно?

— На камине в вашей комнате.

Христина бросилась к себе в комнату. Там на камине лежали два письма, одно от Юлиуса, другое от барона.

Юлиус извещал, что пожелал избавить ее от тягостной минуты разлуки, что он боялся утратить всякое мужество, видя ее, как вчера, в отчаянии и слезах. Он убеждал ее быть мужественной, напоминал, что она останется не одна, а со своим ребенком. Что до него касается, то он предпочел сразу решиться на эту разлуку, без томления грустным прощанием.

Христина давно уже прочитала письмо до последней буквы, а все еще продолжала смотреть на него, совершенно неподвижная, как статуя.

Горничная взяла малютку из его колыбели и положила его на руки матери.

— Ах, это ты, — промолвила Христина, едва обратив внимание на своего ребенка. Она сейчас же передала его на руки горничной.

Она вспомнила о письме барона и принялась читать его.

«Дорогая дочь моя, — писал барон. — Прости меня, что я так внезапно увез твоего мужа. Зачем тянуть эти раздирающие сцены разлуки? Будь спокойна за Юлиуса. Я провожу его до Остенде и расстанусь с ним не прежде, как он взойдет на судно. Как только оно выйдет из гавани, я немедленно вернусь к тебе. Значит, через три дня ты будешь иметь самые свежие вести о муже. Я затем и поехал, чтобы доставить тебе это утешение. Я всю эту ночь раздумывал, не лучше ли мне остаться с тобой, чтобы защищать тебя от тех гнусных угроз, которые над тобой тяготеют. Но к чему доводить опасения до крайнего преувеличения и до ребяческого страха? Отправляясь в отъезд на три дня и зная, что ты останешься одна, я принял все необходимые предосторожности. Да, по правде сказать, и не вижу, какая особенная опасность могла бы тебе угрожать. Пусть около тебя постоянно будет кто-нибудь, не ходи никуда из замка, а по ночам вели ложиться в соседних комнатах и в библиотеке вооруженным слугам. В комнате с тобой будут спать твоя горничная и кормилица Вильгельма. Чего тебе бояться при таких предосторожностях?

Через три дня я буду дома. Потом мне надо будет вернуться в Берлин на службу, и я возьму тебя с собой. Постарайся в эти три дня закончить свои сборы в путь. Ты знаешь, что у меня на окраине Берлина есть дом с садом, где наш Вильгельм будет пользоваться чистым воздухом, и где моя Христиночка будет в безопасности. Оба вы и останетесь со мной на все время, пока Юлиус будет в отсутствии.

Итак, до четверга. Не теряй мужества и поцелуй за своего мужа щечки Вильгельма.

Твой преданный отец, барон Гермелинфельд».

Это письмо успокоило Христину. Ее особенно подкрепила мысль о том, что около Юлиуса есть человек, который его проводит и который через три дня доставит ей вести о нем.

Она подошла к колыбельке Вильгельма, взяла ребенка на руки и стала со слезами целовать его.

И вдруг зловещая мысль мелькнула в ее голове. Она вспомнила о пророчестве цветов, которое ей сделала Гретхен в развалинах замка.

— Да, — пробормотала она, — Гретхен говорила правду, наш союз почти сейчас же и окончился. Мы живы и любим друг друга, и, однако же, мы разлучены. И Гретхен еще прибавила к этому, что разлука продлится долгие годы, и что мы будем жить вдали друг от друга, словно чужие. О, боже, спаси меня от этих суеверий.