Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак

Самуил вложил в эти возвышенные слова столько горя и столько чувства, что Христина помимо воли была растрогана. Одну минуту ей даже казалось, что нет ничего невозможного в мысли пересоздать Самуила, и что в темной глубине этого грозного духа, быть может, есть что-нибудь похожее на сердце.

Но нет, зло гораздо сильнее. Оно не так легко отпускает тех, кого хоть раз схватило. Великий преступник не может сойти со своей дороги. Между преступлением и невинностью невозможно никакое примирение. Амалия осуждена. Судьба должна свершиться. Любовь Карла не может быть роковою. Его страшные друзья не потерпят, чтобы он бросил их. Они ставят между ним и его возлюбленною свои окровавленные ножи, они раздирают свои одежды и показывают ему раны, полученные ими в борьбе за него, они ему напоминают о богемских лесах, о его клятвах, о преступлениях, которые его связывают с ними. Карл стал их. Они купили его кровью своих сердец. Они требуют жертву за жертву. Амалия для всей шайки! Вот один из них уже прицеливается в Амалию. Но Карл Моор вырывает у него из рук ружье и поражает возлюбленную собственною рукою.

Христина вскрикнула. Ей показалось, что Самуил выстрелил в нее, и что пуля пробила ее сердце. Юлиус улыбнулся, полагая, что крик Христины был обычным криком испуга всех женщин при выстреле.

Христина понемногу оправилась, и ее волнение нашло себе самое простое объяснение.

Занавес опустился при громе рукоплесканий и криков «браво». Самуила вызывали и встречали аплодисментами.

— Пойдем, пойдем домой скорее! — звала Христина своего мужа.

— Сейчас, сейчас, — отвечал он, — только поздравим Самуила.

Глава пятьдесят четвертая

Добродетель не так направленная

Юлиус увел Христину за театр. Самуил увидал их и подошел к ним, все еще одетый в свой великолепный сценический костюм и все еще бледный от страсти, которую он вложил в свою игру.

Юлиус с жаром пожал ему руки.

— Ты был великолепен! — сказал он. — Ты способен сделать все, что хочешь!

— Ты полагаешь? — ответил Самуил со злой улыбкой. Христина ничего не сказала, но ее бледность, волнение и молчание говорили за нее.

Юлиус, который по своему благородству не мог питать ни малейшего подозрения, и в то же время искренне желал разбить лед, разделявший Самуила и его жену, отошел в сторону, чтобы поболтать со своими приятелями. Самуил остался наедине с Христиной. Он заговорил с той почтительной развязностью, под которую обычно прятал свою иронию.

— Графиня, примите нашу благодарность за то, что соблаговолили присутствовать при одном из наших развлечений. До сих пор вы не хотели примириться с нами. А между тем, ведь все это собственно для вас и устраивалось. Разве не вы пожелали этого переселения целого города? Разве не по вашему приказанию я привел сюда к Юлиусу свою гейдельбергскую жизнь?

— Это доказывает, — тихим голосом ответила Христина, — что люди иной раз выражают такие желания, в которых потом раскаиваются.

— Вы раскаиваетесь в том, что заставили нас переселиться сюда? — сказал Самуил. — Разве эта сутолока уже наскучила вам? Тогда скажите только одно слово. Я, как привел сюда весь этот народ, точно так же уведу его восвояси.

— Вы это сделаете? — сказала Христина.

— Когда вам это будет угодно, даю вам слово. Да и в самом деле, не годится, чтобы такие выходки тянулись слишком долго. Надо, чтобы о них оставалось воспоминание, как о молнии, — блеснула и погасла. В продолжение этой недели мой народ не имел ни одной минуты скуки. На голубом небе не появилось ни облачка. А теперь пора и уходить. Мы вас утомляем. Я освобожу вас от нас и от меня первого.

Христина сделала движение учтивого протеста.

— Я надеюсь, однако же, — продолжал Самуил, — что наша перекочевка не осталась совершенно бесполезной для вашего благоденствия. В самом деле, Юлиуса надо было немножко расшевелить. Видите ли, графиня, ваш милый муж — это часы, а я при этих часах состою часовщиком. Вот теперь я их вам завел, по крайней мере, месяца на три.

— Господин Гельб! — прервала его Христина с достоинством.

— О, простите, я вовсе не думал вас обидеть, я все как-то не могу привыкнуть к тому, чтобы истина могла быть обидна. И, однако же, по обычным представлениям, по принятым взглядам, я оказался бы, наверное, невежливым, неделикатным, уж не знаю, как выразиться, если бы я, например, сделал попытку читать ваши мысли и осмелился бы утверждать, что во время этого представления та страсть, которая клокотала во мне, должна была вас поразить своей искренностью и своей силой.

— Да, я не колеблюсь признаться в этом, — сказала Христина.

— Теперь, представьте себе, — продолжал Самуил, — что я осмелился бы предположить, что вы захотели бы сравнить эту страсть и этот пыл с мягкостью и с бледностью Юлиуса…

Христина снова прервала Самуила.

— Г-н Гельб, — проговорила она с большой твердостью, — во всем мире я люблю только моего мужа и моего ребенка. Им принадлежит вся моя душа. Эти две привязанности сполна удовлетворяют мое сердце. Ими оно достаточно богато и никогда не подумает соизмерять свое богатство с богатством других.

— О, каменная добродетель! — с горечью воскликнул Самуил. — Сударыня, такая твердость, может быть, очень почтенна, но совсем не искусна. Подумайте о том, что если бы у вас было немного меньше гордости и твердости и немного побольше гибкости и податливости то, быть может, вы смягчили бы мое сердце, в сущности, более нежное, чем кажется? Почему вам не попробовать хотя бы обмануть меня?

Христина поняла свою ошибку в этой борьбе с таким грозным противником.

— В свою очередь, скажу вам, г-н Гельб, что я не хотела вас обидеть.

— Хорошо, не будем больше говорить об этом, — холодно возразил Самуил. — Теперь мы должны проститься. Ведь я принял на себя обязательство предстать перед вами не иначе, как по звуку колокольчика, которым вы призовете к себе вашего покорнейшего слугу. Будьте спокойны. Я никогда не забываю ничего, слышите ли, ничего из того, что я обещал.

— Как! Ничего!.. — пробормотала Христина.

— Ничего, сударыня! — ответил Самуил снова став угрожающим. — Во всем, что касается слов и клятв, я имею несчастье обладать безжалостной памятью. Вероятно, Гретхен вам кое-что уже рассказала?

— Гретхен! — вскричала, задрожав Христина. — О, милостивый государь, как осмелились вы произнести это имя?

— То, что сделано, сударыня, было сделано единственно для вас.

— Для меня! Вы хотите сделать меня соучастницей, хотя бы даже и невольной, подобного гнусного дела?…

— Для вас, сударыня! — настойчиво повторил Самуил. — Для вас, именно для того, чтобы убедить вас в том, что когда я люблю, и когда я хочу, то люблю и хочу до преступности.

По счастью, как бы нарочно для поддержки Христины, охваченной ужасом, в эту минуту к ним подошел Юлиус.

— Я поздравлял твоих актеров и наших товарищей, — сказал он. — Ну, до завтра, Самуил.

— Завтра, Юлиус, мы, может быть, уже не будем здесь.

— Как, разве вы хотите вернуться в Гейдельберг? — сказал Юлиус.

— Вероятно.

— Но, я полагаю, ведь ты не примешь условий, предложенных профессорами?

— О нет, — ответил Самуил. — Но завтра они примут наши условия.

— Это хорошо, — сказал Юлиус. — Ну, да все равно, я постараюсь придти сюда до вашего ухода и прощаюсь с тобой только на сегодняшний вечер.

— Прощайте, милостивый государь, — сказала Христина Самуилу.

Самуил ответил ей:

— До свиданья, сударыня.

Самуил не оказался чересчур смелым в своих ожиданиях. На другой день университетские депутаты снова пришли в лагерь, в сопровождении портного, сапожника и колбасника, которые вздули почтеннейшего Трихтера. Все условия студентов были приняты, в том числе и денежная контрибуция. Три купца принесли извинения от себя и от имени всех горожан.

Трихтер был великолепен. Он важно принял счет, подписанный его портным, выслушал речь своих трех супостатов, и когда они окончили ее, он очень любезно сказал им:

— Все вы шельмы, но я вас прощаю.

Студенты не без сожаления покидали этот чудный лес, где они провели столько счастливых дней. Они тронулись в путь после завтрака и к ночи добрались до Гейдельберга.

Город был весь освещен. Лавочники стояли у дверей, кидали вверх шапки и испускали самые громкие крики радости, хотя в то же время в глубине души проклинали этих скверных мальчишек, которым всегда приходится уступать. В течение всей ночи Гейдельберг являл собой картину униженного и, в то же время, торжествующего города, который после продолжительной осады и голодовки был, наконец, взят приступом, и в который победитель внес в одно и то же время и смущение, и съестные припасы.

Глава пятьдесят пятая

Работа судьбы

Прошло два месяца. Осень уже начинала простирать свое золотое покрывало на леса и поля, и толстый ковер мертвых листьев заглушал стук колес экипажа, в котором барон Гермелинфельд в один серый октябрьский день мчался по дороге из Франкфурта в Эбербах. Если бы не щелканье бича и не звон бубенчиков, то экипаж двигался бы безмолвный, словно летящая ласточка.

Мрачный и озабоченный барон, сидевший в глубине своей кареты и склонивший голову на руку, рассеянно смотрел на деревья и кустарники, окаймлявшие дорогу. Вдруг он увидел на вершине скалистого холма человеческую фигуру, которая при виде его кареты помчалась вниз, как стрела, и почти свалилась под ноги коням с криком:

— Остановитесь! Остановитесь!

Несмотря на разительную перемену в чертах лица, барон сейчас же узнал Гретхен. Он велел кучеру остановиться.

— В чем дело, Гретхен? — спросил он с беспокойством. — Видно, что-нибудь случилось в замке?

— Нет, — ответила Гретхен каким-то странным тоном. — Пока еще господь бодрствует над нами. Но и Самуил тоже бодрствует. Вы вовремя приехали. Только будете ли вы так же сильны в добре, как тот силен в зле? Ну, да все равно. Мое дело только предупредить вас, хотя бы даже ценой собственного позора. Я увидела вас сверху и прибежала сюда, движимая тем инстинктом добра, который демон еще не истребил во мне до конца, и который повелевает мне все вам сказать.

— Только не теперь, дитя мое, — ласково ответил ей барон Гермелинфельд. — Очень важное и очень печальное событие привело меня в Эбербах и не позволяет мне терять ни минуты. Ты только скажи мне, Гретхен, застану ли я сына у себя в доме?

— У него в доме! Что вы называете его домом? — ответила Гретхен. — Вы, значит, воображаете, что он хозяин у себя в замке? Это совсем неправда. Он вовсе не хозяин в замке, и жена его вовсе не хозяйка. Но, вероятно, она сама вызвала вас сюда?… Скажите, это не она вызвала вас?

— Что с тобой, девочка? У тебя бред, лихорадка? — спросил барон. — Я не понимаю, что означают твои слова. Нет, Христина вовсе не вызывала меня. Я, правда, сам везу детям очень печальную новость, но от них я не получал никакого известия.

— Если бы ваша новость даже состояла в известии о чьей-нибудь смерти, то и тогда она была бы пустяком в сравнении с тем, что я хочу вам сообщить. Лучше верная смерть, чем угрожающее бесчестие.

— Бесчестие? Как! Что ты хочешь сказать? — вскричал барон, невольно поддаваясь решительному и убедительному тону пастушки.

— Слушайте, — сказала Гретхен. — В карете вы не доберетесь до замка раньше, как через четверть часа. Выйдите и идите по обходной тропинке, я проведу вас по ней в замок за десять минут. По дороге я открою вам все тайны, несмотря на то, что моя совесть запрещает мне открывать их. Но из благодарной памяти к пастору, который спас мою мать, я должна спасти его дочь. Я не могу допустить, чтобы барон Эбербах расшиб себе голову о стены этого проклятого замка. Не могу допустить, чтобы госпожа Христина сошла с ума, как бедная Гретхен. Не могу допустить, чтобы дитя, вспоенное моей козой, осталось сиротой. Пойдемте со мной, я все вам скажу.

— Пойдем, пойдем, Гретхен, — сказал барон, охваченный невольной боязнью.

Он вышел из кареты, велел кучеру ехать к замку и легким, почти молодым шагом пошел за Гретхен по тропинке.

— Я все вам расскажу на ходу, — сказала Гретхен. — Я вижу что вы торопитесь, и не хочу вас задерживать, и притом же ни одно дерево, ни один забор по дороге не услышат целиком всего признания о моем позоре.

Она вся дрожала с головы до ног.

— Успокойся, дитя мое, — сказал барон, — и говори все без боязни своему старому другу, говори, как отцу.

— Да, я считаю вас за отца, — сказала Гретхен, — и знаю, что вы мне поможете. Вы знаете, г-н барон, какие ужасные угрозы делал нам, мне и госпоже Христине, этот ненавистник, этот каторжник, этот отверженный, этот Самуил Гельб, если уж надо выговорить его имя.

— Да, Гретхен, я это знаю. Но, боже мой, в чем же дело? Неужели опять Самуил?… Говори, говори, дитя мое.

— Г-н барон, — снова начала Гретхен, закрывая лицо руками, — вы знаете, что Самуил Гельб клялся, что мы обе полюбим его, или что, по крайней мере, мы обе будем принадлежать ему. И вот… и вот… со мной он уже сдержал свою клятву.

— Как! Гретхен! Ты влюбилась в него?

— О, нет, я его ненавижу! — вскричала Гретхен с дикой энергией. — Но был роковой день, был такой час, когда он сумел меня принудить, это адское исчадие… умел принудить… я не знаю, как сказать… если не любить, то… одним словом, я стала принадлежать ему…

— Но это невозможно, Гретхен!.. Гретхен, Гретхен! В уме ли ты?…

— О, если бы я лишилась ума! К сожалению, я все еще владею им, как владею и совестью, как владею и памятью. Тут у меня только в одном есть сомнение. Вы человек ученый, г-н барон. Просветите мой бедный, темный разум. Ведь я говорю не для себя и не об одной себе, я говорю о жене вашего сына. Поэтому скажите мне всю правду, как и я вам говорю всю правду. Г-н барон, неужели бог кротости и милосердия оставил в этом мире под рукой у злых людей такие страшные средства вредить добрым людям, против которых те ничего не могут поделать? Неужели есть такие адские силы, которые могут принудить к преступлению честную и невинную душу? Неужели есть колдовские зелья, которые пятнают все самое чистое и с помощью которых можно завладеть теми, кто нас презирает, кому мы внушаем ужас?

— В чем дело, дитя мое? Скажи яснее.

— Г-н барон, осмотрите вот этот пузырек, который я нашла у себя в хижине на полу.

Барон Гермелинфельд взял платиновую бутылочку, которую ему подала Гретхен, вынул пробочку и понюхал.

— О, боже! — воскликнул он. — Неужели ты пила эту жидкость?

— Когда я помимо своей воли полюбила Самуила, то в этот самый день и накануне все, что я ела и пила, имело такой самый запах, как у этой бутылочки.

— О, несчастная!.. О, презренный! — восклицал барон.

— Ну так что же вы мне скажете, г-н барон?

— Я скажу тебе, мое бедное дитя, что твоя воля была сломлена, ошеломлена, ослеплена, что преступление является двойным для другого, но совершенно не вменяемо тебе. Что ты осталась невинной, несмотря на свое падение, и чистой, несмотря на то, что ты осквернена.

— О, благодарю вас! — вскричала Гретхен, сложив руки с выражением сияющей радости. — О, мать моя, я не нарушила данного тебе обета! Благодарю тебя, царь небесный! И вас от души благодарю, г-н барон.

Но вдруг эта возбужденная радость покинула ее, и она продолжала:

— А все же, тут есть какие-то ужасные тайны. Душа осталась чиста, а тело нет. Я осталась белая внутри, и все же я осквернена.

— Успокойся, утешься, бедная малютка! Сами ангелы не чище тебя. Еще раз говорю тебе, что всю эту гнусность сделал тот негодяй. Тебе даже незачем заканчивать свои признания, потому что остальное я угадываю. Он забрался к тебе ночью. Он воспользовался твоим одиночеством и твоей беспечностью. О, негодяй! Но будь спокойна, мы покараем его.

Гретхен подняла свою печальную и гордую голову, как бы стремясь отряхнуть с себя свое горе.

— Не будем думать обо мне, — сказала она, — а подумаем теперь о вашей дочери.

— Благодарение богу, Христина не в такой степени открыта для нападения, как ты, бедное дитя, — сказал барон.

— Христина живет не в уединенной, открытой хижине, совсем одна, как ты, а живет в замке, обнесенном высокой стеной и наполненном преданными слугами, которых она всегда может позвать и которые могут ее защитить, если бы на тот раз ее мужа не случилось дома.

— Вы так думаете? — проговорила Гретхен с горькой улыбкой. — Да разве Самуил Гельб не может открыть все двери замка, у которых есть замки и ключи и даже все другие двери, у которых нет замков!

— Как, Гретхен! Разве тебе известно наверное, что Самуил Гельб может проникнуть в замок?

— Да как же тот, кто сам строил замок, не сумел бы в него проникнуть?

— Кто сам строил?… — повторил ошеломленный барон.

— Теперь я могу вам все сказать, — продолжала Гретхен, — его злодейство сняло с мена клятву, и притом, моя маленькая лань, на которой это чудовище могло выместить свою злобу, месяц тому назад пала… Но вот мы уже подходим к замку. Слушайте же внимательно, г-н барон.

И тут она рассказала ему, как Самуил строил двойной замок.

— О, какая дерзость! — воскликнул барон. — И Христина ничего об этом не знает?