Ущелье дьявола. Тысяча и один призрак

В два часа ночи Трихтер подошел к одной группе:

— Факелы! — распорядился он.

И сразу зажглось двадцать факелов.

Трихтер взял один из них и начал свирепо размахивать им в воздухе, он попросил всех смолкнуть и внимательно выслушать его, и, обратив лицо к городу, произнес торжественным голосом следующее проклятие, достойное древних лириков:

«Трижды проклятый город!

Так как твои портные дошли до того, что не понимают той чести, которой они удостаиваются, когда сшитому ими платью выпадает счастье облекать грациозные формы студентов.

Так как твои сапожники не довольствуются тем, что кожа их обуви обрисовывает наши благородные ноги.

Так как твои колбасники мечтают для своих свиней об иной доле, чем образование в наших венах той благородной крови, которая служит источником наших благородных мыслей.

Так как вместо того, чтобы платить нам за все это, они желают, чтобы мы сами еще им платили.

То пусть платья их, сапоги, колбасный товар, — все это останется в их собственное пользование! Пусть их скаредность послужит им разорением!

Сукна их обратятся в саван для их счастья. В поисках сбыта для своих товаров они сами принуждены будут истрепать все то количество сапог, которое шло на нас, да еще и жены их будут носить сапоги. Их несъеденные колбасы протухнут, сгниют и сделаются источником чумы.

Плачьте, филистеры, буржуи, купцы! Отныне у вас не будет ни денег, ни радости. Вы больше не будете иметь удовольствия видеть нас проходящими мимо ваших окон, радостных, одетых в разноцветные костюмы, с веселым видом поющих: виваллера! Ночью вы не будете просыпаться от удара булыжников, бросаемых нами в ваши окна. Мы не будем больше целоваться с вашими дочками. Плачьте, буржуи!

Особенно вы, неблагодарные трактирщики, мы унесем с собой всю надежду ваших кошельков. Вы издохнете от голода, благодаря чрезмерному скоплению съестных припасов и лопнете от жажды: мы не станем пить вашего вина!»

С этими словами Трихтер быстро перевернул свой факел и ткнул его в землю, сказав:

«Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!»

Остальные девятнадцать студентов, держащие факелы, сделали то же самое и повторили за ним:

«Вместе со светом этого факела я погашаю и жизнь Гейдельберга!»

Наступил мрак.

Погашение факелов послужило сигналом к выступлению. Толпа двинулась и вскоре очутилась на дороге, ведущей к Неккарштейнаху.

Восходящее солнце осветило удивленными лучами эту странную толпу. То было какое-то смешение мужчин, собак, рапир, трубок, топоров, женщин, лошадей и экипажей. Бледнолицые, сонные, растрепанные студенты уносили с собой самые дорогие и необходимые предметы: бутылки с водкой, узелок белья. Не было только книг.

Это было не то эмиграцией, не то переселением.

Но как ни таинственно было организовано бегство, все же оно не скрылось от наблюдательности слуг гостиниц и некоторых встававших рано торговцев. Результатом чего в хвосте шествия обнаружилось появление целой вереницы ручных тележек, переполненных хлебом, мясом, винами и различного рода провизией. Трихтер, шедший впереди всех, обернулся, узнал знакомого содержателя питейного дома и сдержал улыбку удовольствия.

— Вот так маркитанты! — сказал он самым небрежным тоном.

Но, минуту спустя, он уже оставил, неизвестно под каким предлогом иноходца, на которого уселась Шарлотта, пропустил мимо себя всю толпу, подошел к трактирщику, велел налить себе стакан водки, опрокинул его и пустился догонять свою возлюбленную.

В Неккарштейнахе остановились немного отдохнуть. Дорога подвела животы студентам, и съестных припасов из Гейдельберга, ввиду настоятельной потребности их поглощения, хватило им только заморить червячка. А у трактирщиков в Неккарштейнахе было съедено все до последнего цыпленка и выпито все до последней бутылки.

Подкрепившись таким образом, студенты продолжали путь.

Они шли еще часа четыре с лишним, затем подошли к перекрестку.

— Вот так штука! — сказал Трихтер. — Дорога-то разветвляется. Куда теперь идти, направо или налево? Я стою в недоумении, как Буриданов осел перед стогом сена и водой.

В эту минуту вдали послышался конский топот. На дороге снова показалось быстро приближающееся облако пыли, а через секунду можно было различить и всадника: то был Самуил.

— Виват! — заревела толпа.

— Куда теперь идти? — спросил Трихтер.

— Следуйте за мной, — сказал Самуил.

Глава сорок третья

Тайны одной ночи и одной души

Что же делал Самуил со времени своего отъезда из Гейдельберга?

Накануне вечером он вернулся в Ландек к семи часам, так что не прошло и полных суток с того момента, когда он выехал из Ландека.

Он имел еще время зайти в хижину Гретхен.

Пять минут спустя после выхода его из хижины Гретхен, пригнала домой стадо коз. Сегодня она вернулась раньше обыкновенного, не дожидаясь наступления ночи. Она ощущала с самого утра какое-то необъяснимое недомогание, вследствие которого она лишилась сна и аппетита. В продолжение всего дня ее трепала лихорадка. Она чувствовала себя и возбужденной, и разбитой.

Подоив и убрав коз, она вошла в хижину, но скоро опять вышла на воздух: она нигде не могла найти себе места.

Эта знойная июльская ночь дышала томительной истомой, чувствовалась несносная духота, не было ни малейшего ветерка. Только слышалось немолчное стрекотание кузнечиков, раздававшееся изо всех щелей растрескавшейся земли. Гретхен ощущала какую-то странную сухость во рту: внутри у нее все жгло, но ей не хотелось пить, она была страшно утомлена и изнурена, но ей не хотелось спать.

Во всей природе была разлита какая-то таинственная, сладострастная нега. В гнездах постепенно смолкало любовное чирикание птиц. Голова кружилась от одуряющего аромата трав. Сквозь прозрачную дымку воздуха виднелась мягкая небесная синева.

Гретхен хотела пойти домой и не могла тронуться с места, она сидела на траве, как околдованная, охватив руками колени, ничего не видя, ни о чем не думая, вперив неподвижный взор в звездную даль. Она страшно страдала и сама не знала причину тому. Ей хотелось рыдать, ей казалось, что рыдания облегчат ее муки, она пробовала заплакать, но слез не было. Наконец, после отчаянных усилий, она почувствовала, что слеза увлажнила ее сухие, воспаленные глаза.

Удивительнее всего казалось ей то, что она не в состоянии была отогнать от себя назойливые воспоминания о Готтлобе, об этом молодом пахаре, который сватал ее прошлый год. Почему ей было и сладко, и больно думать теперь о нем, когда она до сих пор была к нему совершенно равнодушна?

Почти месяц тому назад Готтлоб, встретив однажды Гретхен, робко спросил ее, не наскучило ли ей одиночество и не изменила ли она своих взглядов на замужество. Но она ответила ему, что теперь свобода ей кажется еще милее.

Тогда Готтлоб сообщил ей, что его родители все уговаривают его жениться на девушке из одной с ним деревни, Розе. Гретхен выслушала эту новость совершенно равнодушно, не ощущая никакой ревности. Она даже искренне советовала Готтлобу исполнить желание его родителей, причем ей и в голову не приходило, что женитьба Готтлоба могла уязвить ее самолюбие. Напротив, она была бы очень рада видеть, что этот честный парень утешился с другой и живет с ней в счастье и довольстве.

И после этой встречи с ним, она не иначе, как с радостным чувством, думала о возможной женитьбе Готтлоба.

Почему же сегодня ее охватывает какое-то горестное сожаление при мысли о Готтлобе? Почему она не может без содрогания представить себе Готтлоба в объятиях другой женщины? Почему, наконец, она не в состоянии отогнать от себя неотвязчивую мысль о Готтлобе, которая всюду преследует ее, как назойливая муха?

Почему сегодня она не повела своих коз на обычное место — к скалам или в чащу, а все старалась пасти их на опушке леса или в долине? Там у Готтлоба были участки земли. Почему она бродила целый день около этих участков и, не встретив Готтлоба ни разу, почувствовала какую-то смутную тоску? Почему?

Она решила вернуться домой, не дожидаясь наступления сумерек. Вдруг она вся затрепетала: ей послышался голос Готтлоба. Она обернулась и увидела его на меже, возвращавшегося с поля. Но он был не один. Отец Розы и сама Роза шли вместе с ним.

Он шел под руку со своей невестой, и они весело о чем-то разговаривали. Гретхен скрылась за деревьями, и ее не заметили.

Отчего же сжалось ее сердце? Отчего она бросила на Розу ревнивый взгляд? Почему вдруг перед ее духовными очами пронеслись все тайны супружеской жизни? Почему веселый смех Готтлоба и довольный вид Розы всюду преследовали ее? Отчего то, чему она прежде радовалась, огорчало ее теперь? Отчего у нее, у которой никогда не возникло ни единой дурной мысли, чужое счастье исторгало теперь горькие слезы?

И ни на один из всех этих вопросов она не могла найти ответа.

Она хотела встряхнуться, отогнать докучливые мысли и поднялась с места. Губы и глаза ее горели, как в лихорадке.

— Теперь я понимаю, — сказала она. — Меня просто мучит жажда и одолевает сон.

Она вошла в хижину, взяла огниво, высекла огонь и зажгла светильник.

Потом она открыла шкафчик и достала оттуда хлеб.

Но она с трудом съела только маленький кусочек, ей совсем не хотелось есть. Кроме того ей снова показалось, что хлеб имел тот же самый странный вкус, как и накануне. В углу стояла сыворотка. Она начала ее пить с жадностью…

Вдруг она остановилась. Ей показалось, что и питье отдавало какой-то странной горечью. Но ей так хотелось пить, что она не обратила на это никакого внимания.

— Господи! — сказала она. — Я, кажется, рехнулась! И она выпила всю сыворотку до последней капли.

Она почувствовала, что немного освежилась и прилегла, не раздеваясь, на постель из травы.

Но заснуть она не могла. Вскоре она почувствовала, что волнение ее усиливается. Казалось, что питье не только не утолило ее жажды, но даже еще более возбуждало ее. Она задыхалась взаперти, сердце ее усиленно билось, кровь стучала в висках.

Она не могла справиться с собой и встала, чтобы выйти на воздух.

Подходя к двери, она наступила на что-то ногой. Она посмотрела на пол и увидела какой-то блестящий предмет. Она нагнулась и подняла крошечный металлический пузырек, он был ни серебряный, ни золотой, а из какого-то странного, неизвестного ей металла.

Кто мог обронить этот пузырек? Гретхен прекрасно знала, что уходя, она заперла за собой хижину на ключ.

Пузырек был пуст, но запах его содержимого еще не выдохся. Гретхен припомнила, что такой же запах ей показался и в хлебе, и в простокваше.

Она провела рукой по волосам.

— Решительно, я не в своем уме, — проговорила она растерянно. — Пожалуй, г-н Шрейбер был прав, когда говорил мне, что одиночество вредно действует на человека. О! Боже мой!

Она старалась придти в себя. Она посмотрела вокруг, и ей припомнилось, что стулья и стол стояли теперь не на том месте, где она их поставила поутру. Неужели кто-нибудь входил сюда?

Она вышла на воздух. Большая часть ночи прошла, и теперь воздух стал свежее.

Однако ей стало еще душнее, она задыхалась.

Она растянулась на траве, но и трава жгла ее, как огнем.

Она пошла и легла на скалу, но камень, накалившийся за день от солнца, также показался ей горячей плитой.

— Что же она такое выпила? Что это был за любовный напиток? Кто принес этот пузырек?

Вдруг она задрожала всем телом: Самуил, вытесненный из ее памяти образом Готтлоба, пронесся в ее воображении.

Самуил! О! Конечно, он! Наверное, даже, он! И сейчас же на нее напал снова суеверный страх. Самуил был не кто иной, как демон. Да! Это верно! Он угрожал ей и теперь сдержал слово, он овладел ее мыслями, чувствами и приходил за тем, чтобы овладеть и всем ее существом. Демон ведь может проникнуть всюду, даже в запертые помещения, для него не существует замков. Гретхен чувствовала, что ей нет спасения.

И что же это за этакая тайна? К ее страху и отчаянию невольно примешивалось какое-то восторженное чувство. Она испытывала до боли жгучее счастье, при мысли, что она отдается во власть демону. Теперь она была уверена, что Самуил явится сейчас к ней, и ожидала его с нетерпением и с ужасом. Одна половина ее существа говорила: он сейчас возьмет меня, а другая говорила: тем лучше! Какое-то страшное опьянение овладело ее чувствами, голова ее кружилась от дьявольского наваждения. Ей хотелось поскорее отдаться демону.

На минуту снова у нее промелькнула мысль о Готтлобе. Но он уже стал представляться иным в ее воображении. Она не могла вспомнить о нем без отвращения. Чего он хотел от нее, этот мужик с мозолистыми руками, с грубыми манерами, неповоротливее его собственных быков! И вдруг она завидует Розе? Ревнует его к Розе? Нет! Нет! Ей нужен не такой муж и друг, не такой пень с руками, созданными для плуга, ей нужен юноша с открытым челом, с нежными объятиями, глубоким, проницательным взором, ученый, знающий все тайны трав, все лекарства для ланей и исцеляющий раненые души, умеющий лечить и умерщвлять.

Вдруг песок захрустел под чьими-то шагами. Она встрепенулась и вскочила на ноги.

Она широко раскрыла глаза.

Перед ней стоял Самуил.

Глава сорок четвертая

Не следует шутить преступлением

При виде Самуила Гретхен выпрямилась и бросилась назад, но при этом как-то инстинктивно протянула к нему руки.

Самуил стоял неподвижно, при лунном освещении лицо его казалось еще бледнее и не выражало ни насмешки, ни торжества, ни ненависти, оно было сурово и даже мрачно. Он показался Гретхен еще величественнее.

Она продолжала пятиться к двери своей хижины, в ней шла борьба между страхом и очарованием, ноги ее направлялись к хижине, а рука и шея протягивались вперед к Самуилу.

— Не подходи ко мне! — дико вскрикнула она. — Скройся, демон! Ты страшен мне. Я ненавижу тебя, презираю, слышишь? Именем отвергнутой тобой Святой Девы повелеваю тебе: сгинь!

И она осенила себя крестным знамением.

— Не приближайся ко мне! — повторила она.

— Я не пойду к тебе, — медленно ронял слова Самуил.

— Шагу не сделаю к тебе. Ты сама придешь ко мне.

— Ах! Может быть, — простонала она с отчаяньем. — Я не знаю, чем ты опоил меня. Верно каким-нибудь адским зельем. Это яд? Да?

— Нет, не яд, а сок любимых тобой цветов, которые опорочили меня в твоем воображении. Это такой эликсир, в котором содержится экстракт сил природы, способный пробудить спящие силы творческой жизни. Любовь в тебе дремала, я ее пробудил к жизни. Вот и все.

— Увы! Цветы изменили мне! — вскричала она в исступлении.

Потом, устремив на Самуила скорее печальный, чем гневный взор, она тихо промолвила:

— Да, я вижу, что ты сказал правду, еще покойная мать моя все твердила мне, что любовь это страдание, и теперь, видишь, я страдаю. И она еще раз попробовала уйти.

Самуил не трогался с места. Его можно было принять за статую, если бы в его глазах не вспыхивали молнии страсти.

— Если ты страдаешь, — проговорил он, — то почему же ты не просишь меня исцелить твои муки?

А голос его, тихий и нежный, так и лился в душу Гретхен. Она сделала к нему шаг, потом другой, потом третий. Но вдруг снова бросилась стремительно назад.

— Нет, нет, нет! Не хочу! Ты страшный, проклятый человек! Ты хочешь моей погибели.

Потом она вдруг спросила его ласковым, покорным голосом:

— А правда, что ты можешь исцелить меня?

— Думаю, что могу! — ответил Самуил.

Она вынула из кармана складной нож, открыла его и подошла к Самуилу твердыми шагами.

— Не тронь меня, а то всажу в тебя нож, — сказала она.

— Ну так исцели же меня!

Но вдруг она отшвырнула нож далеко от себя.

— Что это? Я, кажется, схожу с ума! — прошептала она.