Владимир Святой [3-е издание]

Ни Самандар, ни Итиль уже не смогли возродиться, хотя жители и попытались вернуться на пепелища. Разгром Каганата довершили тюрки-огузы. Вскоре в Хазарию вступили войска соседнего Хорезма. Хазарский каганат как государство перестал существовать. Пройдут десятилетия, и волны Каспия сомкнутся над некогда процветавшей столицей государства. Точно так же на долгие столетия мрак забвения покроет и всю историю Каганата. Имя хазар еще будет мелькать в русской истории в течение почти всего XI века. Но оно будет обозначать лишь подданных русских князей, обитавших в некогда хазарской Тьмуторокани. На европейских картах средневековья название «Газзария» («Хазария») закрепится за Крымом.

Однако мы забежали на несколько лет вперед. На исходе 965 года, после победоносного похода на Саркел и Тьмуторокань, Святослав с дружиной вернулся в Киев. И «приведе» к Киеву ясов и касогов, добавляет Новгородская летопись{28}.

Богатейшие восточные товары, золото, оружие, кони, верблюды, пленники и пленницы… Суета, оживление и радость, вызванные дележом привезенной добычи, наполнили стольный город Руси. Ясские и касожские женщины славились красотой и в Европе, и в Азии. Надо думать, многие из них пополнили гаремы знатных вельмож, а может быть, и самого князя. Христианка Ольга не одобряла брачные обычаи своего народа. Но вслух своего мнения, наверное, не высказывала. Святослав поступал так, как считал нужным; его бояре и дружинники — так же, в соответствии со своими убеждениями, а они были разными у христиан и язычников. Внуки Ольги были еще малы, поэтому разгул всеобщего ликования коснулся их только отчасти. Но роскошь переполняла княжеский терем, окружала и живших в нем юных княжичей. Это было торжество старой заповеди русских князей: золото и серебро добывают мечом, в бою, с помощью верной дружины. Но еще сильнее, чем богатство и роскошь, манила слава — та, ради которой славяне нередко готовы были отдать даже саму жизнь. Победы отца открывали детям путь, единственный достойный настоящего князя…

Год спустя киевская дружина вторично вторглась в земли вятичей. На этот раз их судьба была решена. Святослав победил вятичей на поле брани и возложил на них дань.

Так, казалось, были решены все острые внешнеполитические вопросы, беспокоившие Русское государство. Русь укрепилась на юге и на востоке. Союз с ясами и касогами усилил военную мощь Святослава. Печенеги держали мир и не беспокоили Русь, ибо Святослав и им внушил уважение к себе. Но это было лишь началом военных подвигов русского князя. Святослав готовился к новой войне. Противник в этой войне пока еще не был обозначен. Святослав ожидал случая, и случай не замедлил явиться.

Несомненно, за успехами Святослава внимательно следили в Константинополе. Правители Ромейской империи, изощренные в хитроумных дипломатических расчетах, с радостью должны были встретить известие о крушении своего старого недруга — Хазарского каганата. Но они вряд ли стали переоценивать это событие. К тому времени Каганат был уже слаб. Интересы двух держав по-настоящему сталкивались лишь в Крыму: несколькими десятилетиями раньше хазарские войска разорили Херсонес, главный город «византийского» Крыма, и прилегавшую к нему округу. Теперь же у восточного побережья Крыма появились русские дружины. Выход Руси к Черному морю не мог не беспокоить Империю. Святослав явно становился опасен для нее. За двадцать лет мирного правления Ольги византийцы успели позабыть о некогда страшившей их «русской угрозе» с севера. Мир, заключенный с князем Игорем, казался незыблемым. И в этих условиях Империя попыталась втянуть Святослава в решение своих собственных непростых проблем, одновременно отвлекая русского князя подальше от своих причерноморских владений.

В это время византийский престол занимал Никифор Фока. Прославленный полководец, знаменитый своей отвагой и поистине геркулесовой физической силой, он был не прирожденным императором (василевсом), но узурпатором престола. Вскоре после смерти императора Романа (по слухам, насильственной) Никифор, бывший тогда стратигом-автократором Азии (всей восточной половины Византийской империи), провозгласил себя василевсом ромеев и триумфально вступил в Константинополь, где воссел на царский престол и сочетался браком с вдовой Романа красавицей Феофано. Формально Никифор считался лишь соправителем малолетних Василия и Константина, «порфирородных» детей умершего василевса Романа и Феофано. Никифор был выдающимся военачальником, сумевшим одержать ряд внушительных побед и поднять военный престиж Византии. Однако полководческий талант не всегда соединяется с государственной мудростью. Никифор совершил немало ошибок в управлении Империей и со временем возбудил к себе неприязнь и даже ненависть многих соотечественников. Возможно, именно недостаточная проницательность Никифора во внешних делах и привела к неожиданному повороту, в корне изменившему жизнь как Византии, так и Древнерусского государства.

Ранней весной 967 года из Константинополя в Киев выехал личный посланник василевса Никифора патрикий Калокир. Он был родом из Херсонеса Таврического и, следовательно, неплохо знал как внутренние русские дела, так и общую обстановку вокруг Причерноморья. Непосредственным поводом к поездке в Киев послужили весьма необычные события, произошедшие незадолго до этого в византийской столице.

Случилось же вот что. Василеве Никифор принимал послов болгарского царя Петра, считавшегося другом Империи и к тому же женатого на византийской принцессе. Послы явились за ежегодной «данью» — так болгары (как, впрочем, и русские) называли регулярные выплаты византийского правительства соседним «варварским» народам. Казалось, ничто не предвещало внезапного разрыва. Василеве, однако, пребывал в мрачном состоянии духа. Едва послы объявили цель своего визита, как обычно спокойный и уравновешенный Никифор вспылил. Исполнившись гневом, он вскочил на ноги и воскликнул: «Горе ромеям, если они, словно рабы, принуждены платить дань грязному и низкому скифскому племени!» Рядом оказался отец императора патрикий Фока. «Неужели ты породил меня рабом? — загремел василевс, обращаясь к отцу. — Неужели я, самодержавный государь, покорюсь нищему и грязному племени?» Вне себя от бешенства, Никифор повелел отхлестать послов по щекам и выслать их из страны. «Идите, — кричал он, — и скажите своему вождю, покрытому шкурами и грызущему сырую кожу, что великий и могучий государь ромеев в скором времени придет сам в его страну и сполна воздаст дань, чтобы он, трижды раб от рождения, научился именовать повелителей ромеев своими господами, а не требовать с них податей, как с невольников!»{29}

Вспышка Никифора кажется тем более странной, что выплата «дани» была обычной практикой Византийской империи. Это обходилось гораздо дешевле, чем неизбежные войны с соседями. «Варвары» служили также «щитом» Империи, прикрывая греков от других, еще более страшных, врагов. Болгары, например, должны были препятствовать нападению на Империю венгров. Так что ничего зазорного в глазах византийцев не происходило. Напротив, общественное мнение всегда ценило усилия императоров по установлению подобных отношений с окрестными племенами.

Был ли гнев Никифора искусно разыгран? Или же он действительно был оскорблен и не думал о возможных последствиях? Не слишком ли дерзкой показалась ему речь послов, быть может, выбравших неверный тон или недостаточно почтительных к царскому достоинству Никифора? Так или иначе, но слова Никифора означали лишь одно — войну, безусловную и неизбежную. Причем войну с серьезным и на самом деле опасным противником. Всего за сорок лет до этого болгарские войска вторглись на территорию Империи, разгромили армию ромеев и угрожали самому Царствующему граду, а тогдашний болгарский царь Симеон претендовал на императорский престол. Впрочем, времена изменились. Болгария потеряла часть былого могущества. Византия же, напротив, оправилась от потрясений и при Никифоре заметно усилилась в военном отношении.

Как показали последующие события, Никифор не мог рассчитывать на собственные силы. Он давно уже был втянут в изнурительную войну с арабами — которую, кстати, вел довольно успешно. Одновременно продолжалась и другая война — с Германской империей, развернувшаяся в южной Италии. Совершив поход к границам Болгарского царства, поход, носивший скорее демонстративный, чем разведывательный, характер, и убедившись в сложности ведения войны в незнакомой гористой местности, василевс решил добиться победы другим путем. Посланный на Русь Калокир и должен был, по его задумке, привести против болгар русскую рать. Калокир двигался не налегке. Его сопровождал внушительный обоз, включавший, кроме прочего, предназначенное для русов золото — около 15 кентинариев (то есть около 455 килограммов). Для того времени сумма не столь уж большая. Никифор поскупился. Средний византийский наемник получал ежегодно 30 номисм золота. Суммы, привезенной Калокиром, хватило бы чуть больше, чем на три с половиной тысячи воинов. Святослав же должен был привести много больше. Впрочем, Никифор не нанимал Святослава, но лишь стремился задобрить его. Видимо, Калокиру было поручено ненавязчиво напомнить русскому князю о договоре, существовавшем между Русью и Византией. По этому договору Русь признала себя союзницей Империи и обязалась оказывать ей военную помощь в случае нападения неприятеля.

Калокир сумел завязать дружбу с «архонтом русов». Византийский историк Лев Диакон, от которого мы и знаем о подоплеке происходивших событий, объяснял уступчивость Святослава его жадностью к золоту. «Все скифское племя необычайно корыстолюбиво, в высшей степени алчно, падко и на подкупы, и на обещания», — разъяснял он{30}. Но, вероятно, дело было не только в золоте. Тем более что Святослав, по свидетельству русских летописей, проявлял полнейшее равнодушие к богатству.

Предложение Калокира пришлось по душе русскому князю другим. По словам Льва Диакона, Калокир уже тогда дал понять, что Империя не станет препятствовать установлению власти Святослава над всей Дунайской Болгарией. Действовал ли Калокир по указанию Никифора? Или это была его личная инициатива? Последнее более вероятно, особенно в свете того, что, как выяснится впоследствии, Калокир не оставлял мысли самому занять византийский престол. Для этого ему нужен был союзник, каковым и становился Святослав. Позднее в Константинополе стали известны некоторые подробности пребывания Калокира в Киеве. В частности, передавали, что в нарушение законов Империи и норм христианской Церкви патрикий совершил кощунственный акт, побратавшись с язычником Святославом.

Дунай издавна манил к себе киевских князей, начиная с легендарного Кия, основателя Киева и первого Полянского князя. По представлениям людей древней Руси, именно Дунай был родиной славян, колыбелью их истории. «Сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорская земля и Болгарская, и от тех словен разошлись по земле и прозвались именами своими» — так повествует древнейший киевский летописец о происхождении своего народа; с этих строк и начинается историческая часть «Повести временных лет».

Дунайские славяне, получившие имя болгар от завоевателей тюрков, пришедших с Волги и Урала, воспринимались киевскими славянами как ближайшие родичи. В этом отношении они немногим отличались, скажем, от древлян или дулебов и тиверцев — та же славянская речь («а язык словенский един»), те же общие исторические судьбы. Правда, болгары были христианами. Но языческая Русь хорошо знала христиан и не питала к ним особого почтения или страха. Имели болгары своего царя — но ведь свои правители были и у древлян, и у вятичей, что не помешало киевским князьям завоевать их. Царское же достоинство правителя болгар не могло не привлекать Святослава. Было Святославу известно о Болгарском царстве и другое — расположенное вблизи Византийской империи, оно вобрало в себя отблеск славы последней; владевший Болгарией как бы держал в своих руках меч, занесенный над Византией.

Какое-то время Святослав, вероятно, колебался. Однако сама судьба положила конец его раздумьям. Святослав увидел себя во сне повелителем страны болгар. Люди того времени смело отдавались судьбе. Пророчество, открывшееся во сне, было верно истолковано князем. Киевские дружины двинулись в поход на Дунай.

«Повесть временных лет» относит дунайский поход Святослава к 6475 (967/968) году. Однако точнее, вероятно, дата, названная византийским историком второй половины XI века Иоанном Скилицей, — по его словам, росы напали на Болгарию «на пятом году царствования Никифора, в августе месяце 11 индикта», то есть в августе 968 года{31}. Лев Диакон называет численность войска Святослава — не считая обоза, оно состояло из 60 тысяч «цветущих здоровьем мужей»: Святослав «поднял на войну все молодое поколение тавров» (так Лев именует киевских русов){32}.

Летние месяцы прошли в хлопотах и подготовке к войне. Главное было запастись оружием и ладьями. Провиант не заботил киевского князя. Приближалась осень — время жатвы, и Святослав справедливо рассчитывал, что войско сможет легко прокормиться в завоеванной стране.

Наступление русов развивалось стремительно. Миновав днепровские пороги, их ладьи вышли в Черное море и двинулись вдоль его северного побережья. За устьем Дуная начиналась страна болгар. Те спешно готовились к отражению натиска (едва ли не предупрежденные коварными византийцами). Болгарское войско должно было помешать высадке неприятеля. Однако уже первая битва показала полное превосходство русов. Стремительно выпрыгнув из челнов и выставив вперед щиты, они обрушились на оборонявшихся. Болгары отступили в беспорядке. Исход войны, по существу, был решен. Рассказывают, что царь болгар Петр, потрясенный бегством своего войска, был поражен эпилептическим припадком и вскоре умер{33}. Восемьдесят болгарских городов — если это не преувеличение летописца — покорились Святославу. Так он стал полным хозяином всей северной части Болгарского царства.

Первая половина замысла императора Никифора казалась выполненной блестяще. Разгромленное Болгарское государство не представляло теперь никакой угрозы для Византии. Но дальнейшее развитие событий, а особенно та легкость, с которой Святослав добился успеха, беспокоили Константинополь. Становилось ясно, что русский князь не станет торопиться с возвращением на Русь. К этому времени, а может быть и раньше, раскрылась двойная игра патрикия Калокира. Все это делало Святослава еще более опасным для Империи, нежели побежденные им болгары. Император Никифор, верный обычной практике византийских василевсов стравливать между собой своих собственных врагов, поддерживая то одну, то другую сторону, предпринял шаги к возможному сближению с Болгарией. Собственно, возможность такого сближения стали нащупывать уже вскоре после разрыва. Еще в июне 968 года, более чем за месяц до появления Святослава на Дунае, в Константинополе любезно встречали послов болгарского царя{34}.

Поворот в политике Константинополя, должно быть, не сильно беспокоил русского князя. Вероятно, перспектива войны с Византией стала для него вполне ясной. Беда, однако, пришла совсем с другой стороны. Уязвимое место Святослава оказалось не в Болгарии, а на Руси, точнее, в Киеве, куда и надлежит нам теперь обратить свои взоры.

После ухода Святослава на Дунай его дети остались в Киеве с Ольгой — вновь, как и во время предыдущих отлучек своего отца. Ярополку исполнилось десять лет или немного больше; Олег и Владимир были еще младше. Ольга воспитывала внуков и, вероятно, по-своему обучала тому, как следует управлять государством. Можно предполагать, что исподволь она знакомила их и с таинствами христианской веры. Исподволь — потому что, узнай об этом Святослав, он бы разгневался. Впрочем, все это, наверное, относилось к Ярополку и Олегу — едва ли нелюбимый Владимир был обласкан заботами и наставлениями своей бабки.

По-прежнему Ольга держала в своих руках нити управления страной. Но простирались эти нити не так далеко, как ей бы хотелось, да и руки были уже не те. Возраст и болезни брали свое. Воевавший в Болгарии Святослав не интересовался делами даже родного Киева — тем более других, более отдаленных земель своей державы. К концу жизни Ольга с горечью видела, что многие из ее начинаний шли прахом. Война отодвигала князя от Киева, превращала Киев из стольного града в захолустье. Главное же, Ольгу и киевлян беспокоило то, что их город остался практически без защиты. В Киеве не было не только князя, но и полноценной дружины.

Зима и весна не вызывали тревоги. Рыхлый тяжелый снег, а затем распутица надежно защищали город от вторжений извне. Но в марте таял снег, в апреле-мае наливались травы в южнорусских степях, а значит, наливались силой и кони обитателей этих степей — кочевников. На исходе весны степи таили в себе несомненную опасность, и у этой опасности имелось свое имя — печенеги.

К середине X века отношения русских князей с печенегами большей частью были мирными. И князь Игорь, и его сын Святослав считали их своими союзниками и даже привлекали к совместной борьбе с общими врагами. Но мир был непрочен. Печенеги кочевали всего в одном-двух днях пути от русских земель и могли внезапно появиться у стен Киева или какого-либо другого русского города. Сами же они были почти неуловимы. Не случайно византийский император-писатель Константин Багрянородный, автор знаменитого трактата «Об управлении Империей», написанного для его сына Романа и последующих василевсов, указывал: «Знай, что и росы озабочены тем, чтобы иметь мир с пачинакитами» (то есть с печенегами). Даже «против удаленных от их пределов врагов росы вообще отправляться не могут, если не находятся в мире с пачинакитами, так как пачинакиты имеют возможность — в то время, когда росы удалятся от своих, — напав, все у них уничтожить и разорить. Поэтому росы всегда питают особую заботу, чтобы не понести от них вреда, ибо силен этот народ, привлекать их к союзу и получать от них помощь, так чтобы от их вражды избавляться и помощью пользоваться» (эти слова писались в начале 50-х годов X века){35}.

Нет сомнений, что перед уходом из Киева Святослав подтвердил мир с печенегами. Но Печенежская земля была разделена между несколькими ордами или родами (Константин называет их «фемами»). Каждой принадлежала своя территория, и действовали они, вероятно, также самостоятельно. Мир с одной из «фем» не означал мира со всей Печенежской землей. В начале 50-х годов вблизи Руси кочевали две печенежские орды — «фемы» «Харавои» и «Иавдиертим» (или «Иртим»). Два десятилетия спустя места кочевий могли и измениться. Устойчивости русско-печенежских отношений мешало и то обстоятельство, что печенеги не только представляли самостоятельную политическую силу, но и являлись в определенной степени орудием политики византийских императоров. Согласно трактату Константина Багрянородного, с 50-х годов X века во всей восточной политике Империи была сделана ставка именно на союз с печенегами. (Не случайно с рекомендаций о том, как можно использовать печенегов в борьбе с хазарами, болгарами, венграми и Русью, начинается трактат «Об управлении Империей».)

Так или иначе, но в конце весны 969 года случилось то, чего, наверное, больше всего опасалась Ольга. Печенеги нарушили мир с Русью и неожиданно подступили к Киеву. «И обступили печенеги город в силе великой, — сообщает летопись под 6476 (968/969) годом, — бесчисленное множество их было около града. И нельзя было людям ни выбраться из города, ни вести послать»{36}. Среди осажденных оказались Ольга и трое княжичей — Ярополк, Олег и Владимир.

Среди историков установилось твердое мнение, что натиск печенегов на Киев явился следствием дипломатических усилий Константинополя: стремясь отвлечь внимание Святослава теперь уже от Болгарии, они подтолкнули печенегов к войне с Русью. Во всяком случае, все получилось в точности так, как рекомендовал император Константин.

Вероятно, в первый раз видел Владимир тех, с кем предстояло ему впоследствии воевать более двадцати лет. «Темные брюнеты, с совершенно бритыми бородами», бедно одетые, — такими описывал печенегов арабский путешественник и дипломат X века Ахмед Ибн Фадлан{37}. Впрочем, брили свои бороды и русы. Гораздо сильнее поражало в печенегах другое. Они как бы сроднились с лошадьми, все были верхом. У стен Киева внезапно возник целый город из кибиток. Отовсюду неслись ржание лошадей, рев верблюдов, крики мужчин и женщин (ибо женщины и во время войн следовали за своими мужьями). В сторону осажденных летели тучи стрел, выпускавшихся из небольших луков, непохожих на те, которыми пользовались славяне. Киевлянам открылся совсем иной мир — непонятный и потому страшный.

Если Владимир и его братья видели печенегов впервые, то были в Киеве и такие, кто хорошо знал их прежде, и даже те, кому пришлось какое-то время пожить среди этого племени. Речь идет о заложниках. В те времена практически все межплеменные или межгосударственные вопросы решались путем обмена договаривающихся сторон заложниками. Отправляясь к печенегам для торговли (а русы покупали у них коров, овец и коней) или для заключения мира, непременно брали «талей» (заложников) — это обеспечивало посольству безопасность. В свою очередь, и печенеги требовали таких же заложников для себя. Среди заложников преобладали люди знатного происхождения, нередко ими оказывались дети.

Неизвестно, насколько затянулась осада Киева. Известно лишь, что следствием ее стал голод. Весна и начало лета всегда истощают силы людей. То, что запасено на зиму, съедено; новый урожай еще не созрел. Отрезанный от округи Киев не мог держаться долго. К тяготам голода прибавилась и более жестокая напасть — жажда, вызванная, видимо, засушливыми маем и июнем. Самое же страшное заключалось в том, что не было никакой возможности сообщить о случившейся беде князю Святославу. Город был обречен, и надеяться было не на кого.

Правда, через какое-то время к противоположной стороне Днепра подошла дружина Претича, одного из воевод Святослава, оставленных им на Руси. Вооруженные люди остановились в виду Киева. Но помочь осажденным они не могли. Дружина была слишком малочисленной. К тому же Претич не знал о том, что происходило в Киеве. Возможно, он надеялся, что киевляне давно дали знать Святославу о печенежском набеге, и терпеливо поджидал князя. Ольга, уже больная, оказалась бессильной что-либо предпринять. Ни дружины, ни даже возможности связаться с сыном или его воеводой у нее не было. Из близких к ней людей не нашлось никого, кто бы смог встать во главе города. Власть, выпавшую из рук княжеской семьи, подхватило вече. Две ветви власти — как это бывает в критические минуты — как бы поменялись местами. Собравшиеся на вече люди сами решили судьбу города, и решение было трагическим. Город надлежало сдать печенегам. Как полагается, была выговорена отсрочка — но безнадежно короткая, менее суток, до утра следующего дня. Голос княгини во время принятия этого решения, видимо, даже не прозвучал.

Как пережили Ольга и ее внуки эти драматические дни, одни из самых тяжелых в их жизни, можно только догадываться. Ольга молилась, уповая на помощь своего Бога. Княжичи были лишены даже этой надежды — ибо их боги редко вмешивались в людские дела, да и ублажать их было уже нечем.

Вот что рассказывает о случившемся предание, записанное в «Повести временных лет»{38}:

«Изнемогли люди [в Киеве] от голода и жажды. [И] собрались люди той стороны Днепра (дружина Претича. — А. К.) в ладьях, и стояли на том берегу. И нельзя было ни из них кому-либо проникнуть в Киев, ни из города к ним. И опечалились люди в граде, и сказали: “Нет ли кого-нибудь, кто бы смог перебраться на ту сторону и сказать им: если не подступите к утру [к городу], сдадимся печенегам?” И сказал один отрок: “Я проберусь”. И сказали ему: “Иди”. Он же вышел из города с уздечкой и побежал между печенегами, спрашивая, не видел ли кто-нибудь коня. Ибо знал он попеченежски, и принимали его за своего. А когда приблизился к реке, скинул порты, и бросился в Днепр, и побрел в брод. Печенеги же, увидев, устремились за ним, стреляя в него, но не смогли ничего ему сделать. Те же с другого берега увидели его и поплыли в ладье к нему, и взяли его в ладью, и привезли его к дружине. И сказал им отрок: “Если не подступитесь к утру к городу, хотят люди сдаться печенегам”. Сказал же воевода их по имени Претич: “Подступим к утру в ладьях и, взяв княгиню и княжичей, умчим их на этот берег. Если не сделаем так, погубит нас Святослав”».

Юноша, отважившийся на подвиг, по всей видимости, был некогда одним из заложников, побывавших у печенегов, — этим и объясняется его знание печенежского языка. Речь же Претича ясно показывает, что именно представлялось жизненно важным для русичей того времени. Не угроза падения Киева, но угроза пленения княжеской семьи заставила выступить воинов; именно за это пришлось бы им отвечать перед Святославом.

На следующее утро, перед рассветом (а светает в это время года совсем рано), люди Претича сели в ладьи и громко затрубили. Осажденные из города откликнулись им. Произошло чудо: «Печенеги же подумали, что князь пришел, и побежали от города врассыпную. И вышла Ольга с внуками и с людьми к ладьям», — рассказывает летопись и приводит далее удивительный факт братания русского воеводы с печенежским князем. «Князь же печенежский, увидев это, возвратился один к воеводе Претичу и спросил: “Кто это пришел?” И ответил [тот] ему: “Ладья (в другом списке — «люди». — А. К.) с той стороны”. И спросил князь печенежский: “А ты не князь ли?” Тот отвечал: “Я — муж его и пришел в сторожех[6], а за мною идет полк с князем — бесчисленное множество”. Говорил так, грозя им. Князь же печенежский сказал Претичу: “Будь мне друг”. Тот отвечал: “Будет так”. И подали руки друг другу, и отдал печенежский князь Претичу коня, саблю и стрелы, тот же дал ему доспехи, щит и меч. И отступили печенеги от града». Отступили, впрочем, совсем недалеко — так, что «нельзя было коня напоить в Лыбеди из-за печенегов». Но главное все же было сделано, потому что, воспользовавшись замешательством врага, киевляне сумели отправить вестника князю Святославу на Дунай. Так благодаря находчивости воеводы Претича и мужеству безымянного киевского отрока Владимир и его братья избежали плена, а может быть, даже смерти.

В еще большей мере спасла Киев громкая слава, превратившая даже имя Святослава в грозное оружие. Теперь же, получив известие из Руси, сам князь поспешил домой. Горькие слова услышал он от посланцев родного города. Ибо киевляне велели передать князю так: «Ты, княже, чужой земли ищешь и о ней заботишься, а своею пренебрегаешь. Едва не взяли нас печенеги, и матерь твою, и детей твоих. Если не придешь и не оборонишь нас, то опять возьмут нас. Или не жаль тебе ни отчины твоей, ни матери старой, ни детей своих?»

Оставив большую часть войска в Болгарии, Святослав с малой дружиной вернулся в Киев. «И, придя в Киев, целовал мать свою и детей своих, и печалился о бывшем от печенегов». А затем, соединившись с дружиной Претича и, может быть, с какими-нибудь другими военными отрядами, оттеснил печенегов в степи. Битвы, похоже, не было. Во всяком случае, летописи ограничиваются формулой: «И прогна печенеги в поле, и бысть мир». Да и времени для серьезной войны хронология событий не оставляет. Все происходило стремительно — в течение июня и самого начала июля.

К этому времени Ольга была уже при смерти. Рассказывая о пребывании Святослава в Киеве, летописец воссоздает такой диалог между князем и его матерью:

«Сказал Святослав матери своей и боярам своим: “Не любо мне в Киеве быть. Хочу жить в Переяславце на Дунае, ибо там — середина земли моей, ибо туда сходятся все блага: от Грек — злато, паволоки[7], вина и плоды различные; от Чех же и от Венгров — серебро и кони, из Руси же — скора[8] и воск, мед и челядь”. Отвечала ему Ольга: “Видишь меня, в болезни пребывающую? Куда же хочешь идти от меня? — ибо уже она разболелась… — Погреби меня и иди, куда хочешь”».

Если верить преданию, записанному в «Повести временных лет», разговор этот состоялся всего за три дня до смерти княгини. Святослав открыто обозначил свой выбор. Киев и Русь не входили в расчет князя и более не интересовали его. Отсрочка же, испрошенная Ольгой, оказалась невелика.

11 июля 969 года Ольга скончалась. (Дата ее смерти сохранилась в церковной традиции как день празднования памяти блаженной княгини.) По оставленному ею завещанию, ее должны были похоронить по христианскому обычаю — она просила не насыпать курган над могилой и не совершать тризну — ритуальный пир с обильными жертвоприношениями. «То была предвозвестница христианской земле — словно денница пред солнцем и словно заря пред светом. Она сияла, как луна в ночи — так и она светилась среди неверных человеков…» — прославлял много позже летописец-монах блаженную княгиню{39}.

Хоронил Ольгу христианский священник, бывший при ней и прежде. Ее отпевали в церкви (может быть, домашней), а затем с пением положенных песнопений и с чтением обычных молитв предали земле. Гроб с телом княгини опустили в вырытую заранее яму и засыпали землей. Это было необычно и странно для киевлян, привыкших к совсем другому ритуалу погребения (особенно, если хоронили членов княжеской семьи).

Святослав и его дети присутствовали на похоронах. Может быть, и раньше, случайно, слышал Владимир христианское богослужение. Но тогда оно никак не откладывалось в его сознании. Теперь же он сам участвовал в странном и чуждом ему ритуале. Неизвестно, на каком языке читал свои молитвы пресвитер. Может быть, и на греческом — ведь именно в Греции приняла княгиня святое крещение. Но даже если славянская речь звучала в его устах, она едва ли была понятна княжичу. Он, конечно, различал слова, но общий смысл ускользал от него.

Владимир не любил бабки и потому вряд ли мог искренне переживать ее смерть. Торжественность богослужения, величественность того, что происходило, не передавались ему. Перед Владимиром совершалось действие, которого он не понимал и которое оставляло неприятный осадок в его душе. Таким, наверное, надолго осталось впечатление Владимира о христианской вере — нечто чужое, угнетающее, тягостное…

Владимир, конечно, не знал, что смерть Ольги открывала новый этап его биографии. Еще ребенок, он выходил на авансцену истории, превращался в самостоятельную политическую фигуру, реально действующее лицо. Впрочем, как мы увидим, и этот новый этап его жизни останется пока еще очень темным, почти не освещенным историческими свидетельствами и документами.

Глава третья.

НОВГОРОД

На рис. — украшение скандинавского типа, найденное на Городище, близ Новгорода. IX–X вв. 

Смерть Ольги освободила Святослава от последних обязательств перед киевлянами. Теперь он мог возвращаться на Дунай, куда спешно влекли его дела. Но прежде, чем покинуть Русь, Святославу предстояло обустроить ее, навести в ней порядок. Русь оставалась не просто окраиной вновь создаваемой им державы, но его главным оплотом, «тылом», откуда уводил он воинов для своей дружины и куда мог вернуться в случае неуспеха. От того, насколько надежен будет этот «тыл», зависели будущие успехи князя.

Святослав выбрал наиболее простой и естественный путь удержания Руси в повиновении. Он разделил Русскую землю между своими сыновьями. Каждый становился князем, полновластным в своем княжении, но каждый при этом оставался сыном, во всем послушным отцу.

На киевский престол был посажен старший, Ярополк. Мы не знаем, кто из отцовских воевод или «думцев» должен был править городом вместе с Ярополком (до времени следовало бы сказать: вместо Ярополка). В том, что такой человек имелся, сомнений не возникает — юный князь пока еще не был готов к самостоятельному правлению. Ближайшие воеводы (например, Свенельд) нужны были Святославу на Дунае. В Киеве, видимо, оставляли тех, кто поплоше. Позже рядом с Ярополком мы встретим воеводу Блуда; может быть, именно он был выбран княжичу «в место отца».

Второго сына, Олега, Святослав посадил «в Деревех» (то есть в Древлянской земле). Знаменитые «мести» княгини Ольги нанесли Древлянской земле жестокий и, казалось, непоправимый урон. Но, видимо, в силу обычая, она считалась второй по значению в Русском государстве.

Участь же третьего сына Святослава, Владимира, пока не была определена. И снова мы видим, как будто само Провидение вмешивается в его судьбу — все произошло помимо его воли и даже помимо воли Святослава. Во всяком случае, так рассказывает предание, сохраненное «Повестью временных лет»{40}. Согласно этому преданию, в то самое время, когда Святослав делил Русскую землю между Ярополком и Олегом, в Киев явились послы из Новгорода, видимо, наслышанные о пребывании Святослава на Руси. Пришли же они просить себе князя. «Аще не пойдете к нам, — говорили новгородцы, — то налезем князя собе» (то есть сами, на стороне, найдем для себя князя).

Смысл угрозы вполне ясен. Новгородцы нуждались в князе: его присутствие делало их полноправными в Русском государстве, ставило в равное положение с Киевом и Древлянской землей. В противном случае новгородцы угрожали разрывом с Киевом и выходом из состава Русского государства.

Святослав, однако, не воспринял их угрозу. «А бы пошел кто к вам?» — отвечал он насмешливым вопросом. «И отпреся (то есть отказались. — А. К.) Ярополк и Олег».

Некогда (вероятно, еще младенцем) Святослав сам сидел на княжении в Новгороде{41}. Он, конечно, помнил об этом эпизоде своей биографии, как помнил и о том, что Новгород был родиной его отца Игоря. Где-то на севере Руси родилась и мать князя Ольга. Однако теперь Новгород ничем не привлекал его. Устремленный на юг, к Дунаю и далее к Царыраду, Святослав сознательно отказывался от Северной Руси. Киев и Поднепровье оставались «тылом», окраиной; то, что лежало еще севернее, очевидно, выходило за пределы геополитических интересов князя. Ярополк и Олег, которым для видимости предложили новгородское княжение, не посмели перечить отцу. Да по малости лет они и не могли этого сделать.

Ответ Святослава означал неизбежный распад Руси в ее старых пределах. Но — по крайней мере, формально — распада не произошло. У Святослава был еще один сын — Владимир. Именно ему и предстояло стать главным действующим лицом в разворачивающихся событиях. В княжеские разделы сумел вмешаться его предприимчивый и энергичный родич — дядя по матери Добрыня. Судьба племянника, естественно, чрезвычайно беспокоила его — ведь от нее напрямую зависело его собственное возвышение или падение. И Добрыня каким-то образом смог переговорить с новгородцами. Его вмешательство оказалось решающим:

«Сказал Добрыня (новгородцам. — А. К.): “Просите Владимира себе”… И сказали новгородцы Святославу: “Дай нам Владимира”; тот же отвечал им: “Вот он вам”. И взяли новгородцы Владимира к себе. И пошел Владимир с Добрынею, дядей своим, к Новгороду…»

Этот эпизод стал переломным в биографии Владимира и во многом определил его последующую судьбу государственного деятеля. Именно в Новгороде Владимир становится правителем, не княжичем, но князем, и — как брат братьям — равным Ярополку и Олегу. (Принцип старшинства братьев относительно друг друга в то время, в отличие от последующего, не имел большого значения.) Владимир оказался даже в более выигрышном положении, нежели его братья. Киев и в меньшей степени Древлянская земля, а значит, Ярополк и отчасти Олег, в последующем будут ощущать на себе пристальное внимание Святослава; им (особенно Ярополку) придется жить в постоянном ожидании его возможного возвращения в родной город. Новгород же, к которому Святослав выказал столь явное равнодушие, стал действительно независимым и самостоятельным. Следовательно, действительную независимость от отца и братьев получал и Владимир.

Летом 969 года Владимир покинул Киев. Ему предстояло проплыть по знаменитому пути, шедшему «из Варяг в Греки». Этот путь подробно описывал киевский летописец: «…по Днепру, а в верховьях Днепра — волоком до Ловати, а по Ловати — в Ильмень, озеро великое, а из того озера вытекает река Волхов…» Согласно легенде, первым по Днепру до Ильменя проследовал святой апостол Андрей, направлявшийся столь кружным путем из Черного моря в Рим; впрочем, во времена Владимира этой легенды, кажется, никто не знал. Позднее, уже в историческую эпоху Руси, по тому же пути, только наоборот, из Новгорода в Киев, устремились варяжские военные отряды — сначала Аскольда и Дира, затем — Олега и Игоря. Но в первую очередь это был торговый путь. Обычно весной из Новгорода, Смоленска и других городов к Киеву направлялись ладьи-однодеревки. Сами лодки, а также те товары, которые везли на них, продавали в Киеве для последующей отправки в Византию. В летние месяцы путь был менее оживленным. Но и летом струги Владимира наверняка встречали лодки, спешившие им навстречу, или обгоняли те, которые двигались в одном с ними направлении.

Плыть приходилось против течения, с полной нагрузкой для гребцов. После города кривичей Смоленска, в верховьях Днепра, начиналась сложная система волоков, связывавшая между собой множество рек и речек — Двину, Тороггу, Желну и другие. Иные из волоков тянулись на десятки верст. Новгородцам путь был хорошо знаком. Знали они и людей, живших в городках и селениях, лежавших на пути. В свою очередь, и их уже ждали на погостах — пристанищах для торговых людей («гостей»); таких погостов немало встречалось, особенно в местах волоков. Весть о том, что Новгороду везут своего князя — хотя и отрока, но истинного сына самого Святослава, — конечно, обгоняла путников.

Люди древней Руси жили в согласии с природой. Поклонялись стихиям — небу, огню, воде; источникам, рекам и озерам. Вода давала многое человеку, а если вдуматься, то почти все — еду и питье, здоровье и силу; кроме того, реки служили дорогой, удобной летом и зимой, связывавшей человека с окольным миром. Вся жизнь древнерусского человека была сосредоточена у воды — на берегах озер и рек. Но воду не только любили. Ее и боялись — ибо река или озеро могли легко утянуть в свои глубины любого, дерзнувшего плыть по их поверхности. Как всякая не подвластная человеку сила, река требовала особых даров и подношений. Дарением жертвы путник обозначал свое единение с обитателями водной стихии, задабривал и благодарил их. В жертву приносили то, чем богат был путник, — чаще еду: хлеб, мясо животных или птиц, которых для этой цели нарочно брали с собой.

Все было внове Владимиру во время этого путешествия. В первый раз мог он по-настоящему почувствовать величие Руси, растворяющей в себе всякого путника. Сколько плыли — а вокруг тянулся нескончаемый лес, лишь кое-где расчищенный для пашни. И как ничтожны казались следы вмешательства человеческих рук по сравнению с безбрежием девственной природы. Это величие не подавляло человека того времени, как оно, наверное, подавляло бы нас, оторвавшихся от своих корней. Но оно заставляло помнить о том, что сам по себе человек мал, что мир вокруг него неизмеримо силен и страшен — даже если этот человек князь и повелевает другими людьми. Оно учило простой мудрости бытия: живи по законам и обычаям предков — тех, которые уже растворились в окружающем мире и прошли огненной дорогой к благодатным нескудным пажитям, ни в чем не отступайся от них — и тогда этот мир примет тебя, даст тебе силу и волю. Ведь ты — плоть от его плоти, малая частичка его, и в тебе — часть его силы и величия…

Где-то к концу лета достигли Ловати. Здесь начиналась Новгородская земля. Новгородцы в пояс поклонились мальчику, вышедшему на берег. Отныне и они, и самый берег этот принадлежали ему. В родных пределах и плыть стало гораздо легче: река сама несла челны туда, куда было нужно. Вскоре, прижимаясь к берегу, миновали великое озеро Ильмень и вошли в Волхов. У самых истоков могучей реки лежал Новгород, в котором Владимиру предстояло княжить[9].{42}

На другой стороне Волхова было расположено капище — языческое святилище. Пройдет несколько лет, и по приказу Владимира Добрыня поставит на этом месте деревянный идол Перуна, отчего местность получит название Перынь. Но святилище существовало и раньше, до Владимира. Князь-отрок не мог миновать его, не принеся заготовленную жертву, не приобщившись к древним священным покровителям и защитникам здешней земли.

А земля эта многим отличалась от Киевской. Жестче и холоднее был климат. Раньше начиналась осень, дольше длилась зима. Даже реки текли к северу, а не к югу.

По преданию, Новгородскую крепость построил Рюрик, первый новгородский князь, пришедший из-за моря. Сначала он обосновался в Ладоге, а затем спустился вниз «ко Илмерю» (Ильменю), «и срубил городок над Волховом, и прозвал его Новгород». Выбранное им место оказалось на редкость удачным. Здесь были легкие для пахоты земли (подобных им нет во всей обширной Новгородской волости), но главное, отсюда шли торговые пути на север, юг, запад и восток. Очень скоро торговля стала главным занятием новгородцев.

Дома здесь строили из бревен, как правило, высокими, с подклетью, подальше от холодной, сырой земли. Землянок, какие встречались в Киеве, не было вовсе. Из бревен клали и мостовые. Для киевлянина той поры Днепр казался могучей, почти непреодолимой преградой. Новгородцы же давно свыклись со своей своенравной рекой и без труда переправлялись в обе стороны. У берега теснилось множество челнов, а может быть, существовал и наплавной мост через Волхов.

Отличались от киевлян и сами новгородцы. Их предки пришли на берега Ильмень-озера с запада, из Прибалтики — другим путем, нежели остальные славяне. С западнославянскими землями, Прибалтикой и Скандинавией Новгород был связан теснее, чем с Поднепровьем, даже во времена Владимира (а может быть, даже особенно во времена Владимира, когда Киев на время перестал исполнять по отношению к Новгороду административные функции).

В низовьях Волхова, у впадения его в великое озеро Нево (Ладожское), располагалась Ладога — северные ворота Восточной Европы. Этот город издавна облюбовали скандинавы и выходцы из других районов Балтии. До Ладоги по «Варяжскому» (Балтийскому) морю плыли на морских судах, а дальше приходилось пересаживаться на плоскодонные ладьи. Новгород был первым собственно русским городом на этом пути; от него уходил и разветвлялся дальше великий торговый путь в страны Востока, Киев и Византию.

В Новгороде очень рано возникли иноземные «дворы». На улицах куда чаще, чем в Киеве, звучала заморская речь. Нередкими были диковинные товары, которые в Киеве могли позволить себе лишь князь и его ближайшее окружение.

Здесь совсем не прижилось христианство, распространенное среди верхушки киевского общества. Поклонялись языческим богам и прежде всех — дружинному богу Перуну. Имелись, правда, и дворы христиан и даже какой-то храм, наверное, для приезжих из христианских стран. Но христиан не любили.

То, что их князь отрок, с самого начала должно было прийтись новгородцам по нраву. Владимиру предстояло расти на их глазах; со временем он мог стать истинным новгородцем, готовым постоять за свой город. Но ожиданиям не суждено было сбыться. Владимир, хотя и сжился с Новгородом, не забывал Киева и, конечно, мечтал о «золотом» княжеском престоле «матери городов русских».

Настоящим правителем города стал в эти годы Добрыня. Он вознесся стремительно, из дядьки-воспитателя нелюбимого всеми княжича сделавшись повелителем главного города русского Севера. Его слово оставалось решающим для Владимира. Новгородские бояре и думать не могли о соперничестве с Добрыней во влиянии на своего князя.

Новгород при Владимире жил своей жизнью. Вести из Руси доходили до него — но скупые и к тому же с опозданием. Совсем немногое — из вторых, а то и третьих уст — было известно в Новгороде о Святославе и о его великой войне на Балканах. А между тем ход этой войны должен был серьезно повлиять на судьбу города и его князя.

Той же осенью 969 года Святослав вернулся в Болгарию. Худые вести, которые он получил еще в Киеве, полностью подтвердились. Болгары восстали против завоевателей и, пользуясь отсутствием Святослава, выбили русов из нескольких крепостей[10]. Император Никифор заключил с болгарами военный союз, скрепить который должен был брак двух болгарских царевен с сыновьями покойного императора Романа — Василием и Константином (им было тогда соответственно тринадцать и десять лет). Осенью царевны вместе с болгарским посольством, умолявшим императора о помощи против русов, прибыли в Константинополь.

Святослав ответил болгарам немедленной и жестокой расправой. Восстание было расценено им как «измена» — ибо в глазах Святослава болгары стали его законными подданными и карать или миловать их он был волен по-своему. Святослав одолел болгар в битве. Согласно свидетельству византийского историка Льва Диакона, «объятых ужасом испуганных мисян (так Лев называет болгар. — А. К.) он умерщвлял с природной жестокостью: говорят, что, с бою взяв Филиппополь (современный Пловдив. — А. К.), он… посадил на кол двадцать тысяч оставшихся в городе жителей и тем самым смирил и обуздал всякое сопротивление и обеспечил покорность»{43}. Число жертв филиппопольской резни, может быть, преувеличено греческим хронистом, но самый факт не вызывает сомнений. Город надолго обезлюдел. И, видимо, не он один. «И поиде Святослав… воюя и грады разбивая, яже стоять и до днешняго дне пусты», — свидетельствует об этом периоде войны «Повесть временных лет».

Потопив в крови сопротивление болгар, Святослав был готов начинать войну с Византией. К этому времени он заключил союз с одной из печенежских «фем» и привлек печенегов в свое войско. Такой же союз, возможно, был заключен с венграми, давними врагами Империи. И те, и другие были прирожденными всадниками. Это делало их необыкновенно полезными Святославу, чья собственная дружина состояла в основном из пеших ратников. Насильно были привлечены в армию и покоренные болгары.

В свою очередь, готовился к войне и император Никифор. Он спешно снаряжал пешее войско, собирал и обучал конницу, в том числе и тяжелую, с ног до головы закованную в броню.

На поле брани Никифор чувствовал себя увереннее, нежели на троне. Он уже предчувствовал радость сражения, надеясь на победу ромеев, но… «Небольшой толчок может поколебать судьбу человека», которая «висит на тонкой нити и часто обращается в противоположность», — глубокомысленно заметил Лев Диакон, сообщая о гибели императора Никифора Фоки в ночь с 10 на 11 декабря 969 года. Его убили в собственной опочивальне, во время сна. Убийцы скрывались в самом дворце Никифора — на женской половине, в покоях императрицы Феофано. (Молва приписывала этой женщине смерть по крайней мере трех императоров, двое из которых были ее мужьями, а один — свекром.) На византийский престол взошел новый узурпатор — Иоанн, прозванный Цимисхием (это прозвище, означающее в переводе с армянского языка «туфелька», он получил за свой небольшой рост). Формально Иоанн, как и убитый им Никифор, считался соправителем малолетних Василия и Константина.

Несмотря на свой малый рост, Иоанн отличался необычайной физической силой и ловкостью. Он был отважен, решителен, жесток, вероломен и, как и его предшественник, обладал талантами военачальника. При этом он был более изощрен и хитроумен, нежели Никифор. Византийские хронисты отмечали присущие ему пороки — излишнюю тягу к вину во время пиров и жадность до телесных наслаждений (опять-таки в отличие от почти аскета Никифора).

Итак, Святославу противостоял новый противник — и, пожалуй, более опасный.

Среди множества унаследованных Цимисхием проблем русская была наиболее сложной и требовала немедленного решения. Пытаясь выиграть время и оттянуть войну, император вступил в переговоры со Святославом. Отправленное им посольство предложило «архонту русов» все золото, обещанное прежде Никифором, в обмен на немедленный уход из Болгарии и признание последней частью Византийской империи. Русы сделали свое дело — русы могли уйти. Это был шанс предотвратить войну — но шанс более чем призрачный, что хорошо понимали и Иоанн, и Святослав.

Святослав ответил решительным отказом. Он, напротив, настаивал на своих правах на Болгарию как на исконно славянскую землю. («Пусть ромеи тотчас покинут Европу, на которую они не имеют права, и убираются в Азию», — заявил он.) Угрозы Цимисхия начать полномасштабную войну и силой принудить русов убраться восвояси, как и следовало полагать, не испугали Святослава. В свою очередь, он пообещал вскоре «разбить свои шатры у ворот Византия». «Мы покажем ему на деле, что мы не какие-нибудь ремесленники, добывающие средства к жизни трудами рук своих (намек на состав византийского войска. — А. К.), а мужи крови, которые оружием побеждают врага. Зря он по неразумию своему принимает росов за изнеженных баб и тщится запугать нас подобными угрозами, как грудных младенцев, которых стращают всякими пугалами», — велел передать он императору. «Хочу на вы идти и взять город ваш» — вот смысл ответа Святослава грекам, каким запомнили его на Руси. «Город ваш» — это Константинополь, столица Византийской империи.

За словами последовали дела. Русские вторглись на территорию Византии.

В Константинополе началась паника. Но император Иоанн действовал решительно и смело. Из Малой Азии и других территорий Империи к границам Болгарии уже стягивались войска. Во главе их император поставил известных военачальников магистра Варду Склира (брата своей покойной жены) и патрикия Петра. В области, занятые Святославом, были направлены лазутчики из болгар; через них грекам становились известны планы русов, расположение их войск и т. п.

К зиме 969/970 года русские захватили значительную часть Фракии — европейской части Империи. Но в битве под Аркадиополем (современный Люлебургаз в Турции, примерно в 140 километрах к западу от Стамбула) натиск русов был остановлен. Главный удар Варды Склира пришелся по печенежским частям, попавшим в заготовленную им ловушку и почти полностью истребленным. После этого сошлись основные силы русов и ромеев. Долгое время исход битвы оставался неясным. Однако в конце концов русским пришлось отступить, потеряв множество воинов.

Видимо, после этого сражения в ходе войны установилось определенное равновесие. Русские утвердились в Восточной Болгарии. (К этому времени в их руках находились сыновья покойного царя Болгарии Петра, Борис и Роман.) Их отряды в течение всего 970 года периодически опустошали пограничную византийскую область Македонию. Но масштабного наступления против Византии Святослав уже не предпринимал. Вероятно, сложившееся положение его устраивало. В свою очередь, императору Иоанну приходилось мириться с господством русов в Болгарии — по крайней мере, временно. Другие события, происходившие одновременно в Малой Азии, приковали его внимание.

В 970 году из места своей ссылки в Амасии в Кесарию Каппадокийскую бежал племянник убитого императора Никифора Варда Фока. Собрав вокруг себя ополчение, способное противостоять правительственным войскам, он торжественно и при скоплении народа сбросил со своих ног черную обувь и надел красную — являвшуюся знаком императорского достоинства. Тут же его объявили новым императором ромеев. Известие о мятеже чрезвычайно взволновало Цимисхия. Немедленно из Фракии был вызван Варда Склир, которого Иоанн и назначил стратилатом (предводителем) похода против мятежников. Склиру удалось склонить на свою сторону часть военачальников, находившихся в подчинении у его тезки. Покинутый ими Фока не решился на сражение и предпочел укрыться в крепости с символичным названием крепость Тиранов. Однако осажденный стратилатом, он был вынужден сдаться. Император Иоанн повелел постричь Варду Фоку в монахи и выслал его вместе с женой и детьми на остров Хиос. Варде же Склиру было поручено набрать новых воинов и переправиться через Геллеспонт в Европу, где и готовиться к новой войне с русами. (Имена Варды Склира и Варды Фоки мы еще встретим рядом друг с другом на авансцене византийской истории; судьбы их пересекутся и с судьбой русского князя Владимира Святославича, о чем в свое время пойдет речь на страницах нашей книги.)

Военные действия между Русью и Империей возобновились весной 971 года. Причем случилось это неожиданно для Святослава и при неблагоприятных для него условиях. К этому времени распался союз Святослава с венграми и печенегами. Армия же Цимисхия, напротив, значительно усилилась. Византийские корабли заранее вошли в Истр (Дунай), чтобы воспрепятствовать возможному отступлению русов. Было припасено оружие, продовольствие и все прочее, необходимое для длительной войны. Сам император прибыл в Адрианополь (современный Эдирне), ставший главной базой греческих войск.

В апреле византийская армия прошла сквозь незащищенные ущелья, отделявшие Болгарию от Византии, и внезапно очутилась у Преславы, столицы Болгарского царства. То, что ущелья были оставлены Святославом без всякой охраны, стало, вероятно, его главной и решающей военной ошибкой в ходе всей войны с Византией. В течение двух дней, 12–13 апреля, Преслава была взята. По сообщениям византийских историков, лишь незначительная часть русов во главе со Сфенкелом, ближайшим сподвижником Святослава (может быть, Свенельдом?), сумела уйти к Доростолу, где находился сам князь. Бежал из города и Калокир, которого греки считали главным виновником своих бед. В руки византийцев попал юный болгарский царь Борис, находившийся в Преславе. Иоанн не стал наказывать его за сотрудничество с русами, но, объявив «законным владыкой булгар», воздал ему должные почести. Были отпущены на свободу и пленники-болгары, воевавшие на стороне Святослава.

Эти меры Иоанна, несомненно, способствовали переходу на его сторону населения Болгарии. Святослав же поступал как раз наоборот. Известие о падении Преславы привело его в крайнее раздражение. Обвинив в неудаче «изменников»-болгар, Святослав повелел собрать наиболее родовитых и влиятельных представителей болгарской знати (около трехсот человек) и обезглавить их всех. Многие болгары были брошены в темницы.

Отпраздновав 16 апреля в Преславе Пасху и переименовав город в честь победы в свое имя — Иоаннополь, император Иоанн двинулся на Доростол. Этот хорошо укрепленный город, который славяне называли Дристрой (ныне — Силистрия), служил главной военной базой Святослава на Балканах. По пути ряд болгарских городов (в том числе Плиска — первая столица Болгарии) перешли на сторону греков. В свою очередь и Святослав выступил навстречу врагу. 23 апреля невдалеке от Доростола войска сошлись; произошла кровопролитная битва. И русы, и греки выказали беспримерное мужество. К вечеру, однако, византийцы сумели оттеснить русов к городу. Решающую роль в победе византийцев сыграла конница, вовремя пущенная в дело Цимисхием. Русы, по обыкновению, сражались преимущественно в пешем строю; печенегов же и венгров среди них уже не было.