Царица любит не шутя (новеллы)

Катерина упала ничком, уткнулась лицом в подушку. Ни она, ни муж ее — не хранители супружеской верности. Кого только не приводил… вернее, кого только не затаскивал он в свою походную постель! Брал женщин бессчетно. Ну что ж, Катерина отлично знала, что природа ее мужа — это природа петуха, который топчет курочку за курочкой без всякой устали. Жить он может только так. Иначе — помрет. Она и сама была неуемна плотью, а потому не судила мужа, которого любила от всей души. Любила и понимала. Понимала и прощала. Она для него единственная, она его жена! Так не все ли равно, что он кого-то там походя приласкает? Петр и не скрывался от жены. Для него эти девки были необходимы, как лакомые блюда, а Катеринушка — как хлеб и вода, как воздух. Она была чем-то, без чего невозможно жить. И она про то прекрасно знала, а потому спокойно читала такие вот послания мужа, отбывшего в Спа на лечение минеральными водами и прихватившего с собою одну из своих многочисленных любовниц:

«А поскольку во время пития вод «домашние забавы» доктора употреблять запрещают, того ради я метрессу свою отпустил к вам, ибо не мог бы удержаться, ежели б она при мне была».

«Домашними забавами» шутник Петрушка называл постельные игрища. Катерина снисходительно отвечала — право, так могла бы старшая сестра писать младшему братцу-повесе:

«Что же изволите писать, что вы метрессишку свою отпустили сюда для своего воздержания, якобы невозможно при водах с ней веселиться, — тому я верю; однако больше мню, что вы оную изволили отпустить за ее болезнью, в которой она нынче пребывает и для лечения изволила поехать в Гаагу, и не желала бы я (о чем Боже сохрани!), чтобы и галант той метрессишки столь же здоров приехал, какова она приехала».

Катерина уже хорошенько не помнила, то ли метрессишка наградила своего галанта известной болезнью, то ли Петр удостоил ее сей чести (ибо порою, чего греха таить, цеплял заразу). Девки его слишком часто менялись, даже имен всех было не упомнить, она и не старалась. Конечно, некоторые весьма крепко брали государя за сердце…

К примеру, он искренне, душой и телом, любил свою племянницу Екатерину Ивановну, дочь скудоумного царя Ивана Алексеевича, давно уже почившего в Бозе… ко всеобщему удовольствию. Все знали (хотя говорить это вслух, само собой, не говорили!), что трех дочек своих, царевен Екатерину, Анну и Прасковьюшку, расторопная царица Прасковья Федоровна родила от своего спальника и любовника Василия Юшкова, поэтому племянница была Петру не совсем племянницей… Ну что ж, это многое оправдывало. Он пристроил Екатерину за Карла-Леопольда, герцога Мекленбург-Шверинского, к которому относился весьма пренебрежительно, ибо тот вечно с кем-нибудь враждовал — то со шведами, то с англичанами, то с собственными подданными — и постоянно нуждался в поддержке Петра. Муженька государь мог сыскать для веселой Екатерины и поавантажнее… а может, нарочно не сделал этого, чтобы племянница не нашла счастья в супружестве. Зато она вполне обретала это счастье во время довольно-таки частых наездов дядюшки в столицу герцогства Мекленбургского — Шверин.

Рассказывали, будто Петр, чуть завидев племянницу, обнимал ее и увлекал в соседнюю комнату. Немедля опрокидывал там на диван, задирал многочисленные юбки — и отделывал так, что вскоре по всему дворцу разносились крики восхищенной герцогини. Строго говоря, окажись придворные посмелее, они смогли бы не только слышать, но и видеть происходящее, ибо Петр с царственной небрежностью не заботился запирать за собой дверей. Ну, разумеется, никто не осмеливался туда заглянуть, однако двух мнений относительно происходящего ни у кого не оставалось. Неудивительно, между прочим, что герцог злобствовал на жену и в пьяной болтовне (в трезвой не решался, ибо был сущий заяц во хмелю) отрекался от отцовства малышки-принцессы Елизаветы-Екатерины-Кристины…

Когда до Катерины дошли слухи о забавах супруга с племянницей, она так хохотала, что ее фрейлины решили, будто царица повредилась умом от ревности и горя, что у нее истерика. Уже даже доктора позвали — кровь государыне отворять! А ей и впрямь было весело. Потом она спросила Петрушу, правда ли сие. Тот со смехом подтвердил. И не замедлил завести новую метрессишку. В их числе перебывали служанка Анна Крамер, Матрена Балк — сестра бывшей пассии Петра, Анны Монс, теперь генеральша и задушевная подруга императрицы, еще Авдотья Чернышева… Да мало ли кто!

Одной из таких метресс и стала Катеринина камер-фрейлина Мария Гамильтон. Вообще Петру нравилось совращать фрейлин императрицы, а потом вместе с женой подробно обсуждать их стати и поведение в постели. Такие беседы их обоих здорово возбуждали: болтовня и смех переходили в умопомрачительные ласки, Петр словно бы молодел от этих рискованных разговоров. И когда возраст, заботы, хвори начинали брать свое и любовный пыл государя ослабевал, Катерина нарочно подсовывала ему какую-нибудь из своих на все готовых и на все гораздых девушек. Она слышала, что русские знахари для лечения невстанихи применяют такое средство: легонько подхлестывают прутиком «усталого жеребчика», и про себя называла мимолетных любовниц Петра березовыми прутиками, немало забавляясь при этом.

Вот так же подхлестнула она однажды угасший мужнин пыл березовым прутиком по имени Мария Гамильтон. Но разве могла она вообразить, какой трагедией обернется эта история? Император влюбился в родовитую красавицу, а вот она легла с ним в постель без особых чувств. То ли ей польстило внимание государя, то ли просто испугалась кары за отказ. Но, удовлетворяя неугасимый пыл Петра, она сердцем принадлежала совершенно другому мужчине: государеву денщику Ивану Орлову. Вспомнив Ивана, Катерина покачала головой. Когда обтягивающие штаны выставляли напоказ великолепный причиндал Орлова, тут было чему дивиться, что да, то да, однако же ничего, кроме сего причиндала, у парня не было: ни ума, ни сердца, ни души. Он пил, а во хмелю становился буен и жесток, жаждал на ком-нибудь опробовать свои пудовые кулаки — и, как правило, находил покорную, безответную жертву в Марии Даниловне.

Катеринушку муж порою тоже поколачивал, и она находила, что ласки после пары тумаков воспринимаются острее, любится слаще, но Марию Иван Орлов месил кулаками, будто крутое тесто, и частенько ей приходилось прибегать к немыслимым ухищрениям, чтобы скрыть кошмарные синяки, покрывавшие ее лицо и тело. Давным-давно надо было бросить поганца-денщика, Катерина просто жаждала наябедничать на него мужу и избавить фрейлину от мучений, однако Мария на коленях умоляла оставить Ивана в покое. Ее любовь к нему была любовью жертвенной, безрассудной, и Катерина, обладательница тяжеленькой ручонки, которой она при случае могла вразумить даже и мужа, бывшего на две головы выше ее, только дивилась такой безответности.

Разумеется, когда Мария стала любовницей государя, Ивану пришлось на время спрятать кулаки в карманы, однако Катерина не раз слышала, как он бранил девушку самыми грязными словами. Катерина подозревала, что Мария тайком изменяла Петру с Орловым, когда и денщик, и метресса были взяты государем в большое заграничное путешествие, которое длилось чуть не год. Во всяком случае, Катерина почти не сомневалась: те ночи, которые Петр проводил с женой, Марья проводила со своим ненаглядным Иванушкой.

Видит Бог, Катерина по-своему любила свою камер-фрейлину. Гамильтонша была девка добрая, бесхитростная, коварства в душе не таила и была искренне предана императрице, которую обманывала против своей воли. К примеру сказать, Мария — одна из немногих фрейлин государыни — спокойно сносила ее причуды с платьями и прическами. Ведь Катерина запретила дамам убирать алмазами всю голову: можно было украсить прическу только с левой стороны. Сама же Катерина покрывала алмазной сеткой всю голову, особенно когда в летнюю жару стригла волосы под корень. Мешали тяжелые косы, когда ездила с Петром по военным лагерям. Там ни помыться, ни причесаться толком, вот и брила царица голову, прикрывая лысинку драгоценностями. Постепенно моду на эти сетки она перенесла и на придворные балы, но только для себя одной… Точно так же Катеринины дамы не имели права носить горностаевые меха с хвостами (а ведь известно, что это главное украшение горностая!) и сорочки с длинными рукавами. Глупенькие фрейлины задыхались от зависти и пробовали даже роптать на императрицу, которая была в своей вотчине, в этом бабском курятнике, истинным диктатором. Однако Мария Гамильтон спокойно сносила любые причуды государыни. Может быть, потому, что в любом, вовсе простеньком платье все равно смотрелась восхитительно и понимала, что даже самый причудливый наряд — всего лишь рамка для ее красоты.

Катерина этой красоте не завидовала, никакого зла на Марию не держала, однако Гамильтонша сама довела себя до погибели.

Когда царская семья и свита вернулись из путешествия, Мария была беременна. Почему-то она пребывала в убеждении, что ее ребенок зачат от Ивана Орлова, а поэтому решила его извести. Она всячески таилась, утягивалась, скрывала и тошноту, и растущий живот, и боли, а когда пришло время рожать, затеяла делать это втайне. Посвятила она в свою беду одну лишь служанку, которая и стала свидетельницей не только родов, но и убийства ребеночка.

Перепуганная и запуганная служанка поклялась молчать — и молчала. Так бы, может статься, дело и сошло бы с рук царевой любовнице, однако в дело вмешалась ревность, змея подколодная. Мария узнала, что Иван Орлов завел себе новую подругу. Ею стала генерал-майорша Авдотья Чернышева, и развязные ласки этой «бой-бабы», как ее называли все, начиная с Петра, похоже, влекли Орлова куда сильнее, чем нежная любовь Марии Гамильтон.

Мария бесилась от ревности и, кажется, в самом деле повредилась в уме. Желая погубить соперницу, она однажды сказала Ивану:

— Дунька твоя страшные слухи про нашу матушку-государыню разносит: та-де воск ест, оттого у ней на лице угри.

Мария надеялась, что Иван испугается. Говорить такие вещи про царицу — да за это можно поплатиться головой! Испугается — и отступится от Чернышевой. Однако Иван покрутил пальцем у виска, да и пошел вновь к затейнице Авдотье. Тут разъяренная ревностью Мария вовсе потеряла голову! Она стала распространять слухи про воск и угри кому ни попадя, только теперь уверяла, будто и Орлов это болтает.

Дошли разговоры и до Катерины. Ух, как она разгневалась! Какие еще угри?! Да у нее всю жизнь кожа чиста и гладка. Какой еще воск? Что она, дура безумная?! Небось и кроме воска найдет, чего в рот брать!

Призвали к ответу Орлова. Он немедленно выдал Марию. Да еще налгал, мол, она-де эти слухи в подметных письмах рассылала. Рассерженная Катерина послала в комнаты Марии людей с приказанием учинить обыск и найти письма. И почти немедля в пожитках камер-фрейлины были обнаружены… не письма, которых на самом деле, конечно, не было, а золотые украшения с алмазами. Дорогие безделушки!

Мария со стыдом повинилась, что потихоньку крала их то у влюбленного государя, то у царицы… Ну что поделать, Катерина и Петр никогда не умели смотреть за своими вещами, к тому же домашняя сорока-воровка таскала лишь то, что было забыто, заброшено. В самом деле, этих вещиц могли бы никогда и не хватиться, спрячь их Мария получше.

Однако золотишко и даже драгоценные камушки были еще не самой страшной находкой. Окровавленная нижняя юбка, окровавленная рубаха, простыня… Неряха-служанка, пособница преступления хозяйки, даже не позаботилась выстирать или хотя бы выбросить заскорузлое от крови белье!

Мария отнекивалась, уверяла, что это не ее вещи. Однако служанка так перепугалась, что незамедлительно выдала свою несчастную хозяйку, поведав о тайных родах и об убийстве ребенка.

Теперь Катерина схватилась за голову от страха за свою камер-фрейлину, дуру набитую. Однако остановить затеянное следствие было уже невозможно. Как ни был Петр занят делом заговора царевича Алексея и бывшей жены своей Евдокии Лопухиной, старицы-царицы Елены, однако лишь только все виновные (действительные и выдуманные) получили по заслугам, как он спешно взялся за «дело Марьи Даниловой Гаментовой», как оно называлось в бумагах.

У царя мелькнуло страшное подозрение, что Мария убила его ребенка. А поскольку влюбленная преступница всячески старалась выгородить Орлова, она невольно вынуждена была подтверждать подозрения Петра. Убийства своего ребенка государь простить не мог! Орлов приложил руку к погибели своей любовницы, уверяя, что никакого касательства к ней не имел и отцом младенца быть никак не может.

В конце концов, после пыток и долгих разбирательств, Мария была приговорена в отсечению головы. Служанку, которая не донесла о преступлении, приговорили к наказанию плетьми и ссылке в прядильные работы.

На служанку Катерине было наплевать, однако она валялась в ногах у мужа, моля о прощении бедной дурочки-фрейлины. Жалко было красоту, искалеченную судьбу — жалко до слез! Подговорила заступиться за Марию и царицу Прасковью Федоровну, к которой Петр всегда благоволил. Но государь остался неумолим, и 14 марта 1719 года Мария Гамильтон в нарядном белом платье взошла на эшафот. В этот день красота ее, изрядно поблекшая в застенке, вернулась к ней. Бог весть почему она была убеждена, что в последнюю минуту государь простит ту, которую так страстно любил. Да и Катерина вздохнула с искренним облегчением, когда увидела загадочную улыбку на губах мужа.

Петр подошел к осужденной, уже стоявшей на эшафоте, обнял, поцеловал, что-то прошептал… Лицо Марии просияло, особенно когда государь пошептался и с палачом. Вздох общего облегчения пронесся над толпой. Все решили, что прощение даровано, что свершится только обряд казни. Когда Мария положила голову на плаху, никто не сомневался: топор вонзится рядом с головой. Такие случаи бывали часто, преступник получал нужную острастку — и уходил прощенным.

Топор взлетел, блеснуло лезвие… а в следующий миг палач показал толпе отрубленную голову злополучной красавицы, подняв ее за роскошные черные кудри.

Катерина тогда едва не лишилась чувств. Словно в тумане видела, как Петр взял голову Марии и поцеловал ее в губы. Холодным голосом он поведал онемевшей, остолбеневшей толпе об особенностях строения человеческого черепа — и уехал, приказав заспиртовать голову Марии Гамильтон для хранения в Кунсткамере…

Катерина поежилась при воспоминании об этой страшной сцене. Пять лет минуло, а картина отчетливо стоит перед глазами. Снова натянула до глаз одеяло, пытаясь унять дрожь. Она по-прежнему жалела Марию, по-прежнему никакой злости к бедной девушке, жертве любви и страсти, у нее не было. И, конечно, не Мария Гамильтон была той страшной змеей из ее сна. А кто? Кто?

Катерина нахмурилась. Может быть, в образе змеи к ней явилась Мария Андреевна Матвеева? Это имя — Мария — было для Катерины поистине роковым!

Матвеева тоже принадлежала к древнему роду. Именно в доме боярина Артамона Матвеева некогда воспитывалась Наталья Нарышкина, которую царь Алексей Михайлович Тишайший взял в жены и которая вскоре родила ему единственного сына.

Единственного, зато какого! Самого Петра Великого!

Петр очень любил матушку, ко всему, что относилось к памяти о ней, благоговел. Андрей Артамонович Матвеев, сын старого боярина, погибшего во время стрелецкого мятежа, пользовался величайшим расположением царя. Андрей Артамонович служил русским послом в Вене и Гааге, а потом вернулся в Петербург. Его дочери было семнадцать, и уж к ней-то государь, надобно сказать, отнесся безо всякого благоговения! Ее, утонченную красавицу, говорившую на нескольких языках, великолепную танцовщицу, певунью, музыкантшу, умницу, он повалил на ближайшую постель с такой же стремительностью, с какой сделал бы это с самой тупой и невзрачной из кухарок.

Впрочем, Мария никак не возражала. Напротив! Она много чего там нахваталась, в этих своих Европах! Сделаться любовницей короля (ну, или царя, какая разница?) считалось за честь в любом просвещенном государстве, и Мария тоже гордилась оказанным ей предпочтением. Правда, длился ее фавор недолго…

На беду свою, она вспомнила, что королевские метрессы при европейских дворах непременно позволяют себе амурные шалости не только с повелителем. «Чем же я хуже?» — спросила себя Мария. Сочла — ничем-де, а потому и решила, что вполне может немножко поразвлечься на стороне.

«Сторона» оказалась очень близко: в любовники себе Мария взяла не графа, не князя, а всего лишь дворцового лакея. Ну, справедливости ради следует сказать, что мальчишка был отчаянно красив. Катерина забыла, как его звали, но отлично помнила разворот его плеч, узкие бедра с выразительной выпуклостью в штанах, яркий, чувственный рот и блудливые глаза. Как раз такие мальчишки в образе игривых бесов являются в грешных снах и искушают, искушают, очень успешно искушают что молоденьких, что не больно-то молоденьких вдовушек… Да и мужних жен, если на то пошло! Неудивительно, что бедная девушка не устояла. Увы… Считая себя хитрей всех на свете, она не была достаточно осторожна! И этим погубила все.

Как-то раз царь, почувствовав приступ похоти — а таковые приступы у него всегда были внезапны, неодолимы и требовали мгновенного «врачевания», — в разгар какого-то дела все бросил и отправился отыскивать любовницу. Поднялся во второй этаж дворца — и вдруг услышал за одной из дверей крики-стоны, как мужские, так и женские. Кричали-стонали не от страха или боли — государь мог руку дать на отсечение! Его разобрало любопытство — прежде всего потому, что в этих звуках ему почудилось что-то очень знакомое…

Подергал он дверь — заперта. Петр только хмыкнул, приложился к ней плечом, нажал… легонько, совсем легонечко, но дверь так поспешно соскочила с петель, словно бы испугалась того, что скрывала. А скрывала она мужчину и женщину, которые, полулежа на канапе, упоенно предавались древнейшему и приятнейшему из занятий.

Какое-то время Петр с интересом разглядывал мускулистые, напряженные ягодицы мужчины (надобно сказать, что император порою испытывал греховное влечение к лицам одного с ним пола и, честно признаться, не всегда мог с этим грехом совладать!), страстно стиснутые нежными женскими коленями. Более ничего видно не было — лицо женщины скрывали пышные юбки, очень поспешно и очень небрежно задранные.

Юбки были темно-голубые.

Петр нахмурился. Теперь нечто знакомое казалось ему не только в прерывистых стонах, но и в ворохе этих темно-голубых юбок. Такое впечатление, что он уже видел их, видел даже вот такими смятыми — и не один раз… Царь приблизился к самозабвенной парочке (любовники по-прежнему ничего не видели и не слышали, достигнув вершин наслаждения!) и, сдвинув юбки, весьма бесцеремонно заглянул в запрокинутое лицо женщины.

Он увидел именно то, что уже смутно заподозрил. Однако не сразу поверил своим глазам, а стоял какое-то мгновение в полном оцепенении, и лицо его было в то мгновение не лицом оскорбленного, обманутого мужчины, а лицом обиженного мальчика. Ибо это была, конечно, Мария Матвеева, Марьюшка… Его Марьюшка, мать ее этак и так!!! Полудетская обида царя моментально сменилась яростью, и Петр издал некий возмущенный звук, очень напоминающий сдавленное рычание хищного зверя, готового к прыжку.

Женщина открыла глаза, еще подернутые дымкой неутихшего блаженства… и замерла, оцепенело уставившись на своего царственного любовника, ибо лик его был ужасен. В его сверкающих очах она увидела сверкание солнечных бликов на лезвии палаческого топора, а в скрежете зубовном услышала скрежет своих позвонков, разрубаемых этим топором…

Она завизжала так, что ее кавалеру почудилось, будто ему в ухо вонзили раскаленную иглу. То ли боль, то ли внезапно пробудившийся рассудок, то ли, может, ангел-хранитель, коему жаль стало непутевого подопечного, — неведомо что именно, однако что-то сдернуло его с распростертого тела любовницы и заставило прямиком кинуться к раскрытому окошку. Одновременно мальчишка пытался застегнуть штаны. В два прыжка он достиг окна, вспорхнул на подоконник — и выбросился во двор.

Петр рванулся за лакеем, однако ему проще было бы поймать порыв ветра, чем охваченного ужасом беглеца. «Не иначе, черти ему ворожат!» — мрачно подумал государь, выглядывая в окошко… и обнаружил, что ошибается. Черти лакею определенно не ворожили, да и ангел-хранитель, видимо, счел, что сделал для своего подопечного чрезмерно много, и отступился от него как раз в тот миг, когда лакей прыгнул. Царь увидел, что незадачливый любовник пытается подняться, но не в силах опереться на ногу — и снова падает. Видимо, нога его была сломана. Самое смешное, что он все еще пытался застегнуть штаны!

Это было так смешно и жалко, что император принялся хохотать, чувствуя, как ярость и злость его уходят, словно вода из треснутого кувшина. Он презрительно пожал плечами, отошел от окна и вернулся к Марии.

А надо сказать, что все описанное произошло так стремительно, что оплошавшая фаворитка даже встать с канапе не успела: так и валялась, безуспешно пытаясь выпутаться из вороха своих темно-голубых юбок. Царь помог ей, рывком поставив на ноги. Впрочем, Мария тотчас повалилась обратно на канапе, сбитая увесистой оплеухой, от которой у нее надолго воцарилась в голове полная пустота, а в глазах содеялось кружение ослепительных бликов. И она совершенно не осознавала, что с нею происходило потом.

А происходило вот что.

Государь поднял неверную за волосы. Намотал ее косу на руку, еще раз взглянул в бессмысленное от ужаса, но по-прежнему ослепительно красивое лицо, широко размахнулся, метя в это лицо… Однако тут ему пришла в голову некая мысль, и Петру удалось остановить полет пудового кулака, грозившего напрочь стереть Мариину красоту, а может статься, и вовсе положить конец ее жизни. Внезапная мысль показалась императору настолько удачной, что он довольно хмыкнул, потом расхохотался и двинулся к двери, волоча за волосы полубесчувственную фаворитку.

— Карету! — крикнул он, а затем приказал подбежавшему слуге: — Там, под окошками, человек валяется. Подберите его да… выкиньте куда-нибудь, чтоб на глаза мне больше не попадался! Он сам себя наказал.

Честно говоря, Петр не слишком-то винил этого лакея. Сучка не захочет — кобель не вскочит, сие общеизвестно. Ведь и он сам, царь-государь, поддался чарам Марии Матвеевой, сам не знал плотского угомону рядом с этой распутницей, что ж тут какого-то лакея виноватить? Она, она одна во всем виновная — ей одной и расплачиваться.

Вспоминая нравы былых времен, можно было ожидать, что Петр сейчас отвезет Марию Андреевну прямиком к какому-нибудь первому попавшемуся пруду, как некогда поступил царь Иван Васильевич Грозный, обнаруживший, что его новобрачная жена Мария Долгорукая досталась ему не девицею. Однако со времен Грозного прошло с лишком два столетия, мир, поговаривают, изменился к лучшему, да и Петр стыдился дикарских замашек, которые столь великому и цивилизованному государю, каким он себя мнил, совершенно не пристали. Оттого он направился не к пруду, не к речке, даже не к морскому заливу, а к дому генерал-адъютанта Александра Румянцева, лишь недавно получившего сей чин и безмерно благодарного государю.

Ворвавшись в дом (а красавица Матвеева по-прежнему влачилась за Петром, словно полудохлая козявка, которую влечет напористый муравей), император швырнул Марию к ногам изумленного хозяина и брякнул:

— Вот тебе невеста. Собирайся. Немедля в церковь едем. Сам буду посаженым отцом. А вместо свадебного подарка дозволяю тебе нынче же дать новобрачной полсотни плетей. Для острастки на будущее!

Румянцев был человеком умным. К тому же опытным царедворцем. Он многое понимал с полуслова, а порою — и вовсе без слов. В нежданном подарке он увидел лишь признак огромного доверия, которое испытывал к нему государь. Благосклонность императора значила для Румянцева гораздо больше, чем такие безличные понятия, как гордость… К тому же за уязвленную гордость вполне можно расквитаться потом с безответною женою. Похоже, именно на это и рассчитывал Петр, знавший крутой нрав жениха.

Император, к слову сказать, не ошибся. Из Марии Андреевны получилась идеальная супруга, которая чуть не молилась на мужа, без его дозволения шагу не решалась шагнуть, а на посторонних мужчин не то что взора — даже ресниц не поднимала! Спустя некоторое время она родила сына, которого назвали Петром [Впоследствии он стал известен как фельдмаршал Петр Александрович Румянцев-Задунайский]. И если некоторые проницательные люди подозревали, что в действительности отцом ребенка был император, то из деликатности держали рот на замке. А если какие-либо еще более проницательные люди подозревали, что отцом ребенка был не император, так держали рот на двух, а то и на трех замках. Нет, не из деликатности — из страха за свою жизнь!

Катерина задумчиво свела брови. Мария Андреевна Румянцева казалась ныне вполне довольной своей судьбой. Муж ее был пусть суров характером, но богат, знатен, щедр и жену, по всему видно, любил. Вряд ли, вряд ли она вновь пожелает для себя неверного жребия государевой фаворитки. К тому же императрица никогда ее не притесняла, держалась с ней дружелюбно, а после опалы — сочувственно, послала богатые подарки к свадьбе, поздравляла с рождением сына, а затем и трех дочерей. Нет, конечно, не Мария Матвеева-Румянцева явилась к ней во сне в образе кошмарной змеищи! А что, если… Неужели снова дорожку переползла эта молдавская тварь, княжна Машка Кантемирова? Мало того, что в свое время государь был любовником ее матери Кассандры, жены свергнутого молдавского господаря Димитрия Кантемира, так еще потом поменял мать на дочку. Петрушка от Марии (опять это имя, будь оно неладно!) голову терял, ох, терял…

Катерина всерьез опасалась, что так и не обретет муженек разума. Ведь до чего додумался он тогда, до сих пор вспомнить противно! И очень страшно…

Случилось это в 1722 году. Петру исполнилось пятьдесят, но если кто-то надеялся, что в этом почтенном возрасте его любовный пыл слегка поутихнет, то напрасно! Неуемный плотский жар сжигал государя с юношеской силой, но Катерина, вместо того чтобы радоваться, горевала: ведь не она, не она причина возвращенной молодости мужа! Самое ужасное, что ей из этого пылающего костра даже горелых угольев не перепадало: и грубая похоть, и несусветная нежность, и сердечное томление Петра, и новые, никому прежде не высказанные обжигающие любовные признания — все, все доставалось другой женщине! Мало того, что Петр дни и ночи проводил возле юбки Марии Кантемир, — он ее потащил с собой на войну…

Прежде сия привилегия принадлежала одной лишь Катерине, и Боже ты мой, как же она гордилась, что делит с мужем даже самую крайнюю опасность! Тем паче что сама она ни опасности, ни страха не чувствовала, и эта ее удивительная, порою безрассудная отвага вселяла бесстрашие и отвагу в солдат, которым стыдно было, конечно, дать слабину перед женкой, да еще женкой императора, величайшего храбреца своего времени. Вдобавок она была красавица, поэтому ее бесстрашие пьянило, как вино. Всем помнился один случай, когда во время императорского завтрака, перед началом боя, со стороны неприятельского расположения прилетела вдруг шальная пуля и сразила солдата, стоявшего за стулом Катерины. Она и бровью не повела и, продолжая макать баранки в токайское (больше всего на свете любила это лакомство!), промурлыкала:

— Пуля сия назначена была не ему.

Доела свою сладкую пьяную тюрю, поднялась, чуть покачнувшись, перекрестилась:

— Ну, что ж, такова его доля. Кто с дерева убился — бортник. Кто утонул — рыболов. В поле лежит — служивый человек…

Царь смахнул слезу — отнюдь не жалости к бедолаге-служивому, а слезу умиления крепостью духа и умом солдатской полонянки, своей боевой подруги, — а потом отдал приказ готовиться к бою. Солдат хладнокровие государевой любовницы (тогда Петр с Катериной были уже тайно обвенчаны, хотя об этой тайне ведал в армии, пожалуй, каждый второй, а может, и полуторный!) тоже восхитило. Но не удивило. Они ведь отлично знали ее прошлое! И некоторые помнили, как она валялась с кем ни попадя на соломе в кустах, таскалась с войском в маркитантской повозке, проходя боевое — и половое — крещение под выстрелами, под гром пушечных разрывов, ибо если у кого-то из солдат война вызывает полное оцепенение всего существа, то у некоторых, напротив, вместе с боевым духом поднималось и кое-что другое, а копившееся в душе и теле напряжение требовало немедленного облегчения. Вот такое облегчение и давала солдатикам Марта Скавронская, в замужестве Крузе (причем давала без всякого принуждения, с полным удовольствием, за что очень быстро стала всеобщей любимицей, к которой обращались за помощью чаще, чем к другим полковым девкам!), — до тех пор, пока ее не приметил однажды проезжавший мимо генерал Родион Христианович Боуэр. Он захотел поближе посмотреть на смуглянку, которая показалась ему хорошенькой, и офицер по его приказу отправился разыскивать Марту. Нашел, выволок ее из-под кустов, вернее, из-под очередного мимолетного любовника, и поставил перед строем — босую, в одной помятой рубахе. Из другой одежды у нее в ту пору была только юбка, да, на беду, она осталась забытая в кустах. Марта беспокоилась, что юбка потеряется — красивая, красная, суконная, с зелеными прошивками и черной бахромой, как потерялась недавно теплая шаль. И теперь она тряслась от вечернего холода, стоя перед полковым знаменем и выбирая из густых волос травинки и листья, а заодно почесываясь, ибо валялась она нынче с полюбовником в дубовой роще, где земля была усыпана желудями, поэтому исцарапанная спина так и горела.

Видимо, офицер понял, что неприлично показывать генералу такое ободранное существо, поэтому сорвал с плеч мундир и набросил его на Марту. В том мундире она и промаршировала в генеральскую палатку, потому что при одном взгляде на нее генерал Родион Христофорович воспылал неудержимым желанием. А бедняга офицер, пострадавший из-за своей галантности и услужливости, полночи бродил вокруг палатки, откуда доносилось надсадное дыхание немолодого фельдмаршала, устрашающий скрип походной кровати и игривые вскрики веселой маркитантки. Бродил, то маясь от зависти, ибо тугая, полненькая смугляночка Марта ему тоже понравилась, то тревожась о судьбе казенного добра — своего мундира, то просто трясясь от холода, ибо ночи были неласковые.

Мундир ему удалось вернуть, однако Марту в том полку уже больше не видели: Боуэр, отбывая в ставку фельдмаршала Шереметева, увез очаровавшую его «малышку» с собой, чая, что отныне все ночи станет проводить так же весело и безунывно. Юбка — красная, красивая, с бахромой и прошивками — все же пропала. Но скоро у Марты этих юбок сделалось аж три штуки! Боуэр был мужчина щедрый, и ему доставляло удовольствие радовать пылкую красотку подарками.

Но увы! Фельдмаршал Борис Петрович Шереметев при первом же взгляде на Марту ощутил, что ему тоже обрыдли одинокие ночи. И счел, что перед ним — как раз то средство, которое поможет скрасить это одиночество. Боуэр страшно обиделся, но протестовать не мог, ибо чтил субординацию. К тому же к Шереметеву чрезвычайно благоволил сам император. Но очень скоро Боуэр услышал, что отомщен: ведь и Шереметев оказался лишен общества веселушки-хохотушки Марты Крузе! Она приглянулась всесильному Алексашке Меншикову, который без лишнего слова отнял ее у Шереметева…

Она словно кореньем их всех обводила, вот уж правда что! Завораживала своим телом. Переспав с нею хоть раз, мужчина начинал томиться по ней, как околдованный. Теперь вот пришел черед Алексашки.

Что и говорить, Марта могла только порадоваться такой перемене, ибо и первая, и даже вторая молодость Бориса Петровича Шереметева к тому времени миновали, силушки мужской настоящей у него уже не было, а ведь Марта Скавронская с самых юных лет чувствовала острую и настоятельную потребность в сильном мужчине. Оттого пастор Глюк, под присмотром которого она воспитывалась после смерти родителей, и поспешил выдать ее замуж за добропорядочного трубача Иоганна Крузе. Вот только беда — одного мужа Марте было явно мало. То есть среди беспрестанно сменяющихся солдат-любовников она именно что чувствовала себя как рыба в воде. А тут один немолодой генерал да другой… Тоска смертная! Но Алексашка заставил ее вновь возрадоваться жизни. Это был мужчина, каких мало на свет рождается, любовник, способный утомить целый взвод куртизанок. И он был в восторге, что наконец-то нашел женщину, вполне способную разделить его пыл, жар и пожар. Однако… однако вскоре он убедился, что сия норовистая кобылка способна заездить даже такого крепкого всадника, каковым он себя считал. Все чаще случалось так, что неутомимый Алексашка просил пощады или делал вид, будто крепко спит, когда разохотившаяся Марта начинала к нему бурно приставать.

Как-то раз его заморенный вид обратил на себя внимание Петра Алексеевича. Прямой вопрос государя: «Перепил или?..» — заставил Меншикова принять геройский вид. Он всегда был склонен к хвастовству — порою избыточному и даже где-то во вред себе — и вот сейчас пустился расписывать собственную мужскую доблесть и неутомимость своей подруги. Печурка-де у ней беспрестанно топится, она-де в койке вытанцовывает, аки Саломея-плясавица, крутится, словно паяц на проволоке, коего они с мин херцем Петрушею видали в голландской стороне. А заодно она — хозяюшка справная, получше денщика стирает Алексашкино бельишко, да и благодаря ее стараниям в его палатке чистота и домашний уют.

При словах о бесподобной печурке и плясках на проволоке глаза царя заблестели, а при намеке на домашний уют, напротив, затуманились. Он всю жизнь мечтал о женщине, в которой бы сочетались безрассудство и нежность, которая сумела бы и возбудить и успокоить, и раззадорить и приласкать, была бы враз непостижимой и понятной, простой… своей… Одно время ему чудилось, будто нашел он это в обольстительной Анне Монс. Но не зря говорят: чудится — перекрестись. Он и перекрестился однажды. Чары развеялись, осталось одиночество. И холодная постель, которую он никак не мог согреть, сколько грелок туда ни подкладывал.

— Ну так покажи мне свою хозяюшку, — попросил Петр, неумело скрывая за небрежным тоном безумное любопытство.

И Алексашка прикусил язык, да так крепко, что едва его не откусил…

Главное дело, он только-только уверился, что Марта — полностью его, лишь ему принадлежит! Тут было повадился к ней хаживать невесть откуда взявшийся муж, Иоганн Крузе, который прослышал о внезапном возвышении супруги. Похаживал и требовал денежки, и даже грозился забрать ее от полюбовника! Мол, плевать, кто он там, пусть даже и фельдмаршал, и царев фаворит!

Очень может быть, что Иоганн выражал свои мысли и желания иначе, однако Алексашка в такие тонкости не вдавался. По его приказу Иоганна арестовали, прогнали сквозь строй, а потом закатали в каторгу — за нарушение воинской дисциплины, пособничество неприятелю и прочая, и прочая, и прочая. Очень запросто могли злополучного трубача и под расстрел отдать, да Марта ни с того ни с сего вспомнила алтарь, вокруг которого водил ее с Иоганном пастор Глюк, вспомнила Майское дерево, украшенное в день их свадьбы… вспомнила и расчувствовалась. И вступилась за незадачливого муженька, вымолила ему жизнь. В самом деле, пусть живет, лишь бы ей не мешал!

Итак, от Иоганна избавились. И тут — новая напасть, от которой, чуял Александр Данилович, избавиться будет потруднее. Приходилось уповать лишь на то, что Марта вдруг да не понравится мин херцу. Ради этого Алексашка сделал все, что мог: нарядил ее в какую-то несусветную затрапезу [Кстати, появлением этого слова как раз в описываемое время русский язык обязан имени ярославского купца Ивана Затрапезного, который на своих мануфактурах производил не только отменное парусное полотно, но и ткань самого низкого качества и редкой дешевизны — коломянку, или пестрядь. Ткань эта шла на пошив вовсе плохонькой одежки, которую и стали называть затрапезной; Петр покровительствовал строительству мануфактур Затрапезного, потому что они давали много рабочих мест] и поставил к корыту — стирать.

Странно, что этот баловень судьбы не извлек из череды событий, которые вознесли его из самых низких низов на самые высокие высоты, одного простого урока: «Чему быть, того не миновать!» С тем же успехом он мог прикрыть Марту рогожкою и спрятать в погребе. Судьба ее — блестящая, сверкающая, неправдоподобная судьба! — уже направила в Марту свой указующий перст. Судьба все равно нашла бы ее!

Девка с растрепанными волосами, которые вились тугими кудрями, девка в мокром платьишке, которое липло к ее округлым бедрам, налитым грудям и стройным, великолепным ногам, девка эта, прилежно согнувшаяся над корытом, показалась Петру безмерно соблазнительной Венерой, только что рожденной из мыльной пены, в которой она стирала кружевные подштанники Алексашки и которая пузырилась на ее округлых, сильных, розовых руках с ямочками над пухлыми локотками. А когда она подняла раскрасневшееся лицо, когда бесстрашно взглянула в глаза Петра своими темно-вишневыми, яркими, живыми глазами и улыбнулась красными, не ведавшими никаких помад, сочными губами, он просто задохнулся, онемел…

И Алексашка, взглянув на ошалелое лицо мин херца, громко вздохнул. В этом вздохе превеликое сожаление смешалось с немалым облегчением, потому что Алексашка порою, даже от самого себя таясь, опасался, что однажды помрет на своей неуемной полюбовнице, если только раньше меч его не сотрется от беспрестанного употребления. Ну а мин херц — ему сносу нет и еще долго не будет. Так что — совет им да любовь! И Алексашка снова вздохнул — на сей раз прощально…

Так она попала к Петру, а вскоре из Марты превратилась в Катерину, в Катерину Алексеевну — любимую женщину, любимую жену русского императора. Это произошло на войне, и Катерина с тех пор совсем не боялась войны. Судьба ее чудесно переменилась из-за войны, поэтому бывшая солдатская подстилка видела в ней нечто вроде феи-крестной с волшебной палочкой (подобной той, которая чудесно переменила грустную участь Золушки), и Марта-Катерина готова была отблагодарить благодетельницу как могла. Отплатить войне добром за добро!

Сделать это удалось в июне 1711 года, во время войны с турками. Силы неприятеля, сомкнувшего ряды вокруг лагеря русских, превосходили втрое. Орудий тоже было больше втрое, и вот уж три дня в нашем лагере не было никакой еды. Гибель русской армии и самого государя казалась неминуемой.

Петр предложил пойти на мировую — согласился отдать туркам все взятые у них города, вернуть их союзникам — шведам Лифляндию и даже Псков! Кроме того, Петр обещал уплатить визирю Махмет-паше 150 тысяч рублей, а другим военачальникам — более 80 тысяч.

Однако это был чистый блеф: откуда взяться таким деньгам в армейской казне? И тогда Катерина отдала все свои драгоценности для подкупа турок. Они стоили десятки тысяч рублей! И фея-крестная осталась довольна самопожертвованием своей подопечной: при виде драгоценностей турки, словно зачарованные, подписали мирный договор на условиях, которые Петру даже и во сне не могли присниться. Они потребовали возвращения только Азова, Таганрога и еще двух городов. Также Петр должен был пропустить войска в Швецию, а взамен турки выпустили русскую армию из кольца. И тогда Петр поверил, что Катерина истинно приносит ему счастье. Он учредил в ее честь орден, назвал его орденом Святой Екатерины и возложил на жену. На нем значилось: «За любовь и Отечество». Потом именем Катерины был назван шестидесятипушечный корабль и ради нее выстроен Царскосельский дворец. Но главное — Петр старался брать ее на войну всегда, когда она изъявляла охоту. И вот однажды Катерина узнала, что они поедут не вдвоем, а втроем — с Марией Кантемир. Вернее, вчетвером, потому что Мария была беременна. От Петра…

Ну ладно, Машка первая понесла от царя, что ли? Почему же так стеснилось Катеринино сердце? Почему захолодели руки? Почему она не могла ни спать, ни есть? Почему спасительное спокойствие изменило ей, а ревность, прежде не знаемое чувство, грызла сердце, словно мышь, добравшаяся до лакомого кусочка?

— У меня будет сын… — медленно, протяжно выговаривала Мария, водя пальцами по своему выпуклому животу, и в глазах у нее переливалось тупое, сытое удовлетворение. — Я знаю. У меня будет сын… Мне гадалка посулила. Она ворожила и увидела в моем животе сына, а над головой у него золотое сияние. Словно корона!

У Катерины сохло во рту, потому что она тоже верила гадалке. У этой твари родится сын, и тогда ее, императрицы, жизнь кончится…

Петр любил их дочерей, Анну и Елисавету, но он мечтал о сыне! Страстно мечтал! Ведь сыновья Катерины все умерли во младенчестве: два Павла и три Петра, в числе которых был и «шишечка», особенно любимый отцом. Алексей, отпрыск ненавистной Евдокии Лопухиной, первой жены Петра, и первенец его, наследный царевич, погиб в застенке… погиб, запытанный собственным отцом.

Катерина могла сколько угодно закрывать глаза на эту правду, однако от себя таить ее не имело смысла. Евдокия уже двадцать лет коротала век в монастыре под именем старицы-царицы Елены… А не случится ли так, что в монастыре станет на одну старицу-царицу больше и она, бывшая сначала Мартой, потом перекрещенная в Катерину, обретет еще одно, третье, имя — имя во Христе? По обычаю многих государей, Петр может избавиться от жены, сослав ее в монастырь, и жениться на Марье Кантемир, потому что она родит ему сына — царевича, наследника престола!..

Катерина почувствовала, что у нее заломило руки. Ну да, она так стиснула пальцы в кулаках, что едва не сломала их. Устроилась в постели поудобнее, расцепила пальцы. Ну чего, чего она сейчас беснуется? Вот уж правда — нет ничего глупее, чем махать после драки кулаками! Не родился сын у Машки Кантемировой, выкидыш у нее сделался на шестом месяце. Не соврала гадалка: в самом деле дитя оказалось мужеского полу. Ну, теперь у него наверняка венец золотой вокруг головы: светлая душенька, ангельская, безвинная, может, даже в рай вознеслась…

Катерина перекрестилась, невинно улыбаясь. Очень кстати случился тот выкидыш. Главное дело, ни с того ни с сего. Поговаривали, что в щи Мариины или в окрошку (она была до сих яств большая охотница!) кто-то подлил отвара спорыньи. Кто? Но откуда знать Катерине? Она ни щей, ни тем паче окрошки, гадости этой прокислой, в рот никогда не возьмет. Так что… Откуда ей знать?

Так что, если пораскинуть умом, Машка Кантемирова тоже не могла принять образ змеи в ее сегодняшнем страшном сне. Что толку, что она еще долго таскалась за войском? Порожняя, никому не нужная… Вроде бы Петруша какое-то время одаривал ее своими милостями, может статься, еще и теперь при случае пасется на той лужайке, а все же Машка сделалась не более чем одной из многочисленных шлюх, которые пользовались недолгим расположением государя. Была — единственная, стала — одна из многих. Ее теперь Катерине бояться не стоит. Поверженный враг — уже не враг. К тому же кто-то говорил государыне, будто сны былого не касаются, они все устремлены в будущее. Значит, надо быть готовой к тому, что змея — это не какой-то знакомый человек, что змеи — это беды, горести, неприятности, которые еще только будут Катерине грозить. Но ежели самую страшную змею она удушила, а прочих разметала, получается, что она точно так же одолеет все грядущие беды? Ой, дал бы Бог!

Катерина зевнула. Надо попытаться снова уснуть. До утра еще далеко. Петр нынче ночью уже вряд ли появится. А вот интересно знать, приедет ли он завтра? Хорошо бы, пришла верная весточка. И хорошо бы, чтобы в этой весточке было сказано, что государь-император задерживается еще на сутки или двое. Потому что… потому что, коли он задержится, следующую ночь Катерина уж точно проведет не одна.

Она быстренько помолилась о том, чтобы приезд мужа оказался отложен еще на несколько дней, и с облегчением смежила ресницы, мечтая о грядущей ночи. При Петре надо быть осторожней. Хоть государь благоволит к нему , а все же…

Ох, каков он , ох, каков…

С этой блаженной мыслью Катерина уснула, и счастливо-похотливая улыбка блуждала по ее губам, которые иногда приоткрывались в страстном, влюбленном вздохе… И не знала она, что нынешняя ночь, которая показалась столь беспокойной и тревожной, на самом-то деле — последняя спокойная ночь в ее жизни, а страшный сон окажется вещим, потому что не далее как завтра в полночь подползет к Катерине та самая черная змея-беда, и разжать ее смертоносные кольца будет нелегко… Нелегко, трудно, почти невозможно!