Царица любит не шутя (новеллы)

Гвоздев, отпущенный наконец на волю, ожесточенно тер разгоревшееся, вспухшее ухо и в некотором замешательстве переводил взгляд с царя на царицу.

— Прямо вот тут и показывать? — спросил, поправляя съехавший набок двурогий колпак.

— Прямо тут! — хлопнул царь себя по бокам. — Ну! Давай, давай! Какие громы я испускаю во гневе своем на недоумков-бояр?

Гвоздев зажмурился и натужился, потом вдруг, дернув за очкур, придерживающий его разноцветные порты, оголил зад и, нагнувшись, испустил непристойный трубный звук.

Анастасия прижала руки к лицу, испуганно глядела сквозь растопыренные пальцы на бесстыдного Митроню, на хохочущего царя, на страдальческое лицо Василия. Глядела — и не верила своим глазам.

Что это, Господи? Что это?! Какая злая сила в одночасье подменила ей мужа на сатану?

— Ай, молодец, Митроня! — ласково сказал между тем Иван Васильевич, поощрительно похлопывая шута по голому заду. — Порадовал ты меня. На, держи!

Он бросил на пол золотую монетку, и Митроня, забыв даже срам прикрыть, кинулся ее подбирать.

— Видишь, Васька? — обратился царь к оцепеневшему Захарьину. — Служба при мне зело доходна. Слыхал я, именьишко твое в упадке, все отцово наследство ты прожил и промотал. Ну так при моей особе живо делишки поправишь! И не благодари меня, не надо — за тебя царица просила, ей и скажи спасибо. Ну! — рявкнул он, видя, что Васька молчит по-прежнему.

Тот вздрогнул, разомкнул кроваво-красные напомаженные губы:

— Спасибо, матушка-царица…

— Век не забуду твоей милости, — громким шепотом подсказывал царь.

— Век не забуду… — выдохнул Васька, уставив на Анастасию глаза, вместо которых у него были намалеваны два пятна: одно черное, а другое — желтое.

Она тихо, жалобно вскрикнула — и умолкла, словно задохнулась. Да он что, государь, с ума сошел?! Неужто из ревности сотворил все это с Ваською? Но как он узнал о былом, если даже сама Анастасия и думать забыла про те старинные глупости?!

— Ну что, Захарьин? — хохотнул Иван Васильевич. — Покажи нашу царскую грозу — и сразу начнешь добро наживать, в мошну складывать, как Митроня. Знаешь, каков он богатей? Скоро все мое царство скупит и меня в придачу. Ну, давай, гром, греми! Спускай портки, Захарьин, да тужься крепче!

Васька не шелохнулся, только лицо его под слоем разноцветных пятен побелело.

— Ну? — круто заломил бровь Иван Васильевич. — Будешь греметь?

— Нет, — выдавил Захарьин.

— Не-ет? Это почто же?

— Я, царь-батюшка, боярский сын, а не воняло подзаборное, — вдруг громко и отчетливо выговорил Василий. — Прикажи мне жизнь свою за тебя отдать, и я отдам, глазом не моргну, а на этакое непотребство ищи других! Без чести и совести!

— Жизнь отдашь? — медленно повторил Иван Васильевич. — Хорошая мысль. А ну-ка, пошли!

Не взглянув на жену, он выметнулся из царицыной палаты, волоча за собой Захарьина. Тот упирался, однако разошедшийся Митроня прыгал рядом, осыпал его тычками да щипками, не давая вырваться.

Анастасия на какое-то время остолбенела, а потом, собравшись с силами, метнулась к окнам.

Внизу была огороженная площадка, усыпанная золотистым, чистым песком. Анастасия хотела, чтобы сюда навезли земли и насажали цветов, однако царь почему-то противился. Площадку посыпали отборным песком и тщательно мели, сюда никто, кроме подметальщиков, и не заходил. Однако сейчас площадка не пустовала. К ограде прилипли любопытные, а по песку метался человек — весь ободранный, в окровавленной одежде, — пытаясь увернуться от двух огромных бурых медведей, которые ходили за ним, неторопливо, но проворно цапая лапой жертву, стоило ей приблизиться к ограде, и забрасывая ее снова на середину площадки. Человек еле волочил ноги, одна рука его, видимо перебитая, висела как плеть, одежда болталась клочьями, открывая раны на теле.

Откуда-то сбоку послышался свист, и один из медведей, словно подстегнутый, вдруг поднялся на задние лапы и передней, когтистой, с силой сгреб с головы жертвы всю кожу вместе с волосами. За мгновение до того, как волна крови залила лицо несчастного, Анастасия успела увидеть два пятна вокруг его обесцвеченных смертью глаз. Одно пятно желтое, другое черное.

Она даже не вскрикнула — рухнула на пол.

Ближние боярыни и доктор Линзей, увидав ее лежащей замертво, подняли такой переполох, что царь бегом прибежал со двора. Однако Анастасия к тому времени уже очнулась. Но, чудилось, у нее помутился разум. Она совершенно утратила власть над собой и почти не помнила, что в сердцах выкрикивала, выплакивала ему.

Иван Васильевич тоже был вне себя. Крикнув:

— Собака умней бабы, на хозяина не лает! — так ударил жену кулаком в лицо, что она отлетела к стене.

Потом разъяренный царь подскочил к Анастасии и уже занес посох, чтобы обрушить его на ее бедную голову. Боярынь ветром вынесло из палаты. Они были убеждены, что государь сейчас убьет строптивую жену, однако никто не хотел сделаться следующей жертвой, необдуманно вступившись за нее.

Но зуботычина отнюдь не отрезвила Анастасию, а страх не заставил замолчать. Чувствуя, как сочится кровь из рассеченной щеки, а в затылке нарастает звон и гул (она сильно стукнулась головой), выкрикнула:

— Плохой ученик ты, государь, своего учителя! Даром на тебя Сильвестр время тратил! Он в своем «Домострое» учит «бить жену не палкой, не кулаком, не по уху, не по видению, чтобы она не оглохла и не ослепла, а только, за великое и страшное ослушание, соймя рубаху, вежливенько, осторожно побить, да не пред людьми — наедине поучить!» А ты что творишь? Гляди, выпорет тебя твой наставник за дурное послушание!

Царь выслушал ее слова с видом человека, который получил обухом по голове, и несколько мгновений оставался недвижим. Вдруг он отшвырнул занесенный посох и шагнул к Анастасии, протянув руки. Она решила, что тут-то и настал ее смертный час: рассвирепевший муж просто задушит! Однако вместо этого Иван Васильевич крепко обнял ее и прижал к себе так, что, сколько ни билась Анастасия, сколько ни вырывалась, не смогла его осилить и наконец притихла в его объятиях.

Долго они сидели на полу, слушая, как унимается грохот переполошенных сердец, не в силах сказать друг другу хоть слово. Оба смутно чувствовали, что им удалось замереть на краю страшной, бездонной пропасти. А еще Анастасия думала: уж, казалось бы, изучила она своего супруга всего досконально, ан нет — только теперь осознала, что чаще прочих людей слышит он смех за левым плечом… Известно ведь, что за спиной у каждого из нас незримо присутствуют два существа. Справа — ангел-хранитель (именно поэтому ни в коем случае нельзя плевать через правое плечо, чтобы не осквернить ангела!), а слева — бес. Он-то и подзуживает нас на грех: когда бес тихо смеется, человек теряет голову и свершает такие поступки, которые раньше и в страшном сне не увидал бы. Вот как государь только что…

Спустя девять месяцев после того примирения (чудилось, более не станут они ссориться во всю жизнь!) родился сын царя и царицы Федор. Это событие не только порадовало несказанно Анастасию Романовну (накануне видела она во сне незабвенного Митеньку, который ласково улыбался ей из-за белого облачка и утешал: «Не горюй по мне, матушка, скоро я к тебе вернусь!»), но и наполнило царя особенным ощущением уверенности. Как бы там ни было и что бы теперь ни случилось с одним сыном, у него останется второй. Все же мысль о том, что на русский престол может забраться с ногами князь Старицкий, немало точила Ивана Васильевича! С течением времени он все определеннее понимал, что сотворил по наущению советников немалую глупость, назначив первых врагов своими душеприказчиками и заступниками своей семьи, а потому втихомолку только и искал случая, чтобы показать Адашеву, Курбскому да и Сильвестру, кто все же хозяин в Кремле и во всей России.

В эти дни к Анастасии Романовне явилась неожиданная гостья.

* * *

В первую минуту царица приняла ее за монашенку. Однако вскоре разглядела, что незнакомка облачена не в монашеское, а во вдовье одеяние — пусть и на первый взгляд скромное, однако из лучшего и самого дорогого сукна, как у знатной боярыни. Вдобавок платье было расшито гагатом и черным бисером, среди которого скромно проблескивали серебряные нити такой тончайшей вышивки, что летник казался слегка подернутым инеем.

Залюбовавшись редким мастерством, с которым была исполнена вышивка, Анастасия не сразу взглянула в лицо гостьи. А когда поглядела, то очень удивилась: черные глаза женщины почему-то заплыли слезами. «Это просительница, — подумала царица. — Челобитчица. Наверное, у нее великое горе?»

— Не кручинься, милая сударыня, — ласково сказала Анастасия. — Скажи мне твою беду, а уж я погляжу, нельзя ли помочь.

— Матушка-царица… — пробормотала женщина, а потом, всхлипнув, вдруг оглянулась, как бы проверяя, не подслушивает ли кто, и выдохнула едва слышно: — Ты меня не узнаешь?

— Магдалена? Маша?!

У Анастасии тоже высекло на миг слезы, но она тотчас сморгнула их досадливо и уставилась на бывшую подружку. Магдалена попыталась было пасть к ногам, однако царица удержала ее, и обе так и замерли, не сводя глаз друг с друга. Анастасии почудилось, будто они с Магдаленой, как придирчивые дьяки, наводят сейчас счет урону, который причинен хозяйству и имуществу неким стихийным бедствием: вот крышу слегка потрепало, окошки повыбило да покосилась дверь, обмело замазку со стен, и пол просел… Плохи дела!

У Магдалены жгуче-черные очи окружены темнеющими, провалившимися подглазьями, что придавало ей не то весьма печальный, не то осуждающий вид. Нос на похудевшем лице казался слишком большим, щеки запали, кожа приняла желтоватый оттенок. Но по-прежнему нарядны длинные ресницы, по-прежнему свежи губы… но что такое? Анастасия не поверила своим глазам: губы-то у Магдалены напомажены! Пусть и самую чуточку, а тронуты алым! И сразу так остро вспомнилась их последняя встреча, их спор над уборным ларцом Насти Захарьиной, что царица снова вздрогнула от непрошеных слез.

Между тем черные глаза Магдалены бегали по лицу Анастасии, и та невольно вздрагивала, будто взгляды бывшей подружки были осязаемы и даже имели мохнатые щекочущие лапки, в точности как у бабочек.

Анастасия порадовалась, что убрус[46] на ней нынче из самого тонкого белого шелка и не скреплен под подбородком, а, сдерживаемый кокошником с жемчужной понизью, развевается за плечами, оставляя открытыми тяжелые драгоценные серьги и, главное, шею. Шея у нее чрезвычайно бела, нежна, без единой морщинки.

— Ах, как же прекрасна ты, государыня! — тихо, восхищенно проговорила вдруг Магдалена. — Свежа, что цветок на заре. Словно только вчера…

Она глубоко вздохнула, не договорив, и перед глазами Анастасии пронеслись в единый миг одиннадцать лет, минувшие с их последней встречи. Свадьба, рождения и смерти детей, войны, тревога за мужа, отравляющая душу ненависть к его недругам, среди которых…

Она мгновенно подобралась. Магдалена — полюбовница Адашева, выданная им за управляющего только для сокрытия греха. Дети ее — наверняка дети Адашева, все они по-прежнему живут в его доме. Зачем старинная подружка вдруг заявилась по истечении стольких лет? Неужели по наущению Алексея Федоровича? Но что ему надобно? Ведь он настолько влиятелен, что может исполнить просьбу любого человека, даже не взывая к царской власти. Тем более — к власти царицы! Или… или Адашев с Сильвестром и прочими «избранными» признали наконец силу влияния Анастасии на государя и заслали Магдалену склонить царицу на мировую?

Эта мысль враз обрадовала ее и огорчила. Приятно было бы, начни советники царя наконец-то с ней считаться. Но ведь Анастасия убеждена, что общество Адашева вредно и даже пагубно для духовного здоровья ее мужа-государя, и если враги протянули ей руку для заключения мира, она никогда не протянет в ответ свою, ибо не верит в их миролюбивые намерения.

Магдалена глубоко вздохнула, и Анастасия поняла: та угадала ее мысли, осознала свое поражение, приняла его — и решила не подвергать себя вынужденному унижению. Вскинула голову (Анастасия только сейчас обратила внимание, что Магдалена, бывшая раньше росту маленького, ощутимо подросла за эти годы, почти сравнявшись с царицей, которая всегда была высока), улыбнулась с еле заметным оттенком горечи:

— Прости, матушка-государыня, что осмелилась докучать тебе. Однако совесть покою не дает. Хочу вернуть кое-что. Ты меня небось в воровках числишь!

Анастасия нахмурилась, недоумевая, а Магдалена достала из складок своих одежд малую коробчонку, всю унизанную жемчугом и золотыми звездками. Осторожно открыла коробочку — и Анастасия ахнула, увидав лежащие на бархате простенькие серьги.

«О… о, какие серьги! Двойчатки, да с бубенчиками! Новые?» — словно бы прозвенел в ее ушах возбужденный девичий голосок, и Анастасия тихо, растроганно засмеялась:

— Неужели те самые?

— Они, они, — смущенно кивнула Магдалена. — Помнишь тот вечер? Я их как раз примеряла, когда прибежал твой брат и сообщил, что пришли царские смотрельщики. От волнения забыла я серьги снять, а потом мы с тобой больше не виделись…

«Да, ты исчезла именно в тот вечер. Адашев тебя сманил!» — вздохнула Анастасия. Затем осторожно вынула из ушей тяжелые трехъярусные серьги, на которых золотые бубенчики чередовались с изумрудными кругляшами и жемчужными низками, а вместо них вдела старые, простенькие, принесенные Магдаленой. Руки у нее дрожали от волнения, Анастасия даже слегка оцарапала мочку, но не ощутила боли под восхищенным взглядом Магдалены.

— О… — выдохнула та. — До чего же ты хороша! Ну совсем как прежде!

Взглянув в зеркало, Анастасия поразилась своей цветущей красоте. Куда пропали хвори последних месяцев? Неужто серьги вернули ей былую молодость и здоровье? Или это заморское стекло льстит ей?

Задорно тряхнула она головой и усмехнулась, благодарно глядя на Магдалену:

— Спасибо тебе.

Та улыбнулась, поклонилась в пояс:

— Дозволь мне теперь удалиться.

На миг Анастасия растерялась. Так жаль расставаться снова. Надолго ли? Наверное, навсегда! Но тут же неприятное, лживое лицо Адашева встало перед ее глазами — и бесповоротно отделило от подруги и от сочувствия к ней.

— Иди, коли так. Бог с тобою! Возьми вот это от меня — на память.

Анастасия чуть не силой всунула в руки Магдалены свои драгоценные серьги. Та попыталась спорить, но царица нахмурилась:

— Возьми, сказано! Ну, прощай.

Магдалена, подрагивая губами, вгляделась в лицо бывшей подруги, потом кивнула молча и резко повернулась к дверям. Подол ее одеяния взвился чуть не до колен, и Анастасия увидела: башмаки Магдалены подняты на высокие, не менее чем в пядь, каблуки. Так вот почему казалось, будто она подросла!

* * *

Царица больна — пополз шепоток по Кремлю. Совсем плоха! Лекаря Линзея, который отчаялся ее вылечить, царь собственноручно нанизал на острый посох и приколол к стене. Слух об этом раскатился по Москве. В Болвановке, где селились иноземцы, были, конечно, и другие лекари, но теперь все они затаились: ни один не желал для себя участи Линзея!

Тут до Москвы дошел слух о том, что на речке Малой Коряжемке близ Вологды построил храм преподобный Христофор. Близ того храма бьет ключ с водой, которая исцеляет все болезни. Все!

Сильвестр взахлеб нахваливал Христофора Коряжемского и всячески советовал везти больную царицу на богомолье в его обитель. Иван Васильевич заколебался. Еще неведомо, поможет ли вода царице, а что в такую даль везти истекающую кровью женщину — безумие, это он понимал без всяких советников. Поэтому царь послал гонцов за Христофором с наказом прибыть самому и привезти той целебной воды для облегчения царицыных страданий.

Анастасия так ослабела, что была согласна на все, лишь бы выздороветь. Горше всего для нее сейчас были, впрочем, не боли телесные и не слабость. Она опасалась, что вынужденное плотское отдаление может ослабить их с мужем духовную связь! Она прекрасно понимала, сколь много значит для такого страстного и пылкого человека, как государь, страсть. Немного утешало лишь одно: столь любимые ею Петр и Феврония, когда пожили довольно и почуяли приближение смерти, приняли иноческий чин, назвались Давидом и Ефросинией и с тех пор жили тоже как брат и сестра, хотя прежде объединяла их самая пламенная любовь.

Настала зима 1560 года. Христофор Коряжемский по санному пути явился в Москву, читал молитвы над Анастасией, отпаивал ее целебною водой, беспрестанно встречался с Сильвестром и смиренно увещевал царя, что всякая болезнь ни от чего другого насылается на человека, а от Божьего к нему нерасположения.

Ну понятно! Замыслы преподобного Христофора были шиты белыми нитками: Бог-де наказывал строптивого царя за нежелание примириться со своими мудрыми советниками!

Повинуясь просьбе жены, Иван Васильевич проводил коряжемского целителя с добром, однако держался отныне с Сильвестром еще холоднее.

И вот дошел до него слух, что в Болвановке появился-таки лекарь, немчин по имени Элоизиус Бомелиус, который чуть ли не мертвых ставит на ноги! Человек-де он непоседливый, а попросту говоря, бродяга, однако это не помешало ему получить в Англии степень доктора медицины.

Иван Васильевич велел немедля доставить во дворец сего немчина.

Явился высокий человек с черными волосами, которые падали на плечи локонами и отливали не вороненой синевой, а веселой, искрящейся рыжиной. У него была острая, веселая бородка и туго закрученные усы, кончики которых вздымались выше ушей. Ему было не более тридцати лет, он смотрелся красавцем, отважным и галантным рыцарем, отъявленным щеголем. А уж когда Бомелиус отвел в сторону шляпу и с припрыжкой раскорячился в иноземном вычурном поклоне, Иван Васильевич насмешливо прищурился.

— Кого это вы ко мне привели, братцы? — спросил негромко. — Что за ферт[47]?! Усы-то, усы… небось медом напомажены, чтоб этакой загогулиной завились? А ну, закрыть окна! Того и гляди, пчелы со всей округи к нам слетятся, чтоб этими усищами полакомиться.

Бомелиус, не дожидаясь позволения, выпрямился:

— Да, ваше величество, каждый маэстро… мейстер… о, прошу простить — каждый мастер для своей работы облачается в нужные одежды. Кузнец надевает свой кожаный передник, епископ — стихарь, а солдат — латы и шлем. Ваши люди явились внезапно и не дали мне надеть подобающее платье. Однако прошу поверить, что во всей Московии не сыщется ни лекаря, ни звездочета, равного своим искусством вашему покорному слуге!

Иван Васильевич вскочил:

— А царицу вылечить можешь, если ты такой великий лекарь? Вылечишь — проси чего хочешь, пусть даже полцарства. Я на все ради нее готов!

— Чтобы ответить, я должен взглянуть на государыню, — сказал Бомелий осторожно, прекрасно зная, что такой вопрос может вызвать приступ монаршего гнева. Он был наслышан, что его предшественнику, Линзею, ни разу не удалось осмотреть больную государыню. Он был вынужден задавать вопросы о ее состоянии через ближних боярынь и довольствоваться их, мягко говоря, неточными ответами. Удивительно ли, что царица больна?!

Однако, похоже, царь и впрямь был на все готов, чтобы вылечить любимую жену.

— Будь по-твоему! — Иван Васильевич порывисто вскочил на ноги. — Пошли, доктор Елисей.

Элоизиус Бомелиус пожал плечами при звуке этого имени, а впрочем, перечить не стал.

У двери царицыных покоев дремала сенная девушка, которая при виде государя скатилась с лавки и пала на колени.

— Спит? — сумрачно спросил Иван Васильевич, и девка кивнула, звучно стукнувшись головой об пол.

Царь слегка посунул ее ногой, как толстую кошку, развалившуюся на пути, и приотворил дверь:

— Ну, гляди.

Бомелиус, чуть нахмурясь, вглядывался поверх его руки, не дававшей двери открыться шире, пытаясь рассмотреть на широкой постели в глубине опочивальни бледное пятно царицына лица.

— Нагляделся? — ревниво обернулся к нему Иван Васильевич. Лекарь задумчиво кивнул. Сначала он намерен был настаивать на более близком осмотре государыни, но с первого взгляда понял, что сие не надобно.

— Что скажешь?

— Мои силы и знания тут бессильны, ваше царское величество, — задумчиво проговорил Бомелиус.