Помоги проекту - поделись книгой:
Служанка что-то прошелестела.
– Ну хорошо, – встревоженно проговорила наконец великая княгиня, – ежели она не в себе, то приведи ее.
«Она своим ушам не верит, – поняла Катерина Романовна, – и не хочет при служанке открывать свое расположение ко мне! Иначе воскричала бы: „Ради бога, если это действительно Дашкова, ведите ее ко мне немедленно!“»
Служанка вышла из алькова, и в это время Катерина Романовна увидела, как его противоположные края раздвинулись и оттуда показалась фигура гвардейского офицера. Бросив на княгиню неприязненный взгляд, офицер удалился. Дашкова в первую минуту была немало изумлена, однако тотчас догадалась, что ее подруга пытается обеспечить свою безопасность и держит при себе охрану.
Наивность великой княгини немало позабавила Катерину Романовну. Неужели какой-то офицер сможет сопротивляться наследнику престола, почти императору, если тот насильственно пожелает осуществить над супругою свои права или дерзнуть причинить ей иное зло? Нет, нужно действовать, немедленно действовать!
Она ворвалась в альков.
Екатерина Алексеевна уставилась на нее со странной улыбкою, которая сначала показалась Дашковой насмешливой, а потом – просто удивленной и растерянной. Только тут она вспомнила, что, одушевляемая своими великими замыслами, сорвалась с постели, не дав себе труда толком одеться: просто накинула на рубаху мужнин халат да шубу сверху. На босых ногах были валенки, на голове – платок.
– Милая княгиня, – наконец смогла разомкнуть уста Екатерина Алексеевна, – прежде чем вы объясните мне, что вас побудило в такое необыкновенное время явиться сюда, отогрейтесь. Вы решительно пренебрегаете своим здоровьем, которое так дорого мне. Катерина Ивановна, подай горячего вина княгине! А вы извольте сесть и укутать ноги одеялом, – приказала она, похлопав по краю своей постели.
– Нет нужды в вине! – пылко воскликнула Дашкова, сбрасывая валенки нога об ногу, легко вспрыгивая на постель, хватая горячие руки Екатерины Алексеевны своими, ледяными, и покрывая их тысячью поцелуев. – При настоящем порядке вещей, когда императрица стоит на краю гроба, я не могу больше выносить мысли о той неизвестности, которая ожидает вас с новым событием. Неужели нет никаких средств против грозящей опасности, которая мрачной тучей висит над вашей головой? Во имя неба, доверьтесь мне. Я оправдаю ваше доверие и докажу вам, что я более чем достойна его. Есть ли у вас какой-нибудь план, какая-нибудь предосторожность для вашего спасения? Благоволите ли вы дать приказания и уполномочить меня распоряжением?
Великая княгиня сделала попытку вырвать свои руки из рук Дашковой, да так и не смогла, а потому прижала их к своему сердцу:
– Я искренно, невыразимо благодарю вас, моя любезная княгиня, и с полной откровенностью объявляю вам, что не имею никакого плана, ни к чему не стремлюсь и в одно верю: что бы ни случилось, я все вынесу великодушно. Поэтому поручаю себя провидению и только на его помощь надеюсь.
Дашкова смотрела на ее растрепавшиеся волосы, на нежное, озаренное свечкой лицо. Она обожала Екатерину! Трепет, который воцарился во всем ее теле при виде обнажившихся плеч великой княгини, казался ей священным.
Ну да, она ведь смотрела на плечи будущей императрицы, где ж тут не вострепетать!
Ночь, проведенная на постели великой княгини за пылкими беседами о будущем, кончилась, увы, просто кошмарно быстро. С неохотою уходя, Дашкова вновь увидела того же офицера, который прошмыгнул в спальню Екатерины Алексеевны, дабы поскорее приступить к своим обязанностям охранника. Дашкова одобрительно кивнула такой ретивости, но усмехнулась: конечно, у великой княгини много
Спустя пять дней императрица Елизавета Петровна покинула сей мир. Тело ее стояло не погребенным в церкви шесть недель; около него попеременно дежурили статс-дамы. Екатерина Алексеевна, как из-за чувства искреннего уважения к памяти своей тетки и благодетельницы, так и желая возбудить к себе внимание со стороны общества, навещала прах Елизаветы каждый день. Иначе вел себя Петр Федорович. Он редко заходил в похоронную комнату, а если и бывал, то как будто для того, чтобы показать всю свою пустоту и презрение к собственному достоинству. Он шептался и смеялся с дежурными дамами, передразнивал священников и замечал недостатки в дисциплине офицеров и даже простых часовых, недостатки в одежде, в повязке галстуков, в объеме буклей и в покрое мундиров. И грозил, что все переделает по образу и подобию прусской армии!
Это следовало ждать скоро.
Петр Федорович был коронован и сделался Петром III. Русские офицеры перерядились в желтые голштинские мундиры. Культ Пруссии воцарился при дворе. Новый государь не стыдился во всеуслышание вспоминать, как во время войны с Пруссией они с Волковым, главным секретарем Верховного совета, постоянно парализовали силу секретных распоряжений Елизаветы, отдаваемых армии, переправляя копии их прусскому королю. Император, не замечая общего изумления, с гордостью вспоминал о том, как дружески служил явному врагу своей страны.
Среди новых придворных изменений европейская мода делать реверансы заменила русский обычай кланяться в пояс. Попытки старых барынь пригибать колени согласно с нововведением были очень неудачны и даже смешны. Император находил в этом особенное для себя удовольствие. Чтобы посмеяться, он довольно регулярно ходил в придворную церковь к концу обедни и в голос хохотал, глядя на гримасы и ужимки приседающих перед ним дам.
Великая княгиня Екатерина Алексеевна сделалась теперь императрицею, однако всем известно было, что звание сие лишь номинально. Петр не скрывал ненависти к жене, а как-то раз, стоило княгине Дашковой у него появиться, впрямую завел разговор о том, что он намерен лишить Екатерину трона и возвести на ее место Романовну, как он называл сестру Дашковой – Елизавету. И предостерег недвусмысленно:
– Придет время, княгиня, когда вы раскаетесь за всякое невнимание, оказанное вашей сестре. Поверьте мне, я говорю ради вашей же пользы. Вы не можете иначе устроить вашу карьеру в свете, как изучая желания и стараясь снискать расположение и покровительство ее.
Катерина Романовна поняла, что беды клубятся не только над головой обожаемой ею особы, но и над ее собственной. Она почувствовала себя невыразимо одинокой. Сестра – враг ее, дядюшка Михаил Илларионович тоже служит новому императору. Да и муж в числе его ближайших друзей! Глупости и болтливости мужа своего она опасалась очень сильно. Именно от князя Дашкова император узнавал о крепнущей дружбе Катерины Романовны и Екатерины Алексеевны. Воистину мужчинам нельзя довериться ни в чем!
Однако Дашкова вновь недооценивала Провидение и его помощь себе, его явной любимице.
В январе 1762 года во время гвардейского парада какой-то полк проходил ко дворцу. Император, заметив его неправильный марш и вообразив, что им командует князь Дашков, подбежал к нему и в свойственном ему духе грубого сержанта выругал за этот проступок. Непричастный к конфузии Дашков почтительно защищал себя, но, когда император снова стал обвинять его, он, естественно, разгоряченный и встревоженный последним выговором, где затрагивалась его честь, ответил так энергично и жестко, что Петр III немедленно дал ему отставку…
Катерина Романовна торжествовала: отныне князь Михаил Иванович, человек мстительный, императора ненавидел и готов был содействовать его ниспровержению с тем же пылом, с каким прежде поддерживал. Из врага своей жены он сделался ее сторонником. Однако опасаться глупой его болтливости тем не менее следовало. Поэтому Катерина Романовна через дядюшку-канцлера устроила мужу должность при русской миссии в Константинополе, куда тот вскоре и отбыл.
Теперь можно было вздохнуть свободно: муж не проболтается о комплоте, который вызревал в деятельном уме княгини Дашковой. А главное, не будет бесить супругу теми бараньими взглядами, которые осмеливается кидать на ее обожаемую подругу, будущую самовластную монархиню!
«Разумеется, – вновь подумала она с усмешкою, – истинного отношения к нему никто и никогда не узнает. Читатели моей книги станут думать, что я умирала с тоски в разлуке с князем Дашковым!»
Возможность изрядно натянуть нос целым поколениям грядущих глупцов изрядно веселила ее, и чем дальше, тем больше мысли о воображаемой книге сплетались с мыслями об успехе заговора. Как и то, так и другое казалось ей вполне осуществимым. Ведь за дело взялась Катерина Романовна Дашкова!
Единственное, что омрачало настроение Катерине Романовне, были слухи, которые клубились вокруг священного для нее имени императрицы. То ей приписывали какие-то любовные похождения, то каких-то внебрачных детей. Особенно часто звучало в сей неприличной связи имя Григория Орлова.
Этого высоченного красавчика с огненным взором, типичного
Слова «мужская красота» казались Катерине Романовне такой нелепостью! И она не сомневалась, что Екатерина тоже восхищается не столько внешностью Орлова, сколько влиянием его собственным и его братьев в войсках, которые должны понадобиться для осуществления будущих великих дел.
Для сего нужен был только толчок, и он не замедлил явиться.
Когда был заключен мир с прусским королем, восторг императора Петра был выше меры. Чтобы отпраздновать на славу это событие, он дал великолепный пир, на который были приглашены все чины первых трех разрядов и иностранные министры.
Императрица сидела в середине стола, на своем обычном месте, а государь на другом конце, против прусского посланника. После обеда Петр III предложил тост при пушечной пальбе с крепости. Первый тост – за здоровье императорской фамилии, второй – за здоровье прусского короля, третий – за продолжение счастливо заключенного мира.
Когда императрица выпила бокал за здоровье царского семейства, Петр III приказал своему генерал-адъютанту Гудовичу, стоявшему позади его стула, подойти и спросить Екатерину, почему она не встала. Государыня отвечала:
– Так как императорская семья состоит из моего супруга, сына и меня самой, то я не думала, чтобы это было необходимо.
Гудович, передав ее ответ императору, был снова послан сказать Екатерине Алексеевне, что она дура и должна бы знать, что двое дядей, принцы голштинские, также члены венценосной семьи. Опасаясь, впрочем, что посол смягчит выражения, Петр повторил все это громко, так что большая часть общества слышала его. Екатерина, сконфуженная и обиженная оскорбительно-неприличной выходкой супруга, залилась слезами, но, желая оправиться и рассеять общее замешательство, обратилась к графу Строганову, стоявшему за ее стулом, и просила развлечь ее какой-нибудь шуткой. Граф, придворный шутник и признанный юморист, всегда был готов удовлетворить желание государыни и утешить ее. Он весело стал рассказывать какой-то забавный анекдот. Но как только был кончен его рассказ, император приказал Строганову удалиться в загородный дом близ Каменного острова и не выходить из него впредь до особого разрешения.
Это произошло 24 мая. И доселе медленно, как бы нерешительно готовившийся комплот за месяц вызрел, как редкостный плод.
Лелеяло его множество садовников.
Так, примкнул к числу заговорщиков маршал Кирилл Разумовский, начальник Измайловской гвардии, очень любимый своим корпусом. Он, хотя и жалуемый при дворе, понимал всю неспособность царствующего монарха и опасность его правления, а потому не колебался и даже загодя подготовил манифест, который следовало зачитать в день переворота. С его помощью Григорий Орлов был назначен на должность казначея артиллерийских войск. Катерина Романовна, которая Орлова с каждым днем все больше недолюбливала, сравнивала это назначение с установкой воинской кассы на большой дороге для расхищения. Однако она не могла отрицать: Орлов не свои руки нагревал: заговору требовались деньги! Запуская руки в кассу, Орловы сумели создать этакую гвардию в гвардии: примерно по сотне человек в каждом полку (которые, кстати, сыграли решающую роль в грядущем перевороте).
Катерина Романовна, впрочем, не сомневалась, что решающая роль принадлежала именно ей. Разве она не отправлялась с Екатериной тайком в гвардейские казармы, чтобы говорить с солдатами и склонять их на свою сторону? Разве не произносила прочувствованные и убедительные речи, от которых гвардейцы впадали в гипнотическое состояние и долго не могли слова молвить в ответ? Разве не ее, княгини Дашковой, красноречие убедило в конце концов примкнуть к заговорщикам Никиту Панина, воспитателя цесаревича Павла?
Осуществить сие казалось почти невозможно. Дашковой было прекрасно известно (и она мирилась с этим, хотя и не без брезгливости), что многие
Панин внимательно выслушал все доводы Катерины Романовны и воззрился на нее с великим уважением, ибо она не преминула сказать, что сама является организатором и главой грядущего комплота, а Орловы и прочие – лишь орудия в ее руках для достижения главной цели – возвести на престол императрицу. Она искренне была убеждена в этом и намеревалась твердо придерживаться той же мысли в своих грядущих мемуарах, которые, конечно, когда-нибудь будут написаны.
Панин поджал губы (Екатерину Алексеевну он недолюбливал, хотя Петра Федоровича и вовсе не терпел) и начал придираться к формам: как надо приступить к делу и как ввести в круг революционного действия Сенат. Он также настаивал, чтобы императрица взошла на престол не иначе как с правом регента на время малолетства ее сына.
У княгини Дашковой было на сей счет свое мнение. Зачем ограничиваться регентством? Правительница из Екатерины получится великолепная! Разумеется, если она во всем будет следовать советам такой подруги, какая у нее есть. Однако Катерина Романовна была достаточно умна и спорить с Паниным не стала. Подумала только, что в своей книге не худо будет намекнуть на то, что Панин примкнул к заговору под действием не токмо ума ее, но и очарования. Очень забавно это получится – войти в историю в качестве единственной разбивательницы сердца сего женоненавистника!
Тем временем император Петр мог служить живой иллюстрацией к изречению: «Кого боги хотят погубить, того они лишают разума». Он не переставал праздновать заключение мира с Пруссией. 22 июня в Петергофе состоялся пышный ужин на пятьсот персон, затем фейерверк, затем Петр с Елизаветой Романовной отправились в Ораниенбаум – это было место, где фаворитка царствовала безраздельно, ее любимый город. Законной жене было предписано ждать супруга и его любовницу в Петергофе, куда они намеревались воротиться к 29 июня – попраздновать день ее ангела. Это был с их стороны акт милосердия! Ведь никому не ведомо, когда и где ей доведется встретить следующий день ангела. Может статься, и в монастыре…
Впрочем, воротясь, Петр Екатерины в Петергофе не обнаружил. По рассказам слуг выходило, что она накануне уехала вместе со своей придворной дамою и графом Орловым, а куда – не сообщила.
– Сбежала с любовником императрица! – захохотала Елизавета Романовна, бывшая очень подшофе.
Однако Петр отчего-то забеспокоился и попытался разыскать жену: вдруг шутки шутит да спряталась за каким-нибудь кустом?..
Нет, она не спряталась. Она прислала мужу небрежную записку, в которой сообщила, что находится в Петербурге, где и провозгласила себя самодержавной государыней Российской империи.
– Позвольте, а кто же теперь я? – наивно спросил Петр, прочитав записку.
Ответ на сей вопрос ему предстояло получить в ближайшем времени…
О том, что императрица едет в Петербург, Катерина Романовна, конечно, знала и готовилась встретить любимую подругу в полной боевой форме. И как испортил триумф этот каналья портной, из-за которого она проспала осуществление того самого комплота, подготовке которого, можно сказать, посвятила жизнь. Вернее, последние несколько месяцев ее. Вообще-то Катерина Романовна никогда не обращала внимания на то, во что и как одеваться, а потому не раз ловила промельк ехидных усмешек на лицах знакомых дам. На этих гусынь ей было наплевать, но хотелось нравиться обожаемой государыне! И она не пропустила мимо ушей, когда сестрица Елизавета Романовна скучающим тоном сказала:
– Тебе, Катенька, мужское платье весьма пристало бы с твоими-то манерами да сложением!
Елизавета Романовна, даром что уродина, считалась законодательницей мод, и некоторые находили ее манеру носить вместо бальных башмаков сапоги со шпорами весьма возбуждающей чувства.
Именно этого – возбудить нежные чувства императрицы – и хотелось страстной княгине Дашковой, когда она заказывала себе мужской костюм. Увы, трижды увы! В такой великий день ей пришлось тащить на себе корсет и фижмы!
Дворец был окружен множеством народа и войск, со всех концов города стекавшихся и соединившихся с измайловцами. Катерина Романовна вынуждена была выйти из кареты и пешком пробиваться сквозь толпу.
«Кабы они знали, кто я, то подняли меня бы на руки и внесли во дворец!» – отчаявшись, подумала Дашкова. Сия воображаемая сцена, которая, конечно, найдет свое место в той книге, коя будет ею когда-нибудь написана, придала ей сил. Последним немыслимым рывком она одолела оставшееся расстояние до дверей и наконец очутилась в передней – со вскруженной головой, с изорванными кружевами, измятым платьем, совершенно растрепанная – и поторопилась представиться государыне. Екатерина с некоторым недоумением посмотрела на княгиню, но тут же от всей души обняла ее.
– Слава богу, – разом сказали обе. И это было все, что они могли сказать в такую минуту.
Потом императрица рассказала о своем побеге из Петергофа, о своих опасениях и надеждах. Дашкова благоговейно поцеловала ей руки и, в свою очередь, описала собственные тоскливые часы ожидания, которые были тем тягостнее, что княгиня, из-за подлости портного, не могла встретить Екатерину вовремя. Императрица понимающе – женщина женщину всегда поймет, когда речь идет о коварстве мужчины или нерадивости портного! – взглянула на нее и сказала, что беспокоиться не стоит: необходимое мужское платье можно взять у гвардейцев. Сама она тоже решила переодеться, поэтому одолжила гвардейский мундир у капитана Талызина, а Катерина Романовна – у лейтенанта Пушкина, бывшего примерно ее роста и сложения. Эти мундиры, между прочим, были древним национальным одеянием Преображенского полка со времен Петра Великого, но впоследствии заменены прусскими куртками, введенными Петром III. Едва императрица вошла в город, гвардейцы будто по команде сбросили с себя иностранный мундир и оделись в свое прежнее платье.
Катерина Романовна с удовольствием взглянула на себя в зеркало. Сестрица Елизавета оказалась права: мундир преобразил княгиню, сделал ее стройнее. Сейчас она напоминала юношу с умным лицом и вдумчивыми глазами.
– Ах, кабы так всегда ходить! – пробормотала Катерина Романовна, оглядываясь на императрицу, которая тоже выглядела в мундире премило. Особенно хороши были ее стройные ножки, которые заставили Дашкову завистливо вздохнуть: ей-то вот с ногами не повезло, и, если правду сказать, лучше бы им оставаться скрытыми под юбками…
Однако, задумавшись о ногах новой российской государыни, Катерина Романовна каким-то естественным течением мысли перешла на движение вообще. И подумала, что император вполне может двинуть из Петергофа войска на столицу.
Она подошла к государыне, совещавшейся с сенаторами, и на ухо сообщила ей свою мысль. Секретарю тотчас же было приказано написать указ в две главные части, которые должны были охранять два единственных незащищенных подступа к городу по воде. Сенаторы поглядывали на Дашкову кто неодобрительно, кто с любопытством, разумея ее странный вид в мужском костюме, однако она покосилась в зеркало – и снова нашла себя обворожительным мальчиком.
«Надо будет не забыть написать в моей будущей книге, как хорошо я выглядела в мужском костюме и как восхищенно взирали на меня все сановники!» – подумала она.
Конечно, Катерина Романовна мужчин презирала, однако в это мгновение вдруг посетила ее мысль: какая жалость, что она не родилась юношей! Тогда она могла бы искать любви императрицы!
«Глупости! – тотчас сказала она себе. – Это у меня от волнения в голове мешается. Государыне и так незачем любить кого-то другого, кроме меня. Я ее ближайшая подруга, она обязана мне троном, я могу рассчитывать на то, что отныне буду первенствовать в ее сердце. И если ей захочется, я навсегда останусь в мужском костюме!»
Когда заседание кончилось и были отданы приказания относительно безопасности столицы, императрица и не отходившая от нее Дашкова сели на своих лошадей и по дороге в Петергоф осмотрели двенадцать тысяч войска, не считая волонтеров, ежеминутно стекавшихся под знамя новой государыни.
Ночевали в Красном Кабачке, в десяти верстах от Петербурга, в тесной и дурной комнате, где была только одна кровать. И эта ночь была счастливейшей для Катерины Романовны, которая получила возможность несколько часов кряду лежать возле обожаемого создания и порою целовать руки Екатерины Алексеевны. Невыносимо хотелось припасть благоговейным поцелуем к ее щечке, однако, когда она попыталась это сделать, государыня ласково, но непреклонно отстранилась и попросила несколько минут полежать спокойно и неподвижно.
– Не то вы не сможете отдохнуть толком. Да и мне надобно набраться сил, – добавила она.
Дашкова дала слово, что не нарушит тишины ни вздохом, ни движением, вытянулась на спине, слушая, как легко дышит засыпающая императрица, и предаваясь мыслям о будущей книге, в которой, конечно, эта великая ночь окажется изображена в самых ярких красках. Например, будет в ней иметь место такой разговор: императрица спросит свою дорогую княгиню Дашкову необыкновенно ласковым тоном:
– Чем я могу отблагодарить вас за ваши услуги?
– Чтобы сделать меня счастливейшей из смертных, – ответит бескорыстная, великая духом и сердцем Дашкова, – немного нужно: будьте матерью России и позвольте мне остаться вашим другом…
Тут она наконец заснула, ощущая себя наверху блаженства.
Увы… счастье прихотливо. Эта ночь была воистину последней счастливой ночью для княгини Дашковой!
Чуть ли не на другое утро после прибытия в Петергоф, где Екатерина решила ждать акт отречения Петра от престола, низложенный император уехал было в Кронштадт, надеясь найти там преданные ему войска, однако просчитался и понял, что все потерял. Катерина Романовна, которая неустанно хлопотала о безопасности обожаемой подруги и беспрестанно шныряла по дворцу, проверяя там и сям часовых, так что разводящие полков стали роптать: «Неужто императрица нам не доверяет?!», воротилась в покои государыни, надеясь позавтракать вместе с ней, как вдруг… увидела Григория Орлова, растянувшегося во весь рост на диване в одной из царских комнат. Перед ним лежал огромный пакет бумаг, который он собирался распечатать. Дашкова заметила, что это были государственные акты, присланные из Верховного совета.
– Что вы изволите делать? – спросила она.
– Да вот императрица приказала распечатать это, – отвечал Орлов, небрежно разламывая печати.
– Невозможно! – вскричала Катерина Романовна, до глубины души уязвленная доверием, оказанным Екатериною… кому?! Какому-то пошлому мужлану! Наверняка он врет, этот пренеприятнейший Григорий Орлов!
Она только собиралась сказать ему это, как доложили, что солдаты, томимые жаждой и усталые, вломились в погреба и наполнили каски венгерским вином, думая, что это вода. Дашкова немедленно вышла, чтобы восстановить порядок. Пришлось отдать все деньги, какие были с ней, чтобы гвардейцы согласились вылить вино. В то же время Дашкова пообещала, что по возвращении в город будут открыты кабаки и они могут пить сколько душе угодно на казенный счет. Она очень гордилась собой, что нашла слова для убеждения солдат совершенно в их простом вкусе, и вернулась во дворец, мечтая рассказать о случившемся императрице (ну и, понятно, спустя годы отразить сие в будущей книге). Однако застала Екатерину Алексеевну сидящей на диване рядом с Орловым, который все еще лежал в небрежной позе.
Стол был придвинут к дивану, лакей накрывал его на два куверта, но, завидев Дашкову, императрица что-то быстро сказала, и тотчас подали третий прибор.
«Неужели это для Орлова? Неужели он будет завтракать с нами?» – обиженно подумала Катерина Романовна.
И тут она заметила, как сидят эти двое, как небрежно, с хозяйским видом держит Орлов императрицу за руку, как легко, привычно целует ее плечо и шею, и… с каким восторгом Екатерина Алексеевна поглядывает на его грубо вытесанное лицо, на вольно раскинувшееся тело, как заливисто, обещающе смеется его шуткам! И она была одета в интимное утреннее платьице, в котором даже Катерина Романовна удостоилась узреть ее раз или два, а ведь ближе, чем она, у императрицы не было человека!
То есть до нынешнего утра она именно так думала… А сейчас вдруг вспомнила разговоры о том, что у Екатерины связь с Орловым, что, горячо участвуя в перевороте, он старался не только для нее, но и для себя, поскольку надеется стать ее мужем… Удивительно: до сей поры Дашкова этих разговоров как бы не слышала – не желала слышать. Но сейчас они словно бы вновь зазвучали в ее ушах.
И она поняла: каждое слово этих ужасных сплетен – истина. Екатерина и впрямь принадлежит
Хоть б уж другой, ладно, еще куда ни шло. Но
Какая черная неблагодарность! Какое коварство! А письма, в которых императрица, тогда еще великая княгиня, называла Катерину Романовну своим первым другом, наилучшей, необходимейшей подругою? И нежные слова, улыбки, взгляды, пожимания рук и поцелуи? То есть Дашкову она никогда не целовала, это верно, однако неужели принимала нежности с ее стороны лишь как выражение почтительности, а не жарких чувств, одушевлявших и окрылявших Катерину Романовну?!
Еще афинянин Теофраст, ученик Аристотеля, уверял, будто и на солнце есть пятна. Катерина Романовна читала об этом в одной из тех мудрых книг, кои были ею изучены вдоль и поперек, однако она никак не могла подумать, что такие же пятна могут образоваться на солнце ее души, на идеале ее фантазии!
Итак, княгиня Дашкова пребывала в печалях, а вскоре погрузилась в пучину самой что ни на есть черной меланхолии, ибо поняла, что сердце государыни от нее медленно, но верно отвращается!
Она поехала навестить отца, который не переставал причитать о той глупости, которую совершила его младшая дочь, разрушив карьеру Елизаветы при Петре Федоровиче.
– Ты могла бы сделаться сестрой императрицы! А теперь ты кто? Кому нужна? – ворчал он пресердито. И его упреки прерывались истерическими рыданиями самой Елизаветы Романовны, разлученной с императором (которого, как ни изумлялась княгиня Дашкова, сестра любила, оказывается, от всего сердца, а вовсе не за возможность с его помощью взойти на трон).
Точно так же негодовали на Катерину Романовну и все прочие Воронцовы, в том числе и дядюшка-канцлер. Впрочем, сама-то княгиня в те дни еще надеялась, что вернет все утраченное, возместит все потери с помощью своей венценосной подруги, что родственников княгини Дашковой никто не посмеет подвергнуть никаким репрессиям и даже малейшим унижениям. Она сказала об этом отцу, но Роман Илларионович поднял ее на смех:
– Неужели ты не видела, что дом окружен стражею?! Нас с твоей сестрой
Дашкова вышла от отца раздраженная и не замедлила ввязаться в ссору с начальником караула. Она потребовала от имени императрицы снять часовых. Офицер (фамилия его была Какавинский) отказался. Дашкова настаивала. Завязался громкий скандал, который, увы, ничем не закончился. Разъяренная Дашкова понеслась во дворец, надеясь на восстановление справедливости, однако первым, кого она там увидела, был Какавинский рядом… с Орловым.
«Вот мои враги, которые поддерживают один другого! – с тоской подумала Катерина Романовна. – Поддерживают против меня, которая своим горячим участием, быть может, спасла их головы!»
Ну да всем известно, что накануне переворота Орлов был арестован и его освободили только восставшие гвардейцы. А кто был душою восстания? Княгиня Дашкова!
Правда, Какавинскому вроде бы ничто не угрожало со стороны бывшего императора, но это была уже несущественная деталь. Главное, что императрица выступила на их стороне и сделала выговор за самоуправство… кому?! Отнюдь не наглецу Какавинскому, а Катерине Романовне, которая хотела распустить часовых с постов да еще и говорила по-французски при солдатах! О боже, вот неблагодарность, а? Поневоле вспомнишь низвергнутого императора с его пророчеством насчет апельсиновых корок…
Поделиться книгой: