Помоги проекту - поделись книгой:
На княжескую удочку Фюрстенбергов, пожелавших иметь знаковый географический объект у себя под боком, попались многие – десятки миллионов туристов, – но не таков прославленный французский писатель Жюль Верн. Его приключенческий роман “Прекрасный желтый Дунай” полон каких угодно несообразностей (как всегда у Верна, простительных из-за яркости образов, живости сюжета и веселой наглости автора), но в данном случае популярный литератор оказался точен по крайней мере в главном. “Согласно одной легенде, которая долго считалась географической истиной, Дунай рождается в саду князя Фюрстенберга, – начинает свою речную сагу Верн. – Колыбелью будто бы был мраморный бассейн, в котором многочисленные туристы наполняли свои кубки”. Бассейн (когда он отреставрирован) на самом деле не мраморный, кубок из его ванны зачерпнуть затруднительно, даже опасно – рискуешь кувыркнуться через парапет. Впрочем, для повествования Жюля Верна, как и для течения Дуная, такая мелочь значения не имеет.
Юную реку, вышедшую из купели, местный скульптор Адольф Хеер, создатель скульптурной группы Donauquelle, изобразил в 1895 году в облике полуобнаженной девочки с морской раковиной в руке. Далекий путь этой нимфетке указывают бескрылый путто и величественная женщина в строгих одеждах, мать Баар. В физической географии Баар – невысокое плато, смыкающееся с горами Шварцвальда. При наличии художественного воображения и эти места в широком смысле можно счесть родиной Дуная, по крайней мере через Баар нерешительный еще Дунай также протекает. До фигур Хеера бассейн у дворца почти четверть столетия украшала другая скульптурная группа, работы Франца Ксавьера Рейха. Эта не слишком привлекательная, откровенно говоря, пара из песчаника теперь передвинута на нулевую дунайскую стрелку, к пункту слияния Брег и Бригах. Баар в интерпретации скульптора Рейха – также мать, с аллегориями плодородия в мощных руках, а вот длинноволосый Дунай, пускающий из морского рога существенную каменную струю, смахивает на голенького мальчика. Памятник живописно окружают заросли матерой крапивы, над ним склоняются немецкие национальные березки, и в солнечную погоду на скамейке в сени деревьев хочется сидеть бесконечно. Напротив, через Бригах, установлен дунайский километровый камень с указателем 2779. Это еще одна версия протяженности великой реки.
Путаницу вокруг истоков в рассказе “Биография Дуная” высмеял югославский писатель Милорад Павич: “Существуют два Дуная, два ребенка Шварцвальда, причем внебрачный ублюдок ничуть не хуже другого, признанного по закону. Этого первого, незаконного, ребенка Шварцвальда бросили в горах, где он живет как дикарь, предоставленный природе. Второго, законного, усыновил один немецкий граф. Или, точнее сказать, украл его в ближайшем лесу, отвел в свои владения, выкупал, привел в порядок и построил ему перед своим дворцом круглую колыбельку из камня, в которую бросают монетки, чтобы одарить дитя”. Этот граф, уверяет охальник Павич, и сейчас живет в Донауэшингене, только он теперь занят производством пива: “Человек, укравший Дунай, не пьет воду!”
По мере того как полнится река, ее художественные образы взрослеют, мужают, стареют. Это одна из парадигм речной философии. Свободное течение воды подобно току жизни: маршрут непредсказуем, но конечный пункт, исход определен. Ведь сколь ни широка, сколь ни своевольна река, она обречена на то, чтобы раствориться в море или исчезнуть в песках. Судьба, которую водам Брег и Бригах уготовил Дунай, им самим неведома; точно так же юный лирик Иоганнес Бехер, сочиняя прочувственный стих о родной природе, не мог и представить себе, что в будущем напишет государственный гимн Германской Демократической Республики.
Скульптор Ян Иржи (Иоганн Георг) Шаубергер, создатель фонтана Цезаря на Верхней площади чешского города Оломоуц (1725), увидел Дунай в облике солидного бородатого мужчины, скрепляющего ладони с другим таким же мужчиной (рекой Моравой) под конной статуей римского августа. Когда через полтора столетия император Австрии и король Венгрии Франц Иосиф решил подарить своей столице монументальную мраморную композицию, он также остановился на речной теме. Иоганн Мейкснер вытесал мускулистого Дуная из глыбы каррарского мрамора. Речной бог получился у Мейкснера не столько водным, сколько – судя по нежности, с которой он обнимает зрелую красавицу Виндобону (аллегория Вены), – земным. У ног этой пары примостился мраморный ребеночек, а по сторонам композиции (в так называемой рампе Альбрехта, это цокольная часть дворца-музея Альбертина) выстроились девушки – притоки Дуная (некоторые с веслами в руках), пылкостью которых их повелителю, возможно, еще только предстоит насладиться. Венгр Лео Фезлер в 1880-е годы выполнил фонтан Danubius на будапештской площади Кальвина (впоследствии перенесенный на площадь Эржебет) в соответствии с античной традицией: его Дунай – значительный бородатый Нептун с трезубцем в руках, а другие главные мадьярские реки – бесспорные наяды.
Наконец, упомяну о каноне эпохи барокко, знаменитой скульптуре Дуная, установленной не на его берегу, а неподалеку от берега Тибра. Речь идет о работе Джованни Лоренцо Бернини “Фонтан Четырех рек” на пьяцца Навона в Риме. В 1644 году Бернини – как утверждает его биограф, из-за происков недругов – не был допущен к конкурсу на проект памятника папской славе, который обрамлял бы тридцатиметровый египетский обелиск. Однако покровитель скульптора князь Никколо Людовизи, будучи женатым на племяннице Иннокентия X, умудрился выставить макет фонтана Бернини в покоях святого отца. Тот, пораженный совершенством замысла скульптора, отменил конкурс, и Бернини получил выгодный заказ. А замысел заключался в том, чтобы воплотить идею могущества Ватикана в изображениях главных известных к той поре христианскому миру рек четырех частей света. Европу на этом смотре представил Дунай, его партнерами назначены Нил, Ганг и Ла-Плата. Атлетически сложенному из мрамора Дунаю, как географически самой близкой к Ватикану реке, Бернини доверил придерживать не весло или иной простой водный знак, а эмблему высшей власти, герб понтифика – щит с изображением голубки с оливковой ветвью в клюве, символа папской семьи Памфили.
Никто и не думает подвергать сомнению неземное происхождение рек (“Все реки – дети неба”, – сказал поэт). Первым из известных потусторонних покровителей Дуная считается богиня Дану (Донау). Кельты почитали это божество как мать сущего, хранительницу источника жизни – священных “вод небес” и супругу бога Биле, который перевозит души умерших в иной мир по загробным потокам. На Траяновой колонне в Риме, воздвигнутой архитектором Аполлодором в честь победы войск империи над племенами даков, изображен бог Данубий. Бог наблюдает за тем, как легионеры форсируют Дунай по понтонному мосту. Данубий стал первым речным небожителем, изображение которого в качестве главного мотива появилось на реверсе монеты. Речь идет о денарии (вроде серебряного гривенника) начала II столетия – времени правления того же императора Траяна.
На каждый из без малого трех тысяч дунайских километров приходится примерно по три года более или менее детально изученной истории человечества, если не обращать внимания на то долгое и темное прошлое цивилизации, когда люди были еще не в полной мере людьми. Каким именем, интересно, они именовали мощную темную реку, которая текла неизвестно откуда и неведомо куда, что думали о ней? Может быть, они думали, что эта река появилась из растрепанной шевелюры какого-нибудь божества, подобно поклонникам индуизма, считавшим, что Ганг проистекает из спутанных волос бога Шивы? В народных легендах, напоминает французский философ Гастон Башляр в работе “Вода и грезы”, неисчислимы реки, проистекающие из мочеиспускания какого-нибудь великана: “Гаргантюа тоже, гуляя, ненароком затопил целую французскую деревню… Капли могущественной воды достаточно и для того, чтобы сотворить мир, и для того, чтобы растворить ночь”.
Но откуда же на самом деле, если не от Бога праведного, взялся Дунай? Шестьдесят пять или шестьдесят шесть миллионов лет назад отколовшиеся от древнего континента Гондвана материки столкнулись с другим древним сверхконтинентом, Лавразией. В результате образовался широкий горный пояс от нынешних Пиренеев до нынешних Альп, а древний океан Тетис разделился на несколько водоемов относительно небольшой глубины. Реликтом Тетиса считают одну из его бывших впадин, Черное море. На месте нынешней Среднедунайской низменности около десяти миллионов лет назад располагалось мелкое Паннонское море, соединенное с теперешним Средиземным. Паннонские воды высохли или утекли шестьсот тысяч лет назад. Острова превратились в холмы, дно морское стало равниной. С той поры по большому палеографическому счету на этих просторах ничего особенного не происходило. Примерно с той поры из Черного леса к Черному морю и течет Дунай.
Первое из дошедших до нас описаний Дуная оставил в середине V столетия до Христова Рождества греческий историк Геродот. Он посвятил этой реке пять абзацев четвертой книги “Истории”, названной именем музы трагедии Мельпомены. Дунай, “река с пятью устьями”, помещен на западе представляющей собой “богатую травой и хорошо орошаемую равнину” страны скифов. “Истр – самая большая из известных нам рек, – делится наблюдениями Геродот, – зимой и летом она одинаковой величины. Это первая река Скифии на западе; она становится самой большой, и вот почему: в Истр впадают и другие реки, отчего он становится многоводным… Истр пересекает всю Европу и впадает в море на окраине Скифии”. Геродот в целом правильно описал низовья Дуная и перечислил чертову дюжину его притоков, но о среднем и верхнем течении реки древние греки имели смутное представление и на картах помещали истоки Истра то на склонах Альп, то в Пиренеях, то в стране гипербореев. Выше порожистого ущелья, ныне известного как Железные Ворота, греческие суда подняться не смогли.
Достоверные сведения о том, откуда берется Дунай, как считается, получили римляне в эпоху императора Тиберия (I век нашей эры) от плененных в боях германцев. Геродот первым из античных ученых упомянул и другую главную европейскую реку – Волгу (названную им Оар), однако считал, что она впадает не в Гирканское (Каспийское) море, а в Меотийское озеро (Азовское море). За двести с лишним лет до Геродота его старший соотечественник Гесиод назвал Дунай “братом Нила”.
С той поры Дунай исследовали, изучили, охарактеризовали всеми возможными способами сотни или даже тысячи раз, вдоль и поперек, от истока до устья, от первой до последней капли. Самое фундаментальное описание реки составил в первые десятилетия XVII века итальянский натуралист Луиджи Фердинандо Марсильи, положивший на карту почти тысячекилометровую речную границу империи Габсбургов и османских владений. Марсильи логически доработал речную шкалу возрастных сравнений: в его воображении Дунай предстал в облике самого почтенного античного бога, мощного старца Сатурна, которому еще не угрожали гидроэлектростанции. Возможно, Марсильи прав: только такому гиганту под силу ежегодно выносить в Черное море больше двухсот кубических километров (попробуйте представить такой объем!) пресной воды. И все это только для того, чтобы тремя тысячами километров выше по течению, на опушке черного немецкого леса, мраморная девочка с ракушкой в руке снова стряхнула с кончиков пальцев несколько прозрачных капель в незамутненный родник. Так и происходит круговорот воды в природе.
Другой образец скрупулезного исследования реки – трехтомник общим объемом 2164 страницы и весом шесть килограммов под названием “Навигация и спуск по Верхнему Дунаю”. Это исследование произвел австрийский инженер Эрнст Невекловский, полвека, с начала XX столетия, при всех политических режимах служивший в разных речных должностях. С немецкой педантичностью тщательный Невекловский в мельчайших подробностях пронаблюдал, подсчитал, пронумеровал, переписал, инвентаризовал все водное хозяйство в зоне своей профессиональной ответственности, от впадения в Дунай Иллера (чуть выше города Ульм) до Вены. Это 660, нет, простите, герр инженер, 659 километров. Пожалуй, плотнее Невекловского смог изучить Дунай только один человек – словенский пловец на сверхдальние дистанции Мартин Стрел. В 2000 году он за 58 дней проплыл реку почти от истока до самого устья. Стрел, учитель фламенко по профессии, известен преодолениями Янцзы, Миссисипи и Амазонки. Вот это действительно взгляд на реку изнутри. Big River Man как мог капитализировал свой успех: он выпускает красное вино “речных” марок.
ЛЮДИ ДУНАЯ
ЛУИДЖИ ФЕРДИНАНДО МАРСИЛЬИ
граф и землемер
Итальянский ученый, военный, инженер и авантюрист граф Марсильи (1658–1730) оставил после себя шеститомное описание Дунайского бассейна – отлично проиллюстрированный свод сведений по географии, гидрологии, минералогии, фауне, флоре речной зоны. Выходец из богатой родовитой семьи из Болоньи, Марсильи в юности отправился в странствия по Османской империи, в 1681 году написал свою первую книгу путешествий “Босфор”, а затем поступил на службу к императору Леопольду I Габсбургу. В бою с османской армией получил ранение и попал в рабство: молодого офицера продали великому визирю Кара Мустафа-паше, в обозе которого Марсильи вскоре стал свидетелем неуспешной для султана Мехмеда IV осады Вены. В 1684 году граф смог вернуться в австрийскую армию в качестве военного инженера, в 1686 году принял участие во взятии Буды, получил в командование пехотный полк. В 1699 году возглавлял комиссию по демаркации границы между государством Габсбургов, Венецианской республикой и Османской империей. В течение полутора десятилетий Марсильи составлял различные описания Дуная, проводил измерения его глубины и скорости течения, анализировал вкус, запах, химические свойства воды и льда, рисовал схемы речного русла и прилегавших к нему топей и болот. Марсильи первым верно зафиксировал на картах главные дунайские изгибы: поворот реки резко на юг выше Буды и резко на восток южнее Илока. Офицерская карьера Марсильи оказалась не столь успешной, как его научные изыскания. В начале Войны за испанское наследство полк Марсильи перевели в Баден-Вюртемберг, в начале 1703 года генерала направили в крепость Брайзах-на-Рейне. Летом город окружил французский неприятель. Оценив обстановку, командование гарнизона приняло решение о капитуляции. Вскоре графа отстранили от службы, обвинив в измене и трусости. Трибунал осудил 27 офицеров гарнизона Брайзаха, коменданта крепости казнили, а Марсильи лишили воинского звания и наград, преломили над его головой шпагу и с позором изгнали из габсбургской армии. Считая суд неправедным, граф пытался обжаловать вердикт, но император Леопольд не проявил ни милосердия, ни понимания. Марсильи покинул венский двор, продолжая бороться за свое честное имя. В Швейцарии он опубликовал апологию капитуляции Брайзаха на четырех языках под девизом “Сломана шпага, но не дух”. Обида на императора побудила Марсильи принять участие в антигабсбургской коалиции в качестве доверенного лица папы римского, но и это предприятие не принесло графу славы и почестей. В 1706 году он возобновил природоведческие исследования – на юге Франции, а затем вернулся в родную Болонью, где принял участие в основании существующих и сейчас Академии искусств и Института наук. Речной опус Марсильи Danubius Pannonico-Mysicus, Observationibus Geographicis, Astronomicis, Hydrographicis, Physicis полностью опубликован в Голландии только в 1726 году. Содержавшееся в рукописи посвящение императору Леопольду автор вымарал. Обширный дунайский атлас, приложение к труду Марсильи, вышел в свет еще через четверть века. Марсильи был талантливым ученым-энциклопедистом эпохи раннего Просвещения: он классифицировал грибы и минералы, открыл в Болонье обсерваторию, описывал римские развалины, заложил основы океанографии и морской биологии. Увлекательно написанная историком Джоном Стойе биография этого дунайского энтузиаста не случайно получила знаковое название “Европа Марсильи”.
Совсем по-другому задолго до Невекловского и Стрела увидел Данубий поэт и ритор эпохи упадка Рима Децим Магн Авсоний, учитель будущего императора Грациана. В 368 году он сопровождал римское войско в походе за Рейн. В раскинутом неподалеку от места слияния Бригаха и Брега лагере этот Авсоний, в общем довольно скучный автор, сочинил несколько изощренных стихотворений, в награду за которые получил из добычи императора прекрасную пленницу Биссулу. Заунывными гекзаметром и пентаметром шестидесятилетний Авсоний воспел прелести голубоглазой алеманки, которой, вернувшись в Рим, подарил свободу и которую сделал равной себе подданной империи. Поэтически говоря, благодаря Авсонию у истоков Данубия варварка Биссула стала гражданкой Лацио. По дунайским художественным тропам войны и любви за Децимом Магном Авсонием последовали многие литераторы – и идут речной долиной до сих пор.
Настольной книгой любого исследователя Центральной и Юго-Восточной Европы стала вышедшая в 1986 году (так полностью и не переведенная на русский язык) работа итальянского историка и филолога Клаудио Магриса “Дунай”. За последние десятилетия никто не исследовал дунайский миф так всесторонне, никто не написал о главной староевропейской реке так толково и страстно, как этот почтенный профессор германистики из Триеста. В фокусе размышлений Магриса – вопрос о цивилизационной миссии Дуная. Какова же она? Нести священные немецкие воды на восток? В буквальном и философском смысле орошать Центральную Европу, эту “сухопутную землю в платье из тяжелого зеленого сукна”? Служить сосудом мадьярской и славянской мистики; быть, как и в древней истории, проводником дикой энергии восточных варваров? Или прав другой искушенный путешественник, автор книги “Темза. Священная река” британец Питер Акройд, заметивший: “Вода – это зеркало. У нее нет своей формы и собственного смысла. Река – это отражение обстоятельств: геологических или экономических, вода вмещает все и потому прозрачна”?
Последнее из ставших международно знаменитыми описаний Дуная составили в 2004 году два молодых в ту пору австралийца, философ Дэниел Росс и кинорежиссер Дэвид Барисон. Они проделали путь от низовий к верховьям реки, произведя при этом около пятидесяти часов видеозаписей. Отмонтированные речные репортажи R’n’B перемежают фрагментами бесед с мощными европейскими умами: философами Филиппом Лаку-Лабартом, Жан-Люком Нанси и Бернаром Стиглером [3], а также кинорежиссером Гансом-Юргеном Зибербергом, автором семичасовой киноленты “Гитлер. Фильм из Германии”. Помимо общих вопросов бытия, все эти дунайские разговоры крутятся вокруг курса лекций другого выдающегося философа, Мартина Хайдеггера, – о природе стихотворчества на примере гимна “Истр”, сочиненного в начале XIX века светочем немецкой поэзии Фридрихом Гёльдерлином. Гёльдерлин, творчество которого считается значимой тенденцией не только немецкой, но и мировой поэзии, два столетия назад воспел сущность Дуная и, рассуждая о немецком гении и немецкой культуре, противопоставлял свой Истр своему же Рейну, о котором, естественно, также сочинил гимн.
В 1942 году ректор университета во Фрайбурге Мартин Хайдеггер, комментируя скрытый смысл произведений гимнического стихотворца, осмыслил связи германской и античной культур, а также хаоса, в который погрузила Европу и весь мир Вторая мировая война. Хайдеггер открыто симпатизировал национал-социалистам, все время их пребывания у власти пусть формально, но состоял в гитлеровской партии и за это после окончания войны на несколько лет был отстранен от преподавания. Одни критики считают его убеждения трагической ошибкой, отстаивая при этом мнение, что политическая позиция не имеет отношения к научным взглядам; другие уверены: поддержка национал-социализма бросает тень на всю деятельность философа. Авторитет Гёльдерлина, талант Хайдеггера и его темный общественный опыт сделали лекции о гимне “Истр” (целиком опубликованные только в 1984 году) предметом сложного диспута – о добре и зле, мимолетности жизни и вечности смерти, о переплетениях коммунизма и нацизма, о реке жизни и жизни реки. Барисон и Росс, иллюстрируя дунайскими пейзажами комментарии своих ученых собеседников по поводу комментариев Хайдеггера к произведениям Гёльдерлина, выцелили точно: их трехчасовая малобюджетная лента получила призы международных кинофестивалей и на пару лет стала европейским интеллектуальным шлягером. Вот как Росс и Барисон обосновали свой непростой замысел: “Пересекая разрушенную недавней войной Югославию, занятую восстановлением национальной мифологии Венгрию, Германию, которая является одновременно сердцем новой Европы и призраком старой, Дунай как таковой остается главным вопросом познания. Дискуссия разворачивается вокруг самых провокационных вопросов нашего времени: о доме и месте, культуре и памяти, технологии и экологии, политике и войне, – волнующих нас так же, как в 1942 году они волновали Хайдеггера”.
Это документальное кино подкупает, помимо творческой самоотверженности его создателей (они пустились в рискованное предприятие без всякой гарантии того, что доберутся от низовий до истока), еще и жгучим, пусть и несколько наивным любопытством выросших на другом конце света Росса и Барисона к ключевым событиям европейского XX века. Дунай в “Истре” – всего лишь фигура речи, кулиса, на фоне которой разворачивались драмы мировых войн и апофеоз гигантских строек тоталитаризма. Дунай – водный горизонт новой Европы, кривое западно-восточное копье, на которое история нанизала сотни событий. Этим-то Дунай и интересен, как никакая иная река Старого Света. Нет в Европе другого столь искушенного свидетеля того, с какими болями и мучениями этот старый свет трансформируется в новый. Именно тут много столетий назад переплелись силовые линии германского, романского, славянского, угорского, восточного миров; здесь возникала современная Европа; на этих берегах царили и рухнули по крайней мере семь империй – Римская, Византийская, Габсбургская, Османская, Германская, нацистская, советская; самые разные народы воздвигали на этих берегах пантеоны бессмертным богам и павшим героям, творя трагические и возвышенные дунайские мифы. От бывшего нацистского концлагеря Маутхаузен до бывшего города социалистического будущего – строившегося в чистом поле от фундаментов до фабричных труб бетонного Сталинвароша – всего-то неполный день неспешного речного пути.
Ну что же, пора браться за весла. Пора ставить парус. “Пора перейти эту реку вброд” [4]. Мне почти удалось совершить такой подвиг на первых же дунайских метрах, у моста за околицей Донауэшингена, ведущего от местного спортивного аэродрома к деревушке Хюфинген. Торпедирующий Бригах справа, Брег создает здесь отмель с подушкой из мелкой гальки, сужая едва родившийся Дунай до ничтожных 17 метров. Ради победы знания над природой я был готов не пожалеть если не самого себя, то закатанных выше колен новых джинсов, однако ринуться в бой со стихией мне помешала осмотрительность спутницы. Старшая сестра воспользовалась запретительным правом первородства. “Был бы ты на коне – другое дело!” – сказала она, и я не нашел контраргументов. Мы довольствовались форсированием первого из всех существующих притоков Дуная. Судя по карте, это 15-километровая река местного значения под названием Стилле-Мюзель, но на деле она является сущим, пусть и бодряще прохладным ручьем. На нашу неуклюжую переправу на тот берег с ироническими ухмылками поглядывали пролетавшие с запада на восток лихие велотуристы. Они только что побывали у фальшивки в Донауэшингене и наверняка поверили в наглую ложь Фюрстенбергов. Скорость мешала им увидеть и понять, что чистые шварцвальдские воды образуют священный Дунай не где-нибудь еще, а именно здесь.
Два столетия назад Фридрих Гёльдерлин так написал о Дунае в гимне “Истр”: “Он непокорен, нет ему покоя; / На что еще способен он, / Никто не знает”. На трехтысячекилометровом пути от Шварцвальда, Черного леса, до Черного моря Дунай протекает по территории десяти государств. Донау, Дэньюб, Дуна, Дунэря, Дунав, Данубий, Туна, Истр – все это названия одной и той же великой реки. Кстати, самой мутной среди крупных рек Европы. И вовсе не голубой.
2
Danubius. Римский рубеж
Безлюдье величественного, грандиозного потока – зрелище потрясающее и подавляющее. Милю за милей и снова милю за милей катит река шоколадные воды меж неприступных стен лесов, и почти необитаемы берега… Так проходит день, проходит ночь, и снова день – и так постоянно, ночь за ночью, день за днем: величавое, неизменное однообразие безмятежности, отдых, оцепенение, покой, пустота: символ вечности, воплощение небесного царства, воспетого священниками и пророками, куда так стремятся люди добрые и неосторожные.
Воды любой реки несут в себе опыт границы. Река способна отделять что угодно: страну мертвых от страны живых, память от беспамятства, цивилизацию от варварства, свое от чужого. Река разрезает мир пополам, потому что земля на другом берегу таит в себе не меньшую неизвестность, чем холодная глубина течения. Река – это рубеж, линия обороны, которую, преодолевая неуверенность и страх, выстраивают жители сухопутья. Дунай, как и другие реки, всегда был и до сих пор остается границей. Первыми в дунайской истории границу на его берегу оборудовали римляне.
Для обозначения линии оборонительных сооружений по периметру Римской империи и самой концепции этой защиты историк Тацит изобрел термин Limes Romanus. Множественное число понятия – limites. Рим, сомнений нет, был государством с обширными лимитами. Буквально лимес – это земляной вал или каменные стены со сторожевыми башнями, которые служили и военными, и таможенными постами там, где границе не хватало естественной защиты. Во II веке нашей эры, когда Римская империя достигла пика территориальной экспансии (6,5 миллиона квадратных километров равнялись двенадцати теперешним Франциям), протяженность ее границ составляла восьмую долю экватора. В итоге лимес широченной скобкой фактически замкнул все Средиземноморье, простираясь от вала Адриана на севере Англии через Верхнегерманско-ретийский пояс в междуречье Рейна и Дуная и Траяновых валов в нынешней Молдавии и на современной Украине до Триполитанского барьера, охранявшего империю от кочевников Нумидии и песков Сахары. К Дунаю (от Рейна) лимес выходил у лагеря Абусина, сейчас это окрестности баварского местечка Эйнинг.
Дунай представлял собой надежную природную преграду, примерно четыре столетия река честно служила северным лимитом античной цивилизации. Собственно границу империи Дунай обозначал в своем среднем течении (римские провинции Реция, Норик и Паннония) и в самых низовьях (провинция Мёзия). Верховья реки легионеры отвоевали у кельтов и германцев еще до наступления нашей эры, а Дакию, единственную провинцию дунайского левобережья, в начале II столетия покорил один из самых успешных полководцев Рима, упомянутый выше император Траян. Однако вся дунайская долина, едва ли не целиком обширная территория речного водостока, веками оставалась пограничьем, почти всегда нестабильным и довольно часто опасным. Новые варвары, прежде всего германцы и сарматы (маркоманы, квады, языги, роксоланы, позднее готы и вандалы), оказались боеспособными, настойчивыми, кровожадными. В конце концов воинственные дикари погубили империю.
На берегу Дуная римляне построили восемь десятков укрепленных поселений, некоторые из них превратились в относительно важные административные центры античного государства. Сегодня дунайский мир охотно припоминает эти древние названия, потому что в их звучании чувствуется дыхание великой славы. По Центральной Европе курсируют фирменные пассажирские поезда со звучными римскими именами. В Регенсбурге, Вене, Братиславе, Будапеште, Белграде античные прозвища присваивают дискотекам и ночным клубам, иногда со стриптизом: Castra Regina, Vindobona, Singidunum, Gerulata, Aquincum. Собственно развалины, пылинки лимес, тоже кое-где сохранились, преимущественно в виде упрятанных за заборы прямоугольных фундаментов и укрытых стеклами музейных витрин каменных катакомб, но не только. Средневековые крепостные или замковые стены часто возводились поверх античных, новые дороги мостили поверх старых, и на всем речном протяжении древнеримские кирпичи уже не отличить от германских, византийских, османских, австро-венгерских, да и от современных реставрационных. Однако римский Дунай давным-давно стал понятием фантасмагорическим, виртуальным, это даже не воспоминание, а тень воспоминания. Самые величественные сооружения древних – всего лишь картинка в учебнике.
Типическая биография памятника античной культуры на Дунае такова. На месте кельтского или фракийского поселения римляне примерно в начале наших времен сооружали забранный рвом и частоколом, а позже каменной стеной с башнями наблюдательный пункт, в котором расквартировывали либо конную когорту (пять сотен всадников), либо двойную когорту пехотинцев (тысяча сто человек). Впервые римские строения превратило в руины, скажем, нашествие свевов или квадов, к примеру, 17 или 167 года, но, после того как варваров оттеснила армия императора Тиберия или Марка Аврелия, легионеры укрепились основательнее. Они обустроили лагерь-каструм на шесть тысяч воинов, окружили его многометровой высоты стеной, имевшей грозные башни и четверо ворот, за которыми селились те, кто солдат обслуживал: торговцы, менялы, ремесленники, крестьяне, боевые подруги. Пронумерованный археологами остов этой башни или этого амфитеатра, этой купальни или этих терм, этого храма или этой казармы нередко можно обнаружить неподалеку от речного берега и сейчас.
ДУНАЙСКИЕ ИСТОРИИ
КАК РИМСКИЕ ИМПЕРАТОРЫ ПЕРЕКИДЫВАЛИ МОСТЫ
Первый каменный мост через Дунай построен в 103–105 годах под руководством Аполлодора, арамея родом из Дамаска. Аполлодор считался крупнейшим архитектором своего времени, был любимым каменных дел мастером императора Траяна. Строительство моста, соединявшего римские провинции Дакия и Верхняя Мёзия, велось в сжатые сроки, для возведения каменных опор пришлось на время отвести русло реки в рукава. Длина Траянова моста составляла 1097 метров, ширина – 15, высота над поверхностью воды – 19. С обеих сторон переправу защищали крепостные сооружения. Деревянные арки моста Аполлодор укрепил на двадцати каменных опорах. Мост был разрушен через полтора века по приказу императора Аврелиана: римляне опасались проникновения через Дунай племен готов. В 1856 году обмеление реки обнажило все двадцать опор. Они мешали судоходству, и после долгих дебатов в 1906 году две из них снесли. В 1982 году археологи, исследовавшие речное дно, обнаружили только четырнадцать опор, остальные, как полагают, разрушила вода. Если бы мост Аполлодора стоял до сих пор, он связывал бы румынский город Дробета-Турну-Северин и сербский Кладово. На южном берегу сохранилась римская мемориальная доска, Tabula Traiana, оповещающая о завершении строительства военной дороги. Другой древний мост через Дунай возведен в 328 году по указанию императора Константина I Великого. Циклопическое деревянное сооружение на каменных опорах (длина 2437 метров, из которых 1137 над водой, ширина 5,5 метра, высота десять метров) просуществовало три или четыре десятилетия и, вероятно, было разрушено варварами. Римские хроники сохранили упоминания о построенных в разное время шести мостах через Дунай.
Давление варваров все увеличивало значение таких лагерей, пока их не покинула наконец римская стража. Случалось и так, что крепость со стоном падала, пораженная смертельным ударом вестготов или остготов; захватчики сжигали здания дотла, стены разрушали до основания. Фрагменты Главных правых ворот или Главных левых ворот, присмотревшись, можно теперь заметить в какой-нибудь средневековой кладке, как, например, в Регенсбурге, где останки Porta Preatoria вмурованы в стены здания постройки XVII века. Но все-таки новые христианнейшие государи чаще строили города на новых местах, а римские развалины обживали лопухи и ящерицы.
Ровно таково и прошлое Карнунта, сейчас безмятежной деревни Петронелль-Карнунтум в федеральной земле Нижняя Австрия на дунайской полдороге между Веной (римской Виндобоной) и Братиславой (римской Герулатой), а 1800 лет назад – административного центра провинции Верхняя Паннония. Карнунт оставался часовым Дуная почти полный цикл существования империи [5]: год основания этого поселения (6-й нашей эры) упоминает в “Римской истории” Гай Пеллей Патеркул. Деревянные стены вокруг военного лагеря возвели сорок лет спустя, при императоре Клавдии, для постоянной дислокации на этом важном пограничном участке бойцов XV легиона Apollinaris. Именем Аполлона бордовые с золотом щиты легионеров прикрывали Карнунт от набегов с территории теперешней Чехии полчищ маркоманов. Еще через полвека здесь разместили другой легион, XIII Gemina Marcia Victrix (“парный”, от
Грубая солдатская сила олицетворяла “священную мечту Рима” – его идеалы и его величие, – обеспечивая миропорядок античной цивилизации, Pax Romana. Моралист Плутарх назвал Рим “якорем, который навсегда приютил в гавани мир, долго обуреваемый и блуждавший без кормчего”. Философ ошибся насчет “навсегда”, хотя в отношении сиюминутных обстоятельств оказался прав: “Рим организовал всечеловеческое общество среди ожесточенной борьбы людей и народов”. Другой древний грек, оратор Аристид (II век нашей эры), заметил: “Имя римлянина перестало быть принадлежностью одного города, но стало достоянием человеческого рода”. Рим, как считали многие его подданные, являл собой благо для покоренных народов, стал их общим отечеством, которое легионеры обороняли и на берегах Дуная, и на берегах Евфрата, и на берегах Нила, и на берегах Рейна. На этих дальних рубежах римская цивилизация представляла собой образец для подражания, но в сложном процессе взаимодействия метрополии и провинций складывались предпосылки кризиса империи: созидательная сила растрачивалась, пока не растратила себя окончательно.
В районе Карнунта Дунай пересекал Янтарный путь, бойкий торговый маршрут, по которому ископаемую смолу веками доставляли в Средиземноморье с берегов Балтики. Тут же располагался речной порт с флотилией в десяток либурн (основной тип корабля в Римской империи) и энным количеством торговых суденышек и рыбацких лодок. Никакого международно-правового режима судоходства Дуная тогда не существовало, правила если и определялись, то двусторонними соглашениями. Самое известное из них – заключенный в 271 году императором Аврелианом и вождями вандалов договор, предоставлявший варварам право заниматься речными перевозками. После распада единой Римской империи торговое судоходство на Дунае надолго пришло в упадок.
Восточнее каструма в Карнунте располагался богатеющий “гражданский” город с населением в сорок или пятьдесят тысяч человек, привлекавший и варварскую чернь, и латинскую знать. В полисе появились дома зажиточных торговцев и виллы патрициев, за порядком и комфортом в которых наверняка следили прекрасные невольницы и конкубины. Одна такая villa urbana, городская вилла, реконструирована на территории археологического парка на античном фундаменте по старым чертежам и описаниям. С поправкой на время все складывается: сейчас примерно так живут топ-менеджеры российских государственных корпораций. Полы с подогревом, плетеная мебель с накидками пурпурного цвета; прохладная терраса выводит в цветник и фруктовый сад; на кухне и в подвалах – амфоры с кисловатыми местными и сладкими фалернскими винами, корзины с натуральными продуктами вроде капустных кочанов и кукурузных початков. Поучительный музей; я долго бродил по древнего вида вилле, представляя себя то рабом, то вольноотпущенником, то господином. В главном зале с украшенными мозаичными панно потолками улыбчивая официантка покрывала столы накрахмаленными скатертями, готовя вечерний банкет; музеи теперь многофункциональные и самоокупаемые. В тот вечер в фальшивых покоях римского патриция гуляла деревенская свадьба.
В Карнунте провел несколько лет жизни император-философ Марк Аврелий, под командованием которого в 170-е годы Рим вел изнурительную войну против германских племен. Здесь император сочинил на греческом языке часть трактата “Размышления”. Автора особенно заботили проблемы долга и смерти, и свой моралистический дневник, считающийся образцом античной литературы, он, по всей видимости, не предназначал для посторонних глаз. Рефлексия Марка Аврелия, указывают историки, основана на осознании ответственности за судьбы общества, которое изнутри медленно подтачивало разложение нравов, а извне – набеги варваров. Может быть, и эти строки император начертал, поглядывая с холмов Карнунта в сторону вечного Данубия: “Время человеческой жизни – миг, ее сущность – вечное течение, ощущение смутно, строение всего тела бренно, душа неустойчива; судьба загадочна, слава недостоверна… Все, относящееся к телу, подобно потоку, относящееся к душе – подобно сновидению и дыму. Жизнь – борьба и странствие по чужбине, посмертная слава – забвение…
Не живи так, точно тебе предстоит еще десять тысяч лет жизни. Уж близок час”.
Философия научила Марка Аврелия мудрости и милосердию. Он даже “не приказал, а лишь допустил” убийство посягнувшего в 175 году на императорский трон наместника Сирии Авидия Кассия. Марк Аврелий победил и германских варваров, но его триумф – в соответствии с теорией стоицизма – оказался призрачным. Император не успел, как намеревался, учредить на левом берегу Дуная провинции Маркоманию и Сарматию: в 180 году он скончался от чумы в Виндобоне. Кстати, единственная уцелевшая со времен Античности конная статуя – это установленный на Капитолийской площади в Риме прижизненный памятник как раз ему, Марку Аврелию. На металлические плечи императора-философа накинут металлический солдатский плащ, под копытом коня прежде корчился варвар из бронзы.
Петронелль-Карнунтум тоже гордится своим знаменитым сыном. Единственная местная гостиница, почтенный гастхаус с винотекой, называется Marc Aurel. Вход в этот отель, как и в другие здешние общественные здания, устроен в виде античного портика. В простых, как комнаты офицеров римского легиона, номерах базировались гости той самой свадьбы, это для них до после полуночи отжигал в ресторане танцевальные хиты 1960-х годов местный рок-коллектив. В фойе отеля странным образом отсутствует мраморный бюст великого римлянина, его заменила гипсовая статуя обнаженной девы и яркая картина с портретом попугая ара, выставленная на продажу за две сотни евро. Памятник Марку Аврелию я приметил в соседнем местечке под названием Бад-Дойч-Альтенбург, у автомобильного круга. Там же в направлении запад – восток проходит велосипедная трасса, названная именем римского императора.
Петронелль-Карнунтум несет бремя минувшей славы со скромным, но зримым достоинством: стены частных домов украшают медальоны с ликами героев и богов; интерьер пивных, меню которых соблазняет “кухней легионеров” (свиная отбивная и сосиски с кислой капустой), украшен мечами и шлемами древних воинов; даже ветеринарная лечебница именуется Canis Carnuntum (
По сравнению с римскими временами Карнунт съежился в двадцать раз. Он стал малонаселенным, двухэтажным, сытым, католическим и совершенно австрийским. Нагляднее всего об античном величии напоминают живописные развалины Языческих ворот, когда-то западного форпоста города. Но и это напоминание смутное: пятнадцатиметровая конструкция из грубо отесанных глыб с единственным уцелевшим арочным перекрытием возвышается в полукилометре от деревни, в чистом поле меж перелесками. Прежде врата замыкали крепостные стены, и можно только представить себе, сколь грозно они выглядели, готовясь к защите от неприятеля. Самый главный враг, время, превратил и эти фортификации в труху и пыль, по уши, по самую макушку втоптав римский полис в дунайскую долину. Теперь под аккуратными беленькими домами жителей Петронелль-Карнунтума и Бад-Дойч-Альтенбурга, под засеянными люцерной и рапсом полями, на которых жужжат трудолюбивые трактора, под пастбищами для коров и лошадей, под автобусными остановками и даже под пиццерией Atrium – всюду, всюду похоронена Римская империя.
Уже почти полтора столетия здесь ведут раскопки. Сначала раскапывают, чтобы как следует изучить, извлечь главные ценности, а потом по законам науки снова закрывают минувшее сырой землей. Археологи не зря шутят о том, что в их дисциплине исследование памятника является одновременно его уничтожением. В Карнунтуме обнажена всего-то сотая доля территории древних города и военного лагеря: два амфитеатра, небольшой жилой квартал, руины купален. На холме Пфаффенберг, откуда открывается отличный вид на Дунай, вскрыт фундамент храма Юпитера. Прежде здесь курили благовония во славу богов и императоров; когда-нибудь, наверное, откроют ресторан или музей.
В 2011 году в Карнунтуме с помощью радаров обнаружили развалины школы гладиаторов, как утверждают, одной из крупнейших в Римской империи, по масштабам сравнимой со столичной Ludus Magnus. Ученые тут же объявили эту находку мировой сенсацией, тем более что фрагменты зданий и даже кое-какое оборудование – вплоть до остова деревянного столба на тренировочном полигоне, где начинающие бойцы отрабатывали удары и выпады, – оказались в сохранности. Те гладиаторы, что на потеху туристам пару раз в месяц выступают теперь на развалинах амфитеатра, подобной школы явно не проходили: их боевые достоинства столь же скромны, сколь надежно затуплены их деревянные мечи. Однако публике (и мне!) эти состязания на песчаной арене все равно понравились, ведь ретиарий Валерий так ловко заарканил секутора Вулкана крупноячеистой сетью, а гопломах Лео так быстро достал кривым коротким клинком мурмиллона Прокула. Конечно, этим бойцам, активистам окрестных военно-исторических клубов, далеко до Рассела Кроу из фильма-пеплума “Гладиатор”, вымышленный герой которого, генерал Максим Децим Мерилий, в прологе киносаги отправился на битву с варварами как раз из Верхней Паннонии. Но мы, оказавшись на трибунах, вовсе не жаждали крови. Мы улюлюкали, свистели и развлекались. Мы были милосердны и не опускали больших пальцев к земле, не требовали добить побежденных.
В реальной истории тот поход легионеров за Дунай состоялся: большой отряд, как сказали бы сейчас, “спецназа” из состава легиона II Adiutrix (“вспомогательный”) под командованием генерала Марка Валерия Максимиана зиму 179/180 года провел в лагере Лаугарицио, отбиваясь от нападений квадов. На месте этого лагеря, на реке Ваг (большой приток Дуная), уже тысячу лет стоит город Тренчин, до Братиславы от него полторы сотни километров. Солдаты Марка Валерия победили врагов и вернулись за лимес, оставив на тренчинской скале горделивую памятную надпись.
В 193 году именно народ и солдаты Карнунта провозгласили императором Рима легата (наместника) провинции Септимия Севера, храброго воина, презираемого знатью: он, уроженец Ливии, хотя и был хорошо образован, но говорил на латыни с африканским акцентом, а потому для “настоящих” римлян оставался варваром. Септимий Север, со своей стороны, недолюбливал патрициев, в историю он вошел как крутой властитель (Severus – твердый, жестокий): “Всех людей, выдающихся происхождением или богатством, он беспощадно убивал, гневаясь, как он притворно утверждал, на врагов, а на самом деле из-за своей ненасытной алчности. Насколько силой духа, выносливостью и опытностью в военном деле Септимий Север не уступал никому из самых прославленных людей, настолько велико в нем было корыстолюбие” (Геродиан. История от Марка Аврелия). Тот же автор указывает, что со времени Септимия Севера даже в преторианские когорты (отряды телохранителей императоров), а не только в обычные армейские подразделения стали нанимать выходцев из придунайских и восточных земель империи. В XIV легион тоже рекрутировали преимущественно варваров или детей варваров; подданство Рима они получали через четверть века службы, после выхода на пенсию. До пенсии, правда, дотягивали немногие: средняя продолжительность жизни в эпоху Античности составляла 22–25 лет.
И легионеров, и ветеранов, и прочих достойных жителей Карнунта хоронили в том числе и по обе стороны Янтарного пути. Судя по компьютерным визуализациям, этот торжественный погост производил мрачное впечатление: высокие надгробные камни, словно мертвые часовые, тянулись вдоль неумытой дороги на протяжении трех километров. Скорбная трасса уходила от Дуная на юг, к реке Лейте, которой через много столетий будет суждено стать внутренней границей другой империи, Австро-Венгерской. У здания полицейского управления в райцентре Брук-ан-дер-Лейта (этот город ядовито описал Ярослав Гашек в “Похождениях бравого солдата Швейка”) – вероятно, в качестве мемориала древним защитникам правопорядка – установлено надгробие с могилы офицера легиона Apollinaris по имени Луций Коссутий. Он погиб в бою или умер от какого-то недуга 1960 лет назад. Цветов у серого камня я не заметил.
Свою главную пятиминутку исторической славы Карнунт пережил в 308 году, когда здесь состоялась важная конференция с участием сразу трех глав Римского государства. Действовавший в ту пору император Галерий, уже отрекшийся от власти Диоклетиан и узурпатор Максимиан Геркулий обсуждали, как сказали бы сейчас, способы выхода из острого внутриполитического кризиса, а попросту говоря, делили между собой и своими протеже зоны влияния на востоке и западе необъятной страны, которой уже невозможно было управлять из одного центра. Вроде бы договорились, но ненадолго, и вот вскоре Максимиан под давлением недругов вынужденно повесился, Галерий скончался от “неизлечимой болезни”, а Диоклетиан, “мучимый горем и кручиной”, принял смертоносный яд (Аврелий Виктор. О цезарях).
“На границах всего римского мира, как по призывному сигналу труб, поднялись самые свирепые народы и бросились на римские владения” (Аммиан Марцеллин. Деяния). От трубного воя страдал и Карнунт: в середине IV века его сожгли в очередной раз прорвавшиеся за Дунай квады. В годы правления Валенсиана I каструм вернули к жизни, однако главной военной базой Верхней Паннонии с той поры считалась Виндобона. Неспокойствие подтачивало империю, она перестала быть монолитом. Многие варварские племена – на правах федератов, союзников Рима, – обосновались и по “эту”, южную сторону Дуная. Лимес утратил непроницаемость, его охрана становилась заботой частных лиц и администраторов провинций; повседневность мало зависела от столицы. После 430 года вслед за легионерами Карнунт покинули многие лишившиеся защиты гражданские жители. Те, что остались, использовали город как кладбище и источник строительных материалов. Почти все древние кирпичи растащили, а последнее, решительное разорение Карнунту причинили пришедшие на Дунай с поздней варварской переселенческой волной венгры. Античный культурный горизонт залегает здесь на глубине полутора метров.
Римская империя – единственное в истории государство, установившее контроль над Дунаем на всем протяжении великой реки, ни до, ни после этого не удавалось сделать никому. Впервые понятие “граница” в масштабах целой страны перестало быть только метафизическим и стало материальным: эта граница состояла из каменных башен, земляных валов, соснового частокола. На другом конце света, в Азии, в эпоху Сражающихся царств еще более осязаемую “Длинную стену в десять тысяч ли” созидал миллион китайцев. Риму так и не удалось плотно закупорить мраморный, прекрасный, совершенный мир своей священной мечты: эта империя, как и подобает империи, была хищной, она пила соленый пот и злую кровь варваров, а потому не могла существовать без тех, от кого стремилась себя отделить. С помощью лимеса и с помощью Данубия империя попыталась установить предел. В экспозиции одного подунайского музея мне довелось любоваться подстертым изображением на отшлифованной глыбе песчаника. На этом барельефе богиня победы Виктория, попирая земной шар (что символизирует всесилие Римской империи), венчает короной Данубия, воплощение лимеса, надежной границы. Под ногой у Данубия – корабль, а в руках – трезубец и рыбка. Барельеф датирован III веком, тогда римское владычество над северо-востоком изведанного мира казалось незыблемым.
Дунай еще в доримскую эпоху становился линией соприкосновения античной цивилизации с пестрой варварской вселенной. В конце IV века до нашей эры низовья реки обозначали рубеж царства Александра Македонского. Номинальная, никак не маркированная граница проходила по Дунаю от его устья и до впадения в него реки Олт (у греков и римлян – Алута, теперь в Румынии). После кончины Александра Великого эти территории получил в правление один из его диадохов (преемников), Лисимах, много и не слишком успешно воевавший с фракийскими вождями. Племена гетов и даков сражались за земли, которые считали своими, еще три с половиной столетия. Первым из римских полководцев в 75 году до нашей эры здесь увидел Дунай консул Гай Скрибоний Курион, а к отсечке нашей эры южный берег реки у ее устья замкнула римская провинция Мёзия.
В этих краях, близ теплого моря, значительно раньше, чем в горах Шварцвальда или на равнинах Паннонии, расцвела античная жизнь. Первыми из цивилизованных (и в древнем, и в сегодняшнем понимании этого термина) народов, обследовавших низовье Дуная, были финикийцы, которые, как предполагают, поднимались на своих биремах от Черного моря по течению реки на сотни километров. Материальных следов финикийских экспедиций по Дунаю не сохранилось, о них свидетельствуют только упоминания в трудах греческих историков. Греки, начавшие колонизацию черноморского побережья двадцать семь веков назад, несмотря на свои приблизительные знания о Дунайском бассейне, тоже вошли в историю как метафорические покровители этой реки. Именно с Грецией соотносит Дунай в стихотворении “Исток Дуная” классик британской поэзии Уильям Вордсворт: Дунай впадает в Черное море, а Черное море в воображении пиита ассоциируется с Орфеем и аргонавтами. Греческая колонизация и в Северном Причерноморье ограничивалась освоением береговой приморской линии. Торговые суда совершали каботажные плавания, поселения колонистов представляли собой оптовые перевалочные базы, принимавшие зерно и звериные шкуры и предлагавшие варварам взамен драгоценные побрякушки, вина, всякие ремесленные изделия. Комедиограф Аристофан писал с иронией: “Греки расселись вокруг моря, как лягушки вокруг болота”. В дельте Дуная “лягушки-путешественники” основали десяток полисов с акрополями, стадионами и форумами. Но даже эти, самые окраинные посты Эллады вносили посильный вклад в продвижение античной истории: и здесь снаряжали солдат и корабли для сражений с персами; и здесь в пору междоусобиц агора (общегражданское собрание) точно так же, как в Фессалии или Беотии, выбирала сторону Афин или Спарты. И в политическом, и в коммерческом отношении истрийские греки ориентировались на свою метрополию, на тот город, откуда на Дунай прибыли пионеры колонизации. Этим городом был Милет, самый богатый из ионийских полисов Малой Азии, выходцы из которого организовали на берегах Понта Эвксинского аж девяносто колоний.
Одним из первых греческих городов в зоне Дуная считают Гистрию, основанную в середине VII века до нашей эры на берегу черноморской лагуны, северная оконечность которой примыкала к дельте реки. Спустя столетия линию берега переформатировало землетрясение, и лагуна стала озером, теперь именуемым Синое. Значение маленького города, получившего имя большой реки, постепенно уменьшалось, и когда в эти края пришли римляне, они устроили военный лагерь Гальмирис (“соленая вода”) в нескольких десятках километров к северу. Гальмирис стал крайней бусинкой римского ожерелья Дуная; в двух тысячах километров отсюда, неподалеку от истока реки, империя разместила военное поселение Бригобанн. В период расцвета Римское государство держало на дунайском рубеже, от Бригобанна до Гальмириса, треть своей армии – десять легионов по пять тысяч пехотинцев и пять сотен всадников в каждом.
Гистрия торговала зерном, в этот город вел двадцатикилометровый акведук, пока гарнизон Гальмириса отбивался от набегов аваров и славян, здесь развивались науки и ремесла. Греческое и романское население покинуло оба города в VII веке, когда Византийскую империю потеснили из этих краев булгары. Теперь останки Гистрии, римские храмы которой возведены на греческих фундаментах, символизируют эстетику разрушения еще в большей степени, чем останки Карнунта, поскольку античные строения Карнунта либо сровнены с землей, либо выстроены из новых кирпичей и покрыты новой черепицей; в Гистрии никаких масштабных восстановительных работ не проводилось. Две цивилизации, греческая и римская, зрелость которых разделяет отрезок в полтысячелетия, кажутся в Гистрии одинаково далекими, полустертыми, немыми. Однако произведем несложный подсчет: Гистрия продержалась в живых на кромке дунайской дельты тысячу триста лет. Москва отметит такой юбилей в середине XXV века. Еще тысячу триста лет Гистрия пролежала в руинах. Интересно, какая панорама откроется с Воробьевых гор весной или осенью 3750 года?
Писать о Дунае иногда все равно что писать на воде. На берегах этой реки люди живут столько, сколько в Европе существует человеческий род, и пытаться проследить динамику передвижений первобытных общностей и “языковых образований” с юго-востока на северо-запад, от устья до истока – занятие одновременно увлекательное и неблагодарное. Ведь Античность – начало европейского мира только в современном его понимании. Греки и римляне, дети железного века, создали городскую цивилизацию, сформулировали этические принципы политики и разработали систему базовых государственных институтов. Однако за спинами тех, кто осваивал и основывал Европу две тысячи лет назад, выстроились в затылок друг другу очень разные века истории: бронзовый, медный, каменный.
Установлено, что миграция Homo sapiens на территорию Европы с нашей общей прародины, из Восточной Африки, началась примерно 45 тысяч лет назад (применяется такая градация: это срок жизни 1400–1500 поколений) вдоль долин больших рек, прежде всего по так называемому Дунайскому коридору. В эту пору Дунай, тогда еще река без названия, впервые пригодился прогрессировавшему человечеству. Человек разумный заселил Европу в течение жизни 400–500 поколений, в долгой внутриродовой борьбе оказавшись умнее и креативнее другого вида древних людей, неандертальцев. Ареал обитания неандертальцев почти целиком включал в себя и бассейн Дуная. Мне доводилось бывать в хорватском городке Крапина на речушке Крапина (левый приток правого дунайского притока Савы), где когда-то обнаружили сотни неандертальских зубов и костей возрастом за сто тысяч лет. Неандертальцы и кроманьонцы (“ранние представители современного человека”) сосуществовали пять или десять тысячелетий. Как показали недавние исследования, генные различия у двух видов людей слишком велики, чтобы считать вымерших неандертальцев предками наших выживших предков.
Но эти разногласия, что называется, в прошлом. Шесть или семь тысяч лет назад область Дуная уже была так основательно (по меркам каменного века) освоена, что в современной археологии получил хождение термин “дунайский комплекс культур”. Так обозначают первобытные сообщества, члены которых накопили некоторую творческую энергию и различные умения: очищать местность от леса и засевать плодородные земли, разводить домашних животных и устраивать жилища под названием “длинные дома”. Постепенно, перескажу параграф из школьного учебника, произошел отказ от кочевого образа жизни, основанного на охоте и собирательстве, состоялся переход к оседлому земледелию. Знающие люди утверждают: более важного процесса, чем эта неторопливая неолитическая (или сельскохозяйственная) революция, в истории человечества не было. Понятие в 1923 году сформулировал археолог Вир Гордон Чайлд [6].
Дунай предлагает прекрасную иллюстрацию того, как дикость человека мало-помалу перерастала в исторически продвинутое варварство, как возникали зачатки частной собственности, как исчезало первобытное социальное равенство. Полвека назад при возведении каскада гидросооружений в Восточной Сербии найдены стоянки людей каменного века. Эта дунайская археологическая культура, Лепенски-Вир (вир на сербском – водоворот, источник, к названию Вир ученый Гордон Чайлд отношения не имеет), возникла около восьми-девяти тысяч лет назад в ущелье Железные Ворота и через полтора-два тысячелетия достигла расцвета. Метод калиброванной радиоуглеродной датировки предков помог белградскому археологу Драгославу Рейовичу установить периодизацию со всей возможной точностью.
За пять лет полевых работ в радиусе десяти километров от большого поселения, напротив которого на левом речном берегу возвышается скала Трескавац (ее кроманьонцы, по-видимому, считали культовым объектом), ученые обнаружили еще с полдюжины стоянок поменьше. При этом часть зоны раскопок при строительстве ниже по течению Дуная плотины гидроэлектростанции “Джердап I” оказалась затопленной. В 2002 году по низкой воде местный рыбак Момчило Джорджевич извлек из прибрежного ила и песка несколько грубо обработанных мелких валунов с полукруглыми выемками. Предприимчивый селянин вознамерился использовать камни для украшения бассейна во дворе своего дома, однако о странных находках прознал сотрудник местного музея. Камни были опознаны как предметы материальной культуры возрастом в шесть тысяч лет, скорее всего, это фрагменты древнего капища.
Археологи открыли в Лепенски-Вире фундаменты полутора сотен примитивных построек, множество захоронений и 35 тысяч единиц разных экспонатов, от священных символов и керамических изделий до костяных наконечников копий, гребней, фигурок и свистулек. Люди каменного века внешне мало чем отличались и от древних римлян, и от нас с вами, разве что объем головного мозга у кроманьонцев (полторы тысячи кубических сантиметров) в среднем на десять процентов превышал современные параметры. Эти рыбаки и охотники строили жилища из земли, дерева и камней с полами из известняка, с огнищами и жертвенниками. Люди уже вышли из пещер, они членораздельно общались друг с другом, владели гончарным ремеслом, рисовали и гравировали, довольно тонко выделывали одежду из шкур животных. Ничто человеческое не было им чуждо. Они любили и ненавидели, погребали умерших, посыпая хладные тела красной охрой, хранили память о своих предках, вытачивая их изображения из крупной гальки. Чтобы не разлучаться с родственниками, захоронения устраивали прямо в жилищах, оставляя в полу отверстия, через которые покойным передавали пищу. Террасы у дунайской стремнины стали матерью-землей, в которую, подобно семени в утробу, входили отцы и где они покоились до времени, не оставляя своим попечением живых.
От скалы Трескавац Дунай просматривается на пять или шесть километров и вверх, и вниз по течению – могучий быстрый поток, зажатый грядами скал и поросших буйным лесом холмов. Выяснено, что за десять тысяч лет местный пейзаж не слишком переменился: вечные сосны, стылые камни, бурая река. Район национального парка “Джердап” – климатическая зона, до сих пор в значительной степени изолированная от внешних вторжений, относительно безопасная и удобная для тех, кто не слишком прихотлив, поэтому, как полагают, древние люди и задержались здесь так надолго. А почему они в конце концов откочевали, объяснил В. Г. Чайлд: потому что, поколение за поколением, ощущали все бóльшую потребность в неолитической революции. Из ущелья переселились на равнины, где сподручнее воевать, пасти стада, вспахивать поля, сеять пшеницу. Так что нельзя сказать, что эти древние люди появились в Лепенски-Вире неведомо откуда и непонятно почему, что они ушли из Лепенски-Вира по неизвестным причинам и незнамо куда.
Лепенски-Виру еще только предстоит стать музейным комплексом международного класса, поскольку в последние десятилетия Сербия имела немного возможностей заниматься крупными научными проектами. Один сектор раскопок площадью 55 гектаров перекрыт сетчатой конструкцией из бетона, пластика и стекла. Этот каркас защищает от неприятностей погоды черепки, осколки, обломки. Ближайшее к району мертвых стоянок живое поселение, деревня Больетин на речушке (скорее ручье) Больетинке, являет собой пример очаровательного балканского захолустья. Это еще и край древних горняков: местные жители уверены, что как раз на территории общины Майданпек находятся древнейшие в Европе медные рудники.
Действительно, здесь расположен один из множества очагов Балкано-Карпатской металлургической провинции. Это, конечно, не промышленный, а археологический термин: пять тысяч лет назад металлурги производили массивные топоры-мотыги, втульчатые топоры-тесла и наконечники, клинообразные тесла-долота. В Европе обнаружены сотни или даже тысячи поселений каменного века, близ дунайских берегов таких поселений десятки или даже сотни. Их следы тщательно исследуют, классифицируют и музеефицируют. Наука узнаёт все больше, но все же о жизни древнего человека она не знает почти ничего.
Единое индоевропейское языковое образование начало распадаться в конце III тысячелетия до нашей эры. Носители разных диалектов медленными волнами растекались к Балканскому региону, к Италии, к северу от Альп. Одни языки исчезали, другие развивались и сохранились. От древнеевропейской общности (вначале она разделилась на два ареала, кентум на юге и западе Европы и сатем в центральной части Евразии) постепенно и в разное время отсоединились греки, кельты, италики, германцы. Кельтский период на Дунае начинается примерно с IX века до нашей эры, в письменных источниках эти племена, заселявшие верховья и среднее течение реки, впервые упоминаются как давно сложившаяся общность около 600 года до нашей эры. Начиная с Гекатея Милетского (около 500 года до нашей эры) и Геродота древние авторы рассказывают о кельтах, “варварском народе, проживающем по ту сторону Альп” и отличающемся от соседних племен языком, обычаями, обликом и политической организацией. Германцы в конце концов вторглись в кельтские земли с востока, а римляне с юга. Как ни трубили воинственные гельветы и бойи в бронзовые фанфары-карниксы с раструбами в виде голов животных, за два-три столетия кельтские племена, жившие по законам родоплеменного общества, были уничтожены, вытеснены или ассимилированы.
Напомню: считается, что именно кельты дали Дунаю имя, перенесенное сейчас в большинство европейских языков. Многие римские приречные лагеря и крепости возникли на руинах кельтских укрепленных поселений (оппидумов). На шести сохранившихся до наших дней кельтских языках говорят около миллиона человек в Бретани на крайнем западе Франции и на Британских островах. На берегах Дуная никаких кельтов не встретишь, от кельтов сохранились только могильники, а вот кельтская мифология оказалась сильнее времени. В Центральной Европе в острой моде кельтские легенды о герое Кухулине и быке с тремя журавлями, кельтские предания о жрецах-друидах, кельтские узорчатые кресты, кельтские протяжные песнопения, кельтские обряды сбора омелы и поклонения духам природы.
Если кельты, как выяснилось, пришли на Дунай, чтобы в итоге отсюда уйти, то германцы и славяне пришли, чтобы здесь остаться. Формирование германского этноса принято относить к VI–I векам до нашей эры. В восприятии римлян Германия ограничивалась с запада Рейном, с юга Дунаем, с севера Океаном. Вертикальной границей внутри варварского мира – между Германией и Сарматией – считалась река Висла (Vistula). Сарматия простиралась через земли Северного Причерноморья до Нижней Волги. Лесные северные области Восточно-Европейской равнины представляли собой неизвестные для римлян земли. Предки славян впервые упомянуты в произведениях первых веков нашей эры: в трудах римских и византийских авторов славяне именовались склавинами, антами и венедами (или венетами).
Средневековые авторы долгое время не имели доступа к античной литературе и излагали сведения о прародине и древней истории варваров без опоры на греческие и римские источники. Монах Киево-Печерского монастыря Нестор в “Повести временных лет” (начало XII века), исходя из библейского предания, ведет славянскую летопись от Вавилонского столпотворения. Первоначально, по мнению Нестора, славяне поселились на Дунае, “где есть ныне Угорьска земля и Болгарска. И от техъ словенъ разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше на котором месте”. Эта версия легла в основу дунайской теории происхождения славян, остававшейся популярной до начала XX столетия. Однако предположения Нестора не подтвердились: первое достоверное упоминание о расселении славян в бассейне Дуная относится к VI столетию. Тогда войска византийского императора Юстиниана сдерживали напор варваров, переправлявшихся с левого берега реки на правый. Славяне не стремились осаждать города, довольствуясь пригодными для земледелия полями. Ромеи называли пришельцев “спорами”: их можно было рассеять, но нельзя было уничтожить.
Первое славянское государственное образование Само было дунайским, оно возникло на территориях нынешних Чехии, Западной Словакии, Восточной Австрии и Северной Словении в 623 году (этот племенной союз распался через три с лишним десятилетия под напором Аварского каганата). К концу того же века контроль над нижним Дунаем установило Первое Болгарское царство. К VIII веку славяне расселились на Балканах, прижав Византию спиной к Эгейскому морю. Латинский автор из Испании Исидор Севильский писал: “Славяне захватили у ромеев Грецию”. Термин ultra Danubium (Задунавье), которым ученые монахи обозначали заселенные варварами территории, утратил смысл, потому что Дунай перестал быть рубежом, лимитом цивилизации. Наступили темные века раннего Средневековья. Отныне Великая река просто несла свои воды с запада на юго-восток.
Славянский порыв на юго-запад Европы представлял собой эпизод сложных миграционных процессов, в общей сложности занявших несколько столетий. Главный вектор Великого переселения народов – с востока на запад, с периферии Римской империи к ее ядру, и долина Дуная стала одной из осей этого потока: пришельцы продвигались против течения реки. Первым импульсом Великого переселения народов принято считать вторжение в Европу гуннов в 375 году. Давление на дунайскую границу возросло еще больше, потом эта граница открылась, и не только в Карнунте: готы опустошили Балканский полуостров, а позже и Италию. Прекратил существование рейнский лимес; франки, бургунды, вандалы завладели Галлией, Испанией, севером Африки.
Поздняя Римская империя была государством с сакрализованной властью, едва ли не восточной деспотией. Двор самодержавного императора образовывали “спутники” – одновременно и друзья, и чиновники, и слуги. Подробная табель о рангах различала чины “знатнейшие”, “сиятельные”, “почтеннейшие”, “светлейшие”, “совершенные” и “выдающиеся”. Закат античной государственности ученые, помимо прочего, объясняют тем, что римляне во многом утратили понимание общественного блага, страна рассматривалась как собственность императора. Римляне усвоили идеологию рабского подчинения властелину, за которую некогда так презирали варваров. Процитирую Михаила Гаспарова (“Авсоний и его время”): “В IV веке империя еще держится, в V веке она сломается, в VI веке остатки античной городской цивилизации будут ассимилированы сельской цивилизацией Средневековья… Римские императоры сделаются марионеточными фигурами в руках варварских военачальников”.
4 сентября 476 года предводитель придунайского германского племени скиров Одоакр, видный военачальник империи, стал первым варварским властителем Рима. Свергнутый им подросток Ромул Августул (“августишка”) и сам был по крови наполовину “дикарем”, сыном секретаря вождя гуннов Аттилы. Монархические регалии (диадему и пурпурную мантию) Одоакр отослал в Константинополь, может быть, потому, что решил: отныне Римская империя утратила смысл своего существования. Население некогда миллионного Вечного города, истощенного осадами и грабежами, в ту пору составляло всего пятьдесят тысяч человек. Как показало развитие событий, вождь варваров не ошибся: без императора нет Рима.
На юго-востоке еще сияла звезда Византии, которой суждено было погаснуть только через тысячу лет, но Западная Европа после падения Римской империи осталась достоянием германских королей и латинских епископов. Константинополю потребовалось не одно поколение стратигов и миссионеров, чтобы “переварить” и хоть немного цивилизовать пришельцев, чтобы вернуть свои границы на дунайские берега, чтобы на Балканах возникло “Византийское содружество наций”. Так британский историк русского происхождения Димитрий Оболенский называл “наднациональную общность христианских государств, в которой Константинополь был центром, а Восточная Европа – периферийным доменом”. Стержнем этой “периферии” оставался Дунай, что и дало повод современному российскому исследователю Владимиру Петрухину назвать эту реку “главной координатой начальной славянской истории”.
3
Donau. Священные воды
У реки сто ликов, но она обретает одну судьбу; а исток ее и несет ответственность, и присваивает себе заслуги за весь остальной путь. Из истока проистекает сила. Воображение вряд ли учитывает притоки.
Исток великой реки – одна из интерпретаций Великого Немецкого Начала. Такую интерпретацию (конечно же далеко не я один) заимствую у Гёльдерлина, понимавшего реки как оси, собирающие воедино мир. Изучение наследия этого творившего на рубеже XVIII и XIX веков поэта, вообще-то лишь умеренно популярного среди своих современников, но со временем превратившегося в пророка, столетие назад вдруг сообщило значимый импульс развитию мировой словесности. Отечественный литературовед удачно охарактеризовал такое явление как “историю творчества, отложенного на век”. Переводы, переложения, толкования, декламации стихов классика немецких романтизма и идеализма обозначаются в гуманитарной науке как “гёльдерлиновское возрождение” и дают материал для размышлений филологам, философам, теологам. Если изучаешь немецкий Дунай, Гёльдерлина не обойти. Он вырос в Баден-Вюртемберге, неподалеку от Шварцвальда, но дело, конечно, не в местной географии: “речная поэзия” Гёльдерлина, его гимны о Дунае и Рейне содержат в себе концептуальный мировоззренческий заряд.
Гёльдерлиновская германская вертикаль – Рейн, рожденный в ледниках Швейцарии и изливающийся в Северное море в Нидерландах: “Покинув горы, привольно / Себя почувствует на немецкой почве, / Умиротворится и расправит члены”. В “горниле” этой реки, уверен Гёльдерлин, “будет все подлинное, чистое коваться”. Четыре пятых Рейна, самой протяженной реки современной Германии, приходится на немецкую территорию (863 километра). Рейн – неисчерпаемый резервуар древней и современной немецкой мифологии, и Гёльдерлин только один из ее певцов. В бассейне Рейна расположен Тевтобургский лес, в кущах которого восставшие германские племена под предводительством вождя Арминия в 9 году разбили армию Квинтилия Вара, установив речную границу своего варварского царства с Римской империей. На берегах Рейна развернулось действие средневековой саги “Песнь о Нибелунгах” и, соответственно, оперного цикла Рихарда Вагнера “Кольцо Нибелунгов”. В рейнские воды Вагнер погрузил хранительниц бесценного клада прекрасных наяд Воглинду, Вельгунду и Флосхильду, а Генрих Гейне – деву Лорелею, сладким пением лишавшую рыбаков разума и осторожности. “Книгу песен” переводил в числе прочих и Александр Блок:
Поделиться книгой: